Страница:
— О Боже, какой ужас! У вас начались и осязательные галлюцинации…
Ее хитрость была очень грубой, но она удалась. Пока господин де Бальби озадаченно размышлял, шевалье де Жокур сбежал через маленькую дверку. Графиня сразу же перестала рыдать.
— Ну же, мой дорогой, посмотрите вокруг себя. Разве в этой комнате есть какой-нибудь мужчина, кроме вас?
Граф был не очень-то умен. Оглядевшись, он упал на колени — само раскаяние.
— О, простите меня, графиня!
— Конечно, я прощаю вас, но необходимо позвать врача, такие нарушения могут быть очень серьезны.
Через некоторое время господина де Бальби признали сумасшедшим и заперли в Бисетре…
Но графине было мало того, что она избавилась от надоедливого мужа, она добилась того, что ее любовник получил все должности графа.
Вот что пишет об этом господин де Кагенек: «Бедного графа де Бальби, которого жена и родственники объявили сумасшедшим за то, что он понял, что рогат, и не захотел молчать об этом, не только заперли в сумасшедший дом; душевнобольной не может быть полковником, и его полк отдали шевалье де Жокуру, тому самому, которого он чуть не убил, застав со своей женой. Как вам нравится подобное решение проблемы?».
Дело в том, что, обретший сравнительно поздно мужественность, граф стремился продемонстрировать это свое достоинство как можно большему числу дам.
Его энтузиазм вполне простителен — бедный брат короля сильно задержался в развитии. В том возрасте, когда почти все мальчики ощущают в себе признаки взросления, он оставался совершенным ребенком…
Его женитьба ничего не изменила в этом плачевном положении, и бедная графиня долгие месяцы металась в отчаянии по постели, «напоминая, — как пишут мемуаристы, — цветок, который не поливает ни один садовник…».
Но в один прекрасный день все внезапно изменилось. Граф, к полному своему изумлению, получил наконец возможность утишить жар, мучивший его супругу. Он с гордостью продемонстрировал это графине, а во время утренней прогулки сообщил радостную новость всем приближенным. В полдень весь Люксембургский дворец, где жил граф, знал, что брата короля теперь с полным правом можно называть «Мсье», и все были совершенно счастливы этим обстоятельством.
Совершенно естественно, что первой воспользовалась счастливой метаморфозой Мадам.
После чего граф стал с вожделением посматривать на хорошеньких дам своего маленького двора. Он напоминал окружающим школьника, достигшего наконец половой зрелости. Восхищенный новыми, «мужскими» ощущениями, граф рассказывал всем о своих подвигах причем в невероятно фривольном тоне.
Башомон упоминает об этой забавной ситуации в своих дневниках.
«Общеизвестно, что до сих пор Мсье не мог приобщить Мадам к радостям любви по еще более досадной причине, чем та, которая задержала выполнение супружеского долга королем. Но, наконец природа взяла свое прошел даже слух, что Мадам уже беременна. Это не соответствовало действительности, но ее августейший супруг настолько вдохновлен случившимся, что до сих пор говорит об этом. Он так живо, горячо и энергично рассуждает о любовной стороне бытия, что удивляет самых опытных своих придворных».
Госпожа де Бальби выбрала самый подходящий момент. Однажды вечером она устремила свой порочный взгляд на Мсье, и тот задрожал. Немного времени спустя они уже дурачились в постели так, как будто знали друг друга всю жизнь…
Став фавориткой, госпожа де Бальби захотела подселиться в Люксембургском дворце. Граф Прованский немедленно приказал отделать для нее роскошные апартаменты.
— Входите, мадам. Все это — ваше! — торжественно провозгласил он.
Графиня взглянула и заявила, что мебель просто ужасна. Мсье вернулся к себе совершенно расстроенный.
Ночью он пытался найти выход из положения, и на рассвете его осенило: гвардейцы подожгли комнаты, и все сгорело…
После этого комнаты обставили в соответствии со вкусом новой фаворитки: зеленый с белым атлас, много золота…
С первых же дней революции госпожа де Бальби решила, что лучше держаться подальше от народного гнева Единственным возможным решением было отправиться в эмиграцию подобно графу д'Артуа. Но брат короля, испытывавший некоторую симпатию к революционерам и даже поддерживавший их своими нападками на Марию-Антуанетту, не хотел покидать Францию. Считая, что народ потребует только изгнания королевы и отречения короля, он собирался остаться в Париже, чтобы немедленно занять трон.
Но госпожа де Бальби спутала все его планы.
— Я уезжаю, — заявила она. — И вы должны последовать за мной! Через неделю я буду в Монсе… Устройте ваше бегство. Кстати, вы сможете лучше управлять событиями извне.
Его светлость обожал свою маленькую графиню. И он согласился.
Месяц спустя, 20 июня 1791 года (в день бегства королевской семьи в Варенн), он покинул дворец, переодетый иностранным туристом, сел в карету и прибыл в Монс, где его ждали жена и графиня де Бальби.
В тот же вечер он окончательно покинул супружескую постель и «эмигрировал» к фаворитке… 7 июля, после утомительного путешествия, брат короля прибыл наконец в Кобленц с женой, любовницей, придворными, их женами и любовницами. Они немедленно разместились в Шонбурнлустском дворце, принадлежавшем Клементу-Венцесласу Саксонскому, архиепископу Тревскому, дяде графа по материнской линии.
Этот маленький двор, пытавшийся во всем копировать Версаль, управлялся фавориткой принца. Из своей постели она дергала за все ниточки, плела интриги, назначала офицеров армии Конде, прогоняла советников, отзывала дипломатов — словом, люди, окружавшие графа, были похожи на йо-йо [61] в ее руке, их взлеты и падения зависели только от графини…
О могуществе этой фаворитки очень красноречиво пишет Жозеф Тюркан.
