Страница:
Внезапно в комнату вошел слуга. Пораженный увиденным, он застыл на пороге с раскрытым ртом, не в состоянии вымолвить ни слова.
— Кто позволил вам войти?! — в гневе закричала госпожа де Верьер.
— Но… но я слышал звонок, — пробормотал несчастный.
— Вы лжете, подите немедленно прочь!
Лакей убежал, и все вернулись к своим приятным занятиям. Не прошло и двух минут, как дверь снова открылась и появился другой слуга, который остолбенел, как и первый, увидев в салоне тридцать голых гостей маркизы.
— Вы уволены! — закричала госпожа де Верьер.
— Но мадам звонила…
— Нет, убирайтесь немедленно!
Беднягу как ветром сдуло, но ласки присутствующих длились недолго, потому что в комнату влетел багровый и задыхающийся третий слуга.
— Я всех вас увольняю, всех! — вне себя от ярости завопила маркиза.
— Но звонок, мадам…
— Выйдите!
Лакей вышел, бормоча извинения, а хозяйка собралась было вернуться к своим развлечениям, но в этот момент ее рука наткнулась на ленту звонка. Она расхохоталась.
— Вот в чем дело! — сказала она. — Эта лента привязана к колокольчику в комнате слуг. Она попала под подушки, и каждое движение, которое мы делали в своем любовном пылу, поднимало на ноги прислугу…
Гости весело смеялись и пили шампанское, чтобы с новыми силами служить Венере…»
Эта оргия закончилась только на рассвете. А через несколько часов хозяйка и почти все ее гости были арестованы, преданы скорому суду и препровождены в Консьержери.
В тюрьме они с удовольствием вспоминали подробности бурной ночи, пока приехавшая тележка не отвезла их на гильотину.
Возбужденная этими разговорами, госпожа де Верьер попросила своих друзей «доставить ей в последний раз удовольствие, пока нож не лишил ее жизни».
Они согласились, и маркиза отдавалась им в темном углу камеры с невиданным пылом. А потом им всем отрубили головы.
В Консьержери любовники сидели в помещении, закрытом не дверью, а решеткой с толстыми прутьями. Как пишет один мемуарист, «люди там избавлялись от той манерной стыдливости, которая уместна, если у человека много времени впереди и можно дождаться более удобного момента. Самые нежные поцелуи давались добровольно, благодаря темноте и широким платьям люди могли удовлетворить все желания. Иногда „тюремные нежности“ прерывались видом несчастных приговоренных, возвращавшихся из трибунала. На мгновение воцарялась тишина, заключенные со страхом переглядывались, а потом начинали целоваться с еще большим пылом, и все возвращалось на круги своя.
Кстати, новички очень быстро включались в привычную жизнь тюрьмы. Послушаем, что пишет человек, долгое время просидевший в люксембургской тюрьме.
«Когда появлялись новые пансионеры, наш чувственный Бенуа подводил их к тем, чьи профессия, возраст, происхождение и характер больше всего подходили тому или другому человеку. Завязывались новые знакомства, образовывались маленькие тесные кружки.
Любовь играла главную роль в выборе круга общения. Англичанки, менее живые, но такие же нежные, как француженки, тоже встали под знамена галантности; дни были наполнены чтением стихов, играми, сплетнями и музицированием. Иногда это приятное времяпрепровождение нарушалось визитом какого-нибудь мунициального чиновника, среди которых было немало дамских угодников. Начальник полиции Марино, ставший впоследствии судьей в Лионе, а потом казненный Париже, позволил себе однажды бросить заключенным
— Да знаете ли вы, что говорят о вас люди?.. Что эта тюрьма — главный бордель Парижа, что все вы здесь — сборище шлюх, которые только и делают, что трахаются, а мы пользуемся вами как сутенеры…»
Может быть, слова господина Марино были несколько грубыми, но сказал он чистую правду. Это подтверждает мнение бывшего узника люксембургской тюрьмы:
«При мысли, что в любой момент тебя могут отвести на гильотину, наши чувства обострялись до предела. Мужчины постоянно находились в состоянии, которое высоко оценили бы и приветствовали в античном Риме, на празднествах в честь бога Приапа. Женщины же были так возбуждены, что считали потерянной каждую минуту, когда их „корзиночка“ пустовала».
Некоторые узницы отличались особенной страстностью. Я расскажу лишь об одной из них…
Однажды прекрасным апрельским днем некой маркизе де С… приснился сон, что ее ведут на эшафот. Она решила, что сон вещий, и сказала, что проведет свой последний день в распутстве. Она пригласила всех мужчин тюрьмы прийти и «утешить» ее. Можно себе представить, с какой радостью было встречено это приглашение. С восьми утра до десяти вечера галантные узники сменяли один другого, чтобы доставить удовольствие госпоже де С…
К вечеру счастливица начала испускать такие пронзительные крики, что охранники решили, будто какая-то женщина оплакивает приговоренного мужа или любовника.
Этот бурный день очень печально кончился для маркизы. Излишества, которым она предавалась до позднего вечера (кстати, некоторые из них невозможно охарактеризовать даже по-латыни), привели к нервному срыву, и она упала в обморок.
Когда сознание вернулось, окружающие поняли, что она сошла с ума: маркиза внезапно кинулась на какого-то заключенного и жестоко укусила его прямо через брюки.
Когда на следующий день ее везли к эшафоту, она всю дорогу выкрикивала гнусные непристойности.
В тюрьме на улице д'Анфер [89] «нежные беседы» проходили под акацией, заходившие, по словам Анри д'Альмера, «так далеко, как только было возможно».
