Страница:
Я в ее глазах прочла ненависть ко мне, она в моих - к ней. Начался наш
второй поединок, поединок глаз, Двух неотступных взоров, повелевающих,
угрожающих, гипнотизирующих. Каждая из нас старалась завладеть волей
соперницы, сломить ее сопротивление, заставить ее подчиняться своим
хотениям. И страшно было бы со стороны увидеть двух женщин, неподвижно
сидящих друг против друга, связанных магическим влиянием взора, почти
теряющих сознание от психического напряжения... Вдруг меня позвали. Обаяние
исчезло. Я встала, вышла.
После того поединки стали возобновляться каждый день. Я поняла, что эта
авантюристка нарочно вторглась в мой дом, чтобы погубить меня и занять в
нашем мире мое место.
Но отказаться от борьбы у меня недоставало сил. В этом соперничестве
было какое-то скрытое упоение. В самой возможности поражения таился какой-то
сладкий соблазн. Иногда я заставляла себя по целым дням не подходить к
трюмо, занимала себя делами, развлечениями,- но в глубине моей души всегда
таилась память о сопернице, которая терпеливо и самоуверенно ждала моего
возвращения к ней. Я возвращалась, и она выступала передо мной, более
торжествующая, чем прежде, пронизывала меня победным взором и приковывала
меня к месту перед собой. Мое сердце останавливалось, и я, с бессильной
яростью, чувствовала себя во власти этого взора...
Так проходили дни и недели; наша борьба длилась; но перевес все
определеннее сказывался на стороне моей соперницы. И вдруг, однажды, я
поняла, что моя воля подчинена ее воле, что она уже сильнее меня. Меня
охватил ужас. Первым моим движением было-убежать из моего дома, уехать в
другой город; но тотчас я увидела, что то было бы бесполезно: покорная
притягательной силе вражеской воли, я все равно вернулась бы сюда, в эту
комнату, к своему зеркалу. Тогда явилась вторая мысль-разбить зеркало,
обратить мою соперницу в ничто; но победить ее грубым насилием значило
признать ее превосходство над собой: это было бы унизительно. Я предпочла
остаться, чтобы довести начатую борьбу до конца, хотя бы мне и грозило
поражение.
Скоро уже не было сомнений, что моя соперница торжествует. С каждой
встречей все больше и больше власти надо мной сосредоточивалось в ее
взгляде. Понемногу я утратила возможность за день не подойти ни разу к моему
зеркалу. Он а приказывала мне ежедневно проводить перед собой по несколько
часов. Она управляла моей волей, как. магнетизер волей сомнамбулы. Она
распоряжалась моей жизнью, как госпожа жизнью рабы. Я стала исполнять то,
что она требовала, я стала автоматом ее молчаливых по велений. Я знала, что
она обдуманно, осторожно, но неизбежным путем ведет меня к гибели, и уже не
сопротивлялась. Я разгадала ее тайный план: вбросить меня в мир зеркала, а
самой выйти из него в наш мир,- но у меня не было сил помешать ей. Мой муж,
мои родные, видя, что я про вожу целые часы, целые дни и целые ночи перед
зеркалом, считали меня помешавшейся, хотели лечить меня. А я не смела
открыть им истины, мне было запрещено рассказать им всю страшную правду,
весь ужас, к которому я шла.
Днем гибели оказался один из декабрьских дней, перед праздниками. Помню
все ясно, все подробно, все отчетливо: ничего не спуталось в моих
воспоминаниях. Я, по обыкновению, ушла в свой будуар рано, в самом начале
зимних сумерек. Я поставила перед зеркалом мягкое кресло без спинки, села и
отдалась ей. Она без замедления явилась на зов, тоже поставила кресло, тоже
села и стала смотреть на меня. Темные предчувствия томили мою душу, но я не
властна была опустить свое лицо и должна была принимать в себя наглый взгляд
соперницы. Проходили часы, налегали тени. Никто из нас двух не зажег огня.
Стекло слабо блестело в темноте. Изображения были уже едва видимы, но
самоуверенные глаза смотрели с прежней силой. Я не чувствовала злобы или
ужаса, как в другие дни, но только неутолимую тоску и горечь сознания, что я
во власти другого. Время плыло, и я уплывала с ним в бесконечность, в черный
простор бессилия и безволия.
Вдруг она, та, отраженная,- встала с кресла. Я вся задрожала от
оскорбления. Но что-то непобедимое, что-то принуждавшее меня извне заставило
встать и меня. Женщина в зеркале сделала шаг вперед. Я тоже. Женщина в
зеркале простерла руки. Я тоже. Смотря все прямо на меня гипнотизирующими и
повелительными глазами, она все подвигалась вперед, а я шла ей навстречу. И
странно: при всем ужасе моего положения, при всей моей ненависти к моей
сопернице, где-то в глубине моей души трепетало жуткое утешение, затаенная
радость - войти, наконец, в этот таинственный мир, в который я всматривалась
с детства и который до сих пор оставался недоступным для меня. Мгновениями я
почти не знала, кто кого влечет к себе: она меня, или я ее, она ли жаждет
моего места, или я задумала вей эту борьбу, чтобы заместить ее.
Но когда, подвигаясь вперед, мои руки коснулись у стекла ее рук, я вся
помертвела от омерзения. А она властно взяла меня за руки и уже силой
повлекла к себе. Мои руки погрузились в зеркало, словно в огненно-студеную
воду. Холод стекла проник в мое тело с ужасающей болью, словно все атомы
моего существа переменяли свое взаимоотношение. Еще через мгновение я лицом
коснулась лица моей соперницы, видела ее глаза перед самыми моими глазами,
слилась с ней в чудовищном поцелуе. Все исчезло в мучительном страдании,
несравнимом ни с чем,- и, очнувшись из этого обморока, я уже увидела перед
собой свой будуар, на который смотрела из зеркала. Моя соперница стояла
передо мной и хохотала. А я-о жестокость!- я, которая умирала от муки и
унижения, я должна была смеяться тоже, повторяя все ее гримасы,
торжествующим и радостным смехом. И не успела я еще осмыслить своего
состояния, как моя соперница вдруг повернулась, пошла к дверям, исчезла из
моих глаз, и я вдруг впала в оцепенение, в небытие.
После этого началась моя жизнь как отражения. Странная,
полусознательная, хотя тайносладостная жизнь. Нас было много в этом зеркале,
темных душ, дремлющих сознаний. Мы не могли говорить одна с другой, но
чувствовали близость, любили друг друга. Мы ничего не видели, слышали
смутно, и наше бытие было подобно изнеможению от невозможности дышать.
