– Хорошо. Давайте посмотрим на этот вопрос с другой стороны. Есть ли там кто-нибудь, кто вам не нравится? Кто-нибудь, кого вы не любите?
– На КА-ПЭКСе все такие же, как я! С чего мне кого-то ненавидеть? Я должен ненавидеть сам себя?
– На Земле есть люди, которые сами себя ненавидят. Те, которые живут не так, как они себе это представляли, и не так, как бы им этого хотелось. Те, кто не достиг в жизни своей цели. Те, кто совершил катастрофические ошибки. Те, которые нанесли ущерб другим людям и потом очень об этом сожалели…
– Я уже говорил вам, что на КА-ПЭКСе никто никого не обижает!
– Даже нечаянно?
– Даже нечаянно!
– Никогда?
– Вы что, глухой? – заорал прот.
– Нет. Я вас прекрасно слышу. Успокойтесь, пожалуйста. Извините, если я вас расстроил.
Прот резко кивнул.
Я знал, что напал на след, но не очень понимал, как лучше всего по нему идти. Пока прот приходил в себя, я заговорил с ним о некоторых наших пациентах, в том числе о Марии и ее защитных «я», – похоже, прота интересовало ее состояние.
Каким путем приходит прозрение? Может, это просто минутное прояснение в мыслях, вечно затуманенных глупостью? И хотя, возможно, побуждения мои не были лишены корысти, так или иначе, я вдруг понял, что наконец-то напал на след. Теперь я точно знал, с чем мне надо было сражаться: с истерической амнезией!
– Прот!
Он медленно разжал кулаки.
– Что?
– Мне сейчас в голову пришла одна мысль.
– Я вас поздравляю, доктор Брюэр.
– Как вы смотрите на то, чтобы во время нашей следующей встречи пройти сеанс гипноза?
– Для чего?
– Назовем это экспериментом. Иногда под гипнозом всплывают те воспоминания и чувства, которые из-за их болезненности старательно подавляются пострадавшим.
– Я помню все, что когда-либо сделал. Так что в гипнозе нет нужды.
– А могли бы вы это сделать для меня – в виде личного одолжения? – Во взгляде прота мелькнуло подозрение. – Почему вы колеблетесь? Вы боитесь гипноза?
Дешевый трюк, но сработал без осечки.
– Конечно, нет!
– В следующую среду? Хорошо?
– Следующая среда – четвертое июля. Вы работаете в американские праздники?
– Боже мой, неужели уже июль? Значит, так: во вторник проверим, как на вас действует гипноз, а сеансы начнем через неделю после этого. Годится?
– Абсолютно, мой уважаемый сэр, – ответил он неожиданно спокойно.
– Вы ведь не собираетесь нас снова покинуть, правда?
– Повторю это в последний раз: нет, не собираюсь – до трех тридцати одной утра семнадцатого августа.
И он вернулся в свое второе отделение, где его радостно встретили, как блудного сына.
На следующее утро прямо у дверей моего кабинета меня ждала Жизель. На ней был тот же самый наряд, что и прежде, а может быть, один из его двойников. И она вся сияла своей мелкозубой улыбкой.
– Почему вы мне не рассказали о проте? – требовательным тоном спросила она.
Я не спал до двух часов ночи, дописывая статью, пришел пораньше на работу, чтобы подготовить речь для торжественного обеда в Ротари-клуб[30], и еще до конца не пришел в себя после исчезновения прота. А тут еще бой часов в моем кабинете, действующий мне на нервы и напоминающий о том, о чем мне не хотелось бы помнить.
– А что я должен был рассказать? – сердито выпалил я.
– Я решила сделать его центром повествования. С вашего разрешения, конечно.
Я бросил свой распухший портфель на письменный стол.
– А почему именно прота?
Жизель в буквальном смысле слова упала в коричневое кожаное кресло и свернулась там уже знакомым мне калачиком. Я подумал: интересно, она это делает преднамеренно или она понятия не имеет, какое чарующее впечатление эта поза производит на мужчин среднего возраста, особенно страдающих синдромом Брауна[31]? Я теперь начинал понимать, почему она стала такой успешной журналисткой.
– Потому, что он восхищает меня, – сказала Жизель.
– А вы знали, что он мой пациент?
– Мне сказала об этом Бетти. Поэтому я и пришла сюда. Попросить взглянуть на его дело.
Веки ее задрожали, словно крылья экзотической бабочки.
Я сделал вид, что необычайно занят перекладыванием вещей из своего портфеля на заваленный бумагами письменный стол.
– Прот – пациент особый, – сказал я. – Он требует очень деликатного обращения.
– Я буду очень осторожна. Я не сделаю ничего такого, что поставит под удар мою статью. И не стану разглашать никакую секретную информацию, – игриво прошептала она и тут же добавила: – Я знаю, что вы собираетесь писать о нем книгу.
– Кто вам это сказал? – вскрикнул я.
– Ну… он… прот… сказал мне.
– Прот? А кто ему рассказал?
– Я не знаю. Но уверяю вас, моя статья никоим образом не повредит вашей книге. Скорее она даже поспособствует ее публикации. И я покажу вам эту статью, перед тем как отдам ее в редакцию. Так вас устроит?
Я вперился в нее долгим взглядом, пытаясь сообразить, как мне избежать этих малоприятных осложнений. Жизель, похоже, почуяла мои колебания.
– Знаете что, – сказала она. – Я разузнаю, кто он такой, а вы дадите мне материалы для моей статьи. Так будет справедливо?
Жизель попала в десятку и явно это знала.
– И еще деньги на необходимые расходы, – тут же добавила она.
За выходные дни я просмотрел записи всех моих бесед с протом. Все в них указывало на то, что в его прошлом был какой-то акт жестокости, который побудил его к психологическому «побегу» из глубоко ненавистного ему реального мира в несуществующее идиллическое место, где никто ни с кем не общается и тем самым избегает всех тех больших и малых проблем, с которыми мы все живем изо дня в день. Но заодно и радостей, которые дорогого стоят.
Я решил пригласить прота провести у меня дома Четвертое июля, посмотреть, не проявится ли в нем в обычной семейной обстановке что-то новое, чего я раньше не заметил. Я и прежде приглашал к себе домой и других пациентов, и иногда это приносило положительные результаты. Моя жена эту идею одобрила, хотя я и предупредил ее, что прот, возможно, был замешан в каком-то преступлении, и не исключено, что…
– Глупости, – прервала меня она. – Приводи его.