Совершенно раскрепощенные близостью смерти, узники и узницы предавались на газоне развлечениям, более пободавшим Булонскому лесу…
Когда в это куртуазное общество попала госпожа де Сент-Амарант, все мужчины-узники очень обрадовались: у бывшей содержательницы притона была репутация очень любвеобильной женщины. Она была поочередно любовницей Геро де Сешеля, депутата Кинетта, бывшего герцога де Лозанна, Дюморье, де Фабра д'Эглантина и многих других. В 48 лет у этой женщины было по-прежнему великолепное тело и репутация, которая соблазнила бы и святого…
И она никого не разочаровала: за два с половиной месяца «она отдалась бессчетное число раз и составила счастье почти всех заключенных»…
Однако среди бывших аристократов, обезумевших |от близости гильотины, было несколько сентиментальных созданий, не довольствовавшихся физической любовью. Они вздыхали, писали стихи, «возвышая объятия», как пишет очевидец событий…
Для таких была только одна надежда — умереть одновременно. Если их приговаривали вместе, радость была безграничной. Последние минуты их жизни были отданы ласкам. Беньо рассказывает одну забавную историю:
«Одна сорокалетняя женщина, свежая, с приятным лицом и великолепной фигурой была приговорена к смерти в первой декаде фримера одновременно со своим любовником, офицером Северной армии, в котором счастливо соединились ум и красота. Они вышли из трибунала часов в шесть вечера, и их разлучили на ночь.
Женщина пустила в ход все свои чары, и стража отвела ее к любовнику. Всю эту последнюю ночь они предавались любви, опустошив в последний раз чашу сладострастия, и разомкнули объятия, только когда садились в тележку…» [90]
Увы! Такой шанс выпадал немногим. Тот (или та) кто переживал любимого человека, имел, правда, очень простой способ последовать за ним. Достаточно было громко крикнуть: «Да здравствует король!» «Безумца» тут же отправляли в тележке на эшафот…
Подобные отчаянные свидетельства любви немедленно смывали весь позор недавних оргий…
АДАМ ЛЮКС ИДЕТ НА ГИЛЬОТИНУ ВО ИМЯ ЛЮБВИ К ШАРЛОТТЕ КОРДЕ
Для несчастных жертв Фукье-Тенвиля любовь была последним и единственным утешением, для госпожи Ролан она стала источником многих несчастий.
В конце 1792 года Марат и Эбер обвинили ее в заговоре с целью реставрации монархии. По настоянию мужа она явилась на суд Конвента, чтобы оправдаться и объясниться. Ее уверенность в себе и обаяние растопили сердца самых непримиримых депутатов, и ее проводили аплодисментами…
Но это был ее последний триумф.
Уже на следующий день в газете под названием «Папаша Дюшен» появилась ядовитая статья: «Мы разрушили монархию и вот теперь спокойно наблюдаем, как на ее месте возникает другая, еще более отвратительная тирания. Нежная „половина“ славного гражданина Ролана водит сегодня Францию на помочах… Бриссо — Равный оруженосец этой новой королевы, Лувер — Камергер, а Бюзо — великий канцлер… Берньо играет роль церемониймейстера. Церемония эта происходит каждый вечер, в час летучей мыши, там же, где Антуанетта замышляла новую Варфоломеевскую ночь… Как и бывшая королева, мадам Коко [91] рассуждает, растянувшись на софе, о войне и политике… Именно в этом притоне вынашиваются все гнусные лозунги…»
После этой публикации Эбер, решивший добить своего врага любыми средствами, разоблачил роман Манон и Бюзо в письме, адресованном депутату де Леру. «Став депутатом Конвента, ты влился в ряды обожать лей достойной супруги достойного Ролана. Как, наверное, приятно произносить у ее ног ту речь, которую ты наутро собираешься говорить в Конвенте, видеть, как,. эта женщина аплодирует тебе, когда ты произносишь изящные тирады против Робеспьера, как замирает она в твоих объятиях, когда ты сумел добиться от депутатов принятия какого-нибудь славного декрета, например, против тех, кто делал революцию, или разжигающего гражданскую войну между Парижем и департаментами…»
Это письмо было опубликовано, и потрясенный Ролан, «совершенно не собиравшийся выносить свои домашние беды на суд широкой публики» [92], вынужден был уйти в отставку.
Вернув портфель министра, он решил поговорить с Манон.
— А теперь скажи мне правду. Эбер солгал, написав, что Бюзо твой любовник?
Бледная, потрясенная Манон тут же призналась мужу во всем, и Ролан повел себя как благородный человек.
— Если хочешь, я верну тебе свободу. Тогда ты сможешь выйти замуж за человека, которого любишь. Госпожа Ролан гордо выпрямилась.
— Нет, я действительно люблю его, но я твоя жена!
Разъединенные супруги немедленно покинули роскошную министерскую квартиру и вернулись в свое скромное жилище на улице де ла Арп.
Эта благородная отставка привела Бюзо в неистовство. Теперь он каждый день яростно атаковал с трибуны Гору. Продолжая дело госпожи Ролан, он бичевал Марата, Эбера и Дантона и требовал прекращения бойни. Его красноречие имело весьма печальные последствия: 30 мая 1793 года Робеспьер приказал арестовать двадцать одного депутата-жирондиста…
На следующий день сумевший уйти от ареста Бюзо до совету Манон покинул Париж, а господин Ролан укрылся в Руане у девиц Малорите. « Оставшаяся в столице одна, госпожа Ролан спокойно ждала исполнения своей судьбы…
Через два дня ее арестовали…
В камере аббатства она наконец вздохнула с облегчением. Все политические волнения были позади, и она могла всецело отдаться любви. Забыв о республике Плутарха, не терзая себя больше мыслями высокой интеллектуалки, Манон жила теперь как во сне. Тело и душу ее терзала страсть, она часами неподвижно лежала на постели, стеная и рыдая, произнося как в бреду имя любимого человека…
Однажды какая-то женщина сумела передать госпоже Ролан два письма от Бюзо, скрывавшегося в Нормандии. Манон прочла их, обливаясь слезами, и села писать ответ возлюбленному.
22 июня 1793 года
«О, сколько раз я перечитывала твои письма… Я прижимаю их к сердцу, покрываю поцелуями, ведь я не надеялась получить от тебя известий… Я пришла сюда гордая и спокойная… Узнав о декрете, предписывавшем арестовать наших депутатов, я воскликнула: „Моя страна погибла“.
Только узнав о твоем бегстве, я смогла успокоиться, но все мои страхи вернулись, как только мне стало известно об ордере на твой арест — они не могут простить твоего мужества. Но ты в Кальвадосе, хвала Господу!
Продолжай, друг мой, твои благородные усилия, вспомни, что Брут слишком рано смирился с потерей Рима. Надеюсь, ты всегда найдешь убежище на Юге…
Что до меня, то я продолжаю наслаждаться свободой мысли, несмотря на решетки и замки. Я не сержусь на этих людей за арест, ведь ты понимаешь, что теперь я живу наедине с тобой. Благодаря моим палачам я смогла примирить долг и любовь. Прощай, мой любимый, прощай».