Только когда существо из мира людей подходило к зеркалу, мы, внезапно
восприняв его облик, могли взглянуть в мир, различить голоса, вздохнуть всей
грудью. Я думаю, что такова жизнь мертвых - неясное сознание своего "я",
смутная память о прошлом и томительная жажда хотя бы на миг воплотиться
вновь, увидеть, услышать, сказать... И каждый из нас таил и лелеял заветную
мечтуосвободиться, найти себе новое тело, уйти в мир постоянства и
незыблемости.
Первые дни я чувствовала себя совершенно несчастной в своем новом
положении. Я еще ничего не знала, ничего не умела. Покорно и бессмысленно
принимала я образ моей соперницы, когда она приближалась к зеркалу и
начинала насмехаться надо мной. А она делала это довольно часто. Ей
доставляло великое наслаждение щеголять передо мной своей жизненностью,
своей реальностью. Она садилась и заставляла сесть меня, вставала и
ликовала, видя, что я встала, размахивала руками, танцевала, принуждала меня
удваивать ее движения и хохотала, хохотала, чтобы хохотала и я. Она кричала
мне в лицо обидные слова, а я не могла отвечать ей. Она грозила мне кулаком
и издевалась над моим обязательным повторным жестом. Она поворачивалась ко
мне спиной, и я, теряя зрение, теряя лик, сознавала всю постыдность
оставленного мне половинного существования... И потом, вдруг, она одним
ударом перевертывала зеркало вокруг оси и с размаха бросала меня в полное
небытие.
Однако понемногу оскорбления и унижения пробудили во мне сознание. Я
поняла, что моя соперница теперь живет моей жизнью, пользуется моими
туалетами, считается же ной моего мужа, занимает в свете мое место. Чувство
ненависти и жажда мести выросли тогда в моей душе, как два огненных цветка.
Я стала горько клясть себя за то, что по слабости или по преступному
любопытству дала победить себя. Я пришла к уверенности, что никогда эта
авантюристка не восторжествовала бы надо мной, если бы я сама не помогала ей
в ее кознях. И вот, освоившись несколько с условиями моего нового бытия, я
решилась повести с ней ту же борьбу, какую она вела со мной. Если она, тень,
сумела занять место действительной женщины, неужели же я, человек, лишь
временно ставший тенью, не буду сильнее призрака?
Я начала очень издалека. Сперва я стала притворяться, что насмешки моей
соперницы мучат меня все нестерпимей. Я доставляла ей нарочно все
наслаждения победы. Я дразнила в ней тайные инстинкты палача, прикидываясь
изнемогающей жертвой. Она поддалась на эту приманку. Она увлеклась этой
игрой со мной. Она расточала свое воображение, выдумывая новые пытки для
меня. Она изобретала тысячи хитростей, чтобы еще и еще раз показать мне, что
я-лишь отражение, что своей жизни у меня нет. То она играла передо мной на
рояли, муча меня беззвучностью моего мира. То она, сидя перед зеркалом,
глотала маленькими глотками мои любимые ликеры, заставляя меня только делать
вид, что я тоже их пью. То, наконец, приводила в мой будуар людей мне
ненавистных и перед моим лицом отдавала им целовать свое тело, позволяя им
думать, что они целуют меня. И после, оставшись наедине со мной, она
хохотала злорадным и торжествующим смехом. Но этот хохот уже не уязвлял
меня; на его острие была сладость: мое ожидание мести!
Незаметно, в часы ее надругательств надо мной, я приучала мою соперницу
смотреть мне в глаза, овладевала постепенно ее взором. Скоро по своей воле я
уже могла заставлять ее подымать и опускать веки, делать то или иное
движение лицом. Торжествовать уже начинала я, хотя и скрывала свое чувство
под личиной страдания. Сила души возрастала во мне, и я осмеливалась
приказывать моему врагу: сегодня ты сделаешь то-то, сегодня ты поедешь
туда-то, завтра придешь ко мне тогда-то. И она исполняла! Я опутывала ее
душу сетями своих хотений, сплетала твердую нить, на которой держала ее
волю, ликовала втайне, отмечая свои успехи. Когда она однажды, в час своего
хохота, вдруг уловила на моих губах победную усмешку, которой я не могла
скрыть, было уже поздно. О нас яростью выбежала тогда из комнаты, но я,
впадая в сон своего небытия, знала, что она вернется, знала, что она
подчинится мне! И восторг победы реял над моим безвольным бессилием,
радужным веером прорезал мрак моей мнимой смерти.
Она вернулась! Она пришла ко мне в гневе и страхе, кричала на меня,
грозила мне. А я ей приказывала. И она должна была повиноваться. Началась
игра кошки с мышью. В любой час я могла вбросить ее вновь в глубь стекла и
выйти вновь в звонкую и твердую действительность. Она знала, что это-в моей
воле, и такое сознание мучило ее вдвое. Но я медлила. Мне было сладостно
нежиться порой в небытии. Мне было сладостно упиваться возможностью. Наконец
(это странно, не правда ли?), во мне вдруг пробудилась жалость к моей
сопернице, к моему врагу, к моему палачу. Все же в ней было что-то мое, и
мне страшно было вырвать ее из яви жизни и обратить в призрак. Я колебалась
и не смела, я давала отсрочки день за днем, я сама не знала, чего я хочу и
что меня ужасает.
И вдруг, в ясный весенний день, в будуар вошли люди с досками и
топорами. Во мне не было жизни, я лежала в сладострастном оцепенении, но, не
видя, поняла, что они здесь. Люди стали хлопотать около зеркала, которое
было моей вселенной. И одна за другой души, населявшие ее вместе со мной,
пробуждались и принимали призрачную плоть в форме отражений. Страшное
беспокойство заколебало мою сонную душу. Предчувствуя ужас, предчувствуя уже
непоправимую гибель, я собрала всю мощь своей воли. Каких усилий стоило мне
бороться с истомой полубытия! Так живые люди борются иногда с кошмаром,
вырываясь из его душащих уз к действительности.
Я сосредоточивала все силы своего внушения на зове, устремленном к ней,
к моей сопернице: "Приди сюда!" Я гипнотизировала, магнетизировала ее всем
напряжением своей полусонной воли. А времени было мало. Зеркало уже качали.
Уже готовились забивать его в дощатый гроб, чтобы везти: куда - неизвестно.
И вот, почти в смертельном порыве, я позвала вновь и вновь: "Приди!.." И
вдруг почувствовала, что оживаю. О и а, мой враг, отворила дверь и, бледная,
полумертвая, шла навстречу мне, на мой зов, упирающимися шагами, как идут на
казнь. Я схватила в свои глаза ее глаза, связала свой взор с ее взором и
после этого уже знала, что победа за мной.
