Было решено, что император покинет Вильгельмшез не позже, чем через три дня, и отправится в Англию.
19 марта, после завтрака, Наполеон III попрощался с русскими офицерами и сел в поезд, отбывавший в Бельгию. За десять минут до его отправления один журналист, Мелс-Кон, вынырнул из толпы с депешей в руках. Он протянул ее экс-императору, который быстро вскрыл послание и прочел его. Так он узнал о революции, произошедшей в Париже. Накануне правительство Тьера направило войска к Монмартру, чтобы отобрать захваченные народом пушки. Национальная гвардия оказала сопротивление. Прогремели выстрелы. Женщины, подстрекаемые Луизой Мишель, присоединились к мятежникам.
Что это были за женщины? Гастон Да Коста, знаток истории Коммуны, пишет:
«Проститутки вышли из квартир, кафе, домов терпимости. Солдаты 88-го батальона, присоединившиеся к мятежникам, несли их на руках, за ними следовал легион сутенеров. Так они поднялись на гребне революционной волны, ликуя, призывая свергнуть власть, которую олицетворяла для них префектура полиции. Это они вместе с несколькими доведенными до отчаяния нищетой женщинами растерзали теплый труп лошади офицера, убитого на углу улицы Удон… Это они набросились на пленных, угрожая им смертью…»
Во второй половине дня стреляли на улице Розье, а вечером восставшие заняли министерство юстиции.
Наполеон III сунул телеграмму в карман и грустно произнес:
— Уже вторая революция под дулами врага!
Он не мог и предположить, что этот взрыв, не имевший ничего общего со сменой режима, провозглашенной 4 сентября, вселит в народ настолько сильный дух разрушения, что скоро Париж будет объят пламенем.
В тот момент, когда поезд тронулся, мятежные батальоны под командованием Центрального комитета Национальной гвардии захватили Отель де Виль, и правительство во главе с месье Тьером переместилось в Версаль.
Начинались дни Парижской коммуны…
В одиннадцать часов вечера Наполеон III прибыл на приграничную станцию Эбертштадт. Там его ждала принцесса Матильда. Он обнял ее и пересел в специальный поезд, который должен был отвезти его на берег Северного моря. В три часа утра он высадился в порту Остенде и сразу же поднялся на борт яхты «Графиня Фландрии», которую предоставил в его распоряжение король Леопольд.
На следующий день, в 10 часов, несмотря на густой туман, яхта снялась с якоря и взяла курс на Англию.
В Дувре Евгения и наследный принц ждали яхту на дебаркадере.
Наполеон III бросился к ним. На этот раз, как отмечает Поль Гени, «от его подчеркнутой сдержанности не осталось и следа». Они долго стояли, обнявшись, и плакали.
В тот же вечер они добрались до Числхерста. Экс-император любовался парком, лужайками, черными кедрами. Они остановились перед красным кирпичным зданием.
— Вот наш дом, — сказала Евгения, — надеюсь, он вам понравится.
Наполеон III молча вошел, оглядел вестибюль, гостиные, столовую, зимний сад, спальни, покружил по дому и улыбнулся.
— Ну, — сказала императрица, с беспокойством ждавшая реакции мужа, — я вижу, жилище, которое я выбрала, приглянулось вам…
Экс-император кивнул. Он спустился в гостиную, где был разожжен огонь в камине, решив, что не стоит говорить Евгении о той шутке, которую в очередной раз сыграла с ним судьба: этот дом в 1840 году принадлежал отцу очаровательного рыжеволосого создания — мисс Эмили Роулис, любовником которой он был.
КОММУНАРЫ РАТУЮТ ЗА ГРАЖДАНСКИЙ БРАК
Историей Коммуны занимаются серьезные, важные люди, наделенные почти кальвинистской стыдливостью. Они изображают своих героев как мирских святых, которые заняты исключительно тем, что расстреливают генералов и с глубоким религиозным чувством перерезают глотку священникам.
Но они были не такими.
Коммунары умели взять свое от жизни и приласкать хорошенькую парижаночку в промежуток между двумя расстрелами. Рауль Риго, предводитель Коммуны, провозгласил: «Я за сближение полов, гражданские браки должны стать социальной догмой». Разрушение прежних представлений о семье было одним из важнейших принципов нового режима.
Ночные заседания, на которых присутствовали соблазнительные коммунарки, часто заканчивались действом, которое не было предусмотрено Платоном как необходимое для основания Республики. Коммунары дружно пыхтели на полу, на столах, в креслах, гордые тем, что действуют в соответствии с политическими требованиями своей партии. Эту дань наивному республиканству отдавали не только рядовые Коммуны. Предводители Коммуны развлекались в Отель де Виль, в министерствах и в Префектуре полиции. Ими двигало похвальное стремление разъяснить хорошеньким представительницам буржуазии основные догмы Коммуны. Для этого подлежащих перековке женщин освобождали из тюрьмы предварительного заключения.
Послушаем Максима Дю Кам:
«Вечером, часов в девять-десять, чиновники из числа народных представителей Префектуры полиции предъявляли канцелярии суда, имеющей мандат на освобождение арестованных из-под стражи, нескольких женщин, взятых под стражу в течение дня. Их передавали в руки представителя Курне, Риго или Теофила Ферре, который приводил их назад на рассвете. Тюрьма предварительного заключения стала своеобразным гаремом, в котором паши Префектуры выбирали тех, кто достоин приглашения на ужин».
Каждый вечер, несмотря на утомительный день, предводители Коммуны посвящали очаровательных пленниц в тайны республиканской эротики…
Коммунары понимали, что революция, в которой не принимают участие женщины, обречена, и не ограничивались подчеркнутым вниманием к прекрасному полу. Они объявили, что Коммуна считает необходимым узаконить всех внебрачных детей.
Эта новость восхитила многочисленную армию прачек, гладильщиц, кухарок, за чьи подолы цеплялись мальчуганы и девчушки, рожденные от разных и часто неизвестных отцов. Они примыкали к коммунарам, посещали патриотические собрания, проходившие в церквях с затянутыми красной материей алтарями, вооружались, убивали во имя свободы всех тех, кто думал не так, как они, и заливали подвалы керосином, так что Достаточно было чиркнуть спичкой, чтобы вспыхнул пожар.
А вечером они находили утешение в объятиях какого-нибудь коммунара, воодушевленного винными парами…
Мне хотелось бы, не останавливаясь подробно на событиях страшных дней Коммуны, выявить лишь те ее факты, которые по непонятным причинам стыдливо замалчиваются историками.
