Весной 1870 года Евгения ожила. Она обрела утраченный аппетит и былой цвет лица.
Это превращение произошло по причине скорее парадоксальной. Франко-прусские отношения не улучшились, наоборот, война стала неизбежной. Следует правильно интерпретировать это, на первый взгляд странное, настроение императрицы. Конечно, речь не идет о ее кровожадности. Для Евгении война была способом избавиться от либералов и восстановить абсолютную империю. Она рассчитывала, что в случае победы ей удастся изгнать Эмиля Оливье и его приверженцев.
— Когда кампания закончится, посмотрим, осмелятся ли они заявлять о своем мнении и ставить нам палки в колеса, — говорила она.
Прежде всего, Евгения хотела занять прежнее место в Совете. Но путь к этому лежал через войну. И взгляды императрицы устремились на восток. И именно в тот момент, когда императрица внутренне призывала самую **** катастрофу, которая поглотила трон ее мужа, во Второй империи разразился последний грандиозный скандал, поставивший точку в восемнадцатилетней истории восхитительного и гнусного распутства.
Некий моряк по имени Тимофей Ражо был столь щедро одарен природой, что составлял счастье дам из Брай-Сюр-Сен, где он брал груз — вино, и из Эльбефа, куда он его доставлял.
Каждые три месяца его судно заходило в порт Сен-Клу, к радости местных жительниц. «Каждая надеялась, — пишет Пьер Блакар, — соблазнить знаменитого моряка». Самые смелые — или же те, кого он уже почтил своим вниманием, — выбегали на берег, волнуемые тайным желанием.
Тимофей Ражо принимал их на борту судна, даже не промочив горла вином в Оберж де Бателье.
— «Через несколько минут судно раскачивалось, словно во время бури».
Естественно, слух об этом неутомимом кавалере достиг дворца в Сен-Клу, и многие придворные дамы мечтали об объятиях моряка.
Однажды июньским вечером 1870 года — Тимофей уже сутки, как прибыл в порт, — графиня де Л… и баронесса де В…. снедаемые любопытством, переодевшись в крестьянок, стали бродить вокруг Оберж де Бателье. Объект их внимания пил в компании друзей. Они рассмотрели его и ушли.
Тимофей заметил их. Он вышел из-за стола и нагнал их на тропинке, тянувшейся вдоль реки. Через десять минут графиня и баронесса, трепеща, шли по мосткам, которые должны были привести их в обитель наслаждения.
Тимофей сразу же догадался, что перед ним знатные дамы. Поэтому он позволил себе многое из того, что никогда не проделывал с крестьянками. Графиня и баронесса были в восторге. Они стали приходить каждый вечер.
Удивительные мужские качества моряка служили поводом к множеству разнообразных игр, которые я не решаюсь описать.
Как-то раз довольным дамам пришла в голову мысль поиграть с Тимофеем в парусную лодку. Эта странная идея и послужила началом произошедшего, столь неуместного, скандала.
В качестве оснастки для «мачты» они использовали нитки и украсили конструкцию треугольными флажками, вырезанными из их носовых платков.
Результат превзошел все ожидания, и мадам де В… предложила отправить Тимофея в плаванье по Сене. Ночь стояла теплая, и тот согласился. При ярком свете луны он качался на воде к полному удовольствию дам.
Внезапно он почувствовал себя плохо и пошел ко дну. Мадам де Л… и мадам де В… в панике стали звать на помощь. Какие-то люди спустились с соседнего судна. Кто-то нырнул, и, в конце концов, несчастный был вынесен на берег. Энергичные растирания привели его в чувство.
Удостоверившись, что жизнь любовника вне опасности, мадам Л… и мадам В… бросились со всех ног во дворец, радуясь тому, что их инкогнито не было раскрыто. Они не знали, что Тимофея перенесли в Оберж де Бателье, где «оснастка и паруса» произвели сенсацию. Когда он, закутанный в плед, получил полагавшуюся ему дозу теплого вина, все наперебой стали расспрашивать его о странном маскараде. И он так остроумно рассказал о приключившейся с ним истории, что хозяин трактира попросил подарить ему носовые платки на память.
Тимофей отдал ему платки. При ярком свете лампы все увидели, что на каждом из платков вышита маленькая корона.
— Так эти бойкие девицы — придворные дамы! — воскликнул хозяин трактира. — Я повешу платки на видное место.