Я тотчас заставила ее выслать людей из комнаты. О н а подчинилась, не
сделав даже попытки сопротивляться. Мы вновь были вдвоем. Медлить было
больше нельзя. Да и не могла я простить ей коварства. На ее месте, в свое
время, я поступала иначе. Теперь я безжалостно приказала ей идти мне
навстречу. Стон муки открывал ее губы, глаза расширились, как перед
призраком, но она шла, шатаясь, падая,- шла. Я тоже шла навстречу ей, с
губами, искривленными торжеством, с глазами, широко открытыми от радости,
шатаясь от пьянящего восторга. Снова соприкоснулись наши руки, снова
сблизились наши губы, и мы упали одна в другую, сжигаемые невыразимой болью
перевоплощения. Через миг я была уже перед зеркалом, грудь моя наполнилась
воздухом, я вскрикнула громко и победно и упала здесь же, перед трюмо, ниц
от изнеможения.
Ко мне вбежали мой муж, люди. Я только могла проговорить, чтобы
исполнили мой прежний приказ, чтобы унесли из дому, прочь, совсем, это
зеркало. Это было умно придумано, не правда ли? Ведь та, другая, могла
воспользоваться моей слабостью в первые минуты моего возвращения к жизни и
отчаянным натиском попытаться вырвать у меня из рук победу. Отсылая зеркало
из дому, я на долгое, на любое время обеспечивала себе спокойствие, а
соперница моя заслуживала такое наказание за свое коварство. Я ее поражала
ее собственным оружием, клинком, который она сама подняла на меня.
Отдав приказание, я лишилась чувств. Меня уложили в постель. Позвали
врача. Со мной сделалась от всего пережитого нервная горячка. Близкие уже
давно считали меня больной, ненормальной. В первом порыве ликования я не
остереглась и рассказала им все, что со мной было. Мои рассказы только
подтвердили их подозрения. Меня перевезли в психиатрическую лечебницу, где я
нахожусь и теперь. Все мое существо, я согласна, еще глубоко потрясено. Но я
не хочу оставаться здесь. Я жажду вернуться к радостям жизни, ко всем
бесчисленным утехам, которые доступны живому человеку. Слишком долго я была
лишена их.
Кроме того,- сказать ли?- у меня есть одно дело, которое мне необходимо
совершить как можно скорее. Я не должна сомневаться, что я это - я. И все
же, когда я начинаю думать о той, заточенной в моем зеркале, меня начинает
охватывать странное колебание: а что, если подлинная я-там? Тогда я сама, я,
думающая это, я, которая пишу это, я-тень, я-призрак, я-отражение. В меня
лишь перелились воспоминания, мысли и чувства той, другой меня, той,
настоящей. А в действительности я брошена в глубине зеркала в небытие,
томлюсь, изнемогая, умираю. Я знаю, я почти знаю, что это неправда. Но,
чтобы рассеять последние облачка сомнений, я должна вновь, еще раз, в
последний раз, увидеть то зеркало. Мне надо посмотреть в него еще раз, чтобы
убедиться, что там - самозванка, мой враг, игравший мою роль в течение
нескольких месяцев. Я увижу это, и все смятение моей души минет, и я буду
вновь беспечной, ясной, счастливой. Где это зеркало, где я его найду? Я
должна, я должна еще раз заглянуть в его глубь!..
Султан Магомет II Завоеватель, покоритель двух империй, четырнадцати
королевств и двухсот городов, поклялся, что будет кормить своего коня овсом
на алтаре святого Петра в Риме. Великий визирь султана, Ахмет-паша, переплыв
с сильным войском через пролив, обложил город Отранто с суши и с моря и взял
его приступом 26 июня, в год от воплощения Слова 1480. Победители не знали
удержу своим неистовства м: пилой перепилили начальника войск, мессера
Франческо Ларго, множество жителей из числа способных носить оружие
перебили, архиепископа, священников и монахов подвергали всяческим унижениям
в храмах, а благородных дам и девушек лишали насилием чести.
Дочь Франческо Ларго, красавицу Джулию, пожелал взять в свой гарем сам
великий визирь. Но не согласилась гордая неаполитанка стать наложницей
нехристя. Она встретила турка, при первом его посещении, такими
оскорблениями, что он распалился против нее страшным гневом. Разумеется,
Ахмет-паша мог бы силой одолеть сопротивление слабой девушки, но предпочел
отомстить ей более жестоко и приказал бросить ее в городскую подземную
тюрьму. В тюрьму эту неаполитанские правители бросали только отъявленных
убийц и самых черных злодеев, которым хотели найти наказание злее смерти.
Джулию, связанную по рукам и ногам толстыми веревками, принесли к
тюрьме в закрытых носилках, так как даже турки не могли не оказывать ей
некоторого почета, подобавшего по ее рождению и положению. По узкой и
грязной лестнице ее стащили в глубину тюрьмы и приковали железной цепью к
стене. На Джулии осталось роскошное платье из лионского шелка, но все
драгоценности, бывшие на ней, сорвали: золотые кольца и браслеты, жемчужную
диадему и алмазные серьги. Кто-то снял с нее и сафьянные восточные башмаки,
так что Джулия оказалась босой.
Тюрьма была выкопана в земле, под главной башней городской стены. Два
небольших окна, забранных толстой железной решеткой и приходившихся у самого
потолка, лишь крайнею своею частью подымались над поверхностью земли. Они
пропускали лишь столько света, чтобы в тюрьме не стоял вечный мрак и чтобы
привыкшие к темноте глаза заключенных могли различать друг друга. В каменные
стены были вделаны крепкие крюки с цепями и железными поясами. Эти пояса
надевались на узников и запирались наглухо замком.
В тюрьме было шестеро заключенных. Турки никого из них не захотели
освободить, так как всегда любили соблюдать обычаи той страны, которую
завоевали. Джулию при ковали между старухой Ваноццой, осужденной за
колдовство и сношения с диаволом, и бледным юношей Марко, брошенным сюда уже
во время осады, за участие в заговоре против правителя города.
Джулия первые часы заключения лежала как мертвая Она была потрясена
всем происшедшим с ней и задыхалась в душном и смрадном воздухе тюрьмы. Она
ждала с ми нуты на минуту, что жизнь покинет ее.
Но узники, которые еще ничего не знали о взятии города, наперерыв
обсуждали все, что пришлось им увидеть Сначала они долго спорили, почему в
их яме появились турки. Потом стали говорить о Джулии, разбирая ее
внешность: лицо, одежду и делая предположения, кто она и что привело ее в
этот ад.
