Ги БРЕТОН
КОГДА ЛЮБОВЬ БЫЛА «САНКЮЛОТОМ»

   Посвящаю памяти моего деда доктора Поля Бретона

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Как сказал доктор Кабанес, «революция — великая сексуальная драма». Очень точное определение. Потрясения, опрокинувшие за несколько месяцев монархию, просуществовавшую тринадцать веков, и изменившие лицо Франции, стали следствием сложнейших и запутаннейших любовных интриг, в которых все переплетается удивительным образом.
   Госпожа де Монтессон, любовница герцога Орлеанского, укладывает свою племянницу, госпожу де Жанлис, подругу энциклопедистов, в постель будущего Филиппа Эгалитэ. Между двумя ласками он становится противником монархии. Одновременно госпожа де Монтессон преподносит ему Пале-Рояль, который он превращает в прибежище «веселых» девиц.
   Именно их посылает Филипп в октябре в Версаль, потом в Учредительное собрание; они окружают Теруань де Мерикур и вопят, стоя вокруг эшафота и требуя казни.
   Однажды они заразят солдат и подвергнут опасности всю республику, которую помогли установить.
   В это же время другие женщины играют роль руки Судьбы. Симона Эврар побуждает Марата к написанию самых кровожадных статей, которые спровоцируют сентябрьскую бойню; госпожа Ролан прогоняет короля. Чтобы спасти Марию-Антуанетту, Ферзен будоражит Европу, и она берется за оружие. Госпожа де Бальби, фаворитка графа Прованского — «королева эмиграции» — добивается помощи от России. Любовница, брошенная господином де Шареттом, сообщает республиканцам об отступлении Шуанов. Только для того, чтобы спасти Терезию Кабаррус, Тальен устраивает переворот 9 Термидора, который остановил террор…
   Но вот революция окончена. И тогда несколько дам с прелестной внешностью и не очень строгой моралью решают подтолкнуть к славе молодого корсиканского офицера. Благодаря их вмешательству он будет командовать артиллерией, освободит Тулон, станет генералом…
   Однажды он станет монархом — вот как велико будет их влияние и их власть.
   Это лишь еще одно доказательство того, что любовь — чью роль «серьезные» историки упорно отрицают, — движитель всех великих мировых событий. Именно она двигала революционерами, как в прошлые века аристократами; можно с уверенностью сказать, что большинство политических актов этих бессердечных патриотов продиктовано страстью.
   Женщин любили все. Что, впрочем, совершенно нормально. И все-таки удивляешься, понимая, что у всех этих великих сокрушителей трона была только одна мысль, одно желание:
   ВОЛОЧИТЬСЯ ЗА ЖЕНЩИНАМИ…

ГОСПОЖА ДЕ МОНТЕССОН И ГОСПОЖА ДЕ ЖАНЛИС ТОЛКАЮТ ГЕРЦОГА ОРЛЕАНСКОГО И ЕГО СЫНА НА БУНТ

   Огонь, горевший в душе этих женщин, воспламенил революцию.
Жюльен ДАРБУЛ

   2 мая 1766 года к дежурному посту охраны Пале-Рояля пришла молодая танцовщица парижской Оперы Розали Дютэ. Она старалась держаться как благородная дама. Ей исполнилось пятнадцать лет, у нее были лукавые глаза, белокурые волосы, очаровательная улыбка и грудь, сулившая ей большое будущее.
   — Монсеньер герцог Орлеанский ждет меня, — сказала она.
   Ее проводили к герцогу, который немедленно ее принял, усадил в кресло и начал разглядывать с плохо скрываемым удовлетворением.
   — Я хочу объяснить вам, мадемуазель, — наконец заговорил он, — почему я решился пригласить вас сюда. Мои друзья хвалили ваше очарование, и некоторые — особые — таланты, делающие вас идеально партнершей в этой маленькой игре в «лошадки».
   Розали была польщена.
   — Монсеньер, я буду совершенно счастлива, если Вы найдете хоть сколько-нибудь привлекательной и за» ной мою скромную персону…
   Герцог улыбнулся.