Почему не сказать открыто, что стихией коммунаров стали кровь, разврат, смерть? Что они устраивали оргии девушками, решившими «положить свою добродетель на алтарь родины»? Неужели это более достойно порицания, чем расправа над безоружными священнослужителями, монахами-доминиканцами? Почему так много говорится о тех, кто приказывал расстреливать заложников, но почти никогда не упоминаются подвиги начальника Префектуры и секретаря суда, назначенных коммунарами, которые приводили к себе женщин из числа задержанных и предавались с ними забавам отнюдь не невинного свойства? Почему?
Почему замалчивается та совсем не второстепенная роль, которую сыграли во всей этой истории проститутки?
17 мая 1871 года члены Коммуны, делегированные в округ, подписали постановление о закрытии публичных домов. Этот шаг способствовал притоку новых сил революцию.
Проститутки, лишенные работы, высыпали на улицы и искали себе применения и, в конце концов, вооружившись винтовками системы Шаспо, отправились сражаться в рядах коммунаров. Они стали самыми безжалостными и самыми нечистыми на руку бойцами Коммуны. Не совсем трезвые, полуголые, в кепи набекрень, с шашками наперевес, они увлекали за собой женщин, предварительно щедро напоив их. Женские отряды с воинственными криками рыскали по улицам, расстреливая «умеренных».
«Эти грозные бой-бабы, — пишет Максим Дюкам, — держались на баррикадах дольше, чем мужчины. Они были там, где совершались самые кровавые преступления: на улице Пармантье в момент убийства графа де Бофора, на улице д'Итали, где шла охота на доминиканцев, у стен Петит Рокет, где расправлялись с заложниками, на улице Аксо, где полегли многие Жандармы и священники».
Один из свидетелей расстрела доминиканцев рассказывает следующее. Несчастных монахов вывели из дома, где они содержались под арестом. Одна из женщин, молоденькая хорошенькая блондинка, то и дело перезаряжала свою винтовку. Увидев, что один из доминиканцев собирается сбежать, она закричала:
— А! Трус! Смотри-ка, хочет смыться.
И застрелила его.
Орды выпущенных на свободу гарпий росли с каждым часом, они резали, выкалывали глаза, отплясывали танцы смерти у растерзанных трупов. К ним примыкали, главным образом, проститутки и алкоголички. Некоторые из них, как, например, Луиза Мишель, прозванная Красной Девой, подчинялись искреннему революционному порыву. Но таких было немного. Большинство составляли женщины самого простого происхождения, которыми двигали низменные инстинкты, они убивали «в почти сексуальном экстазе». Александр Дюма писал:
«Об этих самках не стоит и говорить из уважения к женщинам, на которых они становились похожими лишь после смерти».
Но были и такие, которых привела на баррикады любовь. Вот что пишет Энри д'Альмера:
«И в этом потоке ненависти можно отыскать тот вечный двигатель, который испокон веков толкал женщин на самые благородные и самые низкие поступки, — любовь.
Гибель возлюбленного превращала женщин в разъяренных тигриц. Сколько отчаявшихся женщин, охваченных одним желанием — убивать и умереть самой, — сложили свою жизнь на баррикадах. Часто они сами подставлялись под пули врага, раздражая противника своей бравадой и потоком оскорблений».
Да, и в этом случае любовь сыграла не последнюю роль в истории.
24 мая армия, выступившая из Версаля, захватила Монмартр и всю западную часть Парижа. Коммунары решили поджечь столицу.
Естественно, бывшие проститутки впали в почти истерическое воодушевление при мысли о поджоге Тюильри и Отель де Виль. В ход пошли бутылки с керосином. Женщины заливали керосином подвальные помещения, крича:
— Сотрем Париж с лица земли!
На улице Руаль, на площади де ля Конкорд и в Тюильри особенно отличились три женщины: Флоранс Вандеваль, Анн-Мари Мено и Аврора Машю.
Максим Дюкам сообщает, что «эти особы, в своем страшном безумии, разжигали мужчин, обнимали и целовали наводчиков, проявляя невиданное бесстыдство».
Пожары лишь распаляли их неистовые сладострастные души. Среди домов, объятых пламенем, они, «в сбившейся одежде, полуобнаженные, переходили от одного мужчины к другому».
Они ликовали, когда заложники были расстреляны у Рокет…
29 мая Париж, превращенный в руины, покрытый слоем пепла, перевел дух: Коммуна закончилась.
Бойня, нелепица, насилие, ненависть, продолжавшиеся два месяца, остались позади. Историки могли приступить к составлению патетических трактатов.
Коммунары и коммунарки, опьяненные борьбой, наложили кровавый отпечаток на историю благородной Франции. Но об этом не принято говорить…
ЛИШЬ ОДНА ИЗ ФАВОРИТОК НАПОЛЕОНА III ПРИСУТСТВУЕТ НА ЕГО ПОХОРОНАХ
Наполеон III с болью следил за событиями в Париже.
— Франция осталась без правительства, — вздыхал он.
Он стал подумывать о подготовке «возвращения с острова Эльба».
— Я зафрахтую яхту и отправлюсь во Фландрию. В Шалоне остались верные мне офицеры, и мы двинемся на Париж.
Он воспрянул духом.
— Я уверен, что французы с радостью примут меня, — добавлял он. — И те, кто год назад отдали за меня свои голоса во время плебисцита — а их семь миллионов, — и другие. Само имя — Наполеон — воодушевит их, и они восстанут и провозгласят империю…
Друзья робко пытались намекнуть ему на рискованность такого предприятия. Экс-император улыбался:
— Республиканцы совершают ошибку за ошибкой. Этим они помогают мне. Кроме того, у Франции нет другого выхода.
Евгения не разделяла этих необоснованных взглядов. Она исподволь старалась склонить Наполеона Щ отречься в пользу наследного принца.
Но, неисправимый заговорщик, экс-император и слышать не хотел об этом. Он отсылал письма одно за другим, сочинял листовки, готовил воззвания, составлял списки «надежных людей», изучал карты, выявлял удобные для прохода границ места. Ему не терпелось шагнуть навстречу опасностям.
Как-то вечером его старинный друг, доктор Конно, сказал:
— Вам уже не двадцать лет, Сир. Сомневаюсь, что государственный переворот будет вам по силам.
Наполеон III ответил:
— Дорогой мой, я не так стар, как вы полагаете. Меня еще любят женщины.
Это было действительно так.
