- Сначала в первый, а потом - во второй.
   - А потом в третий, в четвертый и в пятый. И вы меня будете учить?
   - Буду, Юрочка, буду.
   Она отвечала рассеянно, только бы что-нибудь сказать, а маленькому ее товарищу, который не раз уже возвращался к этому разговору - и у них дома, где так много книг, и на огороде, куда забираются негодные утки, - ее другу-помощнику хочется поговорить.
   - Мне теперь семь лет, а потом будет восемь, а потом десять, а потом еще большей.
   - Будет, Юрочка, будет...
   Она отпустила руку малыша и обняла его, обхватив рукой щеку и подбородочек. "Какой ты еще маленький, мой огородный, приречный вояка, думала Люда, поглаживая пальцами теплую мальчишечью щеку. - А где я буду, когда ты станешь пятиклассником? И буду ли я вас и тогда еще бояться?.."
   Тропка в село бежит, петляет среди прибрежных кустов. На тропинке в траве то тут, то там валяются красная скорлупа и обломки когда-то кусачих клешней печеных раков, с которыми здесь беспощадно расправляются мальчишки. Солнце заходит, и хорошо кустам в его косых лучах. А тропка бежит по берегу Быстрянки туда же, куда недавно ушла и лодка.
   "Где ты сейчас, о чем у вас разговор? - думает Люда. - Как я люблю тебя слушать! И сколько еще мне не слышать твоего милого, твоего взволнованного голоса? Когда же ты мне скажешь, что не во всем ты прав, что нельзя, нехорошо так вот бросить старого, больного отца, что трудно мне... Но мы договоримся, мы устроим так, что все будет хорошо. Только ты не спеши сердиться, не гляди на меня, как посмотрел, когда вы уезжали... И не говори только ничего Максиму. Может, потом..."
   По обоим берегам речки камыш - густой и высокий, с золотистыми от последних лучей солнца метелками.
   Над головой у путников только небо, а под ними - вода, уже укрытая вечерними тенями.
   Толя сидит на носу чайки, на вооружении у него - длинный легкий шест да "ижевка" дядьки Антося, которая лежит на брезенте плащ-палатки, приятно поблескивая вороненой сталью стволов. Шестом он время от времени отталкивается, помогая течению, потом кладет его вдоль лодки и с загадочным и важным видом берет в руки ружье.
   В камышовых зарослях щебечет и возится птичья мелюзга. Уток пока что нет, но ведь могут же они повстречаться. Дважды подымалась над рекой, не подпуская на выстрел, должно быть, все одна и та же хитрая цапля. На что она Толе и Максиму - неизвестно, но первый выстрел им совершенно необходим.
   Там, где из-за поворота открывается вдруг широкий плес, заманчивая глубина, Толя кладет ружье и берется за шест. Чайка подходит к берегу, и Максим, с облегчением бросив свое рулевое весло, начинает "прощупывать" спиннингом "больно уж подходящее местечко".
   Шнур разматывается с катушки с хлестким, многообещающим свистом, новая блесна без лишнего всплеска ложится на воду метрах в двадцати от лодки (река узкая, и заброс не полный), катушка шуршит, наматывая шнур, и конечно же все зря: щуки здесь не глупее цапли.
   Прощупав местечко, Максим кладет спиннинг рядом с ружьем и опять берется за весло.
   После удочки и новой неудачи оно кажется еще тяжелее.
   Дед, видно, и в самом деле смастерил это весло в отместку. Ограбили его ребята дочиста - и ружье забрали, и сами уехали... Как было людно в хате, так теперь тихо. Осталась одна Людочка, хозяйка...
   Хлопцам, думал старик, должно быть, и впрямь нужен этот "шпининг" и ружье. Им видней. А дядьке Антосю, который и сам добрую половину жизни не сидел в хате, ясно другое: что в придачу к этой "панской удочке" и ружью не помешает и добрый фундамент, который в партизанские времена назывался ученым словом - "энзэ". Фундамент этот дед положил в лодку, замаскировав его сверху двумя трофейными плащ-палатками. Энзэ и впрямь фундаментальный: кусище сала, коврига хлеба, пара колец колбасы, картошка и яблоки. Ну, чугунок и сковородку хлопцы взяли сами. Соли тоже захватили, перцу, луку. Не так важно, что им придется присаливать - дикую утку или домашнюю картошку, важнее другое: будет что присолить.