- Красивая девка,- сказал Лоренцо, старый разбойник, прикованный на
противоположном от Джулии конце тюрьмы,- жаль, я далеко! Не плошай, Марко!
- Это - знатная птица, не нам чета!- сказала старуха Ваноцца.- Какое на
ней платье-то! По золотому отдашь за локоть такой материи.
- Голову бы я ей размозжил, будь поближе,- сказал Козимо из своего
темного угла,- она из тех, кто одевается в шелк, когда мы голодаем!
Мария-болящая, которая давно была почти одним скелетом и у которой
прежний тюремщик каждый день спрашивал, скоро ли она помрет, пожалела
Джулию:
- Ох, трудно ей придется, с пуховых подушек да на голую землю, от
княжеских яств да на хлеб, на воду!
А пророк Филиппе, беглый монах, сидевший в тюрьме более двадцати лет и
весь обросший волосами, угрожал страшным голосом:
- Приблизилось, приблизилось время! Се предан мир неверным, да попрут
веселившихся и гордых, чтобы после возвеселились малые и убогие! Радуйтесь!
Только один Марко молчал. Впрочем, как заключенного недавно, узники еще
не считали его вполне своим.
Понемногу Джулия пришла в себя. Но она не открывала глаз и не
двигалась. Она слушала речи о себе и едва понимала слова. Потом совсем
стемнело, и узники один за другим заснули. Со всех сторон послышался громкий
храп. Только тогда Джулия решилась плакать и рыдала до первого света.
Утром рано в тюрьму спустились новые тюремщики. То были двое турок:
главный - постарше, и помощник его - помоложе. Они принялись, как то делали,
прежде их предшественники, убирать тюрьму. Помощник лопатой сгребал
нечистоты, скопившиеся за день, а главный раскладывал перед узниками куски
заплесневелого хлеба и наливал воды в глиняные кружки.
Узники сначала не решались промолвить ни слова, потом отважились
расспрашивать, что случилось и почему их не выпустят на волю, если правители
в городе сменились. Но турки не понимали по-итальянски.
Подойдя к Джулии, главный тюремщик соблазнился ее красотой и
молодостью. Отложив в сторону мешок с хлебом, он стал что-то говорить ей
приветливо и хотел обнять ее. Но Джулия, забыв о своем положении, не вынесла
такого оскорбления и ударила его по лицу.
Тогда турок пришел в ярость, схватил бывший с ним бич и стал жестоко
хлестать ее. Потом тут же, под хохот и веселые вскрики всей тюрьмы,
изнасиловал ее.
Так девственность красавицы Джулии Ларго, отказавшей в своей
благосклонности великому визирю султана,- досталась простому турку, который
никогда и в глаза не мог увидеть женщин из гарема паши.
Потекли дни тюремной жизни.
Джулия мало-помалу привыкла к страшной обстановке, к смрадному воздуху,
к твердому хлебу, к ржавой воде. Привыкла переносить такое, о чем раньше не
могла бы по мыслить без крайнего стыда. Она безмолвно принимала ежедневные
ласки тюремщика, а порой и его побои. Она решалась, как все другие узники,
совершать на виду у всех, что между людьми принято скрывать.
Узники были прикованы на таком расстоянии, что лишь с трудом могли
дотянуться друг до друга. Длина цепи позволяла им сидеть, но встать на ноги
они не могли. Несмотря на то, узники придумали себе целый ряд развлечений.
Лоренцо и Козимо устроили кости и играли в них целые дни - на хлеб и воду;
случалось, что проигравший дней по пяти оставался голодным. В игре часто
принимала участие и Ваноцца. Козимо забавлялся еще тем, что бросал в со
товарищей землей и каменьями. Этим он всегда приводил в ярость Филиппе,
который тогда рычал, как бык, и так рвался на цепи, что стены дрожали. В
другие дни Филиппе усердно тесал около себя в стене Распятие. Бывало, что
между узниками подымался длинный разговор, переходивший в жестокую ругань. А
иногда несколько суток никто не хотел вымолвить слова: все лежали в своих
углах, в злобе и отчаяньи
Джулия оставалась одинокой среди заключенных. Она не отвечала на
вопросы и словно не слышала брани, которой ее осыпали. Она никому не
говорила, кто она, и это оставалось тайной для всех обитателей тюрьмы. Она
проводила дни в молчаливых раздумиях, не плача, не жалуясь.
Только со своей соседкой, старухой Ваноццой, обменивалась она порой
несколькими словами. Ваноцца, которая была в тюрьме уже много лет, дала
Джулии несколько дельных советов. Указала ей, что надо время от времени
садиться на корточки, чтобы ноги не затекали. Показала, как сделать, чтобы
железный пояс не слишком тер тело. Посоветовала выплескивать под утро из
кружки остатки воды, чтобы она не загнивала. Джулия не могла не признать
пользы этих советов и из благодарности откликалась на голос Ваноццы.
Однажды Джулия нечаянно толкнула свою кружку и пролила всю воду. Водой
узники особенно дорожили, потому что стояло лето и в тюрьме было очень
жарко. Джулия томилась от жажды, но не показывала виду.
Марко, прикованный рядом, подвинул ей свою кружку.
- Ты хочешь пить,- сказал он,-прошу тебя, возьми мою воду.
Джулия посмотрела на Марко. Ей показались прекрасными его черные глаза
и бледные щеки.
Она сказала:
- Благодарю тебя.
Ржавая вода была в тот день очень вкусной.
С этого дня Джулия стала разговаривать с Марко. Сначала их разговор был
отрывочным. Понемногу они стали говорить все больше и больше. А еще после
стали проводить в беседах целые дни.
Джулия рассказывала об убранстве и веселой жизни дворцов: о сводчатых
галереях и мозаичных полах, о мебели из драгоценного дерева и люстрах из
венецианского стекла, о садах с искусственными водопадами и фонтанами, о
платьях, шитых золотом и жемчугами, о празднествах, торжественных обедах,
балах с танцами, маскарадах в садах, увешанных фонариками, с иллюминациями,
и об увеселительных охотах в лесах; о театральных представлениях и об игре
на спинете, цитре, флейте и лютне; рассказывала о произведениях искусства, о
пряжках, браслетах, диадемах - работы лучших ювелиров, о тонких изящных
медалях, о статуях древних и новых ваятелей, о дивных картинах великих новых
художников, изображающих и события священной истории, и сцены из римских
басен о богах, и картины из теперешней жизни; рассказывала все, что
приходилось ей читать в книгах Филельфо, Понтано, Панорамито, Альберти и
других современных писателей; повторяла новеллы Поджо и Боккаччо или
декламировала стихи Петрарки.
