Она сделала ударение на слове «мужчина», сопроводив его парой своих самых очаровательных улыбок.
— А позвольте узнать, мэм, кто ваш папаша?
— Судья Артур Рэй, — мягко проговорила девушка, видимо, не желая окончательно смутить бедного пацана упоминанием столь славного имени.
— Судья Артур Рэй… судья Артур Рэй…, — задумчиво повторил мальчишка, с таким видом, словно ему необходимо время, чтобы вспомнить имя человека, о котором был наслышан всякий живущий на Западе, точно также, как все знали, кто такие тетоны. — Ах да, теперь припоминаю. Это тот мужик, что ловко облапошил индейцев на сделке с землей, да?
Злые языки действительно поговаривали, что старый судья Рэй вытороговал у индейцев лучшие пастбищные земли, расплачиваясь с ними по большей части кукурузным самогоном.
И даже если семейство Рэй не имело обыкновения обращать внимания на досужие пересуды, то до девушки наверняка доходили подобные слухи. Она густо покраснела и, наверное, собиралась что-то возразить, но только этот несносный мальчишка не дал ей такой возможности.
Он продолжал развивать свою мысль:
— Возможно, вашему папаше и в самом деле нужен хороший работник. Можете ему передать, что я очень польщен получить такое приглашение, но вынужден отказаться, потому что по-индейски говорить не умею и не смогу быть ему полезен. Пресс для сена — вот моя стихия.
— Но ведь…, — начала было девушка.
Но тут же осеклась. Должно быть, вовремя поняла, что собирается сказать очередную банальность. А может быть просто решила, что незачем повторять прописные истины.
Она лишь вздохнула и продолжила уговоры. Как я уже сказал, никакая сила не сможет остановить женщину, если та решила высоко поднять знамя добродетели. Она все равно не отступится и будет идти вперед, звонко цокая высокими каблучками и уверенно шагая по головам, а если понадобится, то и по трупам.
— И все-таки подумай. Мы с отцом расстались всего в нескольких милях отсюда, но мы с тобой могли бы запросто встретиться с ним на обратном пути. И когда я расскажу ему… ну, в общем, уверена, он захочет взять тебя на работу. К тому же у нас там есть все условия для юных… работников. Сегодня утром ему пришлось отправиться на охоту, но думаю, мы встретим его по дороге домой.
— Он что, на индейцев охотится? — уточнил мальчишка, который, похоже, был вытесан из цельного бревна и не имел никакого представления о тактичности.
Девушка же была терпелива и слащаво-любезна.
— Тот, за кем охотится мой отец, будет похуже любого индейца, — сказала она. — Это настоящий преступник, вор и убийца. Головорез, одним словом, — подытожила она, покачав при этом головой и снова улыбнувшись, всем своим видом давая понять, что она и сама поражена подобным проявлением доблести и отваги со стороны старого судьи Рэя.
— И что же это за чудо-юдо такое? — заинтересовался крутой пацан Чип.
— Как его зовут?
— Кого? Моего отца? — уточнила девушка, проявляя чудеса выдержки и обладая поистине ангельским терпением.
— Нет. Того головореза, — ответил мальчишка.
— Его имя Дуглас Уотерс.
— Вот это да! — воскликнул мальчишка. — Час от часу не легче!
— А что такое? — смущенно спросила девушка.
— Вы хотите сказать, — уточнил Чип, — что ваш папаша задумал изловить самого крутого из ганфайтеров, изворотливейшего из ловкачей и опытнейшего из погонщиков, когда-либо объявлявшихся в этих краях? Вы это хотите сказать? Думаю, в таком случае мне не стоит заводить с вашим папашей разговор о работе. Лично я предпочел бы тему поинтереснее.
Он обернулся ко мне:
— Пойдем отсюда, Джо, и я покажу тебе, как обращаться с джексоновскими вилами. Хочешь?
— Конечно, — с готовностью согласился я.
Я взял его под локоть, давая ему возможность опереться на мою руку. И вот таким образом мы удалились, оставляя в одиночестве мисс Рэй со всеми её благими намерениями!
Она же, можно сказать, осталась тихо дрейфовать под поникшими парусами, и я заметил, что наш босс изо всех сил старается удержаться от душившего его смеха.
Разумеется, я не стал терять время на рассуждения о вилах и граблях, а просто отвел мальчишку в тень, за груду сложенных тюков, усадил его на землю и начал обмахивать собственной шляпой.
Он обессилено откинулся на сено и остался неподвижно сидеть, беспомощно уронив руки и широко раскинув ноги, словно безнадежный пьяница. Его губы подрагивали, и он как будто и сам сильно сомневался в том, что сможет протянуть ещё какое-то время в подобном положении.
Первое, что он сказал, было:
— Гляди в оба. Не дай им увидеть меня… вот в таком виде!
— Ты выглядишь как нельзя лучше, — заверил я его. Уж не знаю, почему «лучше нельзя», но так принято говорить. — Так что не волнуйся. Я покараулю. А если кто-нибудь здесь появится, то ты просто будешь чертить на земле схему и объяснять мне что-нибудь по ней.
Его губы дрогнули ещё пару раз, прежде, чем он сумел улыбнуться. А затем последовал моему совету и принялся чертить линии в пыли. И все же в какой-то момент он поднял глаза, и наши взгляды встретились.
— Спасибо, Джо, — выдохнул он. — Ты настоящий друг!
Мне хотелось, чтобы он лег и переждал приступ тошноты. Но выразить свое пожелание вслух я не посмел, зная наперед, что оно все равно будет с негодованием отвергнуто. Среди мужчин подобные упрямцы хоть и редко, но все-таки встречаются — по одному на миллион человек; пацан же с подобными замашками — явление и вовсе уникальное.
Так что он остался сидеть, предпочитая приходить в себя именно в таком положении. Однако я ни минуты не сомневался, что, будь у него чуть больше сил, он и вовсе вскочил бы на ноги.
Я разглядывал мальчишку, наблюдая за этой внутренней борьбой, которую он вел сам с собой, и просто не находил слов, чтобы выразить свое восхищение.
Глядя на него, я подумал и о том, что, наверное, все мальчишки, вступая в пору взросления, способны на любое безрассудство. Если у них хватает сил на то, чтобы взять в руки винтовку и держаться в седле, то, стало быть, и работать они могут практически наравне со взрослыми мужиками. А если так, то, значит, в сущности они почти ни в чем не уступают взрослым.