«Вначале эмиграция была приятным времяпрепровождением для дворян, честолюбцев и хорошеньких женщин. Это было модой и только много позже стало необходимостью. Установлению моды больше всего способствовали женщины. Поэтому эмиграцию можно считать детищем слабого пола. Женщины — движущая сила и инструмент эмиграции. Кобленц принадлежит им, это их арена действий, их театр, и они прекрасно в нем играют. Главная роль, безусловно, отведена госпоже де Бальби» [62].
У этой дамы были весьма смутные представления о революционерах, но ей нравилось делиться своими воззрениями с любовником, когда они лежали голые на сбившихся простынях, наслаждаясь удовлетворенной страстью. У любовников был весьма страстный темперамент, поэтому госпожа де Поластрон очень часто беседовала с графом д'Артуа о политике. Результатом этих разговоров было то, что его королевское высочество зачастую отдавал весьма экстравагантные приказы армии Конде и роялистам, оставшимся в Париже…
«Легко поверить, что оба двора были гнездом интриг, — пишет Жозеф Тюркан. — Да и могло ли быть иначе, если вокруг каждого принца суетился целый штаб напудренных и раскрашенных кукол? И в том и в другом штабе царствовала официальная любовница. Можно, пожалуй, сказать, что политикой эмиграции руководили юбки».
Через некоторое время госпоже де Поластрон, думавшей только о любви, надоели серьезные разговоры «на подушке», и госпожа де Бальби получила абсолютную власть. Именно тогда она и стала подлинной «королевой эмиграции».
Например, госпожа де Бальби могла, комментируя результаты какого-нибудь сражения или решения Конвента, раздеться и начать надевать ночную рубашку…
Послушаем, что пишет об этом очевидец, граф де Нейи.
«Каждый вечер, освободившись от своих обязанностей у Мадам, графиня де Бальби возвращалась к себе где собирались приближенные к ней люди. Но вначале она переодевалась, ее причесывали перед небольшим зеркалом, принесенным из спальни; служанка подавала ей платье и даже нижнюю рубашку, так было принято, и это казалось нам настолько естественным, что никто из нас не обращал на это никакого внимания…».
У женщин XVIII века вообще было принято раздеваться и одеваться прилюдно. Молодая Лоретта де Мальбуасьер рассказывает в своих воспоминаниях, что подвязки ей надевал один из кузенов, и не находит в этом ничего неприличного; госпожа де Сталь не стеснялась приводить себя в порядок перед своими подругами; графиня де Брион принимала в своей туалетной комнате, сидя верхом на предмете, который англичане даже не называют вслух; многие дамы подражали герцогине Бургундской, которой, если верить принцессе Палатин, оказывали на людях самые интимные услуги.
Послушаем, что пишет принцесса. «В кабинете короля, при большом стечении народа, она уходила за ширму, к камину, и какая-нибудь из горничных подмывала ее, подползая на четвереньках. Герцогиня считала это простой любезностью…»
К чести госпожи де Бальби нужно сказать, что она никогда не просила ставить ей клистир во время политических советов…
Властная, надменная, она позволяла себе пренебрежительно обращаться с самыми знатными людьми Франции. Однажды она встретилась со старым герцогом Лавалем, бежавшим из Парижа в 1789 году.
— Ах, как здесь скучно, — сказал ей почтенный старец. — Боже, когда же я смогу наконец вернуться во Францию?!
— Но что вы будете делать во Франции? — спросила госпожа де Бальби. — Вы ведь знаете, что там отменены все титулы. Как же вас будут объявлять в салонах?
— Я просто назову свое имя, мадам: Анн де Монморанси.
Фаворитка улыбнулась:
— Вы хотите сказать — Субчик Монморанси!..
Старый герцог чуть не упал в обморок у ног графини, а ее скандальная репутация подтвердилась еще раз…
Ее беззастенчивость, скажем сразу, никого не шокировала, потому что распутство было единственным развлечением эмигрантов в Кобленце. Совершенно счастливые от того, что смогли избежать опасностей революции, они оглушали себя удовольствиями, устраивали обеды «с раздеванием», где воссоздавалась фривольная обстановка интимных ужинов, дорогих сердцу Людовика XV». В Кобленце давали балы, которые зачастую превращались в оргии, если, конечно, верить мемуаристам. Один из них вспоминает, как однажды вечером, «в конце приема, госпожа де Г… закуталась в занавеску, к ней присоединился г-н де Б…, вся одежда которого состояла из розового банта, завязанного на левой икре, и овладел ею, как было принято в Бретани, прямо на подоконнике, на виду у всех собравшихся»
Если вспомнить знаменитую пословицу, аристократы ничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую же жизнь, которая привела французскую аристократию к гибели.
«Можно было подумать, — пишет Жозеф Тюркан, что эти люди пытались украсить пустоту своей жизни несколькими „нежными“ приключениями, как будто боясь умереть, не успев припасть еще раз губами к чаше удовольствий. Они не видели других целей в жизни и веселились вовсю».
Воодушевленные этой картиной, гости сели перед камином, в котором весело потрескивали дрова. Когда все успокоились, госпожа де Лаж объяснила, как она предлагает выбирать королей на этом вечере:
— В печеньях, которые вам подадут, не будет боба. Туда запекли костяные карточки, на которых записаны — в виде ребусов — ваши имена. Это позволит нам выбрать столько королей, сколько присутствует мужчин в этой комнате, и столько королев, сколько мы видим милых дам. Прежде чем объяснить вам правила игры, я хочу спросить: согласны ли вы отбросить всякий стыд, сев за стол?
Присутствующие единодушно закричали:
— Да!
— Прекрасно, — сказала госпожа де Лаж. — Тогда вот как мы будем выбирать королей: каждый костяной жетон дает право заняться любовью с особой, чье имя на нем написано.
Одна из дам спросила, что делать, «если лукавая судьба подбросит женщине жетон с именем „представительницы ее же пола“. Маркиза де Лаж ответила, что „что бы ни случилось, условие игры должно быть выполнено, под страхом исключения“ [63]…
Присутствующие переглянулись: в их глазах была смесь беспокойства и сладострастия.