Через какое-то время Манон отпустили, а потом снова арестовали и препроводили в Сен-Пелажи, где она «по-прежнему жила только мыслями о своем драгоценном Бюзо.
6 июля она написала ему:
«Я попросила принести мне в тюрьму эту драгоценную картину, которую, по какому-то непонятному цен' самой суеверию, не хотела вначале брать с собой, но зачем мне теперь отказываться от единственного решения, ведь тебя нет рядом? Я держу ее у сердца, скрывая от враждебных глаз, достаю при каждом удобном случае и поливаю слезами…»
Когда-то такая холодная и рассудочная, Манон чувствовала, что нуждается в ласке. Она поняла, к сожалению слишком поздно, что любовь это не только встреча двух возвышенных умов…
Обезумев от страсти, она жаждала смерти как избавления, прекрасно понимая, что никогда больше не увидит Леонарда.
Эти господа ухитрялись развлекаться так, что их похождения не были известны широкой публике, но в июне 1793 года имели неосторожность связаться со слишком болтливыми партнершами. Немедленно по Парижу пошли странные слухи…
Поговаривали, что некие скандальные сборища проходили в маленьком павильоне в Шуази-ле-Руа. Самые осведомленные уверяли, что некоторые депутаты, причем из самых уважаемых, приводили туда девиц из Дворца равенства и даже совсем молоденьких девочек, которых уговаривали или заманивали обманом. Девочек раздевали и мыли перед некоторыми господами, которым это зрелище доставляло несказанное удовольствие. Потом «зрители становились актерами».
Эта история, которую шепотом пересказывали в каждом доме, начинала беспокоить простодушные умы: они не могли не сравнивать нравы республиканцев с нравами «тиранов», свергнутых с трона, перемены казались им неизбежными и необходимыми…
Скандал, естественно, замяли. Однако в Национальном архиве существует документ, датированный 474 Термидора, в котором мы находим следующее свидетельство.
«Садовник Фовеля, владельца дома, расположенного в Шуази, показал, в присутствии Бланша, главного агента Комитета всеобщей безопасности, что оба Робеспьера Леба, Анрио и его адъютанты Дюма, Фукье, Дидье, Венуа и Симон, а также Вожуа и Дюпле часто собирались в этом доме и устраивали там безобразные оргии».
Если верить этому донесению, Фукье-Тенвиля и Робеспьера можно считать создателями розовых республиканских балетов…
В Каене встревожилась молодая двадцатипятилетняя республиканка, которую звали Мари-Анна-Шарлотта де Корде д'Армон. Она была племянницей Пьера Корнеля и знала толк в трагедии.
Общаясь с жирондистами, бежавшими из Парижа, она поняла, что именно Марат виноват во всех преступлениях, творимых в Париже, и одним прекрасным июльским вечером решила убить «это грязное животное, отравлявшее революцию».
9 июля она села в дилижанс, отправлявшийся в Париж. Через два дня она поселилась в гостинице на улице Старых Августинцев.
Составив вместо завещания «Послание к французам», Шарлотта отправилась в Пале-Рояль, купила за два франка нож для разрезания бумаги и отправилась в фиакре на улицу Кордельеров.
Приехав, она позвонила в дверь.
Ей открыла Симона Эврар.
— Я хотела бы видеть гражданина Марата.
— Он никого не принимает.
— Но я должна сообщить ему некоторые важные факты.
— «Друг народа» очень болен.
И дверь захлопнулась перед носом Шарлотты. Она кинулась в гостиницу и немедленно написала следующее письмо:
«Гражданин,
Я приехала из Каена; ваша любовь к Родине заставляет меня надеяться, что вы с интересом и вниманием выслушаете рассказ о несчастьях, происходящих в этой части республики. Я снова приду в вам в восемь часов прошу вас, примите меня и уделить несколько минут для беседы. То, что я расскажу, позволит вам оказать огромную услугу Родине…»
Бросив в ящик это письмо, ока дождалась восьми часов и снова отправилась на улицу Кордельеров. Дверь ей открыла женщина, работавшая укладчицей в газете «Французская республика». Увидев Шарлотту, она позвала Симону Эврар.
— А, это опять вы, — сказала подруга Марата.
— Я написала гражданину Марату, и он должен меня принять.
Между любовницей журналиста и девушкой завязался спор. В конце концов Марат, работавшей в соседней комнате, понял, о ком идет речь, и крикнул:
— Пусть она войдет!
Шарлотта вошла и увидела «Друга народа», сидевшего в медной ванне в форме сабо и что-то писавшего на деревянной дощечке.
Граф д'Идевиль пишет в своей книге «Старые дома и свежие воспоминания»: «Мне кажется, я вижу, как она стоит, дрожа всем телом и прислонившись к двери, которую вы теперь можете потрогать руками. Она побоялась сесть на табуретку, стоящую возле ванны, чувствуя на себе отвратительные похотливые взгляды чудовища. Белокурые волосы Шарлотты рассыпались по плечам, грудь вздымается под накинутым на плечи платком, платье в коричневую полоску волочится по мокрому кафельному полу. Вот она встает, начинает что-то возбужденно рассказывать… Змеиные глаза журналиста загораются от сладостной мысли о новых жертвах… Наконец Шарлотта наклоняется… Быстрым точным ударом девушка вонзила нож в грудь Марата.»
Журналист, который всегда так жаждал крови других люден, пришел в ужас при виде собственной.
— Ко мне! — закричал он Симоне Эврар, — Сюда, мой дорогой друг!..
Симона кинулась в ванную и наткнулась на Шарлотту, спокойно стоявшую рядом с Маратом. Она смотрела, как краснеет от крови вода, и ждала, когда за ней придут и приговорят к смерти за то, что она избавила Францию от этого чудовищного иностранца…
Совершенно понятно, что поступок Шарлотты Корде был по-разному расценен во Франции. Для тех, кто, рыдая и стеная, пришел на грандиозные похороны, организованные Конвентом, молодая женщина была «нормандским жандармом в юбке», «чудовищной отцеубийцей» или «контрреволюционным шакалом». Для здравомыслящих же граждан поступок Шарлотты стал проявлением нормальной человеческой реакции на зло.