   — Речь идет не обо мне, — сказал он, — а о моем сыне, герцоге Шартрском, который доставляет мне так много волнений. В восемнадцать лет он по-прежнему девственник и, кажется, нимало от этого не страдает. Он вял и апатичен и так мало интересуется женщинами, что мы с тревогой спрашиваем себя, не хочет ли он искать удовольствий у других, запрещенных берегов…
   Вероятность такого извращения очень беспокоила, он боялся, что его сын может последовать примеру своего прадеда, брата Людовика XIV, особые пристрастия которого все еще оставались позором семьи. Розали Дютэ начала понимать, чего от нее ждут. Она сделала внимательное лицо.
   Герцог продолжил:
   — Узнав о ваших выдающихся способностях, я подумал, что вы можете нам быть очень полезны, чтобы навсегда приучить моего сына к прелестям женского пола…
   Молодая танцовщица, как все артисты нашего великого лирического театра, была очень искушена в распутстве. Она согласилась взять дело в свои руки и обещала постараться.
   — Когда я должна начать?
   — Сейчас же.
   И герцог Орлеанский велел позвать сына.
   — Я оставлю вас с ним. Он ничего не знает о моих планах, так будет естественнее. Заставьте его трепетать, и моя благодарность удивит вас.
   В этот момент вошел герцог Шартрский. Это был высокий застенчивый юноша со свежим цветом лица. Он вежливо поклонился Розали и сел, сведя колени вместе, с благонравным видом. Его отец не стал понапрасну терять время.
   — Мадемуазель Розали Дютэ, одна из красивейших танцовщиц нашей Оперы, — сказал он, обращаясь к сыну, — хочет кое о чем поговорить с вами… наедине вдвоем [1]. Я надеюсь, что вы сумеете найти достойный ответ… Я скоро вернусь.
   Он поднялся и вышел, оставив молодых людей
   Розали, у которой уже было несколько подобных учеников, знала что в таком обучении малейшая стесненность в отношениях может повредить ходу занятий. Поэтому, не говоря ни слова, она подлетела к герцогу Шартрскому, уселась к нему на колени и поцеловала в губы, «умело пользуясь языком», — она хотела показать ему, сколь приятна и полезна бывает сия ласка.
   Но будущему Филиппу Эгалитэ эта процедура показалась столь странной, что он в ужасе отпрянул назад. Чтобы подбодрить его, Розали прошептала:
   — Простите меня, монсеньер, но вы мне так нравитесь! Вы так хороши собой!
   Эта грубая лесть несколько приручила герцога, и он придвинулся к ней.
   Используя полученные благодаря опыту в таких делах приемы, Розали сейчас же начала готовить его к первому уроку.
   К несчастью, бедный юноша был по-прежнему погружен в полнейшую апатию и, казалось, совершенно не интересовался уроком. Как пишет один из его современников, «его натура, которую еще ни один талантливый ментор не пытался приучить к подобным занятиям, оставалась совершенно глуха». Наделенная невероятным чутьем в искусстве преподавания любви, молодая балерина поняла, что, если она хочет увлечь за собой молодого герцога, ей придется — если можно так выразиться — «поставить ему ушки на макушке»…
   Немного усердия и правильные педагогические приемы позволили прелестной наставнице привести своего ученика в состояние, когда он мог наилучшим образом воспринять ее науку…
   Как только он воспламенился настолько, что, казалось, сам захотел углубиться в предмет, Розали увлекла его к софе.
   Там Филипп, которого ловкость Розали вывела из спячки, проявил себя с наилучшей стороны, и герцог Орлеанский, наблюдавший всю сцену в замочную скважину, смог убедиться, что его сын «достоин заменить
   его в делах любви».
   Он уже было собрался войти, чтобы поздравить сына, но тут герцог Шартрский, нашедший первый урок ом назидательным, попросил Розали повторить объяснения в несколько более витиеватых выражениях.
   Счастливый и гордый отец вновь нагнулся к замочной скважине и смог присутствовать при втором, полном страсти и задора уроке. Воистину, Филипп был способным учеником. Ознакомившись со всеми прелестями Розали, он трижды доказал ей, что усвоил все тонкости науки…
* * *
   Когда занятие, наконец, завершилось, герцог Орлеанский рванулся в салон. Филипп отдыхал, растянувшись на софе. Увидев отца, он почтительно встал; как пишет г-н де Буйе, «в его облике теперь появилось нечто мужественное, в чем отец убедился с огромной радостью. Розали блестяще, в один миг, превратила своего робкого ученика в мужчину, он познал женщину и сделался надменным и уверенным в себе»
   — Ну, так что же вы теперь думаете о нашем школьнике? — спросил герцог Орлеанский танцовщицу.