Несмотря на его шестьдесят пять лет, пошатнувшееся здоровье, физический и моральный упадок, женщины любили его. И эта мысль придавала ему смелости.
Некая молодая особа писала ему страстные письма, прикладывая к ним банкноты достоинством в пять фунтов, которые предназначались для «нового восхождения на престол». Другие посылали ему стихи и поэмы.
И, наконец, одна пятидесятилетняя экзальтированная дама, пугавшая собак крикливой расцветкой своих туалетов, увенчала собой любовную карьеру экс-императора.
Послушаем Джорджа Гринхэма, инспектора полиции, которому английское правительство поручило обеспечить безопасность изгнанника, рассказывающего об этой «белокурой Офелии», как прозвал ее Г. Флейшман:
«Одна вдова, весьма эксцентрическая особа лет пятидесяти, возомнила, что Наполеон III влюблен в нее. Каждое утро она приносила к парадному его дома букет цветов, в который была запрятана нежная записка. Она носила одежду, причудливо сочетавшую яркие, крикливые тона. На ней всегда были белые перчатки, явно не подходившие ей по размеру, так что лишняя материя свисала с пальцев и закручивалась спиралью. Ее лицо и сальные волосы в колтунах красноречиво говорили о стойкой неприязни, которую она питала к воде, гребенкам и щеткам. Но однажды портье, действуя в соответствии с полученным приказом, не взял у нее ни букета, ни записки, и вдова стала проводить целые дни у парадного в ожидании своего псевдовозлюбленного. Завидев его, она бросалась ему наперерез и пыталась всучить цветы и письма».
Эта потерявшая рассудок женщина была последней в ряду покоренных Наполеоном III сердец.
В начале осени состояние здоровья экс-императора резко ухудшилось, его мучили камни в мочевом пузыре. Он пригласил доктора Конно:
— Мне стало трудно ходить. Мне необходимо как можно быстрее вылечиться. В таком состоянии я не смогу организовать своего возвращения во Францию.
В декабре английские медики решили попытаться размельчить камни. 2 января 1873 года была сделана первая операция. Она прошла успешно. Вторая операция была назначена на 18 января. Но 9-го утром Наполеон III, страдавший от болей, начал бредить. Он бормотал:
— Конно, ведь мы не струсили тогда в Седане?
Евгения взяла его за руку. В 10 часов 45 минут он умер.
Смерть Наполеона III, как пишет Пьер Бюве, «изумила французов». Многие еще оставались бонапартистами и мечтали о возвращении императора. «Его не воспринимали, — сообщает Фернан Жиродо, — как низверженного императора. Казалось, что он лишь временно покинул политическую арену, чтобы вернуться с новыми силами в недалеком будущем. Франция не совершала Сентябрьской революции, она только позволила ее совершить, она не предоставляла всех полномочий власти авторам этого переворота, а просто-напросто терпела их произвол. Наполеону III нужно было умереть, чтобы стало понятно, какое место он занимал в политической жизни Европы».
Похороны, состоявшиеся в Числхерсте, собрали всех имперских сановников, прибывших из Парижа.
Но на церемонии присутствовало меньше народу, чем ожидалось. Близкие ко двору персоны «выворачивали себе шеи, стараясь разглядеть лица дам».
Общее резюме гласило:
— Была только одна: мадам Валевска!
Из всех фавориток только графиня прибыла на похороны. Она покинула Бельгию, чтобы преклонить колени у могилы своего любовника, и так плакала, что графу Валевски, ее мужу, пришлось долго ее успокаивать.
Через несколько дней после траурной церемонии в Числхерсте появилась еще одна женщина. Она приехала тайно, и вряд ли о ее пребывании в Числхерсте стало известно, если бы не бдительность одного сторожа, внимание которого она привлекла своей изысканной внешностью. Пока она находилась у могилы императора, он побежал сообщить об этом некой даме из свиты экс-императрицы. Та осторожно прокралась к месту захоронения и узнала в незнакомке Маргариту Беланже…
Из ста пятидесяти или двухсот любивших императора женщин только две сочли необходимым побывать в Числхерсте.
Да, только две, так как, вопреки распространенному мнению, графиню Кастильскую воспоминания не толкнули в путь…
У Вирджинии были другие заботы.
Она стала служительницей странного культа и поклонялась, как идолу, собственному телу. Ее окружали преданные люди, которым она иногда позволяла, повинуясь своему капризу, любоваться той или иной частью тела, которую медленно обнажала. Восторженные поклонники лицезрели ступню, часть ягодицы, грудь, подмышечную впадину. Были и избранники, имевшие право беглым взглядом окинуть покрытые пенным белым пухом прелести графини. И лишь единицам даровалась исключительная возможность продемонстрировать свою страсть. Это превращалось в настоящий ритуал. Вирджиния, лежа на черных простынях, открывала свое тело счастливцу, который должен был, преисполнившись почти религиозного чувства, целовать каждую его клеточку, прежде чем проникнуть в святая святых…
Не хватало только ладана и торжественных звуков органа.
Возможно, графиня Кастильская подумывала о том, как восполнить этот пробел.
Естественно, Вирджиния тщательно отбирала своих поклонников. Среди тех, чьи имена до нас дошли, были Энри де ля Тур д'Овернь, князь Понятовски, Имбер Де Гент-Аман, Поль де Кассаньак, генерал Эстанселан, герцог де Шартр.
И многие-многие другие…
И каждый, покинув постель-алтарь, начинал испытывать непреодолимую потребность писать графине длинные послания. Были среди них лирики, как, например, банкир Игнаций Бауер, который писал:
«Это произошло в ночь со вторника на среду… Улыбаясь сквозь слезы, ты открыла навстречу мне свои объятия, и я познал твое сердце и вознесся в небеса…»
Другие обладали более энергичным слогом, как, например, Сент-Аман:
«От всего сердца благодарю вас за вчерашний незабываемый прекрасный вечер… Напишите мне, могу ли я снова увидеть вас. Где? Когда? Подчиняюсь вашей воле…»
Попадались и любители пошутить, как, например, Поль де Кассаньак:
«Мадам Нина, мне сообщили, что ты мерзнешь. Я готов согреть тебя сегодня в девять часов вечера. Твоя печка Поль».
Или еще:
«Не помню, что было вчера, ничего не знаю о том, что будет завтра, но сегодня вечером, 23 июля 1873 года, я тебя люблю…»
Она отвечала всем. Ее почерк, мелкий и ровный, иногда вдруг становившийся размашистым, небрежным, о многом мог бы сказать опытному графологу.