Кроме того, у мальчишек есть собственные преимущества. Они независимы. Женщина становится истинной женщиной в том нежном возрасте, когда берет за шиворот любимую куклу и начинает верещать: «Это мое!». Мужчина же не представляет из себя ничего особенного, оставаясь на протяжении всей жизни бедным, безвольным и сентиментальным слугой взрослой женщины, добровольно возлагая на себя обязанности строителя домашнего очага, мастера на все руки, добытчика и королевского шута. В благодарность за это его коронуют колпаком с бубенцами и вместо скипетра дают в руки шутовской жезл с ослиными ушами, после чего делают видимость, что восторгаются его недюжинной силой и умственными способностями, без остатка уходящими лашь на то, чтобы содержать жену и потомство.
Взрослый мужчина — это вполне сформировавшийся идиот. И все дела. Мальчишка же — совсем другое дело. Он независим и свободен, как птица. У него свой собственный путь, который он прокладывает с таким старанием и упорством, что только пыль и щепки летят — и при этом обычно надеется, что они запорошат глаза ближнему.
Вот и теперь, сидя рядом с Чипом, обмахивая его своей шляпой и восхищаясь им, я не мог не поразиться тому, с какой легкостью он поставил на место красавицу Мэриан Рэй.
Она и в самом деле была красива. Вполне мила, чтобы свести с ума любого мужчину. Одной её улыбки было достаточно, чтобы на целый месяц лишить бедного погонщика сна и покоя, после чего ему не оставалось ничего другого, как ворочаться с боку на бок ночи напролет. Она была так очаровательна, что в мгновение ока покорила сердца целой бригады, занятой на обслуживании пресса для сена. Для этого вполне хватило одного её взгляда.
Но только проделать тот же самый трюк с Чипом он все-таки не смогла, как ни старалась. Тут уж все её чары оказались бессильны.
Да и какое дело было ему до всех её прелестей? Не раздумывая ни минуты он отдал бы всех красавиц на свете за одну лишь новенькую винтовку и резвого мустанга-трехлетку с пышным, развевающимся на ветру хвостом и огненным взглядом.
И вот, когда все остальные мужики по своему обыкновению впали в благоговейное оцепенение, мальчишка невозмутимо вылез вперед и, образно говоря, уподобившись слону в посудной лавке, протопал по тому тончайшему фарфору, из которого была сделана её душа, в которую он по ходу дела беззастенчиво наплевал, а потом ещё не преминул осудить её отца, и вообще дал красавице достаточно пищи для размышлений на несколько месяцев вперед, так что бессонные ночи ей теперь были обеспечены.
Скажу откровенно, к мальчишкам я чувствую особое расположение. Так было и так будет всегда. Я восхищаюсь ими. Но если уж быть до конца честным, то ещё больше я завидую им.
Тогда же, сидя рядом с Чипом и разглядывая его, я думал о его выносливости, о том, что он уже добился и что мог бы ещё совершить, и не смог удержаться от горестного вздоха, вспомнив о том, что пройдет всего каких-нибудь два года, и он неизбежно станет таким же, как и все мы. Стрела амура пронзит его в самое сердце, отравляя тело и душу сладким ядом, и он превратится в сентиментального увальня, феномен которого нам чрезвычайно близок и понятен, ибо и сами мы, раз и навсегда оказавшись в плену у женских чар, являем собой лишь жалкое подобие могучего Самсона.
Так что триумфу Чипа не суждено длиться вечно. Рано или поздно его тоже не минет чаша сия.
Но только в тот момент он был непоколебим и неприступен, подобно укрепленному английскому форту на Гибралтаре, что в просторечии именуется Скалой. И я смотрел на него с таким восхищением, словно передо мной сидел сверхчеловек.
А затем он как ни в чем не бывало заговорил об устройстве джексоновских вил.
Глава 8
Глава 9
— А позвольте узнать, мэм, кто ваш папаша?
— Судья Артур Рэй, — мягко проговорила девушка, видимо, не желая окончательно смутить бедного пацана упоминанием столь славного имени.
— Судья Артур Рэй… судья Артур Рэй…, — задумчиво повторил мальчишка, с таким видом, словно ему необходимо время, чтобы вспомнить имя человека, о котором был наслышан всякий живущий на Западе, точно также, как все знали, кто такие тетоны. — Ах да, теперь припоминаю. Это тот мужик, что ловко облапошил индейцев на сделке с землей, да?
Злые языки действительно поговаривали, что старый судья Рэй вытороговал у индейцев лучшие пастбищные земли, расплачиваясь с ними по большей части кукурузным самогоном.
И даже если семейство Рэй не имело обыкновения обращать внимания на досужие пересуды, то до девушки наверняка доходили подобные слухи. Она густо покраснела и, наверное, собиралась что-то возразить, но только этот несносный мальчишка не дал ей такой возможности.
Он продолжал развивать свою мысль:
— Возможно, вашему папаше и в самом деле нужен хороший работник. Можете ему передать, что я очень польщен получить такое приглашение, но вынужден отказаться, потому что по-индейски говорить не умею и не смогу быть ему полезен. Пресс для сена — вот моя стихия.
— Но ведь…, — начала было девушка.
Но тут же осеклась. Должно быть, вовремя поняла, что собирается сказать очередную банальность. А может быть просто решила, что незачем повторять прописные истины.
Она лишь вздохнула и продолжила уговоры. Как я уже сказал, никакая сила не сможет остановить женщину, если та решила высоко поднять знамя добродетели. Она все равно не отступится и будет идти вперед, звонко цокая высокими каблучками и уверенно шагая по головам, а если понадобится, то и по трупам.
— И все-таки подумай. Мы с отцом расстались всего в нескольких милях отсюда, но мы с тобой могли бы запросто встретиться с ним на обратном пути. И когда я расскажу ему… ну, в общем, уверена, он захочет взять тебя на работу. К тому же у нас там есть все условия для юных… работников. Сегодня утром ему пришлось отправиться на охоту, но думаю, мы встретим его по дороге домой.
— Он что, на индейцев охотится? — уточнил мальчишка, который, похоже, был вытесан из цельного бревна и не имел никакого представления о тактичности.
Девушка же была терпелива и слащаво-любезна.
— Тот, за кем охотится мой отец, будет похуже любого индейца, — сказала она. — Это настоящий преступник, вор и убийца. Головорез, одним словом, — подытожила она, покачав при этом головой и снова улыбнувшись, всем своим видом давая понять, что она и сама поражена подобным проявлением доблести и отваги со стороны старого судьи Рэя.