   «Вместо ответа, — свидетельствует г-н де Буйе, — Розали Дютэ кинулась на шею молодому атлету и покрыла его поцелуями. Отец со слезами на глазах привлек обоих к себе и расцеловал».
   Трогательная семейная сцена, не правда ли?..
* * *
   Чрезвычайно довольный, герцог провел очаровательную учительницу в свой личный кабинет и вознаградил ее увесистым кошельком.
   — Ваша метода превосходна, мадемуазель, — сказал он, — и я буду иметь удовольствие рекомендовать вас тем моим друзьям, которым необходимо обтесать сыновей.
   Взволнованная мадемуазель Дютэ поблагодарила его, сказав, что она будет счастлива иметь хороших учеников.
   По свидетельству некоторых историков, совершенно развеселившийся герцог якобы спросил ее, дает ли она уроки усовершенствования. Получив утвердительный ответ балерины, он захотел получить урок немедленно.
   В благодарность он сдержал обещание и обеспечил ей обширную клиентуру.
* * *
   Преуспев в деле лишения невинности герцога Шартрского, Розали Дютэ сделала блестящую карьеру. Все любители этой игры хотели лично узнать прелести и умение такой талантливей воспитательницы. Она получала
   так много приглашений, что в скором времени не знала, куда приклонить голову, если будет уместно так выразиться.
   Пока Розали завоевывала положение на этом галантном поприще, воодушевленный ею Филипп с головой ударился в распутство. Он стал завсегдатаем салонов парижских сведен и вскоре приобрел там удивительную репутацию.
   Послушаем, что пишет об этом Марэ, которому поручено было следить за герцогом:
   «Наконец-то герцог Шартрский посетил Бриссодиху. Когда он появился в ее заведении, она предоставила ему самый лакомый кусочек, который имела. Эта честь выпала девице Лавинь, по прозвищу Дюрансн. Она занялась Его светлостью, и они расстались только после третьей попытки. Благородный господин казался очарованным и дал ей пятнадцать лун. Он сказал хозяйке, что хотел бы продолжить скачки, но девушка отказалась. Она нашла юношу ужасно грубым в его ласках в нем не было никакой утонченности, и он ругался, как трактирщик. Многие девицы потом подтверждали это мнение; все свидетельствовало о том, что герцог будет грязным развратником.
   Чтобы поправить дело, нужно, чтобы герцог влюбился в честную женщину, которая своим влиянием сможет заставить его быть любезнее и перестать употреблять слова, от которых покраснел бы самый закоренелый негодяй. Никогда герцог не будет равен своему отцу… Тот тоже начал очень рано, но… вел дело совсем по иному, и многие красивые женщины желали быть покоренными им…
* * *
   Грубость молодого герцога вскоре стала такой непомерной, что многие жрицы любви просто отказывались иметь с ним дело, в ужасе от его манер.
   Отверженный проститутками, несчастный мог иск утешения только у актрис и светских женщин.
   Вместе с шевалье де Куаньи, герцогом де Фронзаком, графом де Безенвалем и графом д'Осмоном он давал улице Сен-Лазар ужины, где были позволены любые эскапады.
   Однажды вечером во время такого ужина-сюрприза Филипп приказал подать своим гостям огромный слоеный пирог.
   «Кондитер, — сказал он, обращаясь к собутыльникам, — положил в этот пирог такой лакомый кусочек, который оживит самых привередливых гурманов… Вы любите перепелов? Мой повар заверил меня, что мы найдем внутри самую аппетитную, самую сочную перепелочку в мире [2]».
   И он хлопнул в ладоши. Внезапно корка пирога отлипла, и прелестная пятнадцатилетняя блондинка, совершенно голая, по свидетельству Пьера Нодена, выскочила, как чертик из табакерки, «из своего маленького печеного домика, в котором пряталась» [3].
   Выскочив на ковер, она пробежала через комнату, «крутя попкой и тряся грудью». Все присутствующие с вожделением смотрели на малышку, и герцог счел нужным пояснить, что, конечно, все будут иметь право испробовать ее, но, «чтобы быть уверенным, что гостям подано достойное блюдо, он намерен вначале сам его попробовать».
   В комнате раздался ропот недовольства.