И в каждом письме отчетливо проступает неуемное тщеславие:
«Я знаю, что для меня не существует опасности стать нелюбимой. Чем больше меня ненавидят в целом, тем больше любят в конкретных проявлениях, и есть за что!»
Одна из записок заканчивается следующей замечательной фразой:
«Молю Бога, чтобы Он сохранил для меня ваше преклонение передо мной».
После чего графиня небрежно добавила:
«Примите заверения в самых искренних чувствах…» Из писем становится ясно, как она обращалась со своими поклонниками. Инициатива встреч почти никогда им не принадлежала.
— Я думала пригласить вас сегодня, но это невозможно. Не сердитесь, я сообщу вам, когда вы сможете навестить меня».
Графиня Кастильская увяла как-то внезапно. В тридцать пять лет она заметила, что «красота оставила ее как ветреный возлюбленный», по выражению Люсьена Доде, и впала в безумие. В спальне висел ее портрет кисти Поля Бодри. Она стала испытывать к нему род ревнивой ненависти и в конце концов разрезала его ножницами на мелкие кусочки. Она затворилась в доме на площади Вандом, окружила себя собачками, приказала вынести все зеркала, и вскоре утратила какую бы то ни было связь с миром… Состарившись, она превратилась в уродину, и те, кто знавал ее когда-то, не веря своим глазам, узнавали в мегере с грубыми чертами лица и остановившимся взглядом, прогуливавшейся по аллеям Тюильри, женщину, ставшую легендой XIX века.
Многие полагали, что графиня Кастильская давным-давно умерла, тогда как она угасла лишь 28 ноября 1899 года.
Она похоронена на кладбище Пер-Лашез.
Если фаворитки в большинстве своем не испытывали глубокого горя по поводу смерти Наполеона III, то Евгения была безутешна.
Чтобы забыться, она стала много путешествовать. Сначала она отправилась туда, где император провел свою юность, затем посетила Шотландию, Италию, Испанию. Отныне все ее надежды связывались с наследным принцем. Она мечтала о том, чтобы он поднялся на престол.
Наполеон IV, возглавивший партию бонапартистов, занимался в Военной Академии, что не мешало ему предаваться и более легкомысленному времяпрепровождению.
После державшегося в тайне романа с Мари де Лармина, хорошенькой фрейлиной экс-императрицы, он вступил в связь с молодой учительницей родом из Эльзаса Жозефиной Габ.
В конце 1873 года она родила сына, который был назван Альфонсом. Через некоторое время она вышла замуж и уехала в Швейцарию. Был ли Альфонс сыном Наполеона IV? Уже стариком этот человек вспоминал, что однажды, когда он был еще совсем маленьким, его привезли из Швейцарии в Англию, где какой-то господин, назвавшийся крестным, подарил ему велосипед «Кенгуру» с двумя рулями, пони и легкий двухколесный экипаж. Он утверждал, что этот господин был наследным принцем, его отцом. Сходство Альфонса и Наполеона III бесспорно, а его дочь удивительно напоминала Евгению.
Роман Людовика с принцессой Беатрисой, младшей дочерью королевы Виктории, выглядел настолько идиллическим, что никто не сомневался в скорой свадьбе. Однако этому союзу помешала разница в религиозных воззрениях молодых людей.
В 1879 году наследный принц, устав от постоянной финансовой и моральной зависимости от матери, продолжавшей обращаться с ним как с ребенком, вступил в английские войска и отправился в Южную Африку воевать с зулусами.
1 июня он пал, пронзенный восемнадцатью дротиками…
Евгения стала вдовой в сорок семь лет. Можно не сомневаться, что, если бы экс-император овдовел в эти годы, он бы сумел воспользоваться свободой.
Целомудренная экс-императрица и не помышляла о новом романе.
Любовь никогда не главенствовала в ее жизни. Все историки говорят об этом в один голос.
И все-таки…
Ирене Моге в своем исследовании, посвященном Евгении, сообщает удивительный факт. Она утверждает, что экс-императрица еще до того как поселилась во Франции, состояла в тайной связи с принцем Наполеоном, который хотел даже на ней жениться. Это кажется особенно странным, если вспомнить, что эти двое на протяжении почти двадцати лет вели ожесточенную войну.
Но предоставим слово Ирене Моге:
«После известного манифеста принц Наполеон был взят под стражу в Париже и помещен в тюрьму предварительного заключения.
Однажды некая женщина, одетая в черное, в густой вуали, явилась туда и попросила провести ее в камеру к заключенному. Эта посетительница была Евгения. Получив известие об аресте Наполеона, она
оставила Англию и прибыла в Париж, чтобы утешить его в заключении. Императрица, которая постоянно старалась выжить принца Наполеона из Тюильри, боролась с его влиянием, высмеивала его, умевшая и в дни поражения сохранять величественность и самообладание, приказавшая сразу после смерти императора разобрать его архив, эта женщина приехала, чтобы поддержать несчастного, вынужденного находиться вместе с преступниками и убийцами.
Их оставили наедине. Разговор длился долго. Когда наконец императрица вышла из камеры, ее походка утратила твердость, и от пристального взгляда, несмотря на вуаль, не могли укрыться ни опрокинут ость ее лица, ни глаза, полные слез.
Вскоре после ее ухода некто, приближенный к Наполеону, побывал у него в камере. Принц, отвечавший полной безмятежностью на удары судьбы, легко воодушевлявшийся, но почти никогда не раскисавший, выглядел подавленным и удрученным. На все расспросы о причинах своего состояния он отвечал уклончиво, и его голос звучал глухо. Когда по истечении какого-то времени ему напомнили об этом визите, он, всегда поносивший императрицу, не стесняясь в выражениях, пробормотал: «Не будем говорить об этом… бедная женщина… бедная женщина…»
Но был один человек, посвященный в историю тайной страсти императрицы, пронесенной ею через всю жизнь, страсти, граничившей с ненавистью, который легко восстановил разговор, который произошел между Евгенией и Наполеоном.