Понятия не имею, как такое случается, но к понедельнику все пациенты первого и второго отделений уже знали, что прот идет ко мне в гости на барбекю. И почти все попадавшиеся мне на пути пациенты, – включая трех «я» Марии, которые без конца застегивали и расстегивали свои пуговицы, – добродушно сетовали: «Доктор Брюэр, вы никогда не приглашали меня к себе домой!» А я всем им отвечал одно и то же: «Поправляйтесь, выписывайтесь, и я вас обязательно приглашу». На что каждый из них ответил: «Меня, доктор Брюэр, к тому времени уже здесь не будет. Прот меня берет с собой!»
Так говорили все, кроме Рассела, который не собирался лететь на КА-ПЭКС, так как считал, что его место на Земле. И действительно, в то время как все пациенты первого и второго отделений получали удовольствие от пикника на больничной лужайке, за исключением Бэсс, оставшейся в палате из-за воображаемой грозы, Рассел провел весь праздничный выходной в палате кататоников, проповедуя им Евангелие. Но, увы, никто из этих несчастный не вскочил с кровати и не последовал за ним.
В то же самое утро в понедельник ко мне снова явилась Жизель, в своем обычном наряде и с тем же сосновым ароматом. Я попросил ее, насколько мог вежливо, звонить миссис Трекслер и через нее договариваться о встрече со мной всякий раз, когда ей надо меня повидать. Я принялся объяснять ей, что у меня есть пациенты, с которыми я работаю, масса административных дел, статьи, которые я должен рецензировать, письма, которые нужно диктовать, и тому подобное, но едва я начал все это перечислять, как она прервала меня словами: «Мне кажется, я догадываюсь, как узнать, кто такой ваш парень».
– Заходите, – сказал я.
Идея ее была такова: попросить ее знакомого лингвиста послушать запись одной из моих бесед с протом. Этот лингвист умел – порой с потрясающей точностью – определить, где человек родился или рос. И выводы его основывались не столько на акценте, сколько на использовании определенных слов и выражений: например, в одних краях говорят «фонтанчик для питья», в других – «пузырьковый фонтанчик». Удачное предложение, но, конечно же, невыполнимое в связи с законом о неразглашении личной информации пациента. Однако Жизель предусмотрела и это.
– А можно мне записать на пленку мою собственную беседу с ним?
Я не видел никаких к тому препятствий и сказал ей, что попрошу Бетти организовать им встречу в удобное для них обоих время.
– Пусть вас это не заботит, – хитро улыбнулась она. – Я уже все организовала.
И она, буквально как школьница, поскакала договариваться со своим приятелем-лингвистом. А вокруг меня так до конца дня и витала ее сосновая аура.
БЕСЕДА ДЕВЯТАЯ
– На КА-ПЭКСе все такие же, как я! С чего мне кого-то ненавидеть? Я должен ненавидеть сам себя?
– На Земле есть люди, которые сами себя ненавидят. Те, которые живут не так, как они себе это представляли, и не так, как бы им этого хотелось. Те, кто не достиг в жизни своей цели. Те, кто совершил катастрофические ошибки. Те, которые нанесли ущерб другим людям и потом очень об этом сожалели…
– Я уже говорил вам, что на КА-ПЭКСе никто никого не обижает!
– Даже нечаянно?
– Даже нечаянно!
– Никогда?
– Вы что, глухой? – заорал прот.
– Нет. Я вас прекрасно слышу. Успокойтесь, пожалуйста. Извините, если я вас расстроил.
Прот резко кивнул.
Я знал, что напал на след, но не очень понимал, как лучше всего по нему идти. Пока прот приходил в себя, я заговорил с ним о некоторых наших пациентах, в том числе о Марии и ее защитных «я», – похоже, прота интересовало ее состояние.
Каким путем приходит прозрение? Может, это просто минутное прояснение в мыслях, вечно затуманенных глупостью? И хотя, возможно, побуждения мои не были лишены корысти, так или иначе, я вдруг понял, что наконец-то напал на след. Теперь я точно знал, с чем мне надо было сражаться: с истерической амнезией!
– Прот!
Он медленно разжал кулаки.
– Что?
– Мне сейчас в голову пришла одна мысль.
– Я вас поздравляю, доктор Брюэр.
– Как вы смотрите на то, чтобы во время нашей следующей встречи пройти сеанс гипноза?
– Для чего?
– Назовем это экспериментом. Иногда под гипнозом всплывают те воспоминания и чувства, которые из-за их болезненности старательно подавляются пострадавшим.
– Я помню все, что когда-либо сделал. Так что в гипнозе нет нужды.
– А могли бы вы это сделать для меня – в виде личного одолжения? – Во взгляде прота мелькнуло подозрение. – Почему вы колеблетесь? Вы боитесь гипноза?
Дешевый трюк, но сработал без осечки.
– Конечно, нет!
– В следующую среду? Хорошо?
– Следующая среда – четвертое июля. Вы работаете в американские праздники?
– Боже мой, неужели уже июль? Значит, так: во вторник проверим, как на вас действует гипноз, а сеансы начнем через неделю после этого. Годится?
– Абсолютно, мой уважаемый сэр, – ответил он неожиданно спокойно.
– Вы ведь не собираетесь нас снова покинуть, правда?
– Повторю это в последний раз: нет, не собираюсь – до трех тридцати одной утра семнадцатого августа.
И он вернулся в свое второе отделение, где его радостно встретили, как блудного сына.
На следующее утро прямо у дверей моего кабинета меня ждала Жизель. На ней был тот же самый наряд, что и прежде, а может быть, один из его двойников. И она вся сияла своей мелкозубой улыбкой.
– Почему вы мне не рассказали о проте? – требовательным тоном спросила она.
Я не спал до двух часов ночи, дописывая статью, пришел пораньше на работу, чтобы подготовить речь для торжественного обеда в Ротари-клуб[30], и еще до конца не пришел в себя после исчезновения прота. А тут еще бой часов в моем кабинете, действующий мне на нервы и напоминающий о том, о чем мне не хотелось бы помнить.
– А что я должен был рассказать? – сердито выпалил я.
– Я решила сделать его центром повествования. С вашего разрешения, конечно.
Я бросил свой распухший портфель на письменный стол.
– А почему именно прота?
Жизель в буквальном смысле слова упала в коричневое кожаное кресло и свернулась там уже знакомым мне калачиком. Я подумал: интересно, она это делает преднамеренно или она понятия не имеет, какое чарующее впечатление эта поза производит на мужчин среднего возраста, особенно страдающих синдромом Брауна[31]? Я теперь начинал понимать, почему она стала такой успешной журналисткой.