Марко в ответ говорил о красивых раковинах, которые он собирал в море,
второй поединок, поединок глаз, Двух неотступных взоров, повелевающих,
угрожающих, гипнотизирующих. Каждая из нас старалась завладеть волей
соперницы, сломить ее сопротивление, заставить ее подчиняться своим
хотениям. И страшно было бы со стороны увидеть двух женщин, неподвижно
сидящих друг против друга, связанных магическим влиянием взора, почти
теряющих сознание от психического напряжения... Вдруг меня позвали. Обаяние
исчезло. Я встала, вышла.
После того поединки стали возобновляться каждый день. Я поняла, что эта
авантюристка нарочно вторглась в мой дом, чтобы погубить меня и занять в
нашем мире мое место.
Но отказаться от борьбы у меня недоставало сил. В этом соперничестве
было какое-то скрытое упоение. В самой возможности поражения таился какой-то
сладкий соблазн. Иногда я заставляла себя по целым дням не подходить к
трюмо, занимала себя делами, развлечениями,- но в глубине моей души всегда
таилась память о сопернице, которая терпеливо и самоуверенно ждала моего
возвращения к ней. Я возвращалась, и она выступала передо мной, более
торжествующая, чем прежде, пронизывала меня победным взором и приковывала
меня к месту перед собой. Мое сердце останавливалось, и я, с бессильной
яростью, чувствовала себя во власти этого взора...
Так проходили дни и недели; наша борьба длилась; но перевес все
определеннее сказывался на стороне моей соперницы. И вдруг, однажды, я
поняла, что моя воля подчинена ее воле, что она уже сильнее меня. Меня
охватил ужас. Первым моим движением было-убежать из моего дома, уехать в
другой город; но тотчас я увидела, что то было бы бесполезно: покорная
притягательной силе вражеской воли, я все равно вернулась бы сюда, в эту
комнату, к своему зеркалу. Тогда явилась вторая мысль-разбить зеркало,
обратить мою соперницу в ничто; но победить ее грубым насилием значило
признать ее превосходство над собой: это было бы унизительно. Я предпочла
остаться, чтобы довести начатую борьбу до конца, хотя бы мне и грозило
поражение.
Скоро уже не было сомнений, что моя соперница торжествует. С каждой
встречей все больше и больше власти надо мной сосредоточивалось в ее
взгляде. Понемногу я утратила возможность за день не подойти ни разу к моему
зеркалу. Он а приказывала мне ежедневно проводить перед собой по несколько
часов. Она управляла моей волей, как. магнетизер волей сомнамбулы. Она
распоряжалась моей жизнью, как госпожа жизнью рабы. Я стала исполнять то,
что она требовала, я стала автоматом ее молчаливых по велений. Я знала, что
она обдуманно, осторожно, но неизбежным путем ведет меня к гибели, и уже не
сопротивлялась. Я разгадала ее тайный план: вбросить меня в мир зеркала, а
самой выйти из него в наш мир,- но у меня не было сил помешать ей. Мой муж,
мои родные, видя, что я про вожу целые часы, целые дни и целые ночи перед
зеркалом, считали меня помешавшейся, хотели лечить меня. А я не смела
открыть им истины, мне было запрещено рассказать им всю страшную правду,
весь ужас, к которому я шла.
Днем гибели оказался один из декабрьских дней, перед праздниками. Помню
все ясно, все подробно, все отчетливо: ничего не спуталось в моих
воспоминаниях. Я, по обыкновению, ушла в свой будуар рано, в самом начале
зимних сумерек. Я поставила перед зеркалом мягкое кресло без спинки, села и
отдалась ей. Она без замедления явилась на зов, тоже поставила кресло, тоже
села и стала смотреть на меня. Темные предчувствия томили мою душу, но я не
властна была опустить свое лицо и должна была принимать в себя наглый взгляд
соперницы. Проходили часы, налегали тени. Никто из нас двух не зажег огня.
Стекло слабо блестело в темноте. Изображения были уже едва видимы, но
самоуверенные глаза смотрели с прежней силой. Я не чувствовала злобы или
ужаса, как в другие дни, но только неутолимую тоску и горечь сознания, что я
во власти другого. Время плыло, и я уплывала с ним в бесконечность, в черный
простор бессилия и безволия.
Вдруг она, та, отраженная,- встала с кресла. Я вся задрожала от
оскорбления. Но что-то непобедимое, что-то принуждавшее меня извне заставило
встать и меня. Женщина в зеркале сделала шаг вперед. Я тоже. Женщина в
зеркале простерла руки. Я тоже. Смотря все прямо на меня гипнотизирующими и
повелительными глазами, она все подвигалась вперед, а я шла ей навстречу. И
странно: при всем ужасе моего положения, при всей моей ненависти к моей
сопернице, где-то в глубине моей души трепетало жуткое утешение, затаенная
радость - войти, наконец, в этот таинственный мир, в который я всматривалась
с детства и который до сих пор оставался недоступным для меня. Мгновениями я
почти не знала, кто кого влечет к себе: она меня, или я ее, она ли жаждет
моего места, или я задумала вей эту борьбу, чтобы заместить ее.
Но когда, подвигаясь вперед, мои руки коснулись у стекла ее рук, я вся
помертвела от омерзения. А она властно взяла меня за руки и уже силой
повлекла к себе. Мои руки погрузились в зеркало, словно в огненно-студеную
воду. Холод стекла проник в мое тело с ужасающей болью, словно все атомы
моего существа переменяли свое взаимоотношение. Еще через мгновение я лицом
коснулась лица моей соперницы, видела ее глаза перед самыми моими глазами,
слилась с ней в чудовищном поцелуе. Все исчезло в мучительном страдании,
несравнимом ни с чем,- и, очнувшись из этого обморока, я уже увидела перед
собой свой будуар, на который смотрела из зеркала. Моя соперница стояла
передо мной и хохотала. А я-о жестокость!- я, которая умирала от муки и
унижения, я должна была смеяться тоже, повторяя все ее гримасы,
торжествующим и радостным смехом. И не успела я еще осмыслить своего
состояния, как моя соперница вдруг повернулась, пошла к дверям, исчезла из
моих глаз, и я вдруг впала в оцепенение, в небытие.
После этого началась моя жизнь как отражения. Странная,
полусознательная, хотя тайносладостная жизнь. Нас было много в этом зеркале,
темных душ, дремлющих сознаний. Мы не могли говорить одна с другой, но
чувствовали близость, любили друг друга. Мы ничего не видели, слышали
смутно, и наше бытие было подобно изнеможению от невозможности дышать.