На протяжении этого свидания, мучительного, исполненного горечи и жгучего раскаяния, они вспоминали о невозвратно ушедшем времени, о днях радости и горя, и мысленно переносились в далекое прошлое — на десять, двадцать, тридцать пять лет назад. Они говорили о том счастье, которое было возможно и от которого она отказалась ради своих амбиций, о тех годах, когда она носила фамилию Монтихо и поклонялась великому Наполеону, ожившему в облике сына Жерома Наполеона…
19 марта, после завтрака, Наполеон III попрощался с русскими офицерами и сел в поезд, отбывавший в Бельгию. За десять минут до его отправления один журналист, Мелс-Кон, вынырнул из толпы с депешей в руках. Он протянул ее экс-императору, который быстро вскрыл послание и прочел его. Так он узнал о революции, произошедшей в Париже. Накануне правительство Тьера направило войска к Монмартру, чтобы отобрать захваченные народом пушки. Национальная гвардия оказала сопротивление. Прогремели выстрелы. Женщины, подстрекаемые Луизой Мишель, присоединились к мятежникам.
Что это были за женщины? Гастон Да Коста, знаток истории Коммуны, пишет:
«Проститутки вышли из квартир, кафе, домов терпимости. Солдаты 88-го батальона, присоединившиеся к мятежникам, несли их на руках, за ними следовал легион сутенеров. Так они поднялись на гребне революционной волны, ликуя, призывая свергнуть власть, которую олицетворяла для них префектура полиции. Это они вместе с несколькими доведенными до отчаяния нищетой женщинами растерзали теплый труп лошади офицера, убитого на углу улицы Удон… Это они набросились на пленных, угрожая им смертью…»
Во второй половине дня стреляли на улице Розье, а вечером восставшие заняли министерство юстиции.
Наполеон III сунул телеграмму в карман и грустно произнес:
— Уже вторая революция под дулами врага!
Он не мог и предположить, что этот взрыв, не имевший ничего общего со сменой режима, провозглашенной 4 сентября, вселит в народ настолько сильный дух разрушения, что скоро Париж будет объят пламенем.
В тот момент, когда поезд тронулся, мятежные батальоны под командованием Центрального комитета Национальной гвардии захватили Отель де Виль, и правительство во главе с месье Тьером переместилось в Версаль.
Начинались дни Парижской коммуны…
В одиннадцать часов вечера Наполеон III прибыл на приграничную станцию Эбертштадт. Там его ждала принцесса Матильда. Он обнял ее и пересел в специальный поезд, который должен был отвезти его на берег Северного моря. В три часа утра он высадился в порту Остенде и сразу же поднялся на борт яхты «Графиня Фландрии», которую предоставил в его распоряжение король Леопольд.
На следующий день, в 10 часов, несмотря на густой туман, яхта снялась с якоря и взяла курс на Англию.
В Дувре Евгения и наследный принц ждали яхту на дебаркадере.
Наполеон III бросился к ним. На этот раз, как отмечает Поль Гени, «от его подчеркнутой сдержанности не осталось и следа». Они долго стояли, обнявшись, и плакали.
В тот же вечер они добрались до Числхерста. Экс-император любовался парком, лужайками, черными кедрами. Они остановились перед красным кирпичным зданием.
— Вот наш дом, — сказала Евгения, — надеюсь, он вам понравится.
Наполеон III молча вошел, оглядел вестибюль, гостиные, столовую, зимний сад, спальни, покружил по дому и улыбнулся.
— Ну, — сказала императрица, с беспокойством ждавшая реакции мужа, — я вижу, жилище, которое я выбрала, приглянулось вам…
Экс-император кивнул. Он спустился в гостиную, где был разожжен огонь в камине, решив, что не стоит говорить Евгении о той шутке, которую в очередной раз сыграла с ним судьба: этот дом в 1840 году принадлежал отцу очаровательного рыжеволосого создания — мисс Эмили Роулис, любовником которой он был.
КОММУНАРЫ РАТУЮТ ЗА ГРАЖДАНСКИЙ БРАК
Француз никогда не прячет свою жену из боязни, что его сосед сделает то же самое.
Монтескье
Историей Коммуны занимаются серьезные, важные люди, наделенные почти кальвинистской стыдливостью. Они изображают своих героев как мирских святых, которые заняты исключительно тем, что расстреливают генералов и с глубоким религиозным чувством перерезают глотку священникам.
Но они были не такими.
Коммунары умели взять свое от жизни и приласкать хорошенькую парижаночку в промежуток между двумя расстрелами. Рауль Риго, предводитель Коммуны, провозгласил: «Я за сближение полов, гражданские браки должны стать социальной догмой». Разрушение прежних представлений о семье было одним из важнейших принципов нового режима.
Ночные заседания, на которых присутствовали соблазнительные коммунарки, часто заканчивались действом, которое не было предусмотрено Платоном как необходимое для основания Республики. Коммунары дружно пыхтели на полу, на столах, в креслах, гордые тем, что действуют в соответствии с политическими требованиями своей партии. Эту дань наивному республиканству отдавали не только рядовые Коммуны. Предводители Коммуны развлекались в Отель де Виль, в министерствах и в Префектуре полиции. Ими двигало похвальное стремление разъяснить хорошеньким представительницам буржуазии основные догмы Коммуны. Для этого подлежащих перековке женщин освобождали из тюрьмы предварительного заключения.
Послушаем Максима Дю Кам:
«Вечером, часов в девять-десять, чиновники из числа народных представителей Префектуры полиции предъявляли канцелярии суда, имеющей мандат на освобождение арестованных из-под стражи, нескольких женщин, взятых под стражу в течение дня. Их передавали в руки представителя Курне, Риго или Теофила Ферре, который приводил их назад на рассвете. Тюрьма предварительного заключения стала своеобразным гаремом, в котором паши Префектуры выбирали тех, кто достоин приглашения на ужин».
Каждый вечер, несмотря на утомительный день, предводители Коммуны посвящали очаровательных пленниц в тайны республиканской эротики…
Коммунары понимали, что революция, в которой не принимают участие женщины, обречена, и не ограничивались подчеркнутым вниманием к прекрасному полу. Они объявили, что Коммуна считает необходимым узаконить всех внебрачных детей.
Эта новость восхитила многочисленную армию прачек, гладильщиц, кухарок, за чьи подолы цеплялись мальчуганы и девчушки, рожденные от разных и часто неизвестных отцов. Они примыкали к коммунарам, посещали патриотические собрания, проходившие в церквях с затянутыми красной материей алтарями, вооружались, убивали во имя свободы всех тех, кто думал не так, как они, и заливали подвалы керосином, так что Достаточно было чиркнуть спичкой, чтобы вспыхнул пожар.
А вечером они находили утешение в объятиях какого-нибудь коммунара, воодушевленного винными парами…
Мне хотелось бы, не останавливаясь подробно на событиях страшных дней Коммуны, выявить лишь те ее факты, которые по непонятным причинам стыдливо замалчиваются историками.