— Ну же, за стол! — воскликнула маркиза. Когда гости расселись, принесли пирог и быстро разрезали его на пятнадцать частей — четырнадцать кусков предназначались сотрапезникам, пятнадцатая же называлась долей бедняка»…
Указывала, кому какой кусок дать, молоденькая девушка семнадцати лет, которую посадили под стол, чтобы все было честно. Каждый гость немедленно откусил от своего куска. Через несколько минут у каждого в руке был жетон, и все занялись разгадыванием ребуса.
Ребусы были составлены по галантной моде. Например, графиня д'Оссонвиль была обозначена совершенно определенной частью женского тела плюс коса плюс нота «до» и так далее.
«Чтение расшифрованных имен, — пишет господи де Бриссуан, — сопровождалось громкими восклицаниями: десяти гостям достались партнеры противоположного пола, но маркиза де С… и графиня де Р… нашли в своих кусках имена дам, шевалье де Ж… — имя мужчины, а молодой граф де ла В… вообще свое собственное…»
Разгоряченные шампанским, четыре дамы, которых свел случай, совершенно не возражали, а разбившись на пары, улеглись на канапе. Но шевалье де Ж… и доставшийся ему партнер, так же, как граф де В…, отказались подчиниться правилу, придуманному хозяйкой дома, заявив, что «не чувствуют никакой склонности к тому, что им предлагается сделать, и, следовательно, не получат никакого удовольствия…».
Госпожа де Лаж, которая уже сидела на коленях у господина де Контада, решила рассмотреть эту просьбу.
— Я никогда не думала, что вы так строго придерживаетесь своих принципов, — сказала она. — Но я согласна избавить вас от неприятных ощущений. При одном условии: каждый из вас станет сегодня вечером моим любовником…
Четверо мужчин с радостью согласились и, дожидаясь очереди, принялись за шампанское, надеясь доказать свои доблести чуть позже. Вокруг них, на канапе, в креслах, на ковре «праздник был в полном разгаре», по словам господина де Бриссуана, когда в дверь позвонили.
— Кто бы это ни был, — крикнула госпожа де Лаж с кушетки, на которой ее обнимал господин де Контад, — пусть войдет!
Это был какой-то бедняк…
Введенный в комнату субреткой, он замер на пороге. Этот бравый немец вряд ли мог себе представить подобный способ выбирать короля… Несколько долгих мгновений он молча наблюдал за удивительным спектаклем, а потом вдруг пришел в невероятную ярость. Потрясая своей палкой, он обрушил на баронов и маркиз все самые грубые ругательства, которыми обогатился за долгие века немецкий язык. Четверо дворян, ожидавших, пока освободится госпожа де Лаж, кинулись к дерзкому бедняку, чтобы выкинуть его вон. Но он оглушил их всех своей дубинкой, и они замертво упали на пол. Крики женщин предупредили слуг, и те сбежались со всего дома.
Но, прежде чем его выкинули из салона, немец успел несколько раз ударить по ягодицам госпожи де Лаж, которая пришла в безумную ярость.
— Избейте его и выкиньте вон! — закричала она.
Слуги повиновались, и смертельно избитый нищий очнулся только на улице, где его жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Несчастный рассказал все, что он увидел в доме госпожи де Лаж, и то, как там с ним обошлись в день святой Епифании.
Весь Кобленц узнал об этом приключении, и презрение, которое немцы питали к французам, еще больше усилилось. Становилось понятно, почему королевство лилий сотрясали такие бури…
«Грязь забрызгала всех французов, — пишет один из современников, — история с госпожой де Лаж поставила под сомнение дело всей эмиграции. Для многих пруссаков брат короля стал покровителем толпы развратников. Многие европейские монархи, в душе довольные тем, что Франция ослаблена революцией, воспользовались этой историей как предлогом, чтобы оставить защитников королевства без денег».
Госпожа де Бальби, крайне раздосадованная разрушительными последствиями оргии у госпожи де Лаж, лихорадочно искала способ поправить дело. Нужно было немедленно найти могущественного и богатого монарха, который согласился бы финансировать эмиграцию. Фаворитка подумала о Екатерине Великой, посланник которой, граф Романов, как раз приехал в Коблиц.
Придумав этот план, она пригласила к себе русского дипломата, была очаровательна, соблазнила его и подарила ему несколько смелых ласк. В тот же вечер он понял, что без ума от нее. На следующий день он кинулся к ее ногам. Она подняла его, уложила в свою постель и стала его любовницей.
Через несколько недель он стал рабом этого дьявола в юбке и добился от Екатерины полной поддержки для эмиграции…
То, что разрушила одна женщина, восстановила другая.
Таким образом было еще раз убедительно доказано что самая сокровенная часть женского тела, подобно языку Эзопа, способна и на самые прекрасные деяния и на самые злые…
ФЕРЗЕН ПРОВОДИТ НОЧЬ В ТЮИЛЬРИ
В тот момент, когда госпожа де Бальби одним движением бедра сделала Россию союзницей эмиграции, другая женщина готовилась направить в новое русло ход революции, превратив ее из национального восстания в общеевропейский конфликт…
Этой женщиной была Теруань де Мерикур, не растерявшая своих качеств «жандарма в юбке».
В мае 1790 года она внезапно покинула Францию и вернулась в свою родную деревню Маркур, где занялась бурной революционной пропагандой.
Ее деятельность сочли нежелательной на территории империи, и в феврале 1791 года она оказалась в карцере крепости Куфштейн, на границе между Тиролем и Баварией, с запрещением писать во Францию.
В октябре Леопольд II, прослышавший о ее любовных похождениях, согласился принять Теруань. Она так горячо и умело защищала свои принципы, что монарх отнесся к ней весьма милостиво.
— Мадам, я возвращаю вам свободу. Передайте от моего имени парижанам, что короли сохранили достаточно могущества, чтобы исправлять вред, нанесенный народным безумием. Скажите им, что, если они не захотят прислушаться к голосу разума, русская императрица, король Пруссии и я, Мы заставим их подчинить помощью пушек. Пусть опасаются нашего мщения потому, что кара будет столь ужасна, что даже грядущие поколения испугаются.