— И что же это за чудо-юдо такое? — заинтересовался крутой пацан Чип.
— Как его зовут?
— Кого? Моего отца? — уточнила девушка, проявляя чудеса выдержки и обладая поистине ангельским терпением.
— Нет. Того головореза, — ответил мальчишка.
— Его имя Дуглас Уотерс.
— Вот это да! — воскликнул мальчишка. — Час от часу не легче!
— А что такое? — смущенно спросила девушка.
— Вы хотите сказать, — уточнил Чип, — что ваш папаша задумал изловить самого крутого из ганфайтеров, изворотливейшего из ловкачей и опытнейшего из погонщиков, когда-либо объявлявшихся в этих краях? Вы это хотите сказать? Думаю, в таком случае мне не стоит заводить с вашим папашей разговор о работе. Лично я предпочел бы тему поинтереснее.
Он обернулся ко мне:
— Пойдем отсюда, Джо, и я покажу тебе, как обращаться с джексоновскими вилами. Хочешь?
— Конечно, — с готовностью согласился я.
Я взял его под локоть, давая ему возможность опереться на мою руку. И вот таким образом мы удалились, оставляя в одиночестве мисс Рэй со всеми её благими намерениями!
Она же, можно сказать, осталась тихо дрейфовать под поникшими парусами, и я заметил, что наш босс изо всех сил старается удержаться от душившего его смеха.
Разумеется, я не стал терять время на рассуждения о вилах и граблях, а просто отвел мальчишку в тень, за груду сложенных тюков, усадил его на землю и начал обмахивать собственной шляпой.
Он обессилено откинулся на сено и остался неподвижно сидеть, беспомощно уронив руки и широко раскинув ноги, словно безнадежный пьяница. Его губы подрагивали, и он как будто и сам сильно сомневался в том, что сможет протянуть ещё какое-то время в подобном положении.
Первое, что он сказал, было:
— Гляди в оба. Не дай им увидеть меня… вот в таком виде!
— Ты выглядишь как нельзя лучше, — заверил я его. Уж не знаю, почему «лучше нельзя», но так принято говорить. — Так что не волнуйся. Я покараулю. А если кто-нибудь здесь появится, то ты просто будешь чертить на земле схему и объяснять мне что-нибудь по ней.
Его губы дрогнули ещё пару раз, прежде, чем он сумел улыбнуться. А затем последовал моему совету и принялся чертить линии в пыли. И все же в какой-то момент он поднял глаза, и наши взгляды встретились.
— Спасибо, Джо, — выдохнул он. — Ты настоящий друг!
Мне хотелось, чтобы он лег и переждал приступ тошноты. Но выразить свое пожелание вслух я не посмел, зная наперед, что оно все равно будет с негодованием отвергнуто. Среди мужчин подобные упрямцы хоть и редко, но все-таки встречаются — по одному на миллион человек; пацан же с подобными замашками — явление и вовсе уникальное.
Так что он остался сидеть, предпочитая приходить в себя именно в таком положении. Однако я ни минуты не сомневался, что, будь у него чуть больше сил, он и вовсе вскочил бы на ноги.
Я разглядывал мальчишку, наблюдая за этой внутренней борьбой, которую он вел сам с собой, и просто не находил слов, чтобы выразить свое восхищение.
Глядя на него, я подумал и о том, что, наверное, все мальчишки, вступая в пору взросления, способны на любое безрассудство. Если у них хватает сил на то, чтобы взять в руки винтовку и держаться в седле, то, стало быть, и работать они могут практически наравне со взрослыми мужиками. А если так, то, значит, в сущности они почти ни в чем не уступают взрослым.
Кроме того, у мальчишек есть собственные преимущества. Они независимы. Женщина становится истинной женщиной в том нежном возрасте, когда берет за шиворот любимую куклу и начинает верещать: «Это мое!». Мужчина же не представляет из себя ничего особенного, оставаясь на протяжении всей жизни бедным, безвольным и сентиментальным слугой взрослой женщины, добровольно возлагая на себя обязанности строителя домашнего очага, мастера на все руки, добытчика и королевского шута. В благодарность за это его коронуют колпаком с бубенцами и вместо скипетра дают в руки шутовской жезл с ослиными ушами, после чего делают видимость, что восторгаются его недюжинной силой и умственными способностями, без остатка уходящими лашь на то, чтобы содержать жену и потомство.
Взрослый мужчина — это вполне сформировавшийся идиот. И все дела. Мальчишка же — совсем другое дело. Он независим и свободен, как птица. У него свой собственный путь, который он прокладывает с таким старанием и упорством, что только пыль и щепки летят — и при этом обычно надеется, что они запорошат глаза ближнему.
Вот и теперь, сидя рядом с Чипом, обмахивая его своей шляпой и восхищаясь им, я не мог не поразиться тому, с какой легкостью он поставил на место красавицу Мэриан Рэй.
Она и в самом деле была красива. Вполне мила, чтобы свести с ума любого мужчину. Одной её улыбки было достаточно, чтобы на целый месяц лишить бедного погонщика сна и покоя, после чего ему не оставалось ничего другого, как ворочаться с боку на бок ночи напролет. Она была так очаровательна, что в мгновение ока покорила сердца целой бригады, занятой на обслуживании пресса для сена. Для этого вполне хватило одного её взгляда.
Но только проделать тот же самый трюк с Чипом он все-таки не смогла, как ни старалась. Тут уж все её чары оказались бессильны.
Да и какое дело было ему до всех её прелестей? Не раздумывая ни минуты он отдал бы всех красавиц на свете за одну лишь новенькую винтовку и резвого мустанга-трехлетку с пышным, развевающимся на ветру хвостом и огненным взглядом.
И вот, когда все остальные мужики по своему обыкновению впали в благоговейное оцепенение, мальчишка невозмутимо вылез вперед и, образно говоря, уподобившись слону в посудной лавке, протопал по тому тончайшему фарфору, из которого была сделана её душа, в которую он по ходу дела беззастенчиво наплевал, а потом ещё не преминул осудить её отца, и вообще дал красавице достаточно пищи для размышлений на несколько месяцев вперед, так что бессонные ночи ей теперь были обеспечены.