У нее появились тысячи обожателей, а один человек полюбил ее всей душой, глубоко и преданно.
Его звали Адам Люкс. Он родился в 1766 году в окрестностях Майнца в крестьянской семье. Когда во Франции началась революция, он воспламенился любовью к новым идеям и даже создал вместе с друзьями клуб в защиту свободы и братства.
Этот клуб приобрел такое влияние, что, когда генерал де Кюстин вошел 21 октября 1792 года в город, все жители единодушно проголосовали за присоединение к Франции.
Адаму Люксу поручили отвезти постановление горожан в Париж и представлять Майнц в Конвенте. Оставив жену и троих детей, он с двумя помощниками (такими же идеалистами, как он сам) в марте 1793 года отправился в столицу.
Встреченный депутатами с большим почтением, Адам вначале испытывал на заседаниях Конвента безграничный восторг — ему казалось, что он сидит рядом с людьми, переделывающими мир.
Но его энтузиазм быстро растаял.
Он увидел Конвент в его истинном свете: отвратительная банка с пауками, где все ненавидят всех, интригуют и самым грязным образом оскорбляют друг друга.
Увиденная вблизи, революция оказалась совсем не такой, какой он представлял ее себе дома, вдохновленый безумными теориями Жан-Жака Руссо.
22 августа 1793 года братья и сестра Марата добились тоги, чтобы Симону Эврар официально признали «супругой» журналиста. До ее смерти, последовавшей в 1824 году, Симона носила титул «вдовы Марат»…
Особенно страшил Адама Люкса Марат. Он хотел бы видеть его обезглавленным, равнодушие остальных депутатов по отношению к этой «кровавой жабе» заставляло Адама глубоко страдать.
Он немедленно написал письмо Пьетону, чтобы поставить его в известность о своих намерениях:
«Гневное возмущение, которое я питаю против торжества преступлений, и надежда, что моя смерть в этот кризисный момент жизни страны может совершить переворот в умах сограждан, побудили меня пожертвовать жизнью. Может быть, моя смерть будет полезней делу свободы, чем моя бесполезная жизнь».
Потом Адам оповестил о своем решении нескольких близких друзей. Все они весьма рассудительно посоветовали ему отказаться от безумной затеи и попытались доказать, что лишать себя жизни во имя того, чтобы избавить Францию от Марата, просто глупо…
— Ну подумайте сами, — говорили они, — вы-то избавитесь от чудовища, но что будет с нами?
Тогда Адам Люкс решил стать мучеником и опубликовал «Признание французским гражданам», в котором свирепо обрушивался на «сентябристов и предателей, обманывающих народ».
С легким сердцем ждал он теперь, когда за ним придут и бросят в тюрьму или отвезут на гильотину…
Именно в момент этого мучительного ожидания смерти ему сообщили, что Шарлотта Корде убила Марата.
В душе Адама родилось безграничное восхищение женщиной, имевшей мужество «повергнуть дракона».
Люкс вообще был человеком восторженным. Его восхищение быстро переросло в любовь, особенно когда он узнал, что молодая нормандка красива, нежна и необычайно достойна.
В течение нескольких дней единственным его желанием было увидеть девушку. Когда начался процесс над Шарлоттой, он помчался в революционный трибунал и был ослеплен, убедившись, что она красивей, «чем самая красивая девушка его родного города»…
Осужденная удивительно спокойно стояла перед Фукье-Тенвилем.
Адам Люкс слышал, как Фукье ожесточенно спрашивает Шарлотту:
— На что вы надеялись, убивая Марата?
Ответ последовал немедленно, мягкий, но уверенный:
— Вернуть мир моей стране…
У Люкса на глаза навернулись слезы. Председатель суда, не привыкший к такому спокойствию у людей, которых он собирался отправить на гильотину, постарался смутить Шарлотту, допрашивая ее о ноже, о ране и о крови, забрызгавшей всю комнату Марата. Но на лице любимой женщины Адам видел все ту же спокойную удовлетворенность выполненным долгом.
В конце концов председательствующий объявил:
— Удар был нанесен с необыкновенной точностью. Вы, очевидно, очень опытная преступница.
Это обвинение заставило Шарлотту покраснеть от гнева. Она воскликнула, трепеща от негодования:
— Чудовище! Он принимает меня за убийцу…
Эта фраза привела в восторг благородного Адама Люкса…
В день, когда Шарлотту повезли на эшафот, молодой депутат отправился в предместье Сент-Оноре, чтобы в последний раз посмотреть на любимую женщину. Вместе с толпой, оскорблявшей «его ангела», он дошел до площади Революции, провожая Шарлотту на смерть.
Он плакал, глядя, как она, прекрасная и спокойная, идет к гильотине. Ему показалось, что он тоже умирает, когда нож гильотины скользнул вниз…
Обезумев от боли, Адам увидел, как палач поднял голову Шарлотты и свистнул в мертвое лицо, к дикой радости черни, жадной до подобных зрелищ…
Вскрытие обезглавленного тела подтвердило, что она была девственницей.
Вернувшись домой, он решил оскорбить Конвент, опубликовав панегирик Шарлотте Корде и надеясь, что это позволит ему умереть за любимую женщину.
Через несколько дней брошюра увидела свет. Это была не просто защита убийцы Марата, это было признание в любви.
«Шарлотта Корде, благородная душа, несравненная девица! Я не буду говорить о чувствах, которые ты пробудила в сердцах других людей, я расскажу лишь о том, что родилось в моем сердце».
Бросая вызов членам революционного суда, Адам Люкс писал в заключение:
«Если они окажут мне честь, приговорив к гильотине, которую я теперь считаю алтарем, на котором уничтожают жертвы, я прошу этих людей оскорбить и освистать мою голову так же, как они сделали это с Шарлоттой, пусть их людоедская чернь аплодирует этому звериному зрелищу…»
— Кто позволил вам войти?! — в гневе закричала госпожа де Верьер.
— Но… но я слышал звонок, — пробормотал несчастный.
— Вы лжете, подите немедленно прочь!
Лакей убежал, и все вернулись к своим приятным занятиям. Не прошло и двух минут, как дверь снова открылась и появился другой слуга, который остолбенел, как и первый, увидев в салоне тридцать голых гостей маркизы.