Это были неосторожные слова, и бывшая куртизанка воспользуется ими, чтобы еще больше возбудить французский народ.
24 ноября Теруань покинула Куфштейн и в начал января была уже в Париже. Она сразу же отправилась к якобинцам и произнесла пламенную речь, направленную против австрийского императора, в которой пересказала все его угрозы.
— Единственное средство защитить нашу свободу, — воскликнула она в заключение, — это начать войну! Войну со всеми тиранами! Войну со всеми королями, со всей Европой!
Присутствующие стоя приветствовали Теруань а председательствовавший Лантена посадил ее справа от себя.
— Вы только что слышали речь одной из первых амазонок свободы! Лучшая среди женщин, она заслуживает нашего уважения!..
Опьянев от радости, Теруань с закрытыми глазами слушала овации.
Вечером она продемонстрировала свою благодарность нескольким якобинцам, сообразившим, какую пользу они могут извлечь из восторга куртизанки…
Встреча состоялась в маленькой комнатке, не слишком приспособленной для такого рода свиданий. Всю ночь эти достойные граждане исполняли весьма сложные «упражнения», больше похожие на пирамиду гимнастов, чем на любовные «игры»…
На следующее утро все якобинцы узнали детали этой бурной ночи, почувствовав, что готовы поддерживать прекрасную гражданку, умеющую так хорошо выражать свою благодарность.
Несколько недель спустя австрийский император, договорившись с королями Пруссии, Пьемонта и Испании, собрал войска вдоль Рейна. Невероятно возбужденная Теруань подтолкнула врага Робеспьера Бриссо ввергнуть Францию в войну.
В этот момент Ферзен смог наконец покинуть Брюсель и отправиться к Марии-Антуанетте.
Он беспрепятственно перешел границу 10 февраля 1792 года. Одетый в гражданское платье, в длинном парике, имея при себе бумагу, удостоверяющую, что он является министром королевы Португалии, Ферзен остановился 11 февраля в Пероне, где у него сломалась карета. Боясь быть узнанным, он прятался в трактире. 12 февраля он был уже в Гурне, а 13-го въехал в Париж…
Ферзен был чрезвычайно взволнован, вернувшись в город, который он покинул вечером знаменитого дня 20 июня в обличье кучера. Оставив своего адъютанта Ретерсварда в гостинице, швед поспешил в Тюильри и под видом слуги проник во дворец.
В восемь часов, после всех событий, волнений и страданий, он увидел наконец Марию-Антуанетту. Он был потрясен тем, как изменилась королева. Прошедшие восемь месяцев превратили ее в старуху. Ее близорукие глаза как будто выцвели, возле рта залегли горькие складки, волосы поседели [64].
Что сказали друг другу эти двое? Это навсегда останется тайной. На следующее утро Ферзен записал в своем дневнике с привычной для него лаконичностью:
«Был у нее, прошел обычным путем, опасался гвардейцев; короля не видел».
Правда, он добавил еще два слова, давшие пищу многим сплетням историков: «Остался там…»
Значит, швед провел ночь в Тюильри.
Где же он ночевал? Никто этого не знает. Скорее всего в каком-нибудь укромном кабинете, где прятался до среды, 14 февраля, дня своей встречи с королем. Ничто, однако, не указывает на то, что королева навещала его в этой комнате, как намекают некоторые мемуаристы.
Они обосновывают свои обвинения тем, что королева сообщила Людовику о приезде Ферзена только 14-го числа. Но теперь мы знаем, что Мария-Антуанетта поступила так не за тем, чтобы провести «ночь любви» с человеком, которого действительно любила, она просто хотела поделиться с Акселем своими мыслями и планами.
Королева считала, что конгресс европейских королевских домов изволит им осуществить новый план побега. Она хотела, чтобы Аксель попытался убедить в этом Людовика ХVI. Королева настойчиво внушала шведу свои призрачные идеи, выношенные ею во время его долгого отсутствия.
Ферзей послушно повторил королю все предложения любимой женщины. Но Людовик прервал его речь в самом начале:
— Я не хочу уезжать из Франции!
И он объяснил Ферзену причины своего решения, которые швед изложил в своем дневнике:
«Король не хочет уезжать, да и не может… Однако он согласился, когда прибудут армии, пробраться с контрабандистами через леса, где его встретит пехотная часть. Он хочет, чтобы конгресс немедленно занялся рассмотрением его требований; если они будут приняты, должно быть указано место, куда король прибудет из Парижа для ратификации; если же конгресс отвергнет их, то пусть тогда монархи действуют самостоятельно и сами же подвергаются всем опасностям; король же считает что сам он не подвергается никакой опасности, так как нужен мятежникам для того, чтобы добиться капитуляции… Король считает, что помочь может только сила, а он слаб и не в состоянии вернуть себе власть. Я доказывал ему обратное, и он как будто согласился. Однако я не убежден, что он устоит перед искушением начать переговоры с мятежниками…» [65]
19 февраля швед вернулся в Тюильри и ужинал с монархами. В полночь он откланялся. Мария-Антуанетта проводила его до двери. Он долго смотрел на нее, потом поцеловал руку и ушел.
Они виделись последний раз в жизни…
Ее хитрость была очень грубой, но она удалась. Пока господин де Бальби озадаченно размышлял, шевалье де Жокур сбежал через маленькую дверку. Графиня сразу же перестала рыдать.
— Ну же, мой дорогой, посмотрите вокруг себя. Разве в этой комнате есть какой-нибудь мужчина, кроме вас?
Граф был не очень-то умен. Оглядевшись, он упал на колени — само раскаяние.
— О, простите меня, графиня!
— Конечно, я прощаю вас, но необходимо позвать врача, такие нарушения могут быть очень серьезны.
Через некоторое время господина де Бальби признали сумасшедшим и заперли в Бисетре…
Но графине было мало того, что она избавилась от надоедливого мужа, она добилась того, что ее любовник получил все должности графа.