– Потому, что он восхищает меня, – сказала Жизель.
– А вы знали, что он мой пациент?
– Мне сказала об этом Бетти. Поэтому я и пришла сюда. Попросить взглянуть на его дело.
Веки ее задрожали, словно крылья экзотической бабочки.
Я сделал вид, что необычайно занят перекладыванием вещей из своего портфеля на заваленный бумагами письменный стол.
– Прот – пациент особый, – сказал я. – Он требует очень деликатного обращения.
– Я буду очень осторожна. Я не сделаю ничего такого, что поставит под удар мою статью. И не стану разглашать никакую секретную информацию, – игриво прошептала она и тут же добавила: – Я знаю, что вы собираетесь писать о нем книгу.
– Кто вам это сказал? – вскрикнул я.
– Ну… он… прот… сказал мне.
– Прот? А кто ему рассказал?
– Я не знаю. Но уверяю вас, моя статья никоим образом не повредит вашей книге. Скорее она даже поспособствует ее публикации. И я покажу вам эту статью, перед тем как отдам ее в редакцию. Так вас устроит?
Я вперился в нее долгим взглядом, пытаясь сообразить, как мне избежать этих малоприятных осложнений. Жизель, похоже, почуяла мои колебания.
– Знаете что, – сказала она. – Я разузнаю, кто он такой, а вы дадите мне материалы для моей статьи. Так будет справедливо?
Жизель попала в десятку и явно это знала.
– И еще деньги на необходимые расходы, – тут же добавила она.
За выходные дни я просмотрел записи всех моих бесед с протом. Все в них указывало на то, что в его прошлом был какой-то акт жестокости, который побудил его к психологическому «побегу» из глубоко ненавистного ему реального мира в несуществующее идиллическое место, где никто ни с кем не общается и тем самым избегает всех тех больших и малых проблем, с которыми мы все живем изо дня в день. Но заодно и радостей, которые дорогого стоят.
Я решил пригласить прота провести у меня дома Четвертое июля, посмотреть, не проявится ли в нем в обычной семейной обстановке что-то новое, чего я раньше не заметил. Я и прежде приглашал к себе домой и других пациентов, и иногда это приносило положительные результаты. Моя жена эту идею одобрила, хотя я и предупредил ее, что прот, возможно, был замешан в каком-то преступлении, и не исключено, что…
– Глупости, – прервала меня она. – Приводи его.
Понятия не имею, как такое случается, но к понедельнику все пациенты первого и второго отделений уже знали, что прот идет ко мне в гости на барбекю. И почти все попадавшиеся мне на пути пациенты, – включая трех «я» Марии, которые без конца застегивали и расстегивали свои пуговицы, – добродушно сетовали: «Доктор Брюэр, вы никогда не приглашали меня к себе домой!» А я всем им отвечал одно и то же: «Поправляйтесь, выписывайтесь, и я вас обязательно приглашу». На что каждый из них ответил: «Меня, доктор Брюэр, к тому времени уже здесь не будет. Прот меня берет с собой!»
Так говорили все, кроме Рассела, который не собирался лететь на КА-ПЭКС, так как считал, что его место на Земле. И действительно, в то время как все пациенты первого и второго отделений получали удовольствие от пикника на больничной лужайке, за исключением Бэсс, оставшейся в палате из-за воображаемой грозы, Рассел провел весь праздничный выходной в палате кататоников, проповедуя им Евангелие. Но, увы, никто из этих несчастный не вскочил с кровати и не последовал за ним.
В то же самое утро в понедельник ко мне снова явилась Жизель, в своем обычном наряде и с тем же сосновым ароматом. Я попросил ее, насколько мог вежливо, звонить миссис Трекслер и через нее договариваться о встрече со мной всякий раз, когда ей надо меня повидать. Я принялся объяснять ей, что у меня есть пациенты, с которыми я работаю, масса административных дел, статьи, которые я должен рецензировать, письма, которые нужно диктовать, и тому подобное, но едва я начал все это перечислять, как она прервала меня словами: «Мне кажется, я догадываюсь, как узнать, кто такой ваш парень».
– Заходите, – сказал я.
Идея ее была такова: попросить ее знакомого лингвиста послушать запись одной из моих бесед с протом. Этот лингвист умел – порой с потрясающей точностью – определить, где человек родился или рос. И выводы его основывались не столько на акценте, сколько на использовании определенных слов и выражений: например, в одних краях говорят «фонтанчик для питья», в других – «пузырьковый фонтанчик». Удачное предложение, но, конечно же, невыполнимое в связи с законом о неразглашении личной информации пациента. Однако Жизель предусмотрела и это.
– А можно мне записать на пленку мою собственную беседу с ним?
Я не видел никаких к тому препятствий и сказал ей, что попрошу Бетти организовать им встречу в удобное для них обоих время.
– Пусть вас это не заботит, – хитро улыбнулась она. – Я уже все организовала.
И она, буквально как школьница, поскакала договариваться со своим приятелем-лингвистом. А вокруг меня так до конца дня и витала ее сосновая аура.
БЕСЕДА ДЕВЯТАЯ
Четвертого июля день выдался чудесный: «переменная облачность небес» (мне всегда было интересно, почему они говорят во множественном числе – сколько их там, этих небес), не слишком жарко и не очень влажно, и воздух благоухает свежескошенной травой и горящими на гриле углями.
Праздники порой создают ощущение вечности, навевают всякие разные воспоминания о тех же самых праздниках в прежние годы. На Четвертое июля даже мой отец брал выходной, и мы проводили весь день возле выложенной кирпичом ямки для барбекю, а вечером шли на берег реки смотреть фейерверк. Я и по сей день живу в доме своего отца, том самом, где я вырос, только теперь нам не надо никуда ходить. Фейерверк местного частного клуба виден прямо с нашей террасы. И тем не менее, как только в небо взлетают первые петарды, я неизменно чую запах реки, пороха и сигары, которую отец выкуривал в День независимости.