— Вы уволены! — закричала госпожа де Верьер.
— Но мадам звонила…
— Нет, убирайтесь немедленно!
Беднягу как ветром сдуло, но ласки присутствующих длились недолго, потому что в комнату влетел багровый и задыхающийся третий слуга.
— Я всех вас увольняю, всех! — вне себя от ярости завопила маркиза.
— Но звонок, мадам…
— Выйдите!
Лакей вышел, бормоча извинения, а хозяйка собралась было вернуться к своим развлечениям, но в этот момент ее рука наткнулась на ленту звонка. Она расхохоталась.
— Вот в чем дело! — сказала она. — Эта лента привязана к колокольчику в комнате слуг. Она попала под подушки, и каждое движение, которое мы делали в своем любовном пылу, поднимало на ноги прислугу…
Гости весело смеялись и пили шампанское, чтобы с новыми силами служить Венере…»
Эта оргия закончилась только на рассвете. А через несколько часов хозяйка и почти все ее гости были арестованы, преданы скорому суду и препровождены в Консьержери.
В тюрьме они с удовольствием вспоминали подробности бурной ночи, пока приехавшая тележка не отвезла их на гильотину.
Возбужденная этими разговорами, госпожа де Верьер попросила своих друзей «доставить ей в последний раз удовольствие, пока нож не лишил ее жизни».
Они согласились, и маркиза отдавалась им в темном углу камеры с невиданным пылом. А потом им всем отрубили головы.
* * *
Во всех революционных тюрьмах происходили подобные мало приличные сцены.В Консьержери любовники сидели в помещении, закрытом не дверью, а решеткой с толстыми прутьями. Как пишет один мемуарист, «люди там избавлялись от той манерной стыдливости, которая уместна, если у человека много времени впереди и можно дождаться более удобного момента. Самые нежные поцелуи давались добровольно, благодаря темноте и широким платьям люди могли удовлетворить все желания. Иногда „тюремные нежности“ прерывались видом несчастных приговоренных, возвращавшихся из трибунала. На мгновение воцарялась тишина, заключенные со страхом переглядывались, а потом начинали целоваться с еще большим пылом, и все возвращалось на круги своя.
* * *
Новых узников встречали жадными взглядами, глаза у старожилов блестели от предвкушения удовольствий, которые они собирались получить с новыми партнерами.Кстати, новички очень быстро включались в привычную жизнь тюрьмы. Послушаем, что пишет человек, долгое время просидевший в люксембургской тюрьме.
«Когда появлялись новые пансионеры, наш чувственный Бенуа подводил их к тем, чьи профессия, возраст, происхождение и характер больше всего подходили тому или другому человеку. Завязывались новые знакомства, образовывались маленькие тесные кружки.
Любовь играла главную роль в выборе круга общения. Англичанки, менее живые, но такие же нежные, как француженки, тоже встали под знамена галантности; дни были наполнены чтением стихов, играми, сплетнями и музицированием. Иногда это приятное времяпрепровождение нарушалось визитом какого-нибудь мунициального чиновника, среди которых было немало дамских угодников. Начальник полиции Марино, ставший впоследствии судьей в Лионе, а потом казненный Париже, позволил себе однажды бросить заключенным
— Да знаете ли вы, что говорят о вас люди?.. Что эта тюрьма — главный бордель Парижа, что все вы здесь — сборище шлюх, которые только и делают, что трахаются, а мы пользуемся вами как сутенеры…»
Может быть, слова господина Марино были несколько грубыми, но сказал он чистую правду. Это подтверждает мнение бывшего узника люксембургской тюрьмы:
«При мысли, что в любой момент тебя могут отвести на гильотину, наши чувства обострялись до предела. Мужчины постоянно находились в состоянии, которое высоко оценили бы и приветствовали в античном Риме, на празднествах в честь бога Приапа. Женщины же были так возбуждены, что считали потерянной каждую минуту, когда их „корзиночка“ пустовала».
Некоторые узницы отличались особенной страстностью. Я расскажу лишь об одной из них…
Однажды прекрасным апрельским днем некой маркизе де С… приснился сон, что ее ведут на эшафот. Она решила, что сон вещий, и сказала, что проведет свой последний день в распутстве. Она пригласила всех мужчин тюрьмы прийти и «утешить» ее. Можно себе представить, с какой радостью было встречено это приглашение. С восьми утра до десяти вечера галантные узники сменяли один другого, чтобы доставить удовольствие госпоже де С…
К вечеру счастливица начала испускать такие пронзительные крики, что охранники решили, будто какая-то женщина оплакивает приговоренного мужа или любовника.
Этот бурный день очень печально кончился для маркизы. Излишества, которым она предавалась до позднего вечера (кстати, некоторые из них невозможно охарактеризовать даже по-латыни), привели к нервному срыву, и она упала в обморок.
Когда сознание вернулось, окружающие поняли, что она сошла с ума: маркиза внезапно кинулась на какого-то заключенного и жестоко укусила его прямо через брюки.
Когда на следующий день ее везли к эшафоту, она всю дорогу выкрикивала гнусные непристойности.
В тюрьме на улице д'Анфер [89] «нежные беседы» проходили под акацией, заходившие, по словам Анри д'Альмера, «так далеко, как только было возможно».
Совершенно раскрепощенные близостью смерти, узники и узницы предавались на газоне развлечениям, более пободавшим Булонскому лесу…
Когда в это куртуазное общество попала госпожа де Сент-Амарант, все мужчины-узники очень обрадовались: у бывшей содержательницы притона была репутация очень любвеобильной женщины. Она была поочередно любовницей Геро де Сешеля, депутата Кинетта, бывшего герцога де Лозанна, Дюморье, де Фабра д'Эглантина и многих других. В 48 лет у этой женщины было по-прежнему великолепное тело и репутация, которая соблазнила бы и святого…
И она никого не разочаровала: за два с половиной месяца «она отдалась бессчетное число раз и составила счастье почти всех заключенных»…
Однако среди бывших аристократов, обезумевших |от близости гильотины, было несколько сентиментальных созданий, не довольствовавшихся физической любовью. Они вздыхали, писали стихи, «возвышая объятия», как пишет очевидец событий…
Для таких была только одна надежда — умереть одновременно. Если их приговаривали вместе, радость была безграничной. Последние минуты их жизни были отданы ласкам. Беньо рассказывает одну забавную историю:
«Одна сорокалетняя женщина, свежая, с приятным лицом и великолепной фигурой была приговорена к смерти в первой декаде фримера одновременно со своим любовником, офицером Северной армии, в котором счастливо соединились ум и красота. Они вышли из трибунала часов в шесть вечера, и их разлучили на ночь.