Вот что пишет об этом господин де Кагенек: «Бедного графа де Бальби, которого жена и родственники объявили сумасшедшим за то, что он понял, что рогат, и не захотел молчать об этом, не только заперли в сумасшедший дом; душевнобольной не может быть полковником, и его полк отдали шевалье де Жокуру, тому самому, которого он чуть не убил, застав со своей женой. Как вам нравится подобное решение проблемы?».
* * *
Свободная телом и сердцем, располагая всем своим временем, госпожа де Бальби начала искать применение тем удивительным любовным способностям, которыми ее одарила природа. Придворная дама графини Прованской, она решила, что проще всего будет соблазнить его светлость.Дело в том, что, обретший сравнительно поздно мужественность, граф стремился продемонстрировать это свое достоинство как можно большему числу дам.
Его энтузиазм вполне простителен — бедный брат короля сильно задержался в развитии. В том возрасте, когда почти все мальчики ощущают в себе признаки взросления, он оставался совершенным ребенком…
Его женитьба ничего не изменила в этом плачевном положении, и бедная графиня долгие месяцы металась в отчаянии по постели, «напоминая, — как пишут мемуаристы, — цветок, который не поливает ни один садовник…».
Но в один прекрасный день все внезапно изменилось. Граф, к полному своему изумлению, получил наконец возможность утишить жар, мучивший его супругу. Он с гордостью продемонстрировал это графине, а во время утренней прогулки сообщил радостную новость всем приближенным. В полдень весь Люксембургский дворец, где жил граф, знал, что брата короля теперь с полным правом можно называть «Мсье», и все были совершенно счастливы этим обстоятельством.
Совершенно естественно, что первой воспользовалась счастливой метаморфозой Мадам.
После чего граф стал с вожделением посматривать на хорошеньких дам своего маленького двора. Он напоминал окружающим школьника, достигшего наконец половой зрелости. Восхищенный новыми, «мужскими» ощущениями, граф рассказывал всем о своих подвигах причем в невероятно фривольном тоне.
Башомон упоминает об этой забавной ситуации в своих дневниках.
«Общеизвестно, что до сих пор Мсье не мог приобщить Мадам к радостям любви по еще более досадной причине, чем та, которая задержала выполнение супружеского долга королем. Но, наконец природа взяла свое прошел даже слух, что Мадам уже беременна. Это не соответствовало действительности, но ее августейший супруг настолько вдохновлен случившимся, что до сих пор говорит об этом. Он так живо, горячо и энергично рассуждает о любовной стороне бытия, что удивляет самых опытных своих придворных».
* * *
Именно в это время граф начал писать любовные стихи и весьма двусмысленные песенки. Вечером он веселил приближенных, распевая куплеты, которые мы не осмеливаемся процитировать в книге.Госпожа де Бальби выбрала самый подходящий момент. Однажды вечером она устремила свой порочный взгляд на Мсье, и тот задрожал. Немного времени спустя они уже дурачились в постели так, как будто знали друг друга всю жизнь…
Став фавориткой, госпожа де Бальби захотела подселиться в Люксембургском дворце. Граф Прованский немедленно приказал отделать для нее роскошные апартаменты.
— Входите, мадам. Все это — ваше! — торжественно провозгласил он.
Графиня взглянула и заявила, что мебель просто ужасна. Мсье вернулся к себе совершенно расстроенный.
Ночью он пытался найти выход из положения, и на рассвете его осенило: гвардейцы подожгли комнаты, и все сгорело…
После этого комнаты обставили в соответствии со вкусом новой фаворитки: зеленый с белым атлас, много золота…
С первых же дней революции госпожа де Бальби решила, что лучше держаться подальше от народного гнева Единственным возможным решением было отправиться в эмиграцию подобно графу д'Артуа. Но брат короля, испытывавший некоторую симпатию к революционерам и даже поддерживавший их своими нападками на Марию-Антуанетту, не хотел покидать Францию. Считая, что народ потребует только изгнания королевы и отречения короля, он собирался остаться в Париже, чтобы немедленно занять трон.
Но госпожа де Бальби спутала все его планы.
— Я уезжаю, — заявила она. — И вы должны последовать за мной! Через неделю я буду в Монсе… Устройте ваше бегство. Кстати, вы сможете лучше управлять событиями извне.
Его светлость обожал свою маленькую графиню. И он согласился.
Месяц спустя, 20 июня 1791 года (в день бегства королевской семьи в Варенн), он покинул дворец, переодетый иностранным туристом, сел в карету и прибыл в Монс, где его ждали жена и графиня де Бальби.
В тот же вечер он окончательно покинул супружескую постель и «эмигрировал» к фаворитке… 7 июля, после утомительного путешествия, брат короля прибыл наконец в Кобленц с женой, любовницей, придворными, их женами и любовницами. Они немедленно разместились в Шонбурнлустском дворце, принадлежавшем Клементу-Венцесласу Саксонскому, архиепископу Тревскому, дяде графа по материнской линии.
Этот маленький двор, пытавшийся во всем копировать Версаль, управлялся фавориткой принца. Из своей постели она дергала за все ниточки, плела интриги, назначала офицеров армии Конде, прогоняла советников, отзывала дипломатов — словом, люди, окружавшие графа, были похожи на йо-йо [61] в ее руке, их взлеты и падения зависели только от графини…
О могуществе этой фаворитки очень красноречиво пишет Жозеф Тюркан.
«Вначале эмиграция была приятным времяпрепровождением для дворян, честолюбцев и хорошеньких женщин. Это было модой и только много позже стало необходимостью. Установлению моды больше всего способствовали женщины. Поэтому эмиграцию можно считать детищем слабого пола. Женщины — движущая сила и инструмент эмиграции. Кобленц принадлежит им, это их арена действий, их театр, и они прекрасно в нем играют. Главная роль, безусловно, отведена госпоже де Бальби» [62].