   — Не нужно спорить, — сказал, улыбаясь, герцог, — я обращаюсь с вами так же, как обращаются в Версале с королем.
   Филипп имел в виду знаменитую «пробу», меру предосторожности, бывшую в ходу при дворе много столетий. Монархи так боялись яда, что требовали, чтобы блюда оставались всегда накрытыми, дабы никто не смог ничего в них подсыпать или подлить, «чтобы невозможно было употребить яд». Кроме того, перед тем как подавать любое блюдо государю, специальный купонный офицер должен был попробовать его. Если через несколько минут он был все еще жив, «продукт» несли королю. Если же офицер умирал в страшных муках, еду выбрасывали. Этот простой метод позволял подавать королю на стол только совершенно проверенную еду.
   «Проба», предложенная Филиппом, преследовала другую цель. И граф де Безенваль позволил себе заметить, со свойственной ему искренностью и прямотой:
   — Я хотел бы покорнейше напомнить вам, что этот офицер никогда не «перчил» еду на королевской кухне.
   Его острота вызвала смех присутствующих. Поговаривали, что герцог Шартрский, посещавший самые грязные и подозрительные притоны, подцепил некоторое время назад дурную болезнь и — как говорили в то время — был «наперчен»…
   Филипп совершенно не рассердился. Напротив ответил такими гнусными шутками, которые являлись свидетельством прекрасного расположения духа.
   Потом он усадил девочку у своих ног и потребовав от нее смешных мелких услуг…
   Распалившиеся сотрапезники нетерпеливо ерзали своих креслах.
   — Не волнуйтесь, вы, там, стадо свиней, — любезно бросил им герцог. — Я предоставлю в ваше распоряжение гарнир к этому пирожку.
   Он похлопал в ладоши. Дверь тотчас открылась и лакей впустил в комнату полдюжины девиц из Оперы, совершенно голых. Им было от восемнадцати до двадцати пяти лет, и они были, конечно, не так свежи, как первая девушка, но, безусловно, столь же порочны.
   И оргия началась…
* * *
   Жадный до необычных, затейливых развлечений, Филипп устроил через некоторое время для своего друга Фиц-Джеймса, собиравшегося жениться, нечто вроде «ужина вдов», куда были приглашены все бывшие любовницы новобрачного. Ужин подавался в комнатах, затянутых черной материей, а девицы слегка прикрывали наготу прозрачными вдовьими вуалями…
   Во время таких ужинов каждый из присутствующих» обязан был спеть песню собственного сочинения. Вот несколько куплетов, которые были приняты «на ужинах в тесном кругу», которые дают представление о той галантной эпохе.
 
   Среди сокровищ у меня есть старенький диван.
   Когда-то он моим отцом мне был в наследство дан.
   Я антиквару с кошельком диван свой не продам.
   На нем всегда лежат рядком шесть чудных пухлых дам
   Теряю сон я и покой и прихожу в экстаз,
   Когда ласкаю я рукой их девственный атлас.
   Они округлы и мягки, внутри их греюсь я,
   Их обожают знатоки, завидуют друзья.
   Когда во сне касаюсь их и шелк щекою мну,
   Они мне открывают дверь к целительному сну.
   Подушек лучше в мире нет, пари готов держать.
   Подружки же приелись мне и могут подождать.
   Я забываю обо всем, когда на них лежу,
   Не надо мне других утех, я им принадлежу.
   Я утром вынужден вставать
   В тисках большой тоски.
   В их лоне век хотел бы спать,
   По гробовой доски!
 
   Песни, имевшиеся в репертуаре самого Филиппа, были гораздо грубее и откровеннее, тонкость раздражала его. Он обожал грубые неприличные припевы и затягивал их всегда с таким удовольствием, что смущал даже самых близких друзей.
   Эта распутная жизнь, в конце концов, встревожила герцога Орлеанского. В конце 1767 года он решает женить сына, надеясь, что тот, наконец, остепенится.
   После долгих колебаний герцог остановил свой выбор на белокурой и прекрасной Луизе-Мари-Аделаиде, дочери графа де Бурбон-Пентьевра, из семьи графа Тулузского, сына Людовика XIV и госпожи де Монтеспан. Эта юная особа — ей было всего пятнадцать лет — являлась вместе с братом, принцем де Ламбалем, наследницей значительного состояния. Женясь на ней, Филипп делал Орлеанов самой богатой семьей Франции, богаче правящей династии Бурбонов…
* * *
   Свадьба состоялась 5 апреля 1769 года. После пышного обильного ужина новобрачные начали готовиться к церемонии брачной ночи, которую семья Орлеанов превратила в экстравагантный спектакль.