Скажу откровенно, к мальчишкам я чувствую особое расположение. Так было и так будет всегда. Я восхищаюсь ими. Но если уж быть до конца честным, то ещё больше я завидую им.
Тогда же, сидя рядом с Чипом и разглядывая его, я думал о его выносливости, о том, что он уже добился и что мог бы ещё совершить, и не смог удержаться от горестного вздоха, вспомнив о том, что пройдет всего каких-нибудь два года, и он неизбежно станет таким же, как и все мы. Стрела амура пронзит его в самое сердце, отравляя тело и душу сладким ядом, и он превратится в сентиментального увальня, феномен которого нам чрезвычайно близок и понятен, ибо и сами мы, раз и навсегда оказавшись в плену у женских чар, являем собой лишь жалкое подобие могучего Самсона.
Так что триумфу Чипа не суждено длиться вечно. Рано или поздно его тоже не минет чаша сия.
Но только в тот момент он был непоколебим и неприступен, подобно укрепленному английскому форту на Гибралтаре, что в просторечии именуется Скалой. И я смотрел на него с таким восхищением, словно передо мной сидел сверхчеловек.
А затем он как ни в чем не бывало заговорил об устройстве джексоновских вил.
Глава 8
О последующих трех неделях своей жизни мне не хочется ни вспоминать, ни рассказывать.
Во-первых, жара усиливалась день ото дня, и пресс для сена ломался каждый день.
Во-вторых, босс влюбился в Мэриан Рэй, но пресс для сена ломался каждый день.
В-третьих, всего за какие-нибудь сорок восемь часов все мы успели перессориться между собой и лютой ненавистью возненавидеть друг друга, а пресс для сена ломался каждый день.
В-четвертых, — и что важнее всего — пресс для сена ломался каждый день.
Но обо всем по порядку. Разумеется, ни для кого не новость, что летом в самом сердце невадской пустыни держится невыносимая жара; но только все эти превратности природы можно считать утренней прохладой и свежим ветерком по сравнению с тем пеклом, которое было уготованно нам на прессовочных работах. Из сена испарилась последняя влага. Травинки и стебельки можно было запросто ломать пополам, словно это была солома, оставшаяся в поле после уборки урожая. Палящее солнце вытянуло последние соки и из людей. Все мы были словно сухой порох, заронить искру в который запросто могло любое оброненное впопыхах слово. До стрельбы, слава Богу, не доходило; но лично мне пришлось подраться дважды. В первый раз все обошлось; но потом моим противником оказался Пит Брэмбл, и мы измолотили друг друга до полусмерти. В результате я остался с подбитым глазом, огромный синяк вокруг которого очень напоминал кожаную заплатку, а бедняга Пит в течение довольно долгого времени разговаривал сквозь зубы и мог жевать лишь на одной стороне своей свернутой набок челюсти.
Однако самой большой неприятностью — после пресса для сена, разумеется — было то, что босс влюбился без памяти.
А вернее, втюрился по самые уши, словно бросился головой в омут с большой высоты, причем удар о воду оказался таким сильным, что услышать этот всплеск мог любой желающий.
Видите ли, дело в том, что старый судья Рэй, оказывается, тоже подумывал о покупке собственного пресса для сена, но руководствуясь при этом совершенно иными соображениями. Принадлежавшие Рэю пастбища были так обильны, что коровы попросту не могли съесть всю траву, что там росла, поэтому он задумал огородить несколько участков и наладить на них заготовку сена. Рынок сбыта был огромный, затея сулила немалые барыши, поэтому сам судья несколько раз наведывался на делянку к Ньюболду, а Мэриан сопровождала отца в этих поездках.
Бедняга Ньюболд даже не осмелился взглянуть в её сторону, но догадаться о ходе его мыслей можно было без особого труда. Он словно витал в облаках.
Например, однажды я подслушал обрывок их разговора, когда судья сказал:
— Выкрасить машинку не мешало бы. Наложить толстый слой стойкой краски, и тогда деревянные опоры не стали бы так рассыхаться на солнце. Для такого случая у меня дома есть замечательная серая краска…
— Темно-серый цвет, — задумчиво сказал Ньюболд, — в сумерках кажется голубым…
— Какая, черт возьми, разница, как это будет смотреться в сумерках? — удивился Рэй. — Если каждый тюк тянет на… так сколько, вы говорите, это весит?
— На мой взгляд, сто тридцать пять, — мечтательно проговорил Ньюболд.
— Что? — удивился Рэй. — Кажется, до этого вы утверждали, что каждый из них тянет почти на две сотни?
— А-а, вы имеете в виду тюки, — разочаровано вздохнул Ньюболд.
— А вы о чем подумали? — переспросил судья.
Да уж, воспоминания о прекрасном девичьем личике окончательно выбивали Ньюболда из колеи. Возможно, его так влекло к ней от осознания невозможности происходящего, потому что, узнав о его жестоком обращении с юным Чипом, девушка презрительно поджимала губки всякий раз, когда Ньюболд попадался ей на глаза.
Не сказать, чтобы Чип требовал жалости к себе, вовсе нет. Она была до смерти напугана его язвительным красноречием и после того самого первого дня, когда он так откровенно нахамил ей, их общение ограничивалось лишь вежливым обменом улыбками.
Но и погода, и потасовки работников между собой, и даже тоскливый взгляд влюбленного Ньюболда — все это казалось сущими пустяками по сравнению с дурацким прессом.
Ибо точно предугадать, как он поведет себя в следующий момент было невозможно.
Иногда это случалось в самый разгар жаркого дня, когда отогнать от себя мысли о самоубийстве можно было лишь единственным способом, а именно: продолжать усердно работать, обливаясь потом и задыхаясь от раскаленного зноя. Однако чаще всего простаивать приходилось по утрам, когда из лугов веяло росистой прохладой, или же вечером, когда солнце переставало палить — да, именно тогда, когда работа была почти в удовольствие, откуда-то из чрева пресса вдруг раздавался противный скрежет, скрип или треск, давая понять, что там что-то заело или оборвалось.
Дважды нам пришлось угробить по полдня, снимая целиком стенку с ящика и приводя в порядок внутренности агрегата. Но затем вышел из строя механизм ворота, на починку которого ушел ещё целый день.
Да, вместо запланированных сорока тонн, мы за день выдавали в среднем не более пятнадцати. Вспомнить стыдно!