Я люблю этот дом. Большой, белый, с крохотной открытой верандой позади и балконом на втором этаже. А на заднем дворе, куда ни ступи, дубы и клены. Корни здесь пущены глубоко. По соседству стоит дом, где выросла моя жена, а с другой стороны от нас живет мой старый баскетбольный тренер. Я бродил по двору, подбирая упавшие с деревьев ветки и листья, и думал о том, будет ли хоть кто-нибудь из моих детей, после того как нас не станет, жить в этом доме и станет ли Четвертого июля собирать по двору разбросанные ветки и думать обо мне так, как я сейчас думаю о своем отце. И еще мне пришло в голову, что, возможно, подобные мысли бродят сейчас в голове и у нашей Белой Ромашки, вынюхивавшей что-то позади гриля в дальнем углу двора вокруг едва заметной деревянной таблички с надписью «Собака Ромашка, 1967–1982», поставленной ее предшественнице.
К двум часам дня угли уже раскалились, и члены моей семьи начали прибывать один за другим. Первыми приехали Эбби со Стивом и двумя сыновьями, за ними Дженнифер – она привезла с собой свою соседку по квартире, студентку-дантистку из Пало-Алто. Мы-то ждали мужчину, а приехала высоченного роста негритянка, в огромных, размером с салатные тарелки, медных серьгах, свисавших до самых ее голых плеч. Назвать ее высоченной не было преувеличением.
Как только я увидел Стива, тут же рассказал ему, что описание орбиты КА-ПЭКСа – в виде восьмерки – вокруг его солнц-близнецов Чарли Флинна отличается от версии прота, напоминающей скорее путь движения маятника. А потом показал ему календарь и вторую звездную карту, составленную протом для той части небосвода, которая видна с КА-ПЭКСа со стороны, противоположной Земле. Стив покачал головой в изумлении и, растягивая слова, сказал, что профессор Флинн только что уехал отдыхать в Канаду, но как только вернется, он ему обо всем этом расскажет. Я спросил Стива, не слышал ли он о каком-нибудь физике или астрономе, исчезнувшем в последние пять лет, в частности 17 августа 1985 года. Насколько ему было известно, таких исчезновений не было, хотя, шутливо заметил Стив, он бы не возражал, чтобы кое-кто из его коллег взял бы и незаметно исчез.
Фредди прилетел из Атланты, явился прямо в своей летной форме и, как всегда, один. Все они собрались вместе впервые после Рождества. Однако Фишка счел, что у него есть дела поинтереснее, и вскоре ушел куда-то с приятелями.
Сразу после этого пришла Бетти с мужем, профессором английской литературы и заодно обладателем черного пояса в айкидо. Они привели прота и одного из наших практикантов, которого я пригласил главным образом потому, что он был превосходным борцом-любителем и тоже мог пригодиться, если вдруг прот проявит признаки буйства. Белая Ромашка, взволнованная наплывом гостей, лаяла на всех вновь пришедших из-под заднего крыльца, своего обычного убежища.
Прот принес с собой подарки: еще три звездные карты, изображавшие небо с трех различных мест, которые он «посетил», а также копию перевода «Гамлета» на КА-ПЭКСо. Но не прошло и пяти секунд после того, как прот вышел из машины, как случилось нечто невиданное. Ромашка выскочила из-под крыльца и бросилась прямо к нему. Я вскрикнул от страха, уверенный, что она вот-вот на него набросится. Но Ромашка встала перед ним как вкопанная, замахала хвостиком из стороны в сторону так, как это умеют делать только далматинские доги, и распласталась у его ног. Прот же со своей стороны тут же упал на землю и принялся по ней кататься, точно собака, время от времени даже лая, и вдруг оба они принялись носиться по всему двору; вдогонку за ними понеслись и мои внуки, а ветер в это время гнал по двору «Гамлета» и звездные карты. К счастью, нам удалось поймать все, кроме последней страницы пьесы.
Прошло немного времени, и прот уселся на траву, а Ромашка, совершенно теперь успокоенная и довольная собой, опустилась рядом с ним и стала кататься по траве. А чуть позже впервые в жизни затеяла игру с моими внуками Дождем и Звездой. И ни разу больше за весь день не забралась под крыльцо, даже когда в соседнем частном клубе со страшным грохотом началось празднование. В тот день, Четвертого июля, Ромашка словно переродилась.
И надо сказать, не она одна.
В тот вечер, когда фейерверки уже отгремели, а гости разъехались, ко мне в подвальную комнату, где я играл сам с собой на бильярде и одновременно слушал на нашей старенькой стереосистеме «Летучего голландца», спустился Фрэд.
Уже много лет подряд у меня было такое чувство, будто Фрэд хочет мне что-то рассказать. Во время наших с ним бесед вдруг наступала пауза, и мне казалось, что он вот-вот облегчит передо мной свою душу, но он так ни разу на это не решился. Я никогда не нажимал на него, считая, что, когда он будет готов, он расскажет мне или жене о том, что его тревожит.
Хотя это не совсем так. Я не нажимал на Фрэда потому, что боялся, что он признается мне, что он гомосексуалист. А это не то, что хоть какому-нибудь отцу хотелось бы услышать – большинство отцов гетеросексуальны, – и я уверен, его мать, которая рассчитывает по крайней мере на восемь внуков, того же мнения.
Явно вдохновленный своей беседой с протом, Фрэд решил наконец нам признаться. Но как выяснилось, речь шла вовсе не о его сексуальных наклонностях. То, в чем он пытался нам признаться все эти годы и не мог, был животный страх перед полетами!
Я знал дантистов, которых трясло от одного вида бормашины, хирургов, с ужасом идущих на операцию. Иногда именно поэтому люди и шли в эти области – подавить в себе страх. Но ни разу в жизни я не встречал пилота, который боялся летать. Я спросил Фрэда, с какой же стати он выбрал именно эту профессию, и вот что он мне ответил: как-то раз, довольно много лет назад, сидя за обеденным столом, я упомянул о том, что страхи лечатся постепенным привыканием к условиям, которые эти страхи вызывают, и привел несколько примеров, в том числе боязнь змей, кладовок, и… да, да, именно боязнь полетов. Когда он был ребенком, я как-то взял его с собой на конференцию в Калифорнию, неподалеку от парка «Диснейленд», понятия не имея, что он страшно боится летать. Вот почему на следующий день после окончания школы Фрэд отправился в аэропорт учиться водить самолеты – он решил сам справиться со своей проблемой. И хотя учебные полеты не помогали, он продолжал летать, пока не получил разрешение на самостоятельный полет, и, перелетев через всю страну, сдал летный экзамен. Но и после всего этого страх не прошел. Тогда он решил, что помочь ему может одно: поступить в летную школу и стать профессиональным пилотом. Фрэд получил диплом коммерческого пилота, стал инструктором, развозил по всему Восточному побережью банковские чеки, как правило, летая среди ночи и в плохую погоду, но через пару лет с не меньшим ужасом, чем прежде, думал о каждом предстоящем полете. Тогда он получил свой, как он выразился, «пассажирский билет» и стал работать на «Юнайтед эйрлайнс». Теперь же, пять лет спустя, после короткой беседы с протом, он пришел ко мне за помощью.