* * *
Был момент, когда у любовницы Мсье могла появиться соперница. Во дворце, превратившемся в огромную гостиницу, жил граф д'Артуа (будущий Карл X) со своей женой и любовницей, очаровательной госпожой де Поластрон.У этой дамы были весьма смутные представления о революционерах, но ей нравилось делиться своими воззрениями с любовником, когда они лежали голые на сбившихся простынях, наслаждаясь удовлетворенной страстью. У любовников был весьма страстный темперамент, поэтому госпожа де Поластрон очень часто беседовала с графом д'Артуа о политике. Результатом этих разговоров было то, что его королевское высочество зачастую отдавал весьма экстравагантные приказы армии Конде и роялистам, оставшимся в Париже…
«Легко поверить, что оба двора были гнездом интриг, — пишет Жозеф Тюркан. — Да и могло ли быть иначе, если вокруг каждого принца суетился целый штаб напудренных и раскрашенных кукол? И в том и в другом штабе царствовала официальная любовница. Можно, пожалуй, сказать, что политикой эмиграции руководили юбки».
Через некоторое время госпоже де Поластрон, думавшей только о любви, надоели серьезные разговоры «на подушке», и госпожа де Бальби получила абсолютную власть. Именно тогда она и стала подлинной «королевой эмиграции».
* * *
Королева-фаворитка принимала в своей комнате генералов, дипломатов и придворных, обсуждая с ними текущие события. Эти «совещания» были иногда очень легкомысленными, не соответствующими нашим представлениям о политике, но тогда это никого не смущало.Например, госпожа де Бальби могла, комментируя результаты какого-нибудь сражения или решения Конвента, раздеться и начать надевать ночную рубашку…
Послушаем, что пишет об этом очевидец, граф де Нейи.
«Каждый вечер, освободившись от своих обязанностей у Мадам, графиня де Бальби возвращалась к себе где собирались приближенные к ней люди. Но вначале она переодевалась, ее причесывали перед небольшим зеркалом, принесенным из спальни; служанка подавала ей платье и даже нижнюю рубашку, так было принято, и это казалось нам настолько естественным, что никто из нас не обращал на это никакого внимания…».
У женщин XVIII века вообще было принято раздеваться и одеваться прилюдно. Молодая Лоретта де Мальбуасьер рассказывает в своих воспоминаниях, что подвязки ей надевал один из кузенов, и не находит в этом ничего неприличного; госпожа де Сталь не стеснялась приводить себя в порядок перед своими подругами; графиня де Брион принимала в своей туалетной комнате, сидя верхом на предмете, который англичане даже не называют вслух; многие дамы подражали герцогине Бургундской, которой, если верить принцессе Палатин, оказывали на людях самые интимные услуги.
Послушаем, что пишет принцесса. «В кабинете короля, при большом стечении народа, она уходила за ширму, к камину, и какая-нибудь из горничных подмывала ее, подползая на четвереньках. Герцогиня считала это простой любезностью…»
К чести госпожи де Бальби нужно сказать, что она никогда не просила ставить ей клистир во время политических советов…
Властная, надменная, она позволяла себе пренебрежительно обращаться с самыми знатными людьми Франции. Однажды она встретилась со старым герцогом Лавалем, бежавшим из Парижа в 1789 году.
— Ах, как здесь скучно, — сказал ей почтенный старец. — Боже, когда же я смогу наконец вернуться во Францию?!
— Но что вы будете делать во Франции? — спросила госпожа де Бальби. — Вы ведь знаете, что там отменены все титулы. Как же вас будут объявлять в салонах?
— Я просто назову свое имя, мадам: Анн де Монморанси.
Фаворитка улыбнулась:
— Вы хотите сказать — Субчик Монморанси!..
Старый герцог чуть не упал в обморок у ног графини, а ее скандальная репутация подтвердилась еще раз…
* * *
В замке Шенборнлуст все, естественно, знали, что госпожа де Бальби обманывает Мсье с редким постоянством. Даже самый глупый лакей мог по именам перечислить дворян, занимавшихся с графиней на ковре «вольной борьбой».Ее беззастенчивость, скажем сразу, никого не шокировала, потому что распутство было единственным развлечением эмигрантов в Кобленце. Совершенно счастливые от того, что смогли избежать опасностей революции, они оглушали себя удовольствиями, устраивали обеды «с раздеванием», где воссоздавалась фривольная обстановка интимных ужинов, дорогих сердцу Людовика XV». В Кобленце давали балы, которые зачастую превращались в оргии, если, конечно, верить мемуаристам. Один из них вспоминает, как однажды вечером, «в конце приема, госпожа де Г… закуталась в занавеску, к ней присоединился г-н де Б…, вся одежда которого состояла из розового банта, завязанного на левой икре, и овладел ею, как было принято в Бретани, прямо на подоконнике, на виду у всех собравшихся»
Если вспомнить знаменитую пословицу, аристократы ничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую же жизнь, которая привела французскую аристократию к гибели.
«Можно было подумать, — пишет Жозеф Тюркан, что эти люди пытались украсить пустоту своей жизни несколькими „нежными“ приключениями, как будто боясь умереть, не успев припасть еще раз губами к чаше удовольствий. Они не видели других целей в жизни и веселились вовсю».
* * *
В начале 1792 года это неистовство привело к ужасном скандалу. Госпожа де Лаж, очаровательная подруга госпожи де Ламбаль, пригласила нескольких друзей на день Епифании и приняла их в прозрачном дезабилье, которое, как пишет господин де Бриссуан, «позволяло всем убедиться в том, как очаровательна ее мохнатка».Воодушевленные этой картиной, гости сели перед камином, в котором весело потрескивали дрова. Когда все успокоились, госпожа де Лаж объяснила, как она предлагает выбирать королей на этом вечере:
— В печеньях, которые вам подадут, не будет боба. Туда запекли костяные карточки, на которых записаны — в виде ребусов — ваши имена. Это позволит нам выбрать столько королей, сколько присутствует мужчин в этой комнате, и столько королев, сколько мы видим милых дам. Прежде чем объяснить вам правила игры, я хочу спросить: согласны ли вы отбросить всякий стыд, сев за стол?
Присутствующие единодушно закричали:
— Да!