 
   Муж госпожи де Ламбаль, фаворит Марии-Антуанетты.
   По этому поводу ходили слухи, что Филипп заразил де Ламбаля «галантной болезнью», желая его смерти, дабы остаться единственным наследником. Принц действительно умер от дурной болезни, подхваченной от какой-то случайной проститутки, но Филипп но имеет к этому никакого отношения. Андре Кастело документально доказал это в своей замечательной работе «Филипп Эгалитэ — Красный принц»
 
   В тщательно охраняемой прихожей взволнованная Мари-Аделаида надела ночную рубашку, в другой, также закрытой от посторонних глаз комнате, Филипп в присутствии короля снял шляпу и шпагу. Первый ритуал был готов…
   Когда новобрачные были готовы, они под руки вошли в приготовленную для них спальню, и двери открыли. В комнату ворвалась толпа гостей, занявшая места в изножье кровати, чтобы не упустить ни одной подробности того зрелища, ради которого они и собрались. Священник, подойдя к кровати, благословил молодую пару и ложе, на котором дрожащая от страха новобрачная должна была стать женщиной. Потом быстро удалился, делая вид, что не замечает сальных взглядов присутствующих.
   На виду у тридцати насмешливых гостей Марн-Аделаида с помощью двух фрейлин забралась под одеяло.
   В это время Филипп раздевался в соседней комнате. Вскоре он вернулся в спальню — в носках и ночной рубашке, под которой ничего не было.
   Публика, знавшая, что должно произойти, повернулась к нему. Тогда герцог сбросил на пол ночную рубашку, и каждый из присутствующих смог убедиться, что, соблюдая обычай, восходивший ко времени царствования Генриха III, он сбрил с тела все волосы…
   Андре Кастело, описавший это событие, добавляет, что «таким образом принцы крови оказывали уважение супруге, отказываясь ради нее в день свадьбы от признаков мужественности»…
   Получив рубашку из рук Людовика XV, Филипп надел ее и нырнул в кровать, держа в руке ночной колпак. Сразу после этого граф Парижский и маркиза де Полиньяк задернули с двух сторон балдахин над ложем. С третьей стороны занавес на несколько минут был оставлен открытым, чтобы толпа могла видеть молодую пару, до самого носа натянувшую на себя одеяло. Когда все удовлетворили любопытство, последняя штора упала.
   Оставшись, наконец, одни, молодые супруги смогли предаться здоровым радостям физической любви.
   Через четыре дня после свадьбы Филипп повез Мари-Аделаиду в Оперу. Устроившись в принадлежащей им ложе, маленькая герцогиня, как ребенок, всплеснула ручками. Внезапно она прошептала:
   — Почему здесь сегодня так много женщин в черном? Разве пристойно посещать театр, когда ты в трауре?
   Бедняжка не знала, что все эти красивые дамы в трауре, бросавшие жалобные взгляды в сторону герцогской ложи, бывшие любовницы ее мужа…
   Эта демонстрация, по правде сказать, весьма дурного вкуса, была к тому же бессмысленна. Филипп очень быстро вернулся к своим распутным привычкам, и на улице Бланш возобновились ужины в тесном кругу с раздеванием, на которых главное блюдо не всегда готовилось на кухне [4].
   Герцог Шартрский сходил с ума при виде любой юбки — он кидался на всех попадавшихся ему на пути молодых женщин, запуская руку им за корсаж… Большинство из них видели в его манерах знак уважения и бывали очень польщены. Но некоторые все-таки артачились. Например, Филипп потерпел унизительное поражение с Розой Бертен, маленькой швеей, ставшей впоследствии знаменитой владелицей модной лавки и поставщицей Марии-Антуанетты.
   Розе было двадцать два года. Ей поручили заниматься приданым Мари-Аделаиды, которая совершенно наивно взяла ее под свое покровительство. Филипп, естественно, заинтересовался этой девицей…
   Эмиль Танглад записал для нас эту малоизвестную историю, едва не кончившуюся похищением.