На следующий день все зубоскалы из Сен-Клу ходили любоваться на платки, а мадам де Л… и мадам де В…. поблекшие от страха, проводили время в молитвах.
Оппозиционная пресса ухватилась за эту скандальную историю, и, возможно, подруги были бы выведены на чистую воду, но тут гораздо более важные события привлекли внимание журналистов.
2 июля испанская королева отреклась от престола, и испанское правительство послало в Германию к принцу Гогенцоллерну делегацию с целью предложить ему корону.
Наполеон III не мог вынести мысли о том, что немецкий принц будет править Испанией. Он попросил Леопольда Гогенцоллерна отказаться от трона. Бисмарк возмутился, стукнул кулаком по столу Вильгельма Прусского, и Европа содрогнулась.
Евгения улыбалась. Война, о которой она мечтала, была неизбежна.
В течение нескольких дней французский посол в Пруссии, месье Бенедетти, вел переговоры с королем Вильгельмом.
Король, далекий от происков Бисмарка, хотел все уладить. Он старался уговорить Леопольда Гогенцоллерна отказаться от престола. Но тот, по выражению Поля Камбон, «кобенился».
10 июля герцог де Грамон, министр иностранных дел, напуганный напором прессы, твердившей о войне, телеграфировал Бенедетти:
«Мы не можем больше ждать… Если король не в силах уговорить принца Гогенцоллерна отступить, что ж! Мы начнем войну и через несколько дней будем на Рейне… Вы не можете себе представить, до какой степени возбуждено общественное мнение: нас осаждают со всех сторон, и счет идет на часы…»
В Париже волнение достигло высшей точки. Все партии объединились и требовали начать военный поход на Берлин. Каждый день процессии маршировали по городу, распевая «Марсельезу».
— Война! Война! На Берлин!
Пресса устроила неслыханную шумиху. Кассаньак писал в «Ле Пей»: «Пруссия стоит перед выбором: война или позор! Пусть или дерется, или уступит!» Эмиль де Жирардэн надрывался в «Ла Либерте»: «Пруссия — государство-хищник, так поступим же с нею так, как поступают с хищниками… Стоит ли тратить время на поиск союзников… Это будет война между Пруссией и Францией, и только! Мы штыками загоним ее за Рейн и заставим освободить левый берег…»
Все газеты пели ему в унисон. За некоторыми из них стояла императрица, жаждавшая победы, другие повиновались приказу Пайвы и ее любовника Генкеля Доннемарка, друзей Бисмарка, который тоже — и более чем когда бы то ни было, — желал вооруженного конфликта.
Парадоксальным образом только два человека — Наполеон III и король Пруссии — не хотели войны.
11-го числа в Париже Совет министров решал вопрос о мобилизации. В это же время в Берлине Бенедетти по приказу императора пытался вместе с Вильгельмом найти выход из сложившейся ситуации.
Вильгельм, немного раздраженный бряцанием оружия со стороны французов, тем не менее, согласился надавить на Леопольда Гогенцоллерна, который, подстрекаемый женой и Бисмарком, не желал отказываться от испанского трона.
Его доводы оказались убедительными, и 12-го числа в газетах появилось сообщение: «Наследный принц де Гогенцоллерн ради свободы и самоопределения Испании снимает свою кандидатуру на престол, считая, что он не имеет права дать повода к войне ради решения династийного вопроса, который в этом случае кажется ему второстепенным…»
Вильгельм довольно потирал руки, считая испанский инцидент исчерпанным.
Но его ждало разочарование. Через несколько часов после появления в печати этого сообщения его посетил посланник от Бисмарка. Канцлер, придя в бешенство от того, что война не состоится, подал в отставку…
Одновременно нечто похожее происходило во Франции. Узнав о решении Леопольда, Наполеон III вздохнул с облегчением:
— Я очень рад, что все так закончилось, — сказал он. — Боюсь только, что народ будет разочарован.
Немного подумав, он добавил:
— Я знаю, что общество предпочло бы войну. Ему будет трудно свыкнуться с мыслью о мире.
Камень упал с его души, и он неторопливо направился к своей коляске.
Через час он был в Сен-Клу. Он нашел императрицу, принца и нескольких приближенных в зале для бильярдной игры.
— Мир! — закричал он радостно. Императрица побледнела.
Что? Наполеон III понял, что он снова не угодил императрице. Он протянул Евгении депешу, в которой говорилось об отказе принца де Гогенцоллерна от престола.