Женщина пустила в ход все свои чары, и стража отвела ее к любовнику. Всю эту последнюю ночь они предавались любви, опустошив в последний раз чашу сладострастия, и разомкнули объятия, только когда садились в тележку…» [90]
Увы! Такой шанс выпадал немногим. Тот (или та) кто переживал любимого человека, имел, правда, очень простой способ последовать за ним. Достаточно было громко крикнуть: «Да здравствует король!» «Безумца» тут же отправляли в тележке на эшафот…
Подобные отчаянные свидетельства любви немедленно смывали весь позор недавних оргий…
АДАМ ЛЮКС ИДЕТ НА ГИЛЬОТИНУ ВО ИМЯ ЛЮБВИ К ШАРЛОТТЕ КОРДЕ
От любви к ней он терял голову…
Пьер РАФФЕ
Для несчастных жертв Фукье-Тенвиля любовь была последним и единственным утешением, для госпожи Ролан она стала источником многих несчастий.
В конце 1792 года Марат и Эбер обвинили ее в заговоре с целью реставрации монархии. По настоянию мужа она явилась на суд Конвента, чтобы оправдаться и объясниться. Ее уверенность в себе и обаяние растопили сердца самых непримиримых депутатов, и ее проводили аплодисментами…
Но это был ее последний триумф.
Уже на следующий день в газете под названием «Папаша Дюшен» появилась ядовитая статья: «Мы разрушили монархию и вот теперь спокойно наблюдаем, как на ее месте возникает другая, еще более отвратительная тирания. Нежная „половина“ славного гражданина Ролана водит сегодня Францию на помочах… Бриссо — Равный оруженосец этой новой королевы, Лувер — Камергер, а Бюзо — великий канцлер… Берньо играет роль церемониймейстера. Церемония эта происходит каждый вечер, в час летучей мыши, там же, где Антуанетта замышляла новую Варфоломеевскую ночь… Как и бывшая королева, мадам Коко [91] рассуждает, растянувшись на софе, о войне и политике… Именно в этом притоне вынашиваются все гнусные лозунги…»
После этой публикации Эбер, решивший добить своего врага любыми средствами, разоблачил роман Манон и Бюзо в письме, адресованном депутату де Леру. «Став депутатом Конвента, ты влился в ряды обожать лей достойной супруги достойного Ролана. Как, наверное, приятно произносить у ее ног ту речь, которую ты наутро собираешься говорить в Конвенте, видеть, как,. эта женщина аплодирует тебе, когда ты произносишь изящные тирады против Робеспьера, как замирает она в твоих объятиях, когда ты сумел добиться от депутатов принятия какого-нибудь славного декрета, например, против тех, кто делал революцию, или разжигающего гражданскую войну между Парижем и департаментами…»
Это письмо было опубликовано, и потрясенный Ролан, «совершенно не собиравшийся выносить свои домашние беды на суд широкой публики» [92], вынужден был уйти в отставку.
Вернув портфель министра, он решил поговорить с Манон.
— А теперь скажи мне правду. Эбер солгал, написав, что Бюзо твой любовник?
Бледная, потрясенная Манон тут же призналась мужу во всем, и Ролан повел себя как благородный человек.
— Если хочешь, я верну тебе свободу. Тогда ты сможешь выйти замуж за человека, которого любишь. Госпожа Ролан гордо выпрямилась.
— Нет, я действительно люблю его, но я твоя жена!
Разъединенные супруги немедленно покинули роскошную министерскую квартиру и вернулись в свое скромное жилище на улице де ла Арп.
Эта благородная отставка привела Бюзо в неистовство. Теперь он каждый день яростно атаковал с трибуны Гору. Продолжая дело госпожи Ролан, он бичевал Марата, Эбера и Дантона и требовал прекращения бойни. Его красноречие имело весьма печальные последствия: 30 мая 1793 года Робеспьер приказал арестовать двадцать одного депутата-жирондиста…
На следующий день сумевший уйти от ареста Бюзо до совету Манон покинул Париж, а господин Ролан укрылся в Руане у девиц Малорите. « Оставшаяся в столице одна, госпожа Ролан спокойно ждала исполнения своей судьбы…
Через два дня ее арестовали…
В камере аббатства она наконец вздохнула с облегчением. Все политические волнения были позади, и она могла всецело отдаться любви. Забыв о республике Плутарха, не терзая себя больше мыслями высокой интеллектуалки, Манон жила теперь как во сне. Тело и душу ее терзала страсть, она часами неподвижно лежала на постели, стеная и рыдая, произнося как в бреду имя любимого человека…
Однажды какая-то женщина сумела передать госпоже Ролан два письма от Бюзо, скрывавшегося в Нормандии. Манон прочла их, обливаясь слезами, и села писать ответ возлюбленному.
22 июня 1793 года
«О, сколько раз я перечитывала твои письма… Я прижимаю их к сердцу, покрываю поцелуями, ведь я не надеялась получить от тебя известий… Я пришла сюда гордая и спокойная… Узнав о декрете, предписывавшем арестовать наших депутатов, я воскликнула: „Моя страна погибла“.
Только узнав о твоем бегстве, я смогла успокоиться, но все мои страхи вернулись, как только мне стало известно об ордере на твой арест — они не могут простить твоего мужества. Но ты в Кальвадосе, хвала Господу!
Продолжай, друг мой, твои благородные усилия, вспомни, что Брут слишком рано смирился с потерей Рима. Надеюсь, ты всегда найдешь убежище на Юге…
Что до меня, то я продолжаю наслаждаться свободой мысли, несмотря на решетки и замки. Я не сержусь на этих людей за арест, ведь ты понимаешь, что теперь я живу наедине с тобой. Благодаря моим палачам я смогла примирить долг и любовь. Прощай, мой любимый, прощай».
Через какое-то время Манон отпустили, а потом снова арестовали и препроводили в Сен-Пелажи, где она «по-прежнему жила только мыслями о своем драгоценном Бюзо.