Но только без мальчишки мы, пожалуй, и этого мизера не наработали бы. Он как будто мог читать мысли строптивого агрегата и с ходу безошибочно определял, что именно в нем вышло из строя, экономя нам тем самым уйму времени и попутно наглядно объясняя, как и что следует делать.
За все время работы я, как и все остальные, имел шанс попробовать себя на каждой из операций, начиная от управления механическими граблями и заканчивая обвязкой тюков и хождением по кругу за впряженными в ворот лошадьми. Изо всего обвязка тюков оказалась самой трудной, но и наиболее интересной операцией.
Все, что от вас требовалось, так это после того, как погонщик прокричит «Вынимай!», открыть дверцу посредством железного стержня, опустить решетку, поймать концы пяти жестких проволок, пропущенных резчиком через агрегат, и стянув их, закрепить концы «восьмеркой» — и если вы достаточно расторопны, то последняя проволока снимается вами непосредственно с острия пробойника — после чего вы орете, что есть мочи: «Готово!». И в то время, как погонщик снова приводит в движение лошадей, трамбовка снова ползет в вверх, и как только она поднимается над столом, в пресс начинает загружаться порция сена для нового тюка.
Ваша же задача состоят в том, чтобы вынуть тюк и захлопнуть дверцу прежде, чем это сено зашуршит вниз по желобу, для чего надлежит правой рукой схватить крюк, свисающий с поперечины у вас над головой, подцепить им тюк и быстро подтянуть к себе, в то время, как левой рукой вы хватаетесь за дверцу, захлопываете её, после чего высвобождаете крюк из тюка и с его же помощью задвигаете запор.
Затем вам остается лишь откатить тюк на весы, взвесить его, записать вес на деревянной бирке и в своей книге учета, после чего дотащить эту ношу до штабеля и, оторвав его от земли фута на три, уложить на место. Но как раз в тот самый момент, когда вы надрываетесь из последних сил, чтобы водрузить тюк на отведенное ему место, можете не сомневаться, что погонщик снова прокричит: «Вынимай!», и вы, не чуя под собою ног, броситесь к дверце конуры, чтобы повторить все с самого начала.
Короче, веселенькое занятие, но самое главное состояло в том, чтобы приноровиться к завязыванию бесконечных проволочных концов, а также откатке и перетаскиванию тюков. Юный Чип владел всеми тонкостями этого искусства. Порой казалось, что тюки у него выскакивают из пресса и перемещаются по земле сами собой, и никому из нас не удавалось подавать проволоки так быстро, чтобы ему не приходилось простаивать без дела, дожидаясь, когда последняя из них выйдет из агрегата.
Конечно, долго выдерживать такую нагрузку ему ещё было не по силам, но уж зато когда Чип трудился на этом участке, то все у него спорилось, и он показывал нам, как следует действовать, чтобы не тратить силы впустую. Иногда начинало казаться, что идея создания первого в мире пресса принадлежала именно ему, настолько глубоки были его познания в этой области!
Но даже Чип был не в состоянии оградить машину от поломок, следовавших одна за другой. И Ньюболд, разрываясь между девушкой и прессом, становился все мрачнее и мрачнее день ото дня, все чаще взгляд его бывал устремлен в землю, и даже Чип больше не осмеливался отпускать язвительные замечания в его адрес.
Вечером Ньюболд обычно уныло брел на вершину ближайшего холма и подолгу простаивал там — высокий и сухопарый, похожий на огородное пугало — обводя взором окружающие просторы и стараясь укротить ноющее, обливающееся кровью сердце, прекрасно понимая, что с такой производительностью ему никогда не удастся увязать в тюки все скошенное сено. Подумать только, все это богатство останется лежать на земле, высыхая, превращаясь в труху, чтобы затем сгнить под зимними дождями. Мысль об этом была невыносимой. И думаю, дело даже не в его прижимистости; просто он был ярым противником расточительности в любом её проявлении.
Тем временем обстановка в лагере становилась все более и более взрывоопасной, и уже очень скоро никто из нас не сомневался, что ждать осталось недолго: вот-вот полетят искры… искры, что, возможно, спалят дотла чью-нибудь жизнь!
Проблема была в том, что мы были погонщиками, а не механиками. И даже если бы дело шло гладко, то все равно избежать беды не удалось бы, так нам проще застрелиться, чем час за часом выполнять одну и ту же монотонную работу!
Примерно тогда же к нам в лагерь нагрянул с визитом шериф Мерфи, и именно его появление здесь и стало началом конца. Это произошло, когда над землей уже спустились сумерки. Мы начали располагаться на ночлег, устраивая себе лежанки в сене и расстилая на нем свои одеяла, не забыв подложить побольше сена под голову. И вот уже каждый из нас лежит на животе, подперев подбородок руками. Кто-то курит самокрутку, кто-то раскуривает трубку, но только так или иначе, каждые несколько секунд в темноте вспыхивал крохотный огонек, ненадолго выхватывающий из сгущающихся розоватых сумерек лицо то одного, то другого из ребят.
Как мне помнится, говорил тогда верзила Кэш Логан, и рассказ его был о том, как однажды он подрался с одним канадским лесорубом, который оказался сильным, как медведь; и как этот канадец, будучи загнанным в угол, выхватил нож; и как тогда он, Кэш Логан, применил один хитрый прием, которому он научился ещё в детстве, и заключавшийся в том, чтобы перекувырнуться «колесом», со всего маху ударяя противника в лицо подошвами обеих ног.
Затем он продемонстрировал, как это делается, и доброволец, использованный им в качестве условного противника, со стоном свалился на землю, видимо, решив, что ему прострелили голову, а затем очнулся, ощупал свое распухшее лицо и начал голосить, что его всего изрешетили пулями.
— Что ж, Кэш, довольно неплохо, — проговорил Пит Брэмбл, осторожно потирая поврежденную челюсть. — Прямо как в книжке. Так где ты прочел об этом?
— Прочел? Я прочел? — воскликнул Кэш.
— Именно, — заметил Брэмбл.
Казалось, драки избежать не удастся, ибо каждый из этих парней был уверен в своей правоте и уступать другому не собирался, но тут послышалось звяканье шпор и дробный перестук лошадиных копыт, и в следующий момент из темноты нас громко окликнул голос шерифа.
Его появление оказалось для нас полной неожиданностью.
Ибо среди парней работавших на босса были и такие, кто решил взяться за ум, предпочитая нудную работу бесконечным скитаниям и необходимости скрываться от полиции.
Во-первых, жара усиливалась день ото дня, и пресс для сена ломался каждый день.