— Прекрасно, — сказала госпожа де Лаж. — Тогда вот как мы будем выбирать королей: каждый костяной жетон дает право заняться любовью с особой, чье имя на нем написано.
Одна из дам спросила, что делать, «если лукавая судьба подбросит женщине жетон с именем „представительницы ее же пола“. Маркиза де Лаж ответила, что „что бы ни случилось, условие игры должно быть выполнено, под страхом исключения“ [63]…
Присутствующие переглянулись: в их глазах была смесь беспокойства и сладострастия.
— Ну же, за стол! — воскликнула маркиза. Когда гости расселись, принесли пирог и быстро разрезали его на пятнадцать частей — четырнадцать кусков предназначались сотрапезникам, пятнадцатая же называлась долей бедняка»…
Указывала, кому какой кусок дать, молоденькая девушка семнадцати лет, которую посадили под стол, чтобы все было честно. Каждый гость немедленно откусил от своего куска. Через несколько минут у каждого в руке был жетон, и все занялись разгадыванием ребуса.
Ребусы были составлены по галантной моде. Например, графиня д'Оссонвиль была обозначена совершенно определенной частью женского тела плюс коса плюс нота «до» и так далее.
«Чтение расшифрованных имен, — пишет господи де Бриссуан, — сопровождалось громкими восклицаниями: десяти гостям достались партнеры противоположного пола, но маркиза де С… и графиня де Р… нашли в своих кусках имена дам, шевалье де Ж… — имя мужчины, а молодой граф де ла В… вообще свое собственное…»
Разгоряченные шампанским, четыре дамы, которых свел случай, совершенно не возражали, а разбившись на пары, улеглись на канапе. Но шевалье де Ж… и доставшийся ему партнер, так же, как граф де В…, отказались подчиниться правилу, придуманному хозяйкой дома, заявив, что «не чувствуют никакой склонности к тому, что им предлагается сделать, и, следовательно, не получат никакого удовольствия…».
Госпожа де Лаж, которая уже сидела на коленях у господина де Контада, решила рассмотреть эту просьбу.
— Я никогда не думала, что вы так строго придерживаетесь своих принципов, — сказала она. — Но я согласна избавить вас от неприятных ощущений. При одном условии: каждый из вас станет сегодня вечером моим любовником…
Четверо мужчин с радостью согласились и, дожидаясь очереди, принялись за шампанское, надеясь доказать свои доблести чуть позже. Вокруг них, на канапе, в креслах, на ковре «праздник был в полном разгаре», по словам господина де Бриссуана, когда в дверь позвонили.
— Кто бы это ни был, — крикнула госпожа де Лаж с кушетки, на которой ее обнимал господин де Контад, — пусть войдет!
Это был какой-то бедняк…
Введенный в комнату субреткой, он замер на пороге. Этот бравый немец вряд ли мог себе представить подобный способ выбирать короля… Несколько долгих мгновений он молча наблюдал за удивительным спектаклем, а потом вдруг пришел в невероятную ярость. Потрясая своей палкой, он обрушил на баронов и маркиз все самые грубые ругательства, которыми обогатился за долгие века немецкий язык. Четверо дворян, ожидавших, пока освободится госпожа де Лаж, кинулись к дерзкому бедняку, чтобы выкинуть его вон. Но он оглушил их всех своей дубинкой, и они замертво упали на пол. Крики женщин предупредили слуг, и те сбежались со всего дома.
Но, прежде чем его выкинули из салона, немец успел несколько раз ударить по ягодицам госпожи де Лаж, которая пришла в безумную ярость.
— Избейте его и выкиньте вон! — закричала она.
Слуги повиновались, и смертельно избитый нищий очнулся только на улице, где его жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Несчастный рассказал все, что он увидел в доме госпожи де Лаж, и то, как там с ним обошлись в день святой Епифании.
Весь Кобленц узнал об этом приключении, и презрение, которое немцы питали к французам, еще больше усилилось. Становилось понятно, почему королевство лилий сотрясали такие бури…
* * *
Скандал разразился ужасный, и это очень раздосадовало графа Прованского, который как раз в этот момент пытался добиться помощи для армии Конде.«Грязь забрызгала всех французов, — пишет один из современников, — история с госпожой де Лаж поставила под сомнение дело всей эмиграции. Для многих пруссаков брат короля стал покровителем толпы развратников. Многие европейские монархи, в душе довольные тем, что Франция ослаблена революцией, воспользовались этой историей как предлогом, чтобы оставить защитников королевства без денег».
Госпожа де Бальби, крайне раздосадованная разрушительными последствиями оргии у госпожи де Лаж, лихорадочно искала способ поправить дело. Нужно было немедленно найти могущественного и богатого монарха, который согласился бы финансировать эмиграцию. Фаворитка подумала о Екатерине Великой, посланник которой, граф Романов, как раз приехал в Коблиц.
Придумав этот план, она пригласила к себе русского дипломата, была очаровательна, соблазнила его и подарила ему несколько смелых ласк. В тот же вечер он понял, что без ума от нее. На следующий день он кинулся к ее ногам. Она подняла его, уложила в свою постель и стала его любовницей.
Через несколько недель он стал рабом этого дьявола в юбке и добился от Екатерины полной поддержки для эмиграции…
То, что разрушила одна женщина, восстановила другая.
Таким образом было еще раз убедительно доказано что самая сокровенная часть женского тела, подобно языку Эзопа, способна и на самые прекрасные деяния и на самые злые…
ФЕРЗЕН ПРОВОДИТ НОЧЬ В ТЮИЛЬРИ
Бывают поистине прекрасные ночи.
Ж. Р. КОССИМОН
В тот момент, когда госпожа де Бальби одним движением бедра сделала Россию союзницей эмиграции, другая женщина готовилась направить в новое русло ход революции, превратив ее из национального восстания в общеевропейский конфликт…
Этой женщиной была Теруань де Мерикур, не растерявшая своих качеств «жандарма в юбке».
В мае 1790 года она внезапно покинула Францию и вернулась в свою родную деревню Маркур, где занялась бурной революционной пропагандой.