   Так думает Толя, и перед его глазами встает высокий берег - гребля у моста, высокая сутулая фигура старика, торжественно приподнявшего над лысиной шапку.
   От воспоминания этого становится как-то по-новому грустно...
   Рядом с дедом Антосем на плотине стояли Аржанец с велосипедом и Люда.
   Аржанец, которого уже дожидались семья, и школа с новыми заботами о ремонте и конференциях, и колхоз с волнениями горячей уборочной поры, поглядывал на спиннинг и ружье несколько скептически, подпускал добродушные шпильки.
   А Люда, жмурясь от солнца, невесело улыбалась и махала рукой...
   "Милый мой, не могу я так все бросить..." - вспоминает Толя и оглядывается на Максима.
   Спокойный, черт, молчит, как некий новый - лесной - Миклухо-Маклай, который для науки ничего не пожалеет, которого, кажется, ничто больше не интересует, который ни о чем не догадывается.
   Да нет! Верно, догадывается, знает. Что еще мог он подумать вчера, когда вернулся поздно ночью и не застал Люды в хате, а Толи на сеновале? А их прежняя переписка? Ведь он знал о ней.
   Однако "начальник экспедиции" молчит и вот снова начинает тихо напевать...
   А Люда все глядит. Грустно улыбается и глядит...
   Ночью они переговорили обо всем. Много можно успеть сказать между миллионами поцелуев.
   Об одном только он не рассказал ей - о своем позорном бегстве от вчерашнего "отчего?". Может быть, потому не сказал, что вот признался потихоньку Аржанцу, а он - ох, любит поговорить комиссар! - сделал это темой застольной беседы! А может быть, не сказал ей пока что, чтоб не уронить свое мужское достоинство? Или просто постеснялся, струсил, как мальчишка?
   Зато сказал другое. Неожиданно, кажется, и для самого себя. Сказал, что им надо уехать. Боже милосердный, каким он вдруг оказался сверхпрактичным человеком!.. Плел ей что-то насчет комнатки, которую они снимут, школы, там, в Минске, где он найдет ей работу, об ее зарплате и его повышенной стипендии... И еще лучше - говорил, что пошлет ее в педагогический институт. А то что там ее двухгодичный учительский!..
   И верил, кажется, что так будет лучше всего, что только так и надо...
   Не очень-то он поправил дело и сегодня.
   После разговора с Максимом на островке он пошел в дом. Точнее - на кухню, где Люда хлопотала у печки. В горнице за столом читал Аржанец, и в кухне они, хотя дверь и была прикрыта, разговаривали шепотом. И целовались. Еще тише, кажется, чем шептались.
   Все вчерашнее, ночное, вернулось снова, даже и те слова: "Нам надо уехать". И то законное, горячее желание уже сейчас, не откладывая и навеки, остаться вместе. И он упрямо сказал ей об этом еще раз.
   В том же, что и вчера, когда он отдавал ей письмо, белом фартучке на синем в белый горошек платье, повязанная той же синей косынкой, Люда стояла перед ним, только что высвободившись из объятий. И опять ему не верилось, что это ее он то жарко, то в тихом забытьи целовал, что это она отвечала ему стыдливой горячей нежностью. Чудесное, бесконечно новое чувство!.. Она шептала:
   - Ну... Толя... ну, если надо, чтоб ты поверил, так я тебе могу еще раз повторить, что я... Ах, ну тебя!..
   Она все еще не могла спокойно произнести это простое слово, заключавшее в себе весь большой, волнующий, солнечный мир их чувств. В милом смущении она опустила глаза, повертела в пальцах пуговку на его воротнике, а потом... как-то совсем неожиданно, спокойно и даже властно обняла его за шею и припала к губам горячими душистыми губами...