Во-вторых, босс влюбился в Мэриан Рэй, но пресс для сена ломался каждый день.
В-третьих, всего за какие-нибудь сорок восемь часов все мы успели перессориться между собой и лютой ненавистью возненавидеть друг друга, а пресс для сена ломался каждый день.
В-четвертых, — и что важнее всего — пресс для сена ломался каждый день.
Но обо всем по порядку. Разумеется, ни для кого не новость, что летом в самом сердце невадской пустыни держится невыносимая жара; но только все эти превратности природы можно считать утренней прохладой и свежим ветерком по сравнению с тем пеклом, которое было уготованно нам на прессовочных работах. Из сена испарилась последняя влага. Травинки и стебельки можно было запросто ломать пополам, словно это была солома, оставшаяся в поле после уборки урожая. Палящее солнце вытянуло последние соки и из людей. Все мы были словно сухой порох, заронить искру в который запросто могло любое оброненное впопыхах слово. До стрельбы, слава Богу, не доходило; но лично мне пришлось подраться дважды. В первый раз все обошлось; но потом моим противником оказался Пит Брэмбл, и мы измолотили друг друга до полусмерти. В результате я остался с подбитым глазом, огромный синяк вокруг которого очень напоминал кожаную заплатку, а бедняга Пит в течение довольно долгого времени разговаривал сквозь зубы и мог жевать лишь на одной стороне своей свернутой набок челюсти.
Однако самой большой неприятностью — после пресса для сена, разумеется — было то, что босс влюбился без памяти.
А вернее, втюрился по самые уши, словно бросился головой в омут с большой высоты, причем удар о воду оказался таким сильным, что услышать этот всплеск мог любой желающий.
Видите ли, дело в том, что старый судья Рэй, оказывается, тоже подумывал о покупке собственного пресса для сена, но руководствуясь при этом совершенно иными соображениями. Принадлежавшие Рэю пастбища были так обильны, что коровы попросту не могли съесть всю траву, что там росла, поэтому он задумал огородить несколько участков и наладить на них заготовку сена. Рынок сбыта был огромный, затея сулила немалые барыши, поэтому сам судья несколько раз наведывался на делянку к Ньюболду, а Мэриан сопровождала отца в этих поездках.
Бедняга Ньюболд даже не осмелился взглянуть в её сторону, но догадаться о ходе его мыслей можно было без особого труда. Он словно витал в облаках.
Например, однажды я подслушал обрывок их разговора, когда судья сказал:
— Выкрасить машинку не мешало бы. Наложить толстый слой стойкой краски, и тогда деревянные опоры не стали бы так рассыхаться на солнце. Для такого случая у меня дома есть замечательная серая краска…
— Темно-серый цвет, — задумчиво сказал Ньюболд, — в сумерках кажется голубым…
— Какая, черт возьми, разница, как это будет смотреться в сумерках? — удивился Рэй. — Если каждый тюк тянет на… так сколько, вы говорите, это весит?
— На мой взгляд, сто тридцать пять, — мечтательно проговорил Ньюболд.
— Что? — удивился Рэй. — Кажется, до этого вы утверждали, что каждый из них тянет почти на две сотни?
— А-а, вы имеете в виду тюки, — разочаровано вздохнул Ньюболд.
— А вы о чем подумали? — переспросил судья.
Да уж, воспоминания о прекрасном девичьем личике окончательно выбивали Ньюболда из колеи. Возможно, его так влекло к ней от осознания невозможности происходящего, потому что, узнав о его жестоком обращении с юным Чипом, девушка презрительно поджимала губки всякий раз, когда Ньюболд попадался ей на глаза.
Не сказать, чтобы Чип требовал жалости к себе, вовсе нет. Она была до смерти напугана его язвительным красноречием и после того самого первого дня, когда он так откровенно нахамил ей, их общение ограничивалось лишь вежливым обменом улыбками.
Но и погода, и потасовки работников между собой, и даже тоскливый взгляд влюбленного Ньюболда — все это казалось сущими пустяками по сравнению с дурацким прессом.
Ибо точно предугадать, как он поведет себя в следующий момент было невозможно.
Иногда это случалось в самый разгар жаркого дня, когда отогнать от себя мысли о самоубийстве можно было лишь единственным способом, а именно: продолжать усердно работать, обливаясь потом и задыхаясь от раскаленного зноя. Однако чаще всего простаивать приходилось по утрам, когда из лугов веяло росистой прохладой, или же вечером, когда солнце переставало палить — да, именно тогда, когда работа была почти в удовольствие, откуда-то из чрева пресса вдруг раздавался противный скрежет, скрип или треск, давая понять, что там что-то заело или оборвалось.
Дважды нам пришлось угробить по полдня, снимая целиком стенку с ящика и приводя в порядок внутренности агрегата. Но затем вышел из строя механизм ворота, на починку которого ушел ещё целый день.
Да, вместо запланированных сорока тонн, мы за день выдавали в среднем не более пятнадцати. Вспомнить стыдно!
Но только без мальчишки мы, пожалуй, и этого мизера не наработали бы. Он как будто мог читать мысли строптивого агрегата и с ходу безошибочно определял, что именно в нем вышло из строя, экономя нам тем самым уйму времени и попутно наглядно объясняя, как и что следует делать.
За все время работы я, как и все остальные, имел шанс попробовать себя на каждой из операций, начиная от управления механическими граблями и заканчивая обвязкой тюков и хождением по кругу за впряженными в ворот лошадьми. Изо всего обвязка тюков оказалась самой трудной, но и наиболее интересной операцией.
Все, что от вас требовалось, так это после того, как погонщик прокричит «Вынимай!», открыть дверцу посредством железного стержня, опустить решетку, поймать концы пяти жестких проволок, пропущенных резчиком через агрегат, и стянув их, закрепить концы «восьмеркой» — и если вы достаточно расторопны, то последняя проволока снимается вами непосредственно с острия пробойника — после чего вы орете, что есть мочи: «Готово!». И в то время, как погонщик снова приводит в движение лошадей, трамбовка снова ползет в вверх, и как только она поднимается над столом, в пресс начинает загружаться порция сена для нового тюка.
Ваша же задача состоят в том, чтобы вынуть тюк и захлопнуть дверцу прежде, чем это сено зашуршит вниз по желобу, для чего надлежит правой рукой схватить крюк, свисающий с поперечины у вас над головой, подцепить им тюк и быстро подтянуть к себе, в то время, как левой рукой вы хватаетесь за дверцу, захлопываете её, после чего высвобождаете крюк из тюка и с его же помощью задвигаете запор.