Почему не сказать открыто, что стихией коммунаров стали кровь, разврат, смерть? Что они устраивали оргии девушками, решившими «положить свою добродетель на алтарь родины»? Неужели это более достойно порицания, чем расправа над безоружными священнослужителями, монахами-доминиканцами? Почему так много говорится о тех, кто приказывал расстреливать заложников, но почти никогда не упоминаются подвиги начальника Префектуры и секретаря суда, назначенных коммунарами, которые приводили к себе женщин из числа задержанных и предавались с ними забавам отнюдь не невинного свойства? Почему?
Почему замалчивается та совсем не второстепенная роль, которую сыграли во всей этой истории проститутки?
17 мая 1871 года члены Коммуны, делегированные в округ, подписали постановление о закрытии публичных домов. Этот шаг способствовал притоку новых сил революцию.
Проститутки, лишенные работы, высыпали на улицы и искали себе применения и, в конце концов, вооружившись винтовками системы Шаспо, отправились сражаться в рядах коммунаров. Они стали самыми безжалостными и самыми нечистыми на руку бойцами Коммуны. Не совсем трезвые, полуголые, в кепи набекрень, с шашками наперевес, они увлекали за собой женщин, предварительно щедро напоив их. Женские отряды с воинственными криками рыскали по улицам, расстреливая «умеренных».
«Эти грозные бой-бабы, — пишет Максим Дюкам, — держались на баррикадах дольше, чем мужчины. Они были там, где совершались самые кровавые преступления: на улице Пармантье в момент убийства графа де Бофора, на улице д'Итали, где шла охота на доминиканцев, у стен Петит Рокет, где расправлялись с заложниками, на улице Аксо, где полегли многие Жандармы и священники».
Один из свидетелей расстрела доминиканцев рассказывает следующее. Несчастных монахов вывели из дома, где они содержались под арестом. Одна из женщин, молоденькая хорошенькая блондинка, то и дело перезаряжала свою винтовку. Увидев, что один из доминиканцев собирается сбежать, она закричала:
— А! Трус! Смотри-ка, хочет смыться.
И застрелила его.
Орды выпущенных на свободу гарпий росли с каждым часом, они резали, выкалывали глаза, отплясывали танцы смерти у растерзанных трупов. К ним примыкали, главным образом, проститутки и алкоголички. Некоторые из них, как, например, Луиза Мишель, прозванная Красной Девой, подчинялись искреннему революционному порыву. Но таких было немного. Большинство составляли женщины самого простого происхождения, которыми двигали низменные инстинкты, они убивали «в почти сексуальном экстазе». Александр Дюма писал:
«Об этих самках не стоит и говорить из уважения к женщинам, на которых они становились похожими лишь после смерти».
Но были и такие, которых привела на баррикады любовь. Вот что пишет Энри д'Альмера:
«И в этом потоке ненависти можно отыскать тот вечный двигатель, который испокон веков толкал женщин на самые благородные и самые низкие поступки, — любовь.
Гибель возлюбленного превращала женщин в разъяренных тигриц. Сколько отчаявшихся женщин, охваченных одним желанием — убивать и умереть самой, — сложили свою жизнь на баррикадах. Часто они сами подставлялись под пули врага, раздражая противника своей бравадой и потоком оскорблений».
Да, и в этом случае любовь сыграла не последнюю роль в истории.
24 мая армия, выступившая из Версаля, захватила Монмартр и всю западную часть Парижа. Коммунары решили поджечь столицу.
Естественно, бывшие проститутки впали в почти истерическое воодушевление при мысли о поджоге Тюильри и Отель де Виль. В ход пошли бутылки с керосином. Женщины заливали керосином подвальные помещения, крича:
— Сотрем Париж с лица земли!
На улице Руаль, на площади де ля Конкорд и в Тюильри особенно отличились три женщины: Флоранс Вандеваль, Анн-Мари Мено и Аврора Машю.
Максим Дюкам сообщает, что «эти особы, в своем страшном безумии, разжигали мужчин, обнимали и целовали наводчиков, проявляя невиданное бесстыдство».
Пожары лишь распаляли их неистовые сладострастные души. Среди домов, объятых пламенем, они, «в сбившейся одежде, полуобнаженные, переходили от одного мужчины к другому».
Они ликовали, когда заложники были расстреляны у Рокет…
29 мая Париж, превращенный в руины, покрытый слоем пепла, перевел дух: Коммуна закончилась.
Бойня, нелепица, насилие, ненависть, продолжавшиеся два месяца, остались позади. Историки могли приступить к составлению патетических трактатов.
Коммунары и коммунарки, опьяненные борьбой, наложили кровавый отпечаток на историю благородной Франции. Но об этом не принято говорить…
ЛИШЬ ОДНА ИЗ ФАВОРИТОК НАПОЛЕОНА III ПРИСУТСТВУЕТ НА ЕГО ПОХОРОНАХ
Пришла лишь одна, да и то потому, что ее привел муж…
Пьер Батад
Наполеон III с болью следил за событиями в Париже.
— Франция осталась без правительства, — вздыхал он.
Он стал подумывать о подготовке «возвращения с острова Эльба».
— Я зафрахтую яхту и отправлюсь во Фландрию. В Шалоне остались верные мне офицеры, и мы двинемся на Париж.
Он воспрянул духом.
— Я уверен, что французы с радостью примут меня, — добавлял он. — И те, кто год назад отдали за меня свои голоса во время плебисцита — а их семь миллионов, — и другие. Само имя — Наполеон — воодушевит их, и они восстанут и провозгласят империю…
Друзья робко пытались намекнуть ему на рискованность такого предприятия. Экс-император улыбался:
— Республиканцы совершают ошибку за ошибкой. Этим они помогают мне. Кроме того, у Франции нет другого выхода.
Евгения не разделяла этих необоснованных взглядов. Она исподволь старалась склонить Наполеона Щ отречься в пользу наследного принца.
Но, неисправимый заговорщик, экс-император и слышать не хотел об этом. Он отсылал письма одно за другим, сочинял листовки, готовил воззвания, составлял списки «надежных людей», изучал карты, выявлял удобные для прохода границ места. Ему не терпелось шагнуть навстречу опасностям.
Как-то вечером его старинный друг, доктор Конно, сказал:
— Вам уже не двадцать лет, Сир. Сомневаюсь, что государственный переворот будет вам по силам.
Наполеон III ответил:
— Дорогой мой, я не так стар, как вы полагаете. Меня еще любят женщины.
Это было действительно так.