Мы провели в нашей подвальной комнате не один час: играли в пинг-понг и бильярд, метали стрелки в мишень и долго-долго говорили. После девяти лет работы пилотом Фрэду все еще снились ночные кошмары: то он, спускаясь с неимоверной высоты, врезается в землю, то до бесконечности долго летит в пустоте, то нескончаемо падает и падает и никак не достигнет земли.
За четверть века моей практики у меня перебывало множество пациентов, боявшихся полетов. Надо сказать, этот страх среди людей необычайно распространен по очень простой причине: наши предки обитали на деревьях. Поэтому страх падения имел эволюционную ценность – те, которые не падали, выживали и плодились. Большинство людей способно преодолеть этот страх. По крайней мере, он не мешает им жить. Но есть и такие, которые, как бы это ни усложняло им жизнь, ни за что не отправятся туда, куда нельзя добраться на автобусе, поезде или машине.
Я рассказал обо всем этом Фрэду и предположил, что он относится именно к этой последней группе.
Тогда Фрэд спросил меня, что же ему делать.
Я предложил ему выбрать другое поле деятельности.
– И прот сказал мне точно то же самое! – воскликнул Фрэд и впервые за последние двадцать лет обнял меня. – Но он посоветовал мне сначала поговорить с тобой.
Я в жизни не видел своего сына таким счастливым.
Я с облегчением вздохнул, но, похоже, преждевременно. Не успел Фрэд уйти, как, вся розовая после душа, явилась Дженнифер. Схватила кий Фрэда, ударила по шару и промахнулась. Мы играли в бильярд и беседовали о медицинской школе, пока я вдруг не заметил, что Дженнифер не отправила в лузу ни единого шара, чего с ней прежде никогда не случалось.
– Ты хочешь со мной о чем-то поговорить? – спросил я.
– Да, папочка.
Я сразу понял, что разговор будет малоприятным. Папочкой она меня уже лет сто не называла. И к тому же я заметил, что она тоже успела поговорить с протом.
Но Дженни не всегда удается перейти прямо к делу.
– Я видела, как ты обнял Фрэда, – начала она. – Это очень мило. Никогда раньше не видела, чтобы ты его обнимал.
– А столько раз хотелось это сделать.
– Почему же ты этого не делал?
– Не знаю.
– Эбби считает, что ты никогда особенно не интересовался нашими проблемами. Она думает, что это из-за того, что ты целые дни имеешь дело с несчастьями других людей и дома уже не хочешь больше обо всем этом слушать.
– Знаю. Она мне это сказала перед уходом. Но это не так. Я все время думаю о вас. Просто не хотел, чтобы вы считали, будто я вмешиваюсь в вашу жизнь.
– Но почему? Почти все знакомые мне родители вмешиваются.
– Длинная история.
Дженни снова промахнулась.
– Ничего, давай рискнем.
– Ну, это в основном из-за моего отца. Твоего дедушки.
– Что же он тебе такого сделал?
– Он хотел, чтобы я стал врачом.
– Ну и что в этом плохого?
– А я не хотел быть врачом!
– Пап, как он мог заставить тебя стать врачом? Он умер, когда тебе было не то одиннадцать, не то двенадцать, верно? – Ее голос чарующе дрогнул на «одиннадцать» и «двенадцать».
– Верно, но он посеял семена, и они росли и росли. Я не мог с ними справиться. Я чувствовал себя виноватым. Я, наверное, хотел прожить за него непрожитую им жизнь. И еще я это сделал для матери – вашей бабушки.
– Я не думаю, что можно за кого-то прожить жизнь. Но если это тебя утешит, должна тебе сказать, что ты очень хороший врач.
– Спасибо. – На этот раз промахнулся я. – Между прочим, ты ведь пошла в Высшую медицинскую школу не из-за меня, верно?
– В какой-то мере из-за тебя. Во всяком случае, не потому, что ты этого хотел. Я всегда считала, что ты этого не хотел. Ты никогда не брал меня к себе в кабинет, никогда не водил по больнице. Может быть, именно поэтому мне и стала интересна медицина – она казалась загадочной.
– Мне не хотелось повторить ошибку моего отца. И если я тебе этого еще не успел сказать, то скажу сейчас: я очень рад, что ты решила стать врачом.
– Спасибо, папочка. – Она снова промахнулась, послав по ошибке в лузу белый шар. – А что бы ты стал делать? Я имею в виду, если б не пошел в медицину?
– Я всю жизнь хотел стать оперным певцом.
И тут она улыбнулась нежной улыбкой своей матери, той самой, которой та улыбалась, когда хотела сказать: «Как это мило».
Я даже рассердился:
– А что такое? Ты считаешь, я не смог бы стать певцом?
– Я считаю, что каждый человек должен быть тем, кем он или она хочет быть, – ответила Дженнифер, уже без улыбки. – Об этом я и хотела поговорить с тобой.
И, ударив по двенадцатому номеру, промахнулась дальше некуда.
– Ну, давай! – подбодрил ее я.
– Нет, теперь твоя очередь.
– Я имел в виду, скажи мне, в чем твоя проблема.
И тут Дженни кинулась ко мне на грудь и горько заплакала:
– Папочка, я лесбиянка!
Была уже почти полночь. Я помню время потому, что вслед за этим явился Фишка. Он тоже вел себя как-то странно, и я приготовился к очередному признанию. Правда, Фишка с протом не разговаривал.
После того знаменательного Четвертого июля даже мои внуки стали вести себя как-то иначе. Они перестали ссориться и бросаться друг в друга вещами, беспрекословно причесывались и шли в ванную мыться без всяких пререканий – превращение почти невероятное.
Но вернемся к нашему пикнику. Прот даже не прикоснулся к курице, но съел огромную порцию салата «Уолдорф» и выпил пару галлонов разных фруктовых соков, выкрикнув что-то наподобие «Да здравствует gusto![32]». Прот казался совершенно спокойным: почти весь день он играл в фрисби и бадминтон с Дождем, Звездочкой и Ромашкой.