   - Ну... вот... - сказала она, переводя дыхание. Опять смутилась и, улыбаясь, прибавила: - Вот до чего ты доводишь девушку... - Потом, принимая серьезный вид, по привычке тряхнула головой и заговорила: - А все-таки я не могу сейчас с тобой уехать. И ты не злись, не смотри на меня так. Ну, как я оставлю больного отца? Максим еще в этом году не может его забрать. А потом... не могу я так: и ты и я махнем на все это рукой, и ладно. Я же хотела жить, работать в деревне. Учиться буду заочно. Вот как я думала, Толя...
   - Ну что ж... - сказал он, еще не остыв, уже огорченный, надувшись. - У тебя есть свои планы...
   - А ты не смейся, есть.
   Под неожиданно серьезным и, как показалось ему, странным взглядом Люды он поубавил важности, но все еще с обидой сказал:
   - Если только все это так...
   Начал и остановился.
   А она из покорной и нежной Людочки вдруг превратилась во взрослую, незаслуженно оскорбленную женщину.
   - Что ты сказал? - прошептала она, глядя ему прямо в глаза. - Ты что это сказал! Не ожидала я, Толя. Я тебе все. Я тебе всегда и все буду сразу... А ты...
   Кто-то затопал ногами в сенях.
   Он испуганно, стыдясь этого испуга, схватился за щеколду...
   "Как все это глупо! - думал он теперь, сидя в лодке. - Как глупо и горько!.. Там полная искренность, а у меня? Каприз?.. И так уехать, оставив ее с такой грустью в глазах!.."
   ...А между тем незаметно наступила ночь.
   Об этом хлопцам напомнил первый бобр.
   В тишине, которую не может спугнуть ни далекая песня оттуда, с полей и дорог, ни приглушенный грохот экскаватора, доносящийся по воде со стороны Немана, при звездах, тускло поблескивающих где-то очень высоко, и месяце, багряной краюхой вставшем над лугами, - в этой тишине и спокойной полутьме вышли на работу недавние жители этих мест, бобры.
   Сейчас глаза не слезятся от света, в темноте болотному строителю не придется плакать. Грузно выбравшись на берег, он закусит сперва тем, чем попотчуют его кусты и камыш, затем возьмется за работу. Должно быть, это один из новоселов, беженцев, которых напугал на Немане экскаватор...
   Этот могучий, огромный зверь делает там какое-то свое, не бобриного ума дело - грызет огромной пастью заросший берег, рвет корни лозняка и ольшаника, грохочет на весь мир, подымая голову на длиннющей шее, поворачивается и выплевывает все это далеко на траву. Как тут не испугаться осторожному бобру?..
   Удрал вверх по Быстрянке и снова строится с тем же многовековым упорством, с каким мужик - погорелец или беженец - отстраивается на новом месте, твердо зная, что слезами горю не пособишь. Большие, крепкие зубы бобра, которыми он и под водой грызть может, которые и во сне ему не прикрыть губами, упорно и неустанно гложут ольховый комель, долго - покуда не ляжет на быструю воду еще одна зеленая преграда...
   Но что это? Плеск воды... Голоса... Бобр настораживает слух и, притаившись, ждет... Вспоминает, должно быть, болотный беженец то время, когда его везли сюда, в места, показавшиеся сначала тихими. А может быть, и недавний свой страх, когда они, люди, пришли сюда, в мир его тишины, с могучим и грохочущим чудовищем? Или, возможно, просто, без особых размышлений уступают дорогу более сильному?..
   Вот он прислушался и, убедившись, что опасность приближается, тихо опустился на все четыре - и к воде. Губы привычно сжимаются за резцами, ушные раковины плотно закрываются, и, оттолкнувшись от берега сильными задними ногами, он чурбаком бухает вниз головой в воду.
   Еще и хвостом плеснет - будьте здоровы, ловите, пожалуйста!..
   Первый бобр нырнул совсем недалеко от лодки.
   - Ах, черт! - в один голос ахнули хлопцы. И вдруг стало весело.
   - Ну, тут пошло, брат, бобровое царство, - сказал Максим.
   Ба-бух!! - снова послышалось впереди.