Несмотря на его шестьдесят пять лет, пошатнувшееся здоровье, физический и моральный упадок, женщины любили его. И эта мысль придавала ему смелости.
Некая молодая особа писала ему страстные письма, прикладывая к ним банкноты достоинством в пять фунтов, которые предназначались для «нового восхождения на престол». Другие посылали ему стихи и поэмы.
И, наконец, одна пятидесятилетняя экзальтированная дама, пугавшая собак крикливой расцветкой своих туалетов, увенчала собой любовную карьеру экс-императора.
Послушаем Джорджа Гринхэма, инспектора полиции, которому английское правительство поручило обеспечить безопасность изгнанника, рассказывающего об этой «белокурой Офелии», как прозвал ее Г. Флейшман:
«Одна вдова, весьма эксцентрическая особа лет пятидесяти, возомнила, что Наполеон III влюблен в нее. Каждое утро она приносила к парадному его дома букет цветов, в который была запрятана нежная записка. Она носила одежду, причудливо сочетавшую яркие, крикливые тона. На ней всегда были белые перчатки, явно не подходившие ей по размеру, так что лишняя материя свисала с пальцев и закручивалась спиралью. Ее лицо и сальные волосы в колтунах красноречиво говорили о стойкой неприязни, которую она питала к воде, гребенкам и щеткам. Но однажды портье, действуя в соответствии с полученным приказом, не взял у нее ни букета, ни записки, и вдова стала проводить целые дни у парадного в ожидании своего псевдовозлюбленного. Завидев его, она бросалась ему наперерез и пыталась всучить цветы и письма».
Эта потерявшая рассудок женщина была последней в ряду покоренных Наполеоном III сердец.
В начале осени состояние здоровья экс-императора резко ухудшилось, его мучили камни в мочевом пузыре. Он пригласил доктора Конно:
— Мне стало трудно ходить. Мне необходимо как можно быстрее вылечиться. В таком состоянии я не смогу организовать своего возвращения во Францию.
В декабре английские медики решили попытаться размельчить камни. 2 января 1873 года была сделана первая операция. Она прошла успешно. Вторая операция была назначена на 18 января. Но 9-го утром Наполеон III, страдавший от болей, начал бредить. Он бормотал:
— Конно, ведь мы не струсили тогда в Седане?
Евгения взяла его за руку. В 10 часов 45 минут он умер.
Смерть Наполеона III, как пишет Пьер Бюве, «изумила французов». Многие еще оставались бонапартистами и мечтали о возвращении императора. «Его не воспринимали, — сообщает Фернан Жиродо, — как низверженного императора. Казалось, что он лишь временно покинул политическую арену, чтобы вернуться с новыми силами в недалеком будущем. Франция не совершала Сентябрьской революции, она только позволила ее совершить, она не предоставляла всех полномочий власти авторам этого переворота, а просто-напросто терпела их произвол. Наполеону III нужно было умереть, чтобы стало понятно, какое место он занимал в политической жизни Европы».
Похороны, состоявшиеся в Числхерсте, собрали всех имперских сановников, прибывших из Парижа.
Но на церемонии присутствовало меньше народу, чем ожидалось. Близкие ко двору персоны «выворачивали себе шеи, стараясь разглядеть лица дам».
Общее резюме гласило:
— Была только одна: мадам Валевска!
Из всех фавориток только графиня прибыла на похороны. Она покинула Бельгию, чтобы преклонить колени у могилы своего любовника, и так плакала, что графу Валевски, ее мужу, пришлось долго ее успокаивать.
Через несколько дней после траурной церемонии в Числхерсте появилась еще одна женщина. Она приехала тайно, и вряд ли о ее пребывании в Числхерсте стало известно, если бы не бдительность одного сторожа, внимание которого она привлекла своей изысканной внешностью. Пока она находилась у могилы императора, он побежал сообщить об этом некой даме из свиты экс-императрицы. Та осторожно прокралась к месту захоронения и узнала в незнакомке Маргариту Беланже…
Из ста пятидесяти или двухсот любивших императора женщин только две сочли необходимым побывать в Числхерсте.
Да, только две, так как, вопреки распространенному мнению, графиню Кастильскую воспоминания не толкнули в путь…
У Вирджинии были другие заботы.
Она стала служительницей странного культа и поклонялась, как идолу, собственному телу. Ее окружали преданные люди, которым она иногда позволяла, повинуясь своему капризу, любоваться той или иной частью тела, которую медленно обнажала. Восторженные поклонники лицезрели ступню, часть ягодицы, грудь, подмышечную впадину. Были и избранники, имевшие право беглым взглядом окинуть покрытые пенным белым пухом прелести графини. И лишь единицам даровалась исключительная возможность продемонстрировать свою страсть. Это превращалось в настоящий ритуал. Вирджиния, лежа на черных простынях, открывала свое тело счастливцу, который должен был, преисполнившись почти религиозного чувства, целовать каждую его клеточку, прежде чем проникнуть в святая святых…
Не хватало только ладана и торжественных звуков органа.
Возможно, графиня Кастильская подумывала о том, как восполнить этот пробел.
Естественно, Вирджиния тщательно отбирала своих поклонников. Среди тех, чьи имена до нас дошли, были Энри де ля Тур д'Овернь, князь Понятовски, Имбер Де Гент-Аман, Поль де Кассаньак, генерал Эстанселан, герцог де Шартр.
И многие-многие другие…
И каждый, покинув постель-алтарь, начинал испытывать непреодолимую потребность писать графине длинные послания. Были среди них лирики, как, например, банкир Игнаций Бауер, который писал:
«Это произошло в ночь со вторника на среду… Улыбаясь сквозь слезы, ты открыла навстречу мне свои объятия, и я познал твое сердце и вознесся в небеса…»
Другие обладали более энергичным слогом, как, например, Сент-Аман:
«От всего сердца благодарю вас за вчерашний незабываемый прекрасный вечер… Напишите мне, могу ли я снова увидеть вас. Где? Когда? Подчиняюсь вашей воле…»
Попадались и любители пошутить, как, например, Поль де Кассаньак:
«Мадам Нина, мне сообщили, что ты мерзнешь. Я готов согреть тебя сегодня в девять часов вечера. Твоя печка Поль».
Или еще:
«Не помню, что было вчера, ничего не знаю о том, что будет завтра, но сегодня вечером, 23 июля 1873 года, я тебя люблю…»
Она отвечала всем. Ее почерк, мелкий и ровный, иногда вдруг становившийся размашистым, небрежным, о многом мог бы сказать опытному графологу.