— Прочтите! — Пробежав глазами депешу, императрица впала в ярость, скомкала бумагу и бросила ее на пол.
— Эта война была единственным способом оставить трон за вашим сыном, а вы отвергли его! Какой стыд! Что будет с империей!
В этот момент вошел герцог де Грамон. Боясь реакции законодательного корпуса, он предложил признать коммюнике недостаточным и продолжать осаждать прусского короля.
Эта мысль была целиком одобрена Евгенией.
— Нужно потребовать от Вильгельма, — сказала она, — чтобы он не позволил еще раз предложить кандидатуру принца де Гогенцоллерна. А если он откажется… мы объявим ему войну.
Недовольный Наполеон III пытался протестовать и защитить идею мира. Но императрица настаивала с такой страстью, что он уступил ей и в этот раз, которому суждено было стать последним.
Требования французской стороны позволили Бисмарку изменить ситуацию, пустив в ход знаменитую депешу из Эмса…
Об ответственности императрицы за все последовавшие события пишет в своих воспоминаниях генерал дю Баррай:
«Вынужден признать, что императрица была если не единственным, то одним из главных поджигателей войны 1870 года. Она поняла, какую ошибку допустила, помешав императору в 1866 году принять предложения Бисмарка, с которыми тот прибыл в Биариц. И она хотела исправить эту ошибку. Она толкала императора к войне, а он был не в силах противиться ее воле. Она имела безграничную власть над императором. Она воздействовала на него не своими чарами, а постоянным напоминанием о многочисленных случаях, когда он отвергал их».
19 июля Франция объявила войну Пруссии. 22 июля специальным указом устанавливалось регентство императрицы с того момента, «когда император покинет Париж, чтобы принять командование войсками».
Евгения впала в экзальтацию и была уже не в состоянии контролировать свои слова. Говорят, она как-то то обмолвилась:
«Эта война станет „моей“ войной».
Эта фраза будет преследовать Евгению до последних ее дней, и всякий раз императрица с пеной у рта будет доказывать, что никогда не произносила ее.
В 1906 году на своей вилле над морем она скажет Морису Палеологу, пришедшему поболтать с ней:
— Этим дурацким мифом я обязана месье Тьеру. Это он позволил себе утверждать, что 23 июля 1870 года я в беседе с первым секретарем нашего посольства в Берлине, месье Лезу, официально передавшим Бисмарку объявление о начале войны, сказала: — «На этой войне настояла я, это моя война!»
Но никогда, слышите, никогда я не произносила этой кощунственной фразы! Позже я обратилась к Лезу, и он составил письмо, оригинал которого хранится у меня, в котором утверждает, что я никогда не хвасталась в его присутствии тем, что развязала войну.
Война устраивала всех. 28 июля в два часа ночи император покинул Сен-Клу и отправился в Мец, где расположился главный штаб. Его сопровождал наследный принц.
Перед тем как они поднялись в вагон, Евгения поцеловала сына.
— До свиданья, Луи, — сказала она. — Честно исполняй свой долг!
Императора мучили боли в мочевом пузыре, и ему пришлось прибегнуть к румянам, чтобы скрыть мертвенную бледность лица. Он силился улыбнуться.
— Мы все будем честно исполнять свой долг! — сказал он.
Поезд тронулся под крики: «Виват!» И только тогда Евгения поняла, что она наделала. «Императрица, — сообщает Альбер Верди, — закрыла лицо руками. Вернувшись во дворец, она прошла в часовню, встала на колени и долго молилась за Францию, за своего сына, за императора…»
Ей суждено было снова встретиться с императором, когда он будет побежден, сломлен и изгнан…
На следующий день Евгения пришла в себя. Она была регентшей, министры слушались ее советов, газеты трубили об успешных действиях передовых отрядов. Все шло хорошо. Но 30-го числа пришло письмо от императора, которое, по собственному выражению Евгении, «подкосило» ее.
Наполеон III, прибыв в Мец, обнаружил, что армия плохо экипирована, недисциплинированна, военное руководство бездарно. Царивший беспорядок делал невозможным немедленное наступление, о котором мечтала Евгения.
Императрица воздевала руки:
— Боже мой! Куда мы катимся?
2 августа она получила депешу из Саарбрюккена, которая немного успокоила ее:
«Луи получил боевое крещение, — телеграфировал император, — он держался на восхищение хладнокровно. Мы были на передовой линии, пули и ядра свистели вокруг нас. Многие плакали, видя его спокойствие».