   - Вот попробуй догадайся, когда он...
   Ба-бух!! - раздался всплеск еще ближе.
   - Гляди, гляди, вот он! - привстал в лодке Толя. - Вон голова! А ну-ка!..
   Он замахнулся шестом, как острогой, и ткнул им в воду.
   - Ну как же, попал! - засмеялся Максим.
   Голова бобра дважды показалась из воды и исчезла, шест нырнул и прошил одну воду.
   - Ты это напрасно, - с укором заметил Максим. - Ну, ранил бы, и что дальше?
   - Больше не буду, - сказал Толя и тихо засмеялся, так это прозвучало по-детски. Он сел. - Посмотрим, успеешь ли хоть "э" сказать, пока он бухнет.
   Бобры больше не ныряли. Видно, на этом участке они строились толокою. Возможно, что и чарка была поставлена бобриная, иначе с чего бы ему так разыграться, неповоротливому увальню?
   - Он теперь где-нибудь... - начал Толя.
   Ба-бух!!
   - Ах, разбойник! Так и не дал договорить. Он теперь где-нибудь привстал и слушает. А сейчас перекрестится и бухнет!
   - Перекрестится?
   - Ну, как дядьки старые ныряют, особенно кто не очень-то плавать умеет. "Во имя отца и сына..."
   Ба-бух!!
   - А ну вас, хватит все-таки! - засмеялся Максим. - Все нервы издергают.
   Бобры затихли на некоторое время.
   Лодка поворачивала то вправо, то влево, следуя быстрому течению. Опять стало слышно, как шуршит метелками камыш. Донесся даже треск кузнечика - то ли за тростником, то ли в его зарослях. Под веслом и шестом ласково плескала и булькала вода. И гул экскаватора доносился все явственнее.
   - Свежо, однако. - Толя зябко потер голое плечо.
   - Ничего, это здорово. Иди вот, поворочай моим веслом - согреешься.
   Поменялись местами. Закурили, не без удовольствия оживив темноту светом спички, а затем двух огоньков, - хоть и маленькое, а все же свидетельство мощи человека.
   Гул экскаватора приближался. Слышен уже стал и лязг железа, и стук ковша, падающего на грунт, и усиливающееся злобное урчание этого чудовища, когда оно вгрызается в твердую, переплетенную корнями растений землю.
   - Хочешь тему, писатель? - спросил Максим.
   - Хочу, профессор, давай. Ты о чем - об экскаваторе?
   - Догадлив. А что, не нравится?
   - Электростанция. Осушка. Новое русло. Старо.
   - Врешь или прикидываешься. Ни одна тема не может быть исчерпана до дна. Если, конечно, подходить не с точки зрения экскаватора, а с точки зрения человека.
   - И если человек этот не будет похож на экскаватор, - сказал в тон Максиму Толя. И засмеялся.
   - Самому смешно? - спросил Максим.
   - Да нет. Я вспомнил "Жатву" Николаевой. Там у нее секретарь райкома. Десять лет женат, очень хочет иметь детей. Но никак не соберется, не выберет свободного часа, чтоб заняться этим необщественным делом... Передовица в галифе.
   Максим засмеялся. И, помолчав, продолжал:
   - А о теме я, брат, серьезно. Насчет мелиорации. Тут важно, где это делается и кто это делает. К примеру, у нас, здесь, в Западной. Где народ только недавно начал хозяйничать, где кое-кто никак еще не может до конца поверить, что он хозяин своей жизни, словно никак не может сбросить груз вековой неволи. Ясно?
   А гул все приближался. Потом за поворотом, между двух рядов камыша, засветились вдали фары.
   - Сейчас понесет, как с горы, - сказал Максим, - вот только въедем в канал. Видел, куда отсюда бобры удрали? И рыбки мелиораторы, должно быть, понабрали в излучинах!
   Вскоре лодка поравнялась с экскаватором, под оглушительный до боли в ушах грохот его (даже "здравствуй" не крикнешь!) вышла из-за последнего поворота в новое, прямое русло, и ее действительно понесло, точно к водопаду.