6 июля она написала ему:
«Я попросила принести мне в тюрьму эту драгоценную картину, которую, по какому-то непонятному цен' самой суеверию, не хотела вначале брать с собой, но зачем мне теперь отказываться от единственного решения, ведь тебя нет рядом? Я держу ее у сердца, скрывая от враждебных глаз, достаю при каждом удобном случае и поливаю слезами…»
Когда-то такая холодная и рассудочная, Манон чувствовала, что нуждается в ласке. Она поняла, к сожалению слишком поздно, что любовь это не только встреча двух возвышенных умов…
Обезумев от страсти, она жаждала смерти как избавления, прекрасно понимая, что никогда больше не увидит Леонарда.
* * *
Пока Манон в камере сокрушалась о своей ужасной судьбе и писала, впадая в меланхолию: «Мне кажется что не было на земле женщины, больше меня расположенной к сладострастию и меньше всего познавшей наслаждение», видные депутаты Конвента делали все, чтобы никогда не испытывать подобных сожалений…Эти господа ухитрялись развлекаться так, что их похождения не были известны широкой публике, но в июне 1793 года имели неосторожность связаться со слишком болтливыми партнершами. Немедленно по Парижу пошли странные слухи…
Поговаривали, что некие скандальные сборища проходили в маленьком павильоне в Шуази-ле-Руа. Самые осведомленные уверяли, что некоторые депутаты, причем из самых уважаемых, приводили туда девиц из Дворца равенства и даже совсем молоденьких девочек, которых уговаривали или заманивали обманом. Девочек раздевали и мыли перед некоторыми господами, которым это зрелище доставляло несказанное удовольствие. Потом «зрители становились актерами».
Эта история, которую шепотом пересказывали в каждом доме, начинала беспокоить простодушные умы: они не могли не сравнивать нравы республиканцев с нравами «тиранов», свергнутых с трона, перемены казались им неизбежными и необходимыми…
Скандал, естественно, замяли. Однако в Национальном архиве существует документ, датированный 474 Термидора, в котором мы находим следующее свидетельство.
«Садовник Фовеля, владельца дома, расположенного в Шуази, показал, в присутствии Бланша, главного агента Комитета всеобщей безопасности, что оба Робеспьера Леба, Анрио и его адъютанты Дюма, Фукье, Дидье, Венуа и Симон, а также Вожуа и Дюпле часто собирались в этом доме и устраивали там безобразные оргии».
Если верить этому донесению, Фукье-Тенвиля и Робеспьера можно считать создателями розовых республиканских балетов…
* * *
Арест жирондистов вызвал сильные волнения по всей стране, и многие честные граждане испугались за революцию.В Каене встревожилась молодая двадцатипятилетняя республиканка, которую звали Мари-Анна-Шарлотта де Корде д'Армон. Она была племянницей Пьера Корнеля и знала толк в трагедии.
Общаясь с жирондистами, бежавшими из Парижа, она поняла, что именно Марат виноват во всех преступлениях, творимых в Париже, и одним прекрасным июльским вечером решила убить «это грязное животное, отравлявшее революцию».
9 июля она села в дилижанс, отправлявшийся в Париж. Через два дня она поселилась в гостинице на улице Старых Августинцев.
Составив вместо завещания «Послание к французам», Шарлотта отправилась в Пале-Рояль, купила за два франка нож для разрезания бумаги и отправилась в фиакре на улицу Кордельеров.
Приехав, она позвонила в дверь.
Ей открыла Симона Эврар.
— Я хотела бы видеть гражданина Марата.
— Он никого не принимает.
— Но я должна сообщить ему некоторые важные факты.
— «Друг народа» очень болен.
И дверь захлопнулась перед носом Шарлотты. Она кинулась в гостиницу и немедленно написала следующее письмо:
«Гражданин,
Я приехала из Каена; ваша любовь к Родине заставляет меня надеяться, что вы с интересом и вниманием выслушаете рассказ о несчастьях, происходящих в этой части республики. Я снова приду в вам в восемь часов прошу вас, примите меня и уделить несколько минут для беседы. То, что я расскажу, позволит вам оказать огромную услугу Родине…»
Бросив в ящик это письмо, ока дождалась восьми часов и снова отправилась на улицу Кордельеров. Дверь ей открыла женщина, работавшая укладчицей в газете «Французская республика». Увидев Шарлотту, она позвала Симону Эврар.
— А, это опять вы, — сказала подруга Марата.
— Я написала гражданину Марату, и он должен меня принять.
Между любовницей журналиста и девушкой завязался спор. В конце концов Марат, работавшей в соседней комнате, понял, о ком идет речь, и крикнул:
— Пусть она войдет!
Шарлотта вошла и увидела «Друга народа», сидевшего в медной ванне в форме сабо и что-то писавшего на деревянной дощечке.
Граф д'Идевиль пишет в своей книге «Старые дома и свежие воспоминания»: «Мне кажется, я вижу, как она стоит, дрожа всем телом и прислонившись к двери, которую вы теперь можете потрогать руками. Она побоялась сесть на табуретку, стоящую возле ванны, чувствуя на себе отвратительные похотливые взгляды чудовища. Белокурые волосы Шарлотты рассыпались по плечам, грудь вздымается под накинутым на плечи платком, платье в коричневую полоску волочится по мокрому кафельному полу. Вот она встает, начинает что-то возбужденно рассказывать… Змеиные глаза журналиста загораются от сладостной мысли о новых жертвах… Наконец Шарлотта наклоняется… Быстрым точным ударом девушка вонзила нож в грудь Марата.»
Журналист, который всегда так жаждал крови других люден, пришел в ужас при виде собственной.
— Ко мне! — закричал он Симоне Эврар, — Сюда, мой дорогой друг!..
Симона кинулась в ванную и наткнулась на Шарлотту, спокойно стоявшую рядом с Маратом. Она смотрела, как краснеет от крови вода, и ждала, когда за ней придут и приговорят к смерти за то, что она избавила Францию от этого чудовищного иностранца…
Совершенно понятно, что поступок Шарлотты Корде был по-разному расценен во Франции. Для тех, кто, рыдая и стеная, пришел на грандиозные похороны, организованные Конвентом, молодая женщина была «нормандским жандармом в юбке», «чудовищной отцеубийцей» или «контрреволюционным шакалом». Для здравомыслящих же граждан поступок Шарлотты стал проявлением нормальной человеческой реакции на зло.