Гордясь сыном, Евгения показала телеграмму Эмилю Оливье.
— Нужно опубликовать это, — сказал министр. — Это произведет прекрасное впечатление на общество.
— Но это депеша личного характера, — смутилась императрица. — Мне не хотелось бы использовать ее в политических целях.
Но Оливье не разделял чувств Евгении. Он настаивал и в конце концов добился того, что текст депеши появился в газетах.
Это был неверный шаг, которым тут же воспользовались противники режима. На следующий день оппозиционная пресса всячески высмеивала сообщение из Саарбрюккена.
Императрица плакала.
— Какое сердце нужно иметь, чтобы насмехаться над мужеством четырнадцатилетнего мальчика?
6-го числа императрица узнала о поражении в Виссембурге. 7-го, в одиннадцать часов вечера, когда она собиралась ложиться спать, Пепа, ее горничная, доложила о приходе месье де Пьена.
— Пусть войдет!
Камергер держал депешу, которую императрица вырвала из его рук. Земля ушла у нее из-под ног. В нескольких строчках сообщалось, что Фроссар потерпел поражение в Форбахе, Мак-Магон разбит в Фрешвилере, французские войска отступают, Эльзас взят, и над Парижем нависла угроза.
Императрица окаменела.
— Династия приговорена, месье. Теперь нужно думать лишь о Франции.
В полночь она навсегда покинула дворец в Сен-Клу, где она провела лучшие годы жизни, и приказала отвезти ее в Тюильри.
В три часа она собрала Совет и объявила, что намерена созвать Парламент.
Эмиль Оливье протестовал:
— Ваши права не позволяют вам созывать Парламент!
Евгения сухо возразила:
— Сейчас не время заниматься этикетом. Речь идет о спасении Франции! Мы должны обратиться к народу. К тому же парижские батальоны следует отправить к месту боевых действий. Не стоит держать их здесь. Мне они не нужны.
Министры, пораженные ее решительностью, уступили.
В пять часов Евгения легла спать. Когда в восемь она проснулась, до нее долетел странный гул с улицы. Она подбежала к окну и увидела толпу парижан у ограды. Кто-то заметил ее. Послышались крики:
— Долой! Долой!
Евгения преклонила колени в своей часовне. Справившись с минутной слабостью, она составила прокламацию, которая вскоре украсила все стены столицы.
«Французы, война началась для нас неудачно, мы потерпели поражение. Так не дрогнем же перед невзгодами и попытаемся исправить положение. Соберемся в одну партию, партию Франции, под одно знамя — знамя национальной чести!
Евгения».
Двумя часами позже она помешала Эмилю Оливье совершить еще одну ошибку. Первый министр, напуганный волнением парижан, собирался арестовать главу республиканцев, Гамбетту, Жюля Хавра, Жюля Ферри и Араго…
В полдень она встретилась с Трошю, который, расставшись с ней, воскликнул:
— В этой женщине течет кровь римлянки!
Потом она телеграфировала императору:
«Я очень довольна теми решениями, которые принял Совет министров… Я уверена, что мы вышвырнем прусские войска за пределы наших границ. Мужайся, при некоторой энергии инициатива перейдет в наши руки. Сейчас я в Париже. Целую вас обоих, Евгения».
Увы! Стойкость была недостаточным оружием против многочисленного, хорошо вооруженного дисциплинированного войска.
Кроме того. Наполеон III, который с момента прибытия в Мец страдал кровотечениями мочевого пузыря, был не в состоянии принимать решения. Он следовал за войсками.
12 августа принц Наполеон, видя, как он стоит, опершись о дерево, бледный от боли, сказал:
— Вы больше не командуете армией. Вы больше не правитель. Так что вы делаете здесь? Или вы корреспондент от газеты «Тайме»? Возвращайтесь в Париж!
Ругер, который в тот день заезжал в генеральный штаб, прибыв в Париж, сообщил императрице, что Наполеон III подумывает о том, чтобы вернуться в Тюильри.
Евгения вскочила.
— Что? Император в Париже? Но это же произведет революцию! Такое возвращение неотличимо от бегства! Его место в действующей армии! Он может прибыть в Париж только победителем!
Власть была в ее руках, и она не собиралась отдавать ее. Даже если речь шла о жизни императора.