   По разработанному дома плану первая ночевка назначена была на Немане. Кое-что из этого плана уже бесповоротно отпало: ни жареной утки, ни ухи сегодня не будет. А потом и весь план оказался под угрозой срыва.
   Берега были по-прежнему высокие и черные, только теперь они не шумели вместо камыша по обе стороны встали крутые торфянистые стены недавно выпрямленного русла. Над правым берегом таинственно скользила красная краюха месяца, поднявшегося уже довольно высоко. Течение начало успокаиваться: Быстрянка, казалось, перебесилась, пошла потише.
   И тут вдруг - совершенно неожиданно, вне всяких планов - в этом черном, глубоком и бесконечно длинном корыте лодке преградило путь что-то вроде плотины.
   - Приехали, - сказал Максим, упираясь шестом, чтобы смягчить толчок.
   Вода шла низом, а на воде, во всю ширину реки, лежал какой-то непонятный мост из бревен, веток и земли. Под ногами - Максим испытал это первым - бревна прогибались, тонули.
   - Придется нам здесь исполнить ноктюрн, - сказал Толя, следом за Максимом выбравшись из лодки на мост. - Старое, брат, сравнение, но проверку выдержит: гляди - словно клавиши под пальцами.
   - Покурим, - не теряя спокойствия, решил Максим, - а потом втащим свой корабль на эти клавиши. По способу предков - волоком. Вот только смола со дна обдерется.
   Способ предков оказался нелегким. Не так даже тяжело было тащить, как трудно, неудобно держаться на скользких и шатких бревнах. Обошлось, однако, без особого шума. Нагруженная чайка вползла наконец на мост, съехала брюхом на воду и снова понесла вперед усталых, но все еще веселых путешественников. Значительно больше шуму было на самом пороге Немана, у первых хат деревни Острова. Порогом этим был крепкий проезжий мост, настолько низкий, что под ним не проедешь, и настолько высокий, что лодку на него не втащить. А оба берега - крутые...
   - Вот где будет ноктюрн, - плюнул Максим и впервые за всю дорогу выругался.
   А затем ему, после короткого раздумья, пришла гениальная мысль, на которой они оба, доведенные до отупения усталостью и досадой, и остановились. Будущий ученый стал на четвереньки на носу лодки, а будущий писатель начал ногами проталкивать чайку под мост, осаживая ее глубже в воду тоже гениальным способом - он уперся руками в мост снизу с такой силой, что казалось, хочет вытащить со дна его толстые сваи... "Е-ще! Е-ще! Рраз-зом!" И вдруг из-под моста донесся отчаянный крик аспиранта.
   Вытащить лодку назад оказалось еще труднее, тем более что и у студента разыгрались нервы. Но вот, дав ребятам возможность вдосталь отвести душу крепким словом, старая бывалая чайка вылезла из-под моста и, повернувшись кормой по течению, спокойно пришвартовалась к бревнам настила.
   Максим присел на мосту, пощупал шею, которую ему в этой неприветливой темноте придавило балкой, помолчал минутку, а потом вдруг залился своим беззвучным смехом. И Толя, как по сигналу, от всей души присоединился к нему.
   Хохот их был вдруг прерван собачьим лаем. Ребята оглянулись.
   - Добрый вечер, люди! - послышался голос мужчины, точно из-под земли появившегося на берегу. - Тише ты, Мурза! Пошел! Видать, проезжие?
   Собака успокоилась, даже обнюхала Максима, обдав его теплым и щекочущим собачьим духом.
   Дядька был инвалид, на деревяшке и с ружьем. Он, видимо, сторожил колхозный двор, постройки которого и высокие стога тускло вырисовывались на сером небе.
   Толя узнал его: это был Соболь, вчерашний помольщик. Но Толя решил пока помолчать: не очень хотелось признаваться...
   А Соболь, видать, не узнал его...
   От предложения сторожа - занести вещи к нему в хату, "вот тут, недалеко", а самим пойти в сарай на сено - путники отказались.
   - Что вы, будем вам ночь разбивать, - сказал Максим. - Мы ее сейчас вытащим.