И в каждом письме отчетливо проступает неуемное тщеславие:
«Я знаю, что для меня не существует опасности стать нелюбимой. Чем больше меня ненавидят в целом, тем больше любят в конкретных проявлениях, и есть за что!»
Одна из записок заканчивается следующей замечательной фразой:
«Молю Бога, чтобы Он сохранил для меня ваше преклонение передо мной».
После чего графиня небрежно добавила:
«Примите заверения в самых искренних чувствах…» Из писем становится ясно, как она обращалась со своими поклонниками. Инициатива встреч почти никогда им не принадлежала.
— Я думала пригласить вас сегодня, но это невозможно. Не сердитесь, я сообщу вам, когда вы сможете навестить меня».
Графиня Кастильская увяла как-то внезапно. В тридцать пять лет она заметила, что «красота оставила ее как ветреный возлюбленный», по выражению Люсьена Доде, и впала в безумие. В спальне висел ее портрет кисти Поля Бодри. Она стала испытывать к нему род ревнивой ненависти и в конце концов разрезала его ножницами на мелкие кусочки. Она затворилась в доме на площади Вандом, окружила себя собачками, приказала вынести все зеркала, и вскоре утратила какую бы то ни было связь с миром… Состарившись, она превратилась в уродину, и те, кто знавал ее когда-то, не веря своим глазам, узнавали в мегере с грубыми чертами лица и остановившимся взглядом, прогуливавшейся по аллеям Тюильри, женщину, ставшую легендой XIX века.
Многие полагали, что графиня Кастильская давным-давно умерла, тогда как она угасла лишь 28 ноября 1899 года.
Она похоронена на кладбище Пер-Лашез.
Если фаворитки в большинстве своем не испытывали глубокого горя по поводу смерти Наполеона III, то Евгения была безутешна.
Чтобы забыться, она стала много путешествовать. Сначала она отправилась туда, где император провел свою юность, затем посетила Шотландию, Италию, Испанию. Отныне все ее надежды связывались с наследным принцем. Она мечтала о том, чтобы он поднялся на престол.
Наполеон IV, возглавивший партию бонапартистов, занимался в Военной Академии, что не мешало ему предаваться и более легкомысленному времяпрепровождению.
После державшегося в тайне романа с Мари де Лармина, хорошенькой фрейлиной экс-императрицы, он вступил в связь с молодой учительницей родом из Эльзаса Жозефиной Габ.
В конце 1873 года она родила сына, который был назван Альфонсом. Через некоторое время она вышла замуж и уехала в Швейцарию. Был ли Альфонс сыном Наполеона IV? Уже стариком этот человек вспоминал, что однажды, когда он был еще совсем маленьким, его привезли из Швейцарии в Англию, где какой-то господин, назвавшийся крестным, подарил ему велосипед «Кенгуру» с двумя рулями, пони и легкий двухколесный экипаж. Он утверждал, что этот господин был наследным принцем, его отцом. Сходство Альфонса и Наполеона III бесспорно, а его дочь удивительно напоминала Евгению.
Роман Людовика с принцессой Беатрисой, младшей дочерью королевы Виктории, выглядел настолько идиллическим, что никто не сомневался в скорой свадьбе. Однако этому союзу помешала разница в религиозных воззрениях молодых людей.
В 1879 году наследный принц, устав от постоянной финансовой и моральной зависимости от матери, продолжавшей обращаться с ним как с ребенком, вступил в английские войска и отправился в Южную Африку воевать с зулусами.
1 июня он пал, пронзенный восемнадцатью дротиками…
Евгения стала вдовой в сорок семь лет. Можно не сомневаться, что, если бы экс-император овдовел в эти годы, он бы сумел воспользоваться свободой.
Целомудренная экс-императрица и не помышляла о новом романе.
Любовь никогда не главенствовала в ее жизни. Все историки говорят об этом в один голос.
И все-таки…
Ирене Моге в своем исследовании, посвященном Евгении, сообщает удивительный факт. Она утверждает, что экс-императрица еще до того как поселилась во Франции, состояла в тайной связи с принцем Наполеоном, который хотел даже на ней жениться. Это кажется особенно странным, если вспомнить, что эти двое на протяжении почти двадцати лет вели ожесточенную войну.
Но предоставим слово Ирене Моге:
«После известного манифеста принц Наполеон был взят под стражу в Париже и помещен в тюрьму предварительного заключения.
Однажды некая женщина, одетая в черное, в густой вуали, явилась туда и попросила провести ее в камеру к заключенному. Эта посетительница была Евгения. Получив известие об аресте Наполеона, она
оставила Англию и прибыла в Париж, чтобы утешить его в заключении. Императрица, которая постоянно старалась выжить принца Наполеона из Тюильри, боролась с его влиянием, высмеивала его, умевшая и в дни поражения сохранять величественность и самообладание, приказавшая сразу после смерти императора разобрать его архив, эта женщина приехала, чтобы поддержать несчастного, вынужденного находиться вместе с преступниками и убийцами.
Их оставили наедине. Разговор длился долго. Когда наконец императрица вышла из камеры, ее походка утратила твердость, и от пристального взгляда, несмотря на вуаль, не могли укрыться ни опрокинут ость ее лица, ни глаза, полные слез.
Вскоре после ее ухода некто, приближенный к Наполеону, побывал у него в камере. Принц, отвечавший полной безмятежностью на удары судьбы, легко воодушевлявшийся, но почти никогда не раскисавший, выглядел подавленным и удрученным. На все расспросы о причинах своего состояния он отвечал уклончиво, и его голос звучал глухо. Когда по истечении какого-то времени ему напомнили об этом визите, он, всегда поносивший императрицу, не стесняясь в выражениях, пробормотал: «Не будем говорить об этом… бедная женщина… бедная женщина…»
Но был один человек, посвященный в историю тайной страсти императрицы, пронесенной ею через всю жизнь, страсти, граничившей с ненавистью, который легко восстановил разговор, который произошел между Евгенией и Наполеоном.
На протяжении этого свидания, мучительного, исполненного горечи и жгучего раскаяния, они вспоминали о невозвратно ушедшем времени, о днях радости и горя, и мысленно переносились в далекое прошлое — на десять, двадцать, тридцать пять лет назад. Они говорили о том счастье, которое было возможно и от которого она отказалась ради своих амбиций, о тех годах, когда она носила фамилию Монтихо и поклонялась великому Наполеону, ожившему в облике сына Жерома Наполеона…