Ее деятельность сочли нежелательной на территории империи, и в феврале 1791 года она оказалась в карцере крепости Куфштейн, на границе между Тиролем и Баварией, с запрещением писать во Францию.
В октябре Леопольд II, прослышавший о ее любовных похождениях, согласился принять Теруань. Она так горячо и умело защищала свои принципы, что монарх отнесся к ней весьма милостиво.
— Мадам, я возвращаю вам свободу. Передайте от моего имени парижанам, что короли сохранили достаточно могущества, чтобы исправлять вред, нанесенный народным безумием. Скажите им, что, если они не захотят прислушаться к голосу разума, русская императрица, король Пруссии и я, Мы заставим их подчинить помощью пушек. Пусть опасаются нашего мщения потому, что кара будет столь ужасна, что даже грядущие поколения испугаются.
Это были неосторожные слова, и бывшая куртизанка воспользуется ими, чтобы еще больше возбудить французский народ.
24 ноября Теруань покинула Куфштейн и в начал января была уже в Париже. Она сразу же отправилась к якобинцам и произнесла пламенную речь, направленную против австрийского императора, в которой пересказала все его угрозы.
— Единственное средство защитить нашу свободу, — воскликнула она в заключение, — это начать войну! Войну со всеми тиранами! Войну со всеми королями, со всей Европой!
Присутствующие стоя приветствовали Теруань а председательствовавший Лантена посадил ее справа от себя.
— Вы только что слышали речь одной из первых амазонок свободы! Лучшая среди женщин, она заслуживает нашего уважения!..
Опьянев от радости, Теруань с закрытыми глазами слушала овации.
Вечером она продемонстрировала свою благодарность нескольким якобинцам, сообразившим, какую пользу они могут извлечь из восторга куртизанки…
Встреча состоялась в маленькой комнатке, не слишком приспособленной для такого рода свиданий. Всю ночь эти достойные граждане исполняли весьма сложные «упражнения», больше похожие на пирамиду гимнастов, чем на любовные «игры»…
На следующее утро все якобинцы узнали детали этой бурной ночи, почувствовав, что готовы поддерживать прекрасную гражданку, умеющую так хорошо выражать свою благодарность.
Несколько недель спустя австрийский император, договорившись с королями Пруссии, Пьемонта и Испании, собрал войска вдоль Рейна. Невероятно возбужденная Теруань подтолкнула врага Робеспьера Бриссо ввергнуть Францию в войну.
В этот момент Ферзен смог наконец покинуть Брюсель и отправиться к Марии-Антуанетте.
Он беспрепятственно перешел границу 10 февраля 1792 года. Одетый в гражданское платье, в длинном парике, имея при себе бумагу, удостоверяющую, что он является министром королевы Португалии, Ферзен остановился 11 февраля в Пероне, где у него сломалась карета. Боясь быть узнанным, он прятался в трактире. 12 февраля он был уже в Гурне, а 13-го въехал в Париж…
Ферзен был чрезвычайно взволнован, вернувшись в город, который он покинул вечером знаменитого дня 20 июня в обличье кучера. Оставив своего адъютанта Ретерсварда в гостинице, швед поспешил в Тюильри и под видом слуги проник во дворец.
В восемь часов, после всех событий, волнений и страданий, он увидел наконец Марию-Антуанетту. Он был потрясен тем, как изменилась королева. Прошедшие восемь месяцев превратили ее в старуху. Ее близорукие глаза как будто выцвели, возле рта залегли горькие складки, волосы поседели [64].
Что сказали друг другу эти двое? Это навсегда останется тайной. На следующее утро Ферзен записал в своем дневнике с привычной для него лаконичностью:
«Был у нее, прошел обычным путем, опасался гвардейцев; короля не видел».
Правда, он добавил еще два слова, давшие пищу многим сплетням историков: «Остался там…»
Значит, швед провел ночь в Тюильри.
Где же он ночевал? Никто этого не знает. Скорее всего в каком-нибудь укромном кабинете, где прятался до среды, 14 февраля, дня своей встречи с королем. Ничто, однако, не указывает на то, что королева навещала его в этой комнате, как намекают некоторые мемуаристы.
Они обосновывают свои обвинения тем, что королева сообщила Людовику о приезде Ферзена только 14-го числа. Но теперь мы знаем, что Мария-Антуанетта поступила так не за тем, чтобы провести «ночь любви» с человеком, которого действительно любила, она просто хотела поделиться с Акселем своими мыслями и планами.
Королева считала, что конгресс европейских королевских домов изволит им осуществить новый план побега. Она хотела, чтобы Аксель попытался убедить в этом Людовика ХVI. Королева настойчиво внушала шведу свои призрачные идеи, выношенные ею во время его долгого отсутствия.
Ферзей послушно повторил королю все предложения любимой женщины. Но Людовик прервал его речь в самом начале:
— Я не хочу уезжать из Франции!
И он объяснил Ферзену причины своего решения, которые швед изложил в своем дневнике:
«Король не хочет уезжать, да и не может… Однако он согласился, когда прибудут армии, пробраться с контрабандистами через леса, где его встретит пехотная часть. Он хочет, чтобы конгресс немедленно занялся рассмотрением его требований; если они будут приняты, должно быть указано место, куда король прибудет из Парижа для ратификации; если же конгресс отвергнет их, то пусть тогда монархи действуют самостоятельно и сами же подвергаются всем опасностям; король же считает что сам он не подвергается никакой опасности, так как нужен мятежникам для того, чтобы добиться капитуляции… Король считает, что помочь может только сила, а он слаб и не в состоянии вернуть себе власть. Я доказывал ему обратное, и он как будто согласился. Однако я не убежден, что он устоит перед искушением начать переговоры с мятежниками…» [65]
19 февраля швед вернулся в Тюильри и ужинал с монархами. В полночь он откланялся. Мария-Антуанетта проводила его до двери. Он долго смотрел на нее, потом поцеловал руку и ушел.
Они виделись последний раз в жизни…