Только когда существо из мира людей подходило к зеркалу, мы, внезапно
восприняв его облик, могли взглянуть в мир, различить голоса, вздохнуть всей
грудью. Я думаю, что такова жизнь мертвых - неясное сознание своего "я",
смутная память о прошлом и томительная жажда хотя бы на миг воплотиться
вновь, увидеть, услышать, сказать... И каждый из нас таил и лелеял заветную
мечтуосвободиться, найти себе новое тело, уйти в мир постоянства и
незыблемости.
Первые дни я чувствовала себя совершенно несчастной в своем новом
положении. Я еще ничего не знала, ничего не умела. Покорно и бессмысленно
принимала я образ моей соперницы, когда она приближалась к зеркалу и
начинала насмехаться надо мной. А она делала это довольно часто. Ей
доставляло великое наслаждение щеголять передо мной своей жизненностью,
своей реальностью. Она садилась и заставляла сесть меня, вставала и
ликовала, видя, что я встала, размахивала руками, танцевала, принуждала меня
удваивать ее движения и хохотала, хохотала, чтобы хохотала и я. Она кричала
мне в лицо обидные слова, а я не могла отвечать ей. Она грозила мне кулаком
и издевалась над моим обязательным повторным жестом. Она поворачивалась ко
мне спиной, и я, теряя зрение, теряя лик, сознавала всю постыдность
оставленного мне половинного существования... И потом, вдруг, она одним
ударом перевертывала зеркало вокруг оси и с размаха бросала меня в полное
небытие.
Однако понемногу оскорбления и унижения пробудили во мне сознание. Я
поняла, что моя соперница теперь живет моей жизнью, пользуется моими
туалетами, считается же ной моего мужа, занимает в свете мое место. Чувство
ненависти и жажда мести выросли тогда в моей душе, как два огненных цветка.
Я стала горько клясть себя за то, что по слабости или по преступному
любопытству дала победить себя. Я пришла к уверенности, что никогда эта
авантюристка не восторжествовала бы надо мной, если бы я сама не помогала ей
в ее кознях. И вот, освоившись несколько с условиями моего нового бытия, я
решилась повести с ней ту же борьбу, какую она вела со мной. Если она, тень,
сумела занять место действительной женщины, неужели же я, человек, лишь
временно ставший тенью, не буду сильнее призрака?
Я начала очень издалека. Сперва я стала притворяться, что насмешки моей
соперницы мучат меня все нестерпимей. Я доставляла ей нарочно все
наслаждения победы. Я дразнила в ней тайные инстинкты палача, прикидываясь
изнемогающей жертвой. Она поддалась на эту приманку. Она увлеклась этой
игрой со мной. Она расточала свое воображение, выдумывая новые пытки для
меня. Она изобретала тысячи хитростей, чтобы еще и еще раз показать мне, что
я-лишь отражение, что своей жизни у меня нет. То она играла передо мной на
рояли, муча меня беззвучностью моего мира. То она, сидя перед зеркалом,
глотала маленькими глотками мои любимые ликеры, заставляя меня только делать
вид, что я тоже их пью. То, наконец, приводила в мой будуар людей мне
ненавистных и перед моим лицом отдавала им целовать свое тело, позволяя им
думать, что они целуют меня. И после, оставшись наедине со мной, она
хохотала злорадным и торжествующим смехом. Но этот хохот уже не уязвлял
меня; на его острие была сладость: мое ожидание мести!
Незаметно, в часы ее надругательств надо мной, я приучала мою соперницу
смотреть мне в глаза, овладевала постепенно ее взором. Скоро по своей воле я
уже могла заставлять ее подымать и опускать веки, делать то или иное
движение лицом. Торжествовать уже начинала я, хотя и скрывала свое чувство
под личиной страдания. Сила души возрастала во мне, и я осмеливалась
приказывать моему врагу: сегодня ты сделаешь то-то, сегодня ты поедешь
туда-то, завтра придешь ко мне тогда-то. И она исполняла! Я опутывала ее
душу сетями своих хотений, сплетала твердую нить, на которой держала ее
волю, ликовала втайне, отмечая свои успехи. Когда она однажды, в час своего
хохота, вдруг уловила на моих губах победную усмешку, которой я не могла
скрыть, было уже поздно. О нас яростью выбежала тогда из комнаты, но я,
впадая в сон своего небытия, знала, что она вернется, знала, что она
подчинится мне! И восторг победы реял над моим безвольным бессилием,
радужным веером прорезал мрак моей мнимой смерти.
Она вернулась! Она пришла ко мне в гневе и страхе, кричала на меня,
грозила мне. А я ей приказывала. И она должна была повиноваться. Началась
игра кошки с мышью. В любой час я могла вбросить ее вновь в глубь стекла и
выйти вновь в звонкую и твердую действительность. Она знала, что это-в моей
воле, и такое сознание мучило ее вдвое. Но я медлила. Мне было сладостно
нежиться порой в небытии. Мне было сладостно упиваться возможностью. Наконец
(это странно, не правда ли?), во мне вдруг пробудилась жалость к моей
сопернице, к моему врагу, к моему палачу. Все же в ней было что-то мое, и
мне страшно было вырвать ее из яви жизни и обратить в призрак. Я колебалась
и не смела, я давала отсрочки день за днем, я сама не знала, чего я хочу и
что меня ужасает.
И вдруг, в ясный весенний день, в будуар вошли люди с досками и
топорами. Во мне не было жизни, я лежала в сладострастном оцепенении, но, не
видя, поняла, что они здесь. Люди стали хлопотать около зеркала, которое
было моей вселенной. И одна за другой души, населявшие ее вместе со мной,
пробуждались и принимали призрачную плоть в форме отражений. Страшное
беспокойство заколебало мою сонную душу. Предчувствуя ужас, предчувствуя уже
непоправимую гибель, я собрала всю мощь своей воли. Каких усилий стоило мне
бороться с истомой полубытия! Так живые люди борются иногда с кошмаром,
вырываясь из его душащих уз к действительности.
Я сосредоточивала все силы своего внушения на зове, устремленном к ней,
к моей сопернице: "Приди сюда!" Я гипнотизировала, магнетизировала ее всем
напряжением своей полусонной воли. А времени было мало. Зеркало уже качали.
Уже готовились забивать его в дощатый гроб, чтобы везти: куда - неизвестно.
И вот, почти в смертельном порыве, я позвала вновь и вновь: "Приди!.." И
вдруг почувствовала, что оживаю. О и а, мой враг, отворила дверь и, бледная,
полумертвая, шла навстречу мне, на мой зов, упирающимися шагами, как идут на
казнь. Я схватила в свои глаза ее глаза, связала свой взор с ее взором и
после этого уже знала, что победа за мной.