И тут случилось нечто неожиданное. Карен включила на газоне поливалки, чтобы дети могли немного охладиться, и прот, который еще минуту назад, казалось, радовался жизни, вдруг стал сам не свой. Он, слава Богу, ни на кого не набросился – только уставился в диком ужасе на Дженнифер и двух моих внуков, которые то вбегали в струи поливалки, то выбегали из-под них. И вдруг начал орать и метаться по двору. Я стоял и думал: «Что я такое сделал, черт побери?» И тут он остановился, упал на колени и уткнулся лицом в ладони. В тот же миг к нему подскочила Ромашка. А Бетти, ее муж и наш практикант уставились на меня в ожидании указаний, но единственное указание, что пришло мне в голову, было: «Немедленно выключите эти чертовы поливалки!»
Я очень осторожно приблизился к проту. Но не успел я положить ему руку на плечо, как он поднял голову, мгновенно повеселел и снова принялся резвиться с Ромашкой.
Больше до конца дня никаких происшествий не было.
Нам с Карен было о чем поговорить в ту ночь, и спать мы отправились лишь на рассвете. Карен хотелось знать, что Фрэдди будет делать, когда кончит летать, и она всплакнула о Дженни, но не из-за ее выбора, а потому, что знала: Дженни будет нелегко. Однако последнее, что она сказала, перед тем как заснуть, было: «Я терпеть не могу оперу».
На следующее утро Жизель ждала меня, чуть не прыгая от радости.
– Он с северо-запада! – воскликнула она. – Скорее всего, из западной Монтаны, северного Айдахо или восточной части штата Вашингтон!
– Так сказал ваш парень?
– Это не парень, но именно так она и сказала!
– Неужели полиции не известно, что кто-то, в особенности ученый, пропал в той части страны пять лет назад?
– Должно быть, известно. Я знакома кое с кем в Шестом участке. Хотите, чтобы я их расспросила?
Впервые за последние несколько дней я рассмеялся. Похоже, на свете не было такого места, где бы она кого-нибудь не знала. Я поднял руки вверх:
– Конечно. Почему бы нет? Давайте действуйте.
Жизель тут же пулей вылетела за дверь.
В то же утро Бетти, явившаяся в больницу в огромных медных серьгах – как я полагаю, надетых для очередной попытки забеременеть, – принесла с собой заблудившегося котенка. Она нашла его на станции метро и, похоже, собиралась вечером забрать домой. Но вместо этого она предложила оставить его в больнице на попечение пациентов.
Как выяснилось, присутствие домашних животных в домах для престарелых и инвалидов оказалось чрезвычайно благотворным для их обитателей, которым часто недостает не только любви, но и просто компании. Оно необычайно поднимает их настроение и даже продлевает им жизнь. И наверное, это справедливо не только для стариков и инвалидов. Однако, насколько мне известно, в психиатрических больницах таких программ не было.
Праздники порой создают ощущение вечности, навевают всякие разные воспоминания о тех же самых праздниках в прежние годы. На Четвертое июля даже мой отец брал выходной, и мы проводили весь день возле выложенной кирпичом ямки для барбекю, а вечером шли на берег реки смотреть фейерверк. Я и по сей день живу в доме своего отца, том самом, где я вырос, только теперь нам не надо никуда ходить. Фейерверк местного частного клуба виден прямо с нашей террасы. И тем не менее, как только в небо взлетают первые петарды, я неизменно чую запах реки, пороха и сигары, которую отец выкуривал в День независимости.
Я люблю этот дом. Большой, белый, с крохотной открытой верандой позади и балконом на втором этаже. А на заднем дворе, куда ни ступи, дубы и клены. Корни здесь пущены глубоко. По соседству стоит дом, где выросла моя жена, а с другой стороны от нас живет мой старый баскетбольный тренер. Я бродил по двору, подбирая упавшие с деревьев ветки и листья, и думал о том, будет ли хоть кто-нибудь из моих детей, после того как нас не станет, жить в этом доме и станет ли Четвертого июля собирать по двору разбросанные ветки и думать обо мне так, как я сейчас думаю о своем отце. И еще мне пришло в голову, что, возможно, подобные мысли бродят сейчас в голове и у нашей Белой Ромашки, вынюхивавшей что-то позади гриля в дальнем углу двора вокруг едва заметной деревянной таблички с надписью «Собака Ромашка, 1967–1982», поставленной ее предшественнице.
К двум часам дня угли уже раскалились, и члены моей семьи начали прибывать один за другим. Первыми приехали Эбби со Стивом и двумя сыновьями, за ними Дженнифер – она привезла с собой свою соседку по квартире, студентку-дантистку из Пало-Алто. Мы-то ждали мужчину, а приехала высоченного роста негритянка, в огромных, размером с салатные тарелки, медных серьгах, свисавших до самых ее голых плеч. Назвать ее высоченной не было преувеличением.
Как только я увидел Стива, тут же рассказал ему, что описание орбиты КА-ПЭКСа – в виде восьмерки – вокруг его солнц-близнецов Чарли Флинна отличается от версии прота, напоминающей скорее путь движения маятника. А потом показал ему календарь и вторую звездную карту, составленную протом для той части небосвода, которая видна с КА-ПЭКСа со стороны, противоположной Земле. Стив покачал головой в изумлении и, растягивая слова, сказал, что профессор Флинн только что уехал отдыхать в Канаду, но как только вернется, он ему обо всем этом расскажет. Я спросил Стива, не слышал ли он о каком-нибудь физике или астрономе, исчезнувшем в последние пять лет, в частности 17 августа 1985 года. Насколько ему было известно, таких исчезновений не было, хотя, шутливо заметил Стив, он бы не возражал, чтобы кое-кто из его коллег взял бы и незаметно исчез.
Фредди прилетел из Атланты, явился прямо в своей летной форме и, как всегда, один. Все они собрались вместе впервые после Рождества. Однако Фишка счел, что у него есть дела поинтереснее, и вскоре ушел куда-то с приятелями.
Сразу после этого пришла Бетти с мужем, профессором английской литературы и заодно обладателем черного пояса в айкидо. Они привели прота и одного из наших практикантов, которого я пригласил главным образом потому, что он был превосходным борцом-любителем и тоже мог пригодиться, если вдруг прот проявит признаки буйства. Белая Ромашка, взволнованная наплывом гостей, лаяла на всех вновь пришедших из-под заднего крыльца, своего обычного убежища.