   Выложили из чайки на мост и перенесли на берег все свое хозяйство, затем дядька прислонил ружье к дереву, и они втроем, покряхтев, выволокли лодку на сушу. Толя сложил пожитки в носу лодки, в головах, и стал готовить ночлег. У него было сено, две плащ-палатки и Максимова, еще военная, шинель.
   - А может, все-таки в хату бы, - еще раз предложил сторож, и в голосе его, несмотря на искреннее радушие, послышалась скрытая тревога из-за их соседства с колхозным добром.
   Получив в ответ еще одно "спасибо", Соболь стал закуривать.
   - Давайте моего, - протянул он хлопцам кисет. - Самосадику. Островецкого. А про новость вы, конечно, слыхали?
   - Какую?
   - Как это какую?.. А про налог?
   - А что? - спросил Максим, незаметно толкнув Толю локтем.
   - Как это что? Я сам по радио слушал, вот так, как с вами говорю. А сегодня мужики еще раз читали в газете, кто не слышал, да и кто слышал. Облегчение нашему брату. А как же! И налог убавили, и недоимки все скостили. И как это вы не слышали, а?
   В голосе инвалида снова зазвучала нотка тревоги: что такие за люди свои, не свои?.. И с ружьем, и часы на руках, и без шапок... Куда это им так не терпится, что и ночью не спят?
   Почувствовав тревогу дядьки, Максим сказал:
   - Слышали, конечно, и мы. Я, дядька, из Лозовичей, - прибавил он. Нагорного сын, с мельницы. А это мой товарищ. Ясно?
   - Ага! - нагнулся Соболь над Толей, который уже забрался под шинель и палатки. - Мое почтенье, товарищ студент! А я гляжу, да боюсь вляпаться: то ли знакомый, то ли нет? В прятки играете. Под одеяльце нырнули.
   От этих слов у Толи в душе снова всплыли стыд и боль вчерашнего отступления. Но студент прикрыл их напускной веселостью.
   - Добрый вечер, товарищ Соболь, - сказал он и принужденно засмеялся. Я вас узнал, но вижу, что вы так испугались, - дай, думаю, проверим, что вы за страж.
   - Испугался? Все может быть... А вы не слыхали, говорите?.. Да весь свет об этом услышал. А как же! Чего доброго, без батьки, сиротами, начнем лучше жить, чем при батьке. - Прислушавшись к паузе, он точно спохватился, что ляпнул лишнее. Стал поправлять себя: - И жить скоро начнем лучше, и войны, видать, не будет. Кого ж нам бояться? Всюду наша пролетарская струна прошла. Только б она как след звенела. А вы, должно, будете спать?
   - Да уж, видно, так, - ответил Максим, укладываясь рядом с Толей. Наша работа днем.
   - И это верно. Я так днем поспал.
   Он помолчал.
   - А может, хлопцы, и правда в хату, - предложил еще раз. - У воды оно все ж таки проберет. Как-то негоже, чтоб свой человек, да возле твоей хаты, на холоде, ровно как собака.
   Сквозь сладкую дрему Толя услышал, как Максим засмеялся, а потом сказал:
   - Спасибо, дядька. Сколько уж тут осталось до утра.
   А Соболь все никак не успокоится. Постоял, подумал и, преодолевая неловкость, снова заговорил:
   - Может, еще и с поставками будет легче? А то кричат, а то гонят!.. "Первая заповедь"... По-моему, ты сначала погляди, чтоб с поля все было убрано как след, а тогда уже молоти. Ведь все оно наше, никуда не денется. Только бы его побольше было. По-хозяйски надо. А как же!.. Ну, спокойной ночи.
   Уже засыпая, Толя слышал, как сторож пошел, шаркая по траве сапогом и деревяшкой, а потом за кустами свистом подозвал своего помощника.
   День у путешественников начался до рассвета.
   Первым проснулся Толя. Сначала что-то долго и настойчиво гудело ему в уши, дергая нервы, стараясь разбудить. И разбудило. Дум-дум-дум-дум... гудел этот неумолимый и безжалостный кто-то. Дум-дум-дум...