Я тотчас заставила ее выслать людей из комнаты. О н а подчинилась, не
сделав даже попытки сопротивляться. Мы вновь были вдвоем. Медлить было
больше нельзя. Да и не могла я простить ей коварства. На ее месте, в свое
время, я поступала иначе. Теперь я безжалостно приказала ей идти мне
навстречу. Стон муки открывал ее губы, глаза расширились, как перед
призраком, но она шла, шатаясь, падая,- шла. Я тоже шла навстречу ей, с
губами, искривленными торжеством, с глазами, широко открытыми от радости,
шатаясь от пьянящего восторга. Снова соприкоснулись наши руки, снова
сблизились наши губы, и мы упали одна в другую, сжигаемые невыразимой болью
перевоплощения. Через миг я была уже перед зеркалом, грудь моя наполнилась
воздухом, я вскрикнула громко и победно и упала здесь же, перед трюмо, ниц
от изнеможения.
Ко мне вбежали мой муж, люди. Я только могла проговорить, чтобы
исполнили мой прежний приказ, чтобы унесли из дому, прочь, совсем, это
зеркало. Это было умно придумано, не правда ли? Ведь та, другая, могла
воспользоваться моей слабостью в первые минуты моего возвращения к жизни и
отчаянным натиском попытаться вырвать у меня из рук победу. Отсылая зеркало
из дому, я на долгое, на любое время обеспечивала себе спокойствие, а
соперница моя заслуживала такое наказание за свое коварство. Я ее поражала
ее собственным оружием, клинком, который она сама подняла на меня.
Отдав приказание, я лишилась чувств. Меня уложили в постель. Позвали
врача. Со мной сделалась от всего пережитого нервная горячка. Близкие уже
давно считали меня больной, ненормальной. В первом порыве ликования я не
остереглась и рассказала им все, что со мной было. Мои рассказы только
подтвердили их подозрения. Меня перевезли в психиатрическую лечебницу, где я
нахожусь и теперь. Все мое существо, я согласна, еще глубоко потрясено. Но я
не хочу оставаться здесь. Я жажду вернуться к радостям жизни, ко всем
бесчисленным утехам, которые доступны живому человеку. Слишком долго я была
лишена их.
Кроме того,- сказать ли?- у меня есть одно дело, которое мне необходимо
совершить как можно скорее. Я не должна сомневаться, что я это - я. И все
же, когда я начинаю думать о той, заточенной в моем зеркале, меня начинает
охватывать странное колебание: а что, если подлинная я-там? Тогда я сама, я,
думающая это, я, которая пишу это, я-тень, я-призрак, я-отражение. В меня
лишь перелились воспоминания, мысли и чувства той, другой меня, той,
настоящей. А в действительности я брошена в глубине зеркала в небытие,
томлюсь, изнемогая, умираю. Я знаю, я почти знаю, что это неправда. Но,
чтобы рассеять последние облачка сомнений, я должна вновь, еще раз, в
последний раз, увидеть то зеркало. Мне надо посмотреть в него еще раз, чтобы
убедиться, что там - самозванка, мой враг, игравший мою роль в течение
нескольких месяцев. Я увижу это, и все смятение моей души минет, и я буду
вновь беспечной, ясной, счастливой. Где это зеркало, где я его найду? Я
должна, я должна еще раз заглянуть в его глубь!..
Султан Магомет II Завоеватель, покоритель двух империй, четырнадцати
королевств и двухсот городов, поклялся, что будет кормить своего коня овсом
на алтаре святого Петра в Риме. Великий визирь султана, Ахмет-паша, переплыв
с сильным войском через пролив, обложил город Отранто с суши и с моря и взял
его приступом 26 июня, в год от воплощения Слова 1480. Победители не знали
удержу своим неистовства м: пилой перепилили начальника войск, мессера
Франческо Ларго, множество жителей из числа способных носить оружие
перебили, архиепископа, священников и монахов подвергали всяческим унижениям
в храмах, а благородных дам и девушек лишали насилием чести.
Дочь Франческо Ларго, красавицу Джулию, пожелал взять в свой гарем сам
великий визирь. Но не согласилась гордая неаполитанка стать наложницей
нехристя. Она встретила турка, при первом его посещении, такими
оскорблениями, что он распалился против нее страшным гневом. Разумеется,
Ахмет-паша мог бы силой одолеть сопротивление слабой девушки, но предпочел
отомстить ей более жестоко и приказал бросить ее в городскую подземную
тюрьму. В тюрьму эту неаполитанские правители бросали только отъявленных
убийц и самых черных злодеев, которым хотели найти наказание злее смерти.
Джулию, связанную по рукам и ногам толстыми веревками, принесли к
тюрьме в закрытых носилках, так как даже турки не могли не оказывать ей
некоторого почета, подобавшего по ее рождению и положению. По узкой и
грязной лестнице ее стащили в глубину тюрьмы и приковали железной цепью к
стене. На Джулии осталось роскошное платье из лионского шелка, но все
драгоценности, бывшие на ней, сорвали: золотые кольца и браслеты, жемчужную
диадему и алмазные серьги. Кто-то снял с нее и сафьянные восточные башмаки,
так что Джулия оказалась босой.
Тюрьма была выкопана в земле, под главной башней городской стены. Два
небольших окна, забранных толстой железной решеткой и приходившихся у самого
потолка, лишь крайнею своею частью подымались над поверхностью земли. Они
пропускали лишь столько света, чтобы в тюрьме не стоял вечный мрак и чтобы
привыкшие к темноте глаза заключенных могли различать друг друга. В каменные
стены были вделаны крепкие крюки с цепями и железными поясами. Эти пояса
надевались на узников и запирались наглухо замком.
В тюрьме было шестеро заключенных. Турки никого из них не захотели
освободить, так как всегда любили соблюдать обычаи той страны, которую
завоевали. Джулию при ковали между старухой Ваноццой, осужденной за
колдовство и сношения с диаволом, и бледным юношей Марко, брошенным сюда уже
во время осады, за участие в заговоре против правителя города.
Джулия первые часы заключения лежала как мертвая Она была потрясена
всем происшедшим с ней и задыхалась в душном и смрадном воздухе тюрьмы. Она
ждала с ми нуты на минуту, что жизнь покинет ее.
Но узники, которые еще ничего не знали о взятии города, наперерыв
обсуждали все, что пришлось им увидеть Сначала они долго спорили, почему в
их яме появились турки. Потом стали говорить о Джулии, разбирая ее
внешность: лицо, одежду и делая предположения, кто она и что привело ее в
этот ад.