Прот принес с собой подарки: еще три звездные карты, изображавшие небо с трех различных мест, которые он «посетил», а также копию перевода «Гамлета» на КА-ПЭКСо. Но не прошло и пяти секунд после того, как прот вышел из машины, как случилось нечто невиданное. Ромашка выскочила из-под крыльца и бросилась прямо к нему. Я вскрикнул от страха, уверенный, что она вот-вот на него набросится. Но Ромашка встала перед ним как вкопанная, замахала хвостиком из стороны в сторону так, как это умеют делать только далматинские доги, и распласталась у его ног. Прот же со своей стороны тут же упал на землю и принялся по ней кататься, точно собака, время от времени даже лая, и вдруг оба они принялись носиться по всему двору; вдогонку за ними понеслись и мои внуки, а ветер в это время гнал по двору «Гамлета» и звездные карты. К счастью, нам удалось поймать все, кроме последней страницы пьесы.
Прошло немного времени, и прот уселся на траву, а Ромашка, совершенно теперь успокоенная и довольная собой, опустилась рядом с ним и стала кататься по траве. А чуть позже впервые в жизни затеяла игру с моими внуками Дождем и Звездой. И ни разу больше за весь день не забралась под крыльцо, даже когда в соседнем частном клубе со страшным грохотом началось празднование. В тот день, Четвертого июля, Ромашка словно переродилась.
И надо сказать, не она одна.
В тот вечер, когда фейерверки уже отгремели, а гости разъехались, ко мне в подвальную комнату, где я играл сам с собой на бильярде и одновременно слушал на нашей старенькой стереосистеме «Летучего голландца», спустился Фрэд.
Уже много лет подряд у меня было такое чувство, будто Фрэд хочет мне что-то рассказать. Во время наших с ним бесед вдруг наступала пауза, и мне казалось, что он вот-вот облегчит передо мной свою душу, но он так ни разу на это не решился. Я никогда не нажимал на него, считая, что, когда он будет готов, он расскажет мне или жене о том, что его тревожит.
Хотя это не совсем так. Я не нажимал на Фрэда потому, что боялся, что он признается мне, что он гомосексуалист. А это не то, что хоть какому-нибудь отцу хотелось бы услышать – большинство отцов гетеросексуальны, – и я уверен, его мать, которая рассчитывает по крайней мере на восемь внуков, того же мнения.
Явно вдохновленный своей беседой с протом, Фрэд решил наконец нам признаться. Но как выяснилось, речь шла вовсе не о его сексуальных наклонностях. То, в чем он пытался нам признаться все эти годы и не мог, был животный страх перед полетами!
Я знал дантистов, которых трясло от одного вида бормашины, хирургов, с ужасом идущих на операцию. Иногда именно поэтому люди и шли в эти области – подавить в себе страх. Но ни разу в жизни я не встречал пилота, который боялся летать. Я спросил Фрэда, с какой же стати он выбрал именно эту профессию, и вот что он мне ответил: как-то раз, довольно много лет назад, сидя за обеденным столом, я упомянул о том, что страхи лечатся постепенным привыканием к условиям, которые эти страхи вызывают, и привел несколько примеров, в том числе боязнь змей, кладовок, и… да, да, именно боязнь полетов. Когда он был ребенком, я как-то взял его с собой на конференцию в Калифорнию, неподалеку от парка «Диснейленд», понятия не имея, что он страшно боится летать. Вот почему на следующий день после окончания школы Фрэд отправился в аэропорт учиться водить самолеты – он решил сам справиться со своей проблемой. И хотя учебные полеты не помогали, он продолжал летать, пока не получил разрешение на самостоятельный полет, и, перелетев через всю страну, сдал летный экзамен. Но и после всего этого страх не прошел. Тогда он решил, что помочь ему может одно: поступить в летную школу и стать профессиональным пилотом. Фрэд получил диплом коммерческого пилота, стал инструктором, развозил по всему Восточному побережью банковские чеки, как правило, летая среди ночи и в плохую погоду, но через пару лет с не меньшим ужасом, чем прежде, думал о каждом предстоящем полете. Тогда он получил свой, как он выразился, «пассажирский билет» и стал работать на «Юнайтед эйрлайнс». Теперь же, пять лет спустя, после короткой беседы с протом, он пришел ко мне за помощью.
Мы провели в нашей подвальной комнате не один час: играли в пинг-понг и бильярд, метали стрелки в мишень и долго-долго говорили. После девяти лет работы пилотом Фрэду все еще снились ночные кошмары: то он, спускаясь с неимоверной высоты, врезается в землю, то до бесконечности долго летит в пустоте, то нескончаемо падает и падает и никак не достигнет земли.
За четверть века моей практики у меня перебывало множество пациентов, боявшихся полетов. Надо сказать, этот страх среди людей необычайно распространен по очень простой причине: наши предки обитали на деревьях. Поэтому страх падения имел эволюционную ценность – те, которые не падали, выживали и плодились. Большинство людей способно преодолеть этот страх. По крайней мере, он не мешает им жить. Но есть и такие, которые, как бы это ни усложняло им жизнь, ни за что не отправятся туда, куда нельзя добраться на автобусе, поезде или машине.
Я рассказал обо всем этом Фрэду и предположил, что он относится именно к этой последней группе.
Тогда Фрэд спросил меня, что же ему делать.
Я предложил ему выбрать другое поле деятельности.
– И прот сказал мне точно то же самое! – воскликнул Фрэд и впервые за последние двадцать лет обнял меня. – Но он посоветовал мне сначала поговорить с тобой.
Я в жизни не видел своего сына таким счастливым.
Я с облегчением вздохнул, но, похоже, преждевременно. Не успел Фрэд уйти, как, вся розовая после душа, явилась Дженнифер. Схватила кий Фрэда, ударила по шару и промахнулась. Мы играли в бильярд и беседовали о медицинской школе, пока я вдруг не заметил, что Дженнифер не отправила в лузу ни единого шара, чего с ней прежде никогда не случалось.
– Ты хочешь со мной о чем-то поговорить? – спросил я.
– Да, папочка.
Я сразу понял, что разговор будет малоприятным. Папочкой она меня уже лет сто не называла. И к тому же я заметил, что она тоже успела поговорить с протом.
Но Дженни не всегда удается перейти прямо к делу.
– Я видела, как ты обнял Фрэда, – начала она. – Это очень мило. Никогда раньше не видела, чтобы ты его обнимал.
– А столько раз хотелось это сделать.
– Почему же ты этого не делал?
– Не знаю.
– Эбби считает, что ты никогда особенно не интересовался нашими проблемами. Она думает, что это из-за того, что ты целые дни имеешь дело с несчастьями других людей и дома уже не хочешь больше обо всем этом слушать.