Последние дни августа стали тяжелым испытанием для императора. Войска бежали, он, забившись в карету, кончаясь от боли, усиливавшейся при тряске, ловя жалостливые взгляды солдат, мечтал лишь об одном — погибнуть в сражении.
Сколько раз он стоял под пулями, одинокий и неподвижный, но ему не суждено было умереть, как солдату, в бою.
31 августа он был в Седане.
1 сентября произошла настоящая бойня, и Наполеон III, сочтя, что бесполезно вести дальнейшие военные действия, сказал офицерам:
— Месье! Слишком много крови уже пролито. Хватит! Я мечтаю о перемирии.
В четыре часа генерал Рей передал Вильгельму письмо:
«Месье, Мне не суждено было сложить голову в бою, и поэтому мне остается только положить шпагу к ногам Вашего Высочества.
Примите приношение из рук вашего брата. Наполеон».
На следующий день император был взят под стражу.
НАПОЛЕОН III ИЗ ПРУССКОГО ПЛЕНА ТРЕБУЕТ ОТ ЕВГЕНИИ НЕЖНОСТИ
Когда от государства
осталась четверть луга,
Он вспомнил, что когда-то
при нем была супруга.
Гюстав Фурнье
3 сентября в три часа дня министр внутренних дел Энри Шевро вошел в кабинет императрицы. Он был бледен. Не произнеся ни слова, он протянул ей только что полученную из Седана телеграмму. Евгения развернула ее и прочла:
«Армия разбита, мне не удалось погибнуть вместе с моими солдатами, ради спасения остатков войск я сдался в плен.
Наполеон».
Императрица, отшвырнув депешу, закричала:
— Нет! Не может быть!
Потом она кликнула своих секретарей, Конти и Фичона, голосом, каким «обычно зовут на помощь».
Те тут же прибежали и нашли императрицу растрепанной, с безумным взглядом, дрожащей от ярости.
Она закричала:
— Вы слышали, в чем они хотят меня уверить? Что император сдался! Что он капитулировал! Разве можно всерьез принимать такую галиматью!
Секретари, пораженные и напуганные, молчали.
Она угрожающе надвинулась на них:
— Ведь вы не верите в это?
— Мадам, — промямлил Конти, — бывают такие обстоятельства, когда даже самые храбрые…
Евгения оборвала его и «страшным голосом» возопила:
— Нет! Император не капитулировал! Чтобы Наполеон капитулировал?! Он погиб! Вы слышите: он погиб и от меня хотят это скрыть!
«Искаженными чертами лица, блуждающим взором она напоминала Эринию», — пишет Морис Палеолог, которому обо всех деталях этой сцены рассказывал сам Конти.
Она потрясала кулаками:
— Он погиб!
Ее мысли мешались. Через секунду она кричала:
— Почему его не убили! Почему он не остался лежать там, под стенами Седана! Какой позор! Его сыну останется запятнанное позором имя!
Внезапно ее гнев утих, она, заливаясь слезами, упала на колени и, мысленно обращаясь к императору, произнесла:
— Прости меня! Прости меня!
И потеряла сознание.
Через час, успокоившись и собравшись с силами, она созвала министров.
— Вероятно, вот-вот вспыхнет восстание, — заявил Шевро. — Сразу после того как стало известно о капитуляции императора, в пригороде начали формироваться отряды. Мне сообщили, что видели группы людей, которые кричали: «Да здравствует Республика!» Не сегодня, так завтра они направятся к Тюильри. Что делать?
Евгения была спокойна:
— Что бы ни случилось, солдаты не должны стрелять в народ.
Несколько часов ушло на выработку необходимых мер для того, чтобы остановить продвижение прусской армии к Парижу.
В десять часов пришло письмо от императора. Императрица распечатала его, трепеща, как в те времена, когда Наполеон III посылал ей любовные записки. Она прочла следующее:
«Штаб, 2 сентября, 1870.
Моя дорогая Евгения, не могу передать тебе, как я падал все это время и как страдаю. То, что мы совершили, противоречит здравому смыслу. Катастрофа была неизбежна, и она произошла. Я предпочел бы смерть столь бесславной капитуляции, но при теперешних обстоятельствах это единственный способ избежать гибели шестидесяти тысяч человек.
Если бы меня терзало только это! Я думаю о тебе, о нашем сыне, о нашей несчастной стране, да хранит ее Бог! И что произойдет теперь в Париже?