- Красивая девка,- сказал Лоренцо, старый разбойник, прикованный на
противоположном от Джулии конце тюрьмы,- жаль, я далеко! Не плошай, Марко!
- Это - знатная птица, не нам чета!- сказала старуха Ваноцца.- Какое на
ней платье-то! По золотому отдашь за локоть такой материи.
- Голову бы я ей размозжил, будь поближе,- сказал Козимо из своего
темного угла,- она из тех, кто одевается в шелк, когда мы голодаем!
Мария-болящая, которая давно была почти одним скелетом и у которой
прежний тюремщик каждый день спрашивал, скоро ли она помрет, пожалела
Джулию:
- Ох, трудно ей придется, с пуховых подушек да на голую землю, от
княжеских яств да на хлеб, на воду!
А пророк Филиппе, беглый монах, сидевший в тюрьме более двадцати лет и
весь обросший волосами, угрожал страшным голосом:
- Приблизилось, приблизилось время! Се предан мир неверным, да попрут
веселившихся и гордых, чтобы после возвеселились малые и убогие! Радуйтесь!
Только один Марко молчал. Впрочем, как заключенного недавно, узники еще
не считали его вполне своим.
Понемногу Джулия пришла в себя. Но она не открывала глаз и не
двигалась. Она слушала речи о себе и едва понимала слова. Потом совсем
стемнело, и узники один за другим заснули. Со всех сторон послышался громкий
храп. Только тогда Джулия решилась плакать и рыдала до первого света.
Утром рано в тюрьму спустились новые тюремщики. То были двое турок:
главный - постарше, и помощник его - помоложе. Они принялись, как то делали,
прежде их предшественники, убирать тюрьму. Помощник лопатой сгребал
нечистоты, скопившиеся за день, а главный раскладывал перед узниками куски
заплесневелого хлеба и наливал воды в глиняные кружки.
Узники сначала не решались промолвить ни слова, потом отважились
расспрашивать, что случилось и почему их не выпустят на волю, если правители
в городе сменились. Но турки не понимали по-итальянски.
Подойдя к Джулии, главный тюремщик соблазнился ее красотой и
молодостью. Отложив в сторону мешок с хлебом, он стал что-то говорить ей
приветливо и хотел обнять ее. Но Джулия, забыв о своем положении, не вынесла
такого оскорбления и ударила его по лицу.
Тогда турок пришел в ярость, схватил бывший с ним бич и стал жестоко
хлестать ее. Потом тут же, под хохот и веселые вскрики всей тюрьмы,
изнасиловал ее.
Так девственность красавицы Джулии Ларго, отказавшей в своей
благосклонности великому визирю султана,- досталась простому турку, который
никогда и в глаза не мог увидеть женщин из гарема паши.
Потекли дни тюремной жизни.
Джулия мало-помалу привыкла к страшной обстановке, к смрадному воздуху,
к твердому хлебу, к ржавой воде. Привыкла переносить такое, о чем раньше не
могла бы по мыслить без крайнего стыда. Она безмолвно принимала ежедневные
ласки тюремщика, а порой и его побои. Она решалась, как все другие узники,
совершать на виду у всех, что между людьми принято скрывать.
Узники были прикованы на таком расстоянии, что лишь с трудом могли
дотянуться друг до друга. Длина цепи позволяла им сидеть, но встать на ноги
они не могли. Несмотря на то, узники придумали себе целый ряд развлечений.
Лоренцо и Козимо устроили кости и играли в них целые дни - на хлеб и воду;
случалось, что проигравший дней по пяти оставался голодным. В игре часто
принимала участие и Ваноцца. Козимо забавлялся еще тем, что бросал в со
товарищей землей и каменьями. Этим он всегда приводил в ярость Филиппе,
который тогда рычал, как бык, и так рвался на цепи, что стены дрожали. В
другие дни Филиппе усердно тесал около себя в стене Распятие. Бывало, что
между узниками подымался длинный разговор, переходивший в жестокую ругань. А
иногда несколько суток никто не хотел вымолвить слова: все лежали в своих
углах, в злобе и отчаяньи
Джулия оставалась одинокой среди заключенных. Она не отвечала на
вопросы и словно не слышала брани, которой ее осыпали. Она никому не
говорила, кто она, и это оставалось тайной для всех обитателей тюрьмы. Она
проводила дни в молчаливых раздумиях, не плача, не жалуясь.
Только со своей соседкой, старухой Ваноццой, обменивалась она порой
несколькими словами. Ваноцца, которая была в тюрьме уже много лет, дала
Джулии несколько дельных советов. Указала ей, что надо время от времени
садиться на корточки, чтобы ноги не затекали. Показала, как сделать, чтобы
железный пояс не слишком тер тело. Посоветовала выплескивать под утро из
кружки остатки воды, чтобы она не загнивала. Джулия не могла не признать
пользы этих советов и из благодарности откликалась на голос Ваноццы.
Однажды Джулия нечаянно толкнула свою кружку и пролила всю воду. Водой
узники особенно дорожили, потому что стояло лето и в тюрьме было очень
жарко. Джулия томилась от жажды, но не показывала виду.
Марко, прикованный рядом, подвинул ей свою кружку.
- Ты хочешь пить,- сказал он,-прошу тебя, возьми мою воду.
Джулия посмотрела на Марко. Ей показались прекрасными его черные глаза
и бледные щеки.
Она сказала:
- Благодарю тебя.
Ржавая вода была в тот день очень вкусной.
С этого дня Джулия стала разговаривать с Марко. Сначала их разговор был
отрывочным. Понемногу они стали говорить все больше и больше. А еще после
стали проводить в беседах целые дни.
Джулия рассказывала об убранстве и веселой жизни дворцов: о сводчатых
галереях и мозаичных полах, о мебели из драгоценного дерева и люстрах из
венецианского стекла, о садах с искусственными водопадами и фонтанами, о
платьях, шитых золотом и жемчугами, о празднествах, торжественных обедах,
балах с танцами, маскарадах в садах, увешанных фонариками, с иллюминациями,
и об увеселительных охотах в лесах; о театральных представлениях и об игре
на спинете, цитре, флейте и лютне; рассказывала о произведениях искусства, о
пряжках, браслетах, диадемах - работы лучших ювелиров, о тонких изящных
медалях, о статуях древних и новых ваятелей, о дивных картинах великих новых
художников, изображающих и события священной истории, и сцены из римских
басен о богах, и картины из теперешней жизни; рассказывала все, что
приходилось ей читать в книгах Филельфо, Понтано, Панорамито, Альберти и
других современных писателей; повторяла новеллы Поджо и Боккаччо или
декламировала стихи Петрарки.
Марко в ответ говорил о красивых раковинах, которые он собирал в море,