– Знаю. Она мне это сказала перед уходом. Но это не так. Я все время думаю о вас. Просто не хотел, чтобы вы считали, будто я вмешиваюсь в вашу жизнь.
– Но почему? Почти все знакомые мне родители вмешиваются.
– Длинная история.
Дженни снова промахнулась.
– Ничего, давай рискнем.
– Ну, это в основном из-за моего отца. Твоего дедушки.
– Что же он тебе такого сделал?
– Он хотел, чтобы я стал врачом.
– Ну и что в этом плохого?
– А я не хотел быть врачом!
– Пап, как он мог заставить тебя стать врачом? Он умер, когда тебе было не то одиннадцать, не то двенадцать, верно? – Ее голос чарующе дрогнул на «одиннадцать» и «двенадцать».
– Верно, но он посеял семена, и они росли и росли. Я не мог с ними справиться. Я чувствовал себя виноватым. Я, наверное, хотел прожить за него непрожитую им жизнь. И еще я это сделал для матери – вашей бабушки.
– Я не думаю, что можно за кого-то прожить жизнь. Но если это тебя утешит, должна тебе сказать, что ты очень хороший врач.
– Спасибо. – На этот раз промахнулся я. – Между прочим, ты ведь пошла в Высшую медицинскую школу не из-за меня, верно?
– В какой-то мере из-за тебя. Во всяком случае, не потому, что ты этого хотел. Я всегда считала, что ты этого не хотел. Ты никогда не брал меня к себе в кабинет, никогда не водил по больнице. Может быть, именно поэтому мне и стала интересна медицина – она казалась загадочной.
– Мне не хотелось повторить ошибку моего отца. И если я тебе этого еще не успел сказать, то скажу сейчас: я очень рад, что ты решила стать врачом.
– Спасибо, папочка. – Она снова промахнулась, послав по ошибке в лузу белый шар. – А что бы ты стал делать? Я имею в виду, если б не пошел в медицину?
– Я всю жизнь хотел стать оперным певцом.
И тут она улыбнулась нежной улыбкой своей матери, той самой, которой та улыбалась, когда хотела сказать: «Как это мило».
Я даже рассердился:
– А что такое? Ты считаешь, я не смог бы стать певцом?
– Я считаю, что каждый человек должен быть тем, кем он или она хочет быть, – ответила Дженнифер, уже без улыбки. – Об этом я и хотела поговорить с тобой.
И, ударив по двенадцатому номеру, промахнулась дальше некуда.
– Ну, давай! – подбодрил ее я.
– Нет, теперь твоя очередь.
– Я имел в виду, скажи мне, в чем твоя проблема.
И тут Дженни кинулась ко мне на грудь и горько заплакала:
– Папочка, я лесбиянка!
Была уже почти полночь. Я помню время потому, что вслед за этим явился Фишка. Он тоже вел себя как-то странно, и я приготовился к очередному признанию. Правда, Фишка с протом не разговаривал.
После того знаменательного Четвертого июля даже мои внуки стали вести себя как-то иначе. Они перестали ссориться и бросаться друг в друга вещами, беспрекословно причесывались и шли в ванную мыться без всяких пререканий – превращение почти невероятное.
Но вернемся к нашему пикнику. Прот даже не прикоснулся к курице, но съел огромную порцию салата «Уолдорф» и выпил пару галлонов разных фруктовых соков, выкрикнув что-то наподобие «Да здравствует gusto![32]». Прот казался совершенно спокойным: почти весь день он играл в фрисби и бадминтон с Дождем, Звездочкой и Ромашкой.
И тут случилось нечто неожиданное. Карен включила на газоне поливалки, чтобы дети могли немного охладиться, и прот, который еще минуту назад, казалось, радовался жизни, вдруг стал сам не свой. Он, слава Богу, ни на кого не набросился – только уставился в диком ужасе на Дженнифер и двух моих внуков, которые то вбегали в струи поливалки, то выбегали из-под них. И вдруг начал орать и метаться по двору. Я стоял и думал: «Что я такое сделал, черт побери?» И тут он остановился, упал на колени и уткнулся лицом в ладони. В тот же миг к нему подскочила Ромашка. А Бетти, ее муж и наш практикант уставились на меня в ожидании указаний, но единственное указание, что пришло мне в голову, было: «Немедленно выключите эти чертовы поливалки!»
Я очень осторожно приблизился к проту. Но не успел я положить ему руку на плечо, как он поднял голову, мгновенно повеселел и снова принялся резвиться с Ромашкой.
Больше до конца дня никаких происшествий не было.
Нам с Карен было о чем поговорить в ту ночь, и спать мы отправились лишь на рассвете. Карен хотелось знать, что Фрэдди будет делать, когда кончит летать, и она всплакнула о Дженни, но не из-за ее выбора, а потому, что знала: Дженни будет нелегко. Однако последнее, что она сказала, перед тем как заснуть, было: «Я терпеть не могу оперу».
На следующее утро Жизель ждала меня, чуть не прыгая от радости.
– Он с северо-запада! – воскликнула она. – Скорее всего, из западной Монтаны, северного Айдахо или восточной части штата Вашингтон!
– Так сказал ваш парень?
– Это не парень, но именно так она и сказала!
– Неужели полиции не известно, что кто-то, в особенности ученый, пропал в той части страны пять лет назад?
– Должно быть, известно. Я знакома кое с кем в Шестом участке. Хотите, чтобы я их расспросила?
Впервые за последние несколько дней я рассмеялся. Похоже, на свете не было такого места, где бы она кого-нибудь не знала. Я поднял руки вверх:
– Конечно. Почему бы нет? Давайте действуйте.
Жизель тут же пулей вылетела за дверь.
В то же утро Бетти, явившаяся в больницу в огромных медных серьгах – как я полагаю, надетых для очередной попытки забеременеть, – принесла с собой заблудившегося котенка. Она нашла его на станции метро и, похоже, собиралась вечером забрать домой. Но вместо этого она предложила оставить его в больнице на попечение пациентов.
Как выяснилось, присутствие домашних животных в домах для престарелых и инвалидов оказалось чрезвычайно благотворным для их обитателей, которым часто недостает не только любви, но и просто компании. Оно необычайно поднимает их настроение и даже продлевает им жизнь. И наверное, это справедливо не только для стариков и инвалидов. Однако, насколько мне известно, в психиатрических больницах таких программ не было.