   Сперва по привычке, появившейся в Лозовичах, гуденье это он принял за грохот мельницы. Но здесь было что-то другое. Старая мельница шумела спокойнее, по-стариковски. А здесь звук был молодой, бодрый, сильный. Металлический стук мотора отзывался в мозгу короткими, отрывистыми ударами: дум-дум-дум-дум!
   - Ну, что там? - сказал Толя, вылезая из-под плащ-палатки и шинели. Чего ты дудишь? - повторил он, щурясь от света.
   - Движок, - отвечал из своего суконно-брезентового гнезда Максим.
   - Не спишь? Какой движок? Давай поглядим.
   - Я себе это могу и без лишнего беспокойства представить, - лениво пробормотал разнежившийся в тепле аспирант. - Впрочем, чтоб ты мне тут с утра пораньше писательской морали не читал, скажу: во-первых, это довольно далеко от берега; во-вторых, все свои пожитки мы туда с собой не потащим, а в-третьих, и это главное, я там вчера, по пути домой, уже был. Электростанцию будут закладывать. Покуда привезли только локомобиль. Во, слышишь, и циркулярка запела. За сосенку взялись: шпунты для котлована опиливают. Что - тема? Правильно. Будешь назад добираться - поглядишь. Через неделю начнется самое интересное. А сейчас мы и так опаздываем. Ясно?
   - Ну, коли ясно, так вставай.
   - И-эх! - вскочил Максим. Он запрыгал на месте, босиком по росистой траве, в одних трусах, замахал руками. - И раз, и два, и три! Как же о-на тут, на-ша пар-ти-зан-ская Москва?! Гляди, - остановился он. - Ты только погляди, брат! Куда ж это, скажи на милость, подевались все художники?
   Острова - красивая деревня. Отстроилась после войны. Ее в партизанские дни, как и многие другие села, где размещались отряды, лесные хлопцы называли Москвой. Сады и новые хаты раскинулись по обоим берегам Быстрянки, которая тут становилась шире. Хаты - не просто тяп-ляп, а обшитые тесом, с резными белыми и голубыми наличниками. Красные мальвы выглядывают из-за низких штакетин палисадников перед хатами, а по стенам зеленой сеткой выше окон вьется плющ. А сколько деревьев! И в садах, и на улице, и над рекой.
   - Хорошо, правда? - спросил Максим. - Столбы и лампочки будут тут вполне кстати. Смотри, не хватает только, чтоб какая-нибудь островецкая красотка вышла на мостик. Такая румяная, тепленькая со сна. И чтоб улыбнулась. Что ты мне на это скажешь?
   - Надень штаны, а то неловко будет. Ну, живо! Утки только что проснулись, и рыба завтракать собирается.
   "Способ предков" на этот раз дался легче. Лодку перетащили через дорогу у моста без особых усилий. И вот она поплыла мимо огородов, деревьев и хат, в большие чистые окна которых заглядывала заря.
   Течение Быстрянки почему-то снова ускорилось, словно река пошла по крутому уклону.
   - Вот тут, брат, опять помчимся, - повернулся к Толе Максим. - Помнишь, где была прежде княжеская мельница? Полицаи взорвали ее. Во время блокады. Как раз здесь и будет колхозная ГЭС. Сейчас мы пойдем, как на Днепровских порогах.
   И правда. Невдалеке, за крутым поворотом, Быстрянка разделялась на два рукава. И в каждый из них воду тянуло, как в воронку.
   - Плакала твоя лодка, писатель! - крикнул Максим. - Левей, левей, бери!
   Толя повернул по команде. Весело! Шумит, мчится вода, а где-то там, за деревьями правого берега, словно наигрывая марш, задорно гудит движок и звенит циркулярка. Горло воронки стало еще уже, старую лодку, не очень-то привыкшую к таким передрягам, рвануло вперед и, как с порога, шлепнуло днищем на глубину. Еще десяток метров быстрины, и рукава речки, вырвавшись из-за острова на раздолье, соединились. Быстрянка стала понемногу утихать, как бы чувствуя уже всю важность момента - свое слияние с могучей рекой.