У нее появились тысячи обожателей, а один человек полюбил ее всей душой, глубоко и преданно.
Его звали Адам Люкс. Он родился в 1766 году в окрестностях Майнца в крестьянской семье. Когда во Франции началась революция, он воспламенился любовью к новым идеям и даже создал вместе с друзьями клуб в защиту свободы и братства.
Этот клуб приобрел такое влияние, что, когда генерал де Кюстин вошел 21 октября 1792 года в город, все жители единодушно проголосовали за присоединение к Франции.
Адаму Люксу поручили отвезти постановление горожан в Париж и представлять Майнц в Конвенте. Оставив жену и троих детей, он с двумя помощниками (такими же идеалистами, как он сам) в марте 1793 года отправился в столицу.
Встреченный депутатами с большим почтением, Адам вначале испытывал на заседаниях Конвента безграничный восторг — ему казалось, что он сидит рядом с людьми, переделывающими мир.
Но его энтузиазм быстро растаял.
Он увидел Конвент в его истинном свете: отвратительная банка с пауками, где все ненавидят всех, интригуют и самым грязным образом оскорбляют друг друга.
Увиденная вблизи, революция оказалась совсем не такой, какой он представлял ее себе дома, вдохновленый безумными теориями Жан-Жака Руссо.
22 августа 1793 года братья и сестра Марата добились тоги, чтобы Симону Эврар официально признали «супругой» журналиста. До ее смерти, последовавшей в 1824 году, Симона носила титул «вдовы Марат»…
Особенно страшил Адама Люкса Марат. Он хотел бы видеть его обезглавленным, равнодушие остальных депутатов по отношению к этой «кровавой жабе» заставляло Адама глубоко страдать.
* * *
Однажды в голову Люкса пришла поистине оригинальная идея. Чтобы нарушить оцепенение, царившее в Конвенте, он решил подняться на трибуну, произнести речь, разоблачающую все скандалы, сотрясающие страну, а потом пустить себе пулю в лоб…Он немедленно написал письмо Пьетону, чтобы поставить его в известность о своих намерениях:
«Гневное возмущение, которое я питаю против торжества преступлений, и надежда, что моя смерть в этот кризисный момент жизни страны может совершить переворот в умах сограждан, побудили меня пожертвовать жизнью. Может быть, моя смерть будет полезней делу свободы, чем моя бесполезная жизнь».
Потом Адам оповестил о своем решении нескольких близких друзей. Все они весьма рассудительно посоветовали ему отказаться от безумной затеи и попытались доказать, что лишать себя жизни во имя того, чтобы избавить Францию от Марата, просто глупо…
— Ну подумайте сами, — говорили они, — вы-то избавитесь от чудовища, но что будет с нами?
Тогда Адам Люкс решил стать мучеником и опубликовал «Признание французским гражданам», в котором свирепо обрушивался на «сентябристов и предателей, обманывающих народ».
С легким сердцем ждал он теперь, когда за ним придут и бросят в тюрьму или отвезут на гильотину…
Именно в момент этого мучительного ожидания смерти ему сообщили, что Шарлотта Корде убила Марата.
В душе Адама родилось безграничное восхищение женщиной, имевшей мужество «повергнуть дракона».
Люкс вообще был человеком восторженным. Его восхищение быстро переросло в любовь, особенно когда он узнал, что молодая нормандка красива, нежна и необычайно достойна.
В течение нескольких дней единственным его желанием было увидеть девушку. Когда начался процесс над Шарлоттой, он помчался в революционный трибунал и был ослеплен, убедившись, что она красивей, «чем самая красивая девушка его родного города»…
Осужденная удивительно спокойно стояла перед Фукье-Тенвилем.
Адам Люкс слышал, как Фукье ожесточенно спрашивает Шарлотту:
— На что вы надеялись, убивая Марата?
Ответ последовал немедленно, мягкий, но уверенный:
— Вернуть мир моей стране…
У Люкса на глаза навернулись слезы. Председатель суда, не привыкший к такому спокойствию у людей, которых он собирался отправить на гильотину, постарался смутить Шарлотту, допрашивая ее о ноже, о ране и о крови, забрызгавшей всю комнату Марата. Но на лице любимой женщины Адам видел все ту же спокойную удовлетворенность выполненным долгом.
В конце концов председательствующий объявил:
— Удар был нанесен с необыкновенной точностью. Вы, очевидно, очень опытная преступница.
Это обвинение заставило Шарлотту покраснеть от гнева. Она воскликнула, трепеща от негодования:
— Чудовище! Он принимает меня за убийцу…
Эта фраза привела в восторг благородного Адама Люкса…
В день, когда Шарлотту повезли на эшафот, молодой депутат отправился в предместье Сент-Оноре, чтобы в последний раз посмотреть на любимую женщину. Вместе с толпой, оскорблявшей «его ангела», он дошел до площади Революции, провожая Шарлотту на смерть.
Он плакал, глядя, как она, прекрасная и спокойная, идет к гильотине. Ему показалось, что он тоже умирает, когда нож гильотины скользнул вниз…
Обезумев от боли, Адам увидел, как палач поднял голову Шарлотты и свистнул в мертвое лицо, к дикой радости черни, жадной до подобных зрелищ…
Вскрытие обезглавленного тела подтвердило, что она была девственницей.
Вернувшись домой, он решил оскорбить Конвент, опубликовав панегирик Шарлотте Корде и надеясь, что это позволит ему умереть за любимую женщину.
Через несколько дней брошюра увидела свет. Это была не просто защита убийцы Марата, это было признание в любви.
«Шарлотта Корде, благородная душа, несравненная девица! Я не буду говорить о чувствах, которые ты пробудила в сердцах других людей, я расскажу лишь о том, что родилось в моем сердце».
Бросая вызов членам революционного суда, Адам Люкс писал в заключение:
«Если они окажут мне честь, приговорив к гильотине, которую я теперь считаю алтарем, на котором уничтожают жертвы, я прошу этих людей оскорбить и освистать мою голову так же, как они сделали это с Шарлоттой, пусть их людоедская чернь аплодирует этому звериному зрелищу…»