Затем вам остается лишь откатить тюк на весы, взвесить его, записать вес на деревянной бирке и в своей книге учета, после чего дотащить эту ношу до штабеля и, оторвав его от земли фута на три, уложить на место. Но как раз в тот самый момент, когда вы надрываетесь из последних сил, чтобы водрузить тюк на отведенное ему место, можете не сомневаться, что погонщик снова прокричит: «Вынимай!», и вы, не чуя под собою ног, броситесь к дверце конуры, чтобы повторить все с самого начала.
Короче, веселенькое занятие, но самое главное состояло в том, чтобы приноровиться к завязыванию бесконечных проволочных концов, а также откатке и перетаскиванию тюков. Юный Чип владел всеми тонкостями этого искусства. Порой казалось, что тюки у него выскакивают из пресса и перемещаются по земле сами собой, и никому из нас не удавалось подавать проволоки так быстро, чтобы ему не приходилось простаивать без дела, дожидаясь, когда последняя из них выйдет из агрегата.
Конечно, долго выдерживать такую нагрузку ему ещё было не по силам, но уж зато когда Чип трудился на этом участке, то все у него спорилось, и он показывал нам, как следует действовать, чтобы не тратить силы впустую. Иногда начинало казаться, что идея создания первого в мире пресса принадлежала именно ему, настолько глубоки были его познания в этой области!
Но даже Чип был не в состоянии оградить машину от поломок, следовавших одна за другой. И Ньюболд, разрываясь между девушкой и прессом, становился все мрачнее и мрачнее день ото дня, все чаще взгляд его бывал устремлен в землю, и даже Чип больше не осмеливался отпускать язвительные замечания в его адрес.
Вечером Ньюболд обычно уныло брел на вершину ближайшего холма и подолгу простаивал там — высокий и сухопарый, похожий на огородное пугало — обводя взором окружающие просторы и стараясь укротить ноющее, обливающееся кровью сердце, прекрасно понимая, что с такой производительностью ему никогда не удастся увязать в тюки все скошенное сено. Подумать только, все это богатство останется лежать на земле, высыхая, превращаясь в труху, чтобы затем сгнить под зимними дождями. Мысль об этом была невыносимой. И думаю, дело даже не в его прижимистости; просто он был ярым противником расточительности в любом её проявлении.
Тем временем обстановка в лагере становилась все более и более взрывоопасной, и уже очень скоро никто из нас не сомневался, что ждать осталось недолго: вот-вот полетят искры… искры, что, возможно, спалят дотла чью-нибудь жизнь!
Проблема была в том, что мы были погонщиками, а не механиками. И даже если бы дело шло гладко, то все равно избежать беды не удалось бы, так нам проще застрелиться, чем час за часом выполнять одну и ту же монотонную работу!
Примерно тогда же к нам в лагерь нагрянул с визитом шериф Мерфи, и именно его появление здесь и стало началом конца. Это произошло, когда над землей уже спустились сумерки. Мы начали располагаться на ночлег, устраивая себе лежанки в сене и расстилая на нем свои одеяла, не забыв подложить побольше сена под голову. И вот уже каждый из нас лежит на животе, подперев подбородок руками. Кто-то курит самокрутку, кто-то раскуривает трубку, но только так или иначе, каждые несколько секунд в темноте вспыхивал крохотный огонек, ненадолго выхватывающий из сгущающихся розоватых сумерек лицо то одного, то другого из ребят.
Как мне помнится, говорил тогда верзила Кэш Логан, и рассказ его был о том, как однажды он подрался с одним канадским лесорубом, который оказался сильным, как медведь; и как этот канадец, будучи загнанным в угол, выхватил нож; и как тогда он, Кэш Логан, применил один хитрый прием, которому он научился ещё в детстве, и заключавшийся в том, чтобы перекувырнуться «колесом», со всего маху ударяя противника в лицо подошвами обеих ног.
Затем он продемонстрировал, как это делается, и доброволец, использованный им в качестве условного противника, со стоном свалился на землю, видимо, решив, что ему прострелили голову, а затем очнулся, ощупал свое распухшее лицо и начал голосить, что его всего изрешетили пулями.
— Что ж, Кэш, довольно неплохо, — проговорил Пит Брэмбл, осторожно потирая поврежденную челюсть. — Прямо как в книжке. Так где ты прочел об этом?
— Прочел? Я прочел? — воскликнул Кэш.
— Именно, — заметил Брэмбл.
Казалось, драки избежать не удастся, ибо каждый из этих парней был уверен в своей правоте и уступать другому не собирался, но тут послышалось звяканье шпор и дробный перестук лошадиных копыт, и в следующий момент из темноты нас громко окликнул голос шерифа.
Его появление оказалось для нас полной неожиданностью.
Ибо среди парней работавших на босса были и такие, кто решил взяться за ум, предпочитая нудную работу бесконечным скитаниям и необходимости скрываться от полиции.
Глава 9
Было довольно забавно, но в то же время и тревожно наблюдать за тем, как парни вдруг как-то беспокойно заворочались и в напряженном молчании начали потихоньку покидать свои лежанки и пятиться назад, подобно тому, как это делают собаки, учуяв волка в своей своре.
Я имею в виду ученых собак, которым однажды уже приходилось иметь дело с волками, и теперь предусмотрительно умножая потенциальные возможности каждого из волков на три или четыре, особенно, когда дело доходит до драки. Именно поэтому этим бывалые парни, за каждым из которых, как мне кажется, в прошлом числился тот или иной грешок, теперь бочком-бочком отходили от шерифа.
Босс же встал со своего места и смело шагнул навстречу представителю закона. В этом заключалось одно из немногочисленных достоинств Ньюболда. Что бы ни случилось, он неизменно становился на защиту своих людей. И они знали это. Это была главная причина, заставляющая их испытывать по отношению к нему некое подобие уважение.
Итак, в то время, как Ньюболд предстал перед шерифом, последний, кряхтя, слез с коня. Его конь зафыркал, словно его загнали насмерть. Я помню, как в нос мне ударил терпкий запах конского пота, и как, мгновение спустя, я услышал, как падают на землю тяжелые капли, срывающиеся с лошадиного брюха.