   «Случилось так, — пишет он, — что герцог Шартрскии заметил ее однажды в Пале-Рояле, куда она пришла показать что-то герцогине; заметив, он заговорил с ней и даже начал делать авансы, предлагая бриллианты, лошадей, кареты и даже дом с обстановкой, если только она согласится стать его любовницей. Но герцог Шартрский напрасно разливался соловьем, он ничего не добился. Однако чем больше его отталкивали, тем больше он упорствовал. Герцог не только вожделел по прекрасной модистке, он распалялся от ее сопротивления и даже составил план похищения: держал наготове домик в Нейи, где можно было спрятать пленницу. Розу предупредил лакей, которого герцог совершенно не опасался, и теперь, каждый раз, неся работу в Пале-Рояль она дрожала от страха, не осмеливалась выходить по ночам, страшась попасть в западню. Она была слишком хорошо осведомлена о нравах аристократов своего времени, которые во всем брали пример с Людовика XV, и понимала, что спасти ее может только ежеминутная осторожность; ей было известно, что этим господам удавались похищения гораздо более дерзкие, чем увоз простой модистки, вынужденной день и ночь бегать по городу» [5]
   Однажды Роза отправилась к очень важной заказчице, графине д'Юссон. Она как раз показывала образцы тканей привередливой клиентке, когда доложили о герцоге Шартрском. Графиня, оставив Розу, поспешила встретить своего знаменитого посетителя и с почтением усадила его в кресло.
   Модистка, на которую никто из них не обращал внимания, с самым естественным видом села в кресло рядом с герцогом. Потрясенная госпожа д'Юссон строго произнесла:
   — Мадемуазель Роза, перед вами Его светлость, вы забываетесь!
   — Да нет же, мадам, я помню.
   — Тогда почему же вы себя так ведете?
   — Госпожа графиня просто не знает, что если бы я захотела, то уже сегодня вечером стала бы «герцогиней Шартрской».
   Смущенный герцог опустил голову, а графиня д'Юссон оказалась в очень деликатной ситуации: она совершенно не хотела быть замешана в этой альковной истории, да еще перед главными действующими лицами.
   — Да, мадам, мне предлагали все, что могло бы прельстить бедную девушку, но я отказалась, и мне пригрозили похищением. Так что, мои дорогие госпожи, если вы вдруг не получите в срок ваши чепчики, если платья не будут готовы к примерке и кто-нибудь скажет вам, что бедняжка Роза исчезла, вы будете знать, к кому обратиться — монсеньер скажет вам, где меня найти.
   Графиня решила, что самой уместной реакцией на эти слова будет смех.
   — Ну что вы на это скажете, монсеньер? — спросила она, пытаясь улыбнуться.
   — Отвечу, что трудно поступить иначе, если хочешь покорить непокорную подданную, трудно порицать меня за то, что я хочу добиться милостей такой очаровательной особы.
   Роза усмехнулась.
   О, да конечно, вы правы, монсеньер, предпочитая модную торговку вашей августейшей супруге, аристократке, обладающей всеми возможными достоинствами; так признайте же, госпожа графиня, что та, которую предпочитают этой достойной женщине, имеет право на фамильярность в общении с вами: пусть монсеньер помнит о своем положении, и я никогда не забуду о той огромной дистанции, которая существует между нами…
   Сказав это, Роза встала, присела перед герцогом в глубоком реверансе, на что он отреагировал словами:
   — Вы просто маленькая змея!
   Но он усвоил урок. С этого дня он перестал преследовать маленькую модистку, и она снова смогла приходить в Пале-Рояль, не боясь, что в каждом темном уголке коридора ее схватят за грудь жадные руки герцога…
* * *
   Не оставляя своим вниманием дам, герцог Шартрский, избранный главным магистром французских масонов, поддерживал парламент в его борьбе против королевской власти.
   Общеизвестно, что магистраты, влияние которых возрастало с каждым годом, стали поистине опасным государством в государстве. «Парламенты [6], — пишет Жак Бенвиль, — функции которых непомерно возросли, начали во всем противостоять правительству. Сопротивление местных дворов, объединившихся и провозгласивших неделимость, отказывающихся подчиняться эдиктам короля и даже арестовывавших офицеров, становилось нетерпимым… «Эту невероятную анархию, — пишет Вольтер, — терпеть дольше было невозможно. Либо корона должна была восстановить свою власть, либо парламенты должны были взять верх». Это была власть, восставшая против власти, и либо та, либо другая должна была пасть».