Только что я видел короля. Слезы выступили у него на глазах, когда он заговорил о тех муках, которые я испытываю. Он предоставил в мое распоряжение один из своих замков в Гессе-Кассель. Но мне все равно, где быть. Я в отчаянии. Прощай, нежно целую тебя, Наполеон».
Слезы катились по щекам Евгении.
— Несчастный! — прошептала она.
В эту минуту она, забыв о своем негодовании, думала лишь о больном, поверженном и отчаявшемся человеке, женой которого она была.
Всю ночь императрица жгла личные бумаги, в то время как толпа с факелами окружила дворец с криками: «Да здравствует Республика!»
4 сентября в семь часов она отправилась к мессе. Потом она зашла в больницу Тюильри, где разместили раненых из Арденн.
В половине первого во дворце появилась делегация Депутатов, настроенных про имперски.
Месье Бюффе, возглавлявший делегацию, обратился к императрице:
— Мадам, следует незамедлительно вступить в переговоры с оппозицией, если мы хотим сохранить хоть какую-нибудь толику власти. В руках Вашего Высочества судьба императорской династии.
Тогда, как пишет Андре Кастело, «эта светская Дама, которую случай и любовь вознесли на трон», дала депутатам истинно королевский ответ:
— Будущее династии теперь не имеет для меня Качения, я думаю лишь о Франции. Главное для меня сейчас — выполнить долг, к которому меня обязывает мое положение. Для меня ясно, что я не имею права дезертировать… Что же касается народного представительства, то их долг еще более очевиден: забыть о межпартийных ссорах и сплотиться вокруг меня, чтобы преградить дорогу захватчикам. Исход войны в их руках.
Увы! Волнения в Париже нарастали. Вскоре императрице сообщили, что толпа сорвала орлов с Пале-Бурбон, что площадь де ля Конкорд черным-черна от враждебно настроенных масс и что войска приведены в боевую готовность.
В три часа Евгения взяла театральный бинокль стала рассматривать толпу, собравшуюся у дворца.
В половине четвертого появился запыхавшийся префект полиции:
— Мадам, решетки не выдержат напора толпы!
Меттерних, посол Австрии, и Нигра, посол Италии явились во дворец.
— Мадам, — сказал Меттерних, — вам следу уехать отсюда! Здесь нельзя оставаться больше ни минуты.
— Нет, — и императрица топнула ногой.
На улице бесновалась толпа:
— Долой испанку!
Приблизился Конти.
— Вы не хотите отречься, мадам. Что ж! Через час вы будете в руках людей, которые силой заставят вас это сделать, и вы лишитесь прав, которыми обладаете. Если же вы согласитесь уехать, то вы увезете ваши права с собой…
Этот довод заставил Евгению задуматься.
— Вы действительно так полагаете?
Ответа она не услышала. Его заглушил рокот, волной окативший Тюильри. Решетка была опрокинута.
— Быстрее! Быстрее! — нервничал Меттерних.
Евгения сдалась, обняла находившихся с ней дам, надела шляпку, легкое манто, сунула в карман миниатюру, на которой был изображен ее отец, и покинула голубой салон.
Мадам Каретт подробно описала бегство императрицы по коридорам Тюильри и Лувра.
«Императрица миновала личные апартаменты, спустилась по лестнице на первый этаж, чтобы выйти через покои наследного принца, находившиеся в правом крыле Тюильри.
Небольшая двухместная карета стояла на своем обычном месте, кучер ожидал, готовый в любую минуту выехать из дворца. За ним послали, но Меттерних заметил, что кокарда кучера и императорская корона на дверцах кареты могут привлечь внимание толпы.
— Мой экипаж стоит на набережной, — сказал он. — Безопаснее подогнать его поближе.
Адъютант вызвался пойти за экипажем. Он вышел, а императрица села в вестибюле. Адъютант быстро пересек метров шестьдесят, которые отделяли дворец от решетки. Но в тот момент, когда он собирался проскользнуть за решетку, бунтовщики, прорвавшиеся через пять главных ворот Лувра, заполонили площадь Карусель. Они выкрикивали угрозы. Отступление стало невозможным. Адъютант бегом вернулся назад, чтобы предостеречь императрицу, которая могла бы двинуться в ту сторону. Он уже входил на половину принца, когда многочисленная толпа бросилась на решетки и с воплями принялась сотрясать их.