Шериф приветствовал Ньюболда, после чего свернул цигарку и закурил, и мне удалось хорошо разглядеть его лицо.
Его звали Таг Мерфи, и в те времена он был довольно известной личностью в наших краях. За глаза его ещё звали «буксиром», и это было довольно меткое прозвище, принимая во внимание его могучее телосложение, деятельную натуру и недюжинную силу, обращенную во благо общества. Думаю, за год он проезжал десять тысяч миль или даже больше. Его стараниями многие бандиты были вынуждены навсегда покинуть этот суровый край, и одно лишь упоминание его имени вселяло ужас в сердца разного рода проходимцев и мошенников, так что все честные и законопослушные граждане могли спать спокойно, зная, что их покой охраняет сторожевой пес Таг Мерфи. Теперь же он уже давно никуда не выезжает. Отъездился. Как-то раз он по своему обыкновению бросился очертя голову навстречу очередным неприятностям и получил в ответ пулю 45-го калибра, которая прошила Тага насквозь, унося с собой его силы, оставляя на грешной земле лишь две сотни фунтов бесполезного веса. Теперь о Таге уже и не вспоминает никто, но в те времена, о которых я веду свой рассказ, его имя было у всех на слуху.
У него были кривые ноги, широкие плечи и взгляд человека, вынужденного постоянно крепко стискивать зубы и держать себя в руках. Складывалось такое впечатление, что гнев для него был привычным состоянием и мог каждую минуту выплеснуться наружу.
Вот таким шериф запомнился мне. Когда он прикуривал, щурясь от едкого дыма, пламя на мгновение выхватило из темноты его лицо, и стало видно, что его раскрасневшееся лицо блестит от пота.
Он заговорил первым.
— Послушай, Ньюболд, — заявил он в присущей его грубовато-простодушной манере, — почему ты не кормишь своих людей?
— Я кормлю своих людей, — сказал Ньюболд.
— Значит плохо кормишь, раз они у тебя живут впроголодь, — стоял на своем шериф.
— С чего ты взял? — спросил Ньюболд.
— Последнее время они повадились наведываться в курятник Ситона и перетаскали оттуда самых лучших кур-несушек, до каких только смогли добраться, — сказал шериф, — и это ужасно действует старику Ситону на нервы. Жаловаться к тебе он не поехал, однако все-таки не поленился приехать в город и рассказать мне о случившемся. И вот, что я тебе скажу, Ньюболд. Я охотно допускаю, что лично ты ничего такого не делал, но ты создаешь проблемы окружающим. И с этим я мириться не намерен!
Ньюболд ничего не сказал, и мне показалось, что он собирается молча проглотить эти обидные замечания.
Шериф же, обозначив свою позицию, продолжал последовательно развивать эту мысль:
Я имею в виду ученых собак, которым однажды уже приходилось иметь дело с волками, и теперь предусмотрительно умножая потенциальные возможности каждого из волков на три или четыре, особенно, когда дело доходит до драки. Именно поэтому этим бывалые парни, за каждым из которых, как мне кажется, в прошлом числился тот или иной грешок, теперь бочком-бочком отходили от шерифа.
Босс же встал со своего места и смело шагнул навстречу представителю закона. В этом заключалось одно из немногочисленных достоинств Ньюболда. Что бы ни случилось, он неизменно становился на защиту своих людей. И они знали это. Это была главная причина, заставляющая их испытывать по отношению к нему некое подобие уважение.
Итак, в то время, как Ньюболд предстал перед шерифом, последний, кряхтя, слез с коня. Его конь зафыркал, словно его загнали насмерть. Я помню, как в нос мне ударил терпкий запах конского пота, и как, мгновение спустя, я услышал, как падают на землю тяжелые капли, срывающиеся с лошадиного брюха.
Шериф приветствовал Ньюболда, после чего свернул цигарку и закурил, и мне удалось хорошо разглядеть его лицо.
Его звали Таг Мерфи, и в те времена он был довольно известной личностью в наших краях. За глаза его ещё звали «буксиром», и это было довольно меткое прозвище, принимая во внимание его могучее телосложение, деятельную натуру и недюжинную силу, обращенную во благо общества. Думаю, за год он проезжал десять тысяч миль или даже больше. Его стараниями многие бандиты были вынуждены навсегда покинуть этот суровый край, и одно лишь упоминание его имени вселяло ужас в сердца разного рода проходимцев и мошенников, так что все честные и законопослушные граждане могли спать спокойно, зная, что их покой охраняет сторожевой пес Таг Мерфи. Теперь же он уже давно никуда не выезжает. Отъездился. Как-то раз он по своему обыкновению бросился очертя голову навстречу очередным неприятностям и получил в ответ пулю 45-го калибра, которая прошила Тага насквозь, унося с собой его силы, оставляя на грешной земле лишь две сотни фунтов бесполезного веса. Теперь о Таге уже и не вспоминает никто, но в те времена, о которых я веду свой рассказ, его имя было у всех на слуху.
У него были кривые ноги, широкие плечи и взгляд человека, вынужденного постоянно крепко стискивать зубы и держать себя в руках. Складывалось такое впечатление, что гнев для него был привычным состоянием и мог каждую минуту выплеснуться наружу.
Вот таким шериф запомнился мне. Когда он прикуривал, щурясь от едкого дыма, пламя на мгновение выхватило из темноты его лицо, и стало видно, что его раскрасневшееся лицо блестит от пота.
Он заговорил первым.
— Послушай, Ньюболд, — заявил он в присущей его грубовато-простодушной манере, — почему ты не кормишь своих людей?
— Я кормлю своих людей, — сказал Ньюболд.
— Значит плохо кормишь, раз они у тебя живут впроголодь, — стоял на своем шериф.
— С чего ты взял? — спросил Ньюболд.
— Последнее время они повадились наведываться в курятник Ситона и перетаскали оттуда самых лучших кур-несушек, до каких только смогли добраться, — сказал шериф, — и это ужасно действует старику Ситону на нервы. Жаловаться к тебе он не поехал, однако все-таки не поленился приехать в город и рассказать мне о случившемся. И вот, что я тебе скажу, Ньюболд. Я охотно допускаю, что лично ты ничего такого не делал, но ты создаешь проблемы окружающим. И с этим я мириться не намерен!
Ньюболд ничего не сказал, и мне показалось, что он собирается молча проглотить эти обидные замечания.
Шериф же, обозначив свою позицию, продолжал последовательно развивать эту мысль: