Страница:
---------------------------------------------------------------------------
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------------------
Из жизни одной из малых сих
Как только Анна Николаевна кончила пансион, ей подыскали место
продавщицы в писчебумажном магазине "Бемоль". Почему магазин назывался так,
сказать трудно: вероятно, прежде в нем продавались и ноты. Помещался магазин
где-то на проезде бульвара, покупателей было мало, и Анна Николаевна целые
дни проводила почти одна. Ее единственный помощник, мальчик Федька, с утра,
после чая, заваливался спать, просыпался, когда надо было бежать в
кухмистерскую за обедом, и после засыпал опять. Вечером на полчаса являлась
хозяйка, старая немка Каролина Густавовна, обирала выручку и попрекала Анну
Николаевну, что она не умеет завлекать покупателей. Анна Николаевна ее
ужасно боялась и слушала, не смея произнести ни слова. Магазин запирали в
девять; придя домой, к тетке, Анна Николаевна пила жидкий чай с черствыми
баранками и тотчас ложилась спать.
Первое время Анна Николаевна думала развлекаться чтением. Она
доставала, где только можно, романы и старые журналы и добросовестно
прочитывала их страница за страницей. Но она путала имена героев в романах и
не могла понять, зачем пишут о разных выдуманных Жаннах и Бланках и зачем
описывают прекрасные утра, все одно на другое похожие. Чтение было для нее
трудом, а не отдыхом, и она забросила книги. Уличные ухаживатели не очень
надоедали Анне Николаевне, потому что не находили ее интересной. Если
кто-нибудь из покупателей слишком долго говорил ей любезности, она уходила в
каморку, бывшую при магазине, и высылала Федьку. Если с ней заговаривали,
когда она шла домой, она, не отвечая ни слова, ускоряла шаги или просто
бежала бегом до самого своего крыльца. Знакомых у нее не было, ни с кем из
пансионных подруг она не переписывалась, с теткой не говорила и двух слов в
сутки. Так проходили недели и месяцы.
Зато Анна Николаевна сдружилась с тем миром, который окружал ее,- с
миром бумаги, конвертов, открытых писем, карандашей, перьев, сводных,
рельефных и вырезных картинок. Этот мир был ей понятнее, чем книги, и
относился к ней дружественнее, чем люди. Она скоро узнала все сорта бумаги и
перьев, все серии открытых писем, дала им названия, чтобы не называть
номером, некоторые полюбила, другие считала своими врагами. Своим любимчикам
она отвела лучшие места в магазине. Бумаге одной рижской фабрики, на которой
были водяные знаки рыб, она отдала самую новую из коробок, края которой
оклеила золотым бордюром. Сводные картинки, представлявшие типы древних
египтян, убрала в особый ящик, куда, кроме них, клала только ручки с
голубями на конце. Открытые письма, где изображался "путь к звезде",
завернула отдельно в розовую бумагу и заклеила облаткой с незабудкой.
Напротив, она ненавидела толстые стеклянные, словно сытые, чернильницы,
ненавидела полосатые транспаранты, которые всегда кривились, словно
насмехались, и свертки гофреной бумаги для абажуров, пышные и гордые. Эти
вещи она прятала в самый дальний угол магазина.
Анна Николаевна радовалась, когда продавались любимые ею вещи. Только
когда тот или другой сорт таких вещей подходил к концу, она начинала
тревожиться и отваживалась даже просить Каролину Густавовну поскорее сделать
новый запас. Однажды неожиданно распродалась партия маленьких весов для
писем, которые шли плохо и которые Анна Николаевна полюбила за их
обездоленность; последнюю штуку продала вечером сама хозяйка и не захотела
выписывать их вновь. Анна Николаевна два дня после того проплакала. Когда же
продавались вещи нелюбимые, Анна Николаевна сердилась. Когда брали целыми
дюжинами отвратительные тетради с синими разводами на обертке или грубо
отпечатанные открытые письма с портретами актеров, ей казалось, что ее
любимцы оскорблены. Она в таких случаях так упорно отговаривала от покупки,
что многие уходили из магазина, не купив ничего.
Анна Николаевна была убеждена, что все вещи в магазине ее понимают.
Когда она перелистывала дести любимой бумаги, ее листы шуршали так
приветливо. Когда она целовала голубков на концах ручек, они трепетали
своими деревянными крылышками. В тихие зимние дни, когда шел снег за
заиндевевшим окном с некрасивыми кругами от ламп, когда за целые часы никто
не входил в магазин, она вела длинные беседы со всем, что стояло на полках,
что лежало в ящиках и коробках. Она вслушивалась в безмолвную речь и
обменивалась улыбками и взглядами со знакомыми предметами. Таясь, она
раскладывала на конторке свои любимые картинки - ангелов, цветы, египтян,-
рассказывала им сказки и слушала их рассказы. Иногда все вещи пели ей хором
чуть слышную, убаюкивающую песню. Анна Николаевна заслушивалась ею до того,
что входящие покупатели зло усмехались, думая, что разбудили сонливую
приказчицу.
Перед рождеством Анна Николаевна переживала тяжелые дни. Покупатели
являлись особенно часто. Магазин был завален грудой картонажей, ярких,
режущих глаза, безобразными хлопушками и золотыми рыбами в наскоро склеенных
коробках. На стенах развешивались отрывные календари с портретами великих
людей. Было людно и неприютно. Но за лето Анна Николаевна отдыхала вполне.
Торговля почти прекращалась, нередко день проходил без копейки выручки.
Хозяйка уезжала из Москвы на целые месяцы. В магазине было пыльно и душно,
но тихо. Анна Николаевна размещала повсюду свои любимые картинки, выставляла
в витринах на первое месго свои любимые карандаши, ручки и резинки. Из
цветной папиросной бумаги она вырезывала тонкие ленты и обвивала ими стертые
колонки шкапов. Она громким шепотом разговаривала со своими любимцами,
рассказывала им про свое детство, про свою мать и плакала. И они, казалось
ей, утешали ее. Так проходили месяцы и годы.
Анна Николаевна и не думала, что в ее жизни может что-нибудь
измениться. Но однажды осенью, вернувшись в Москву особенно злой и
сварливой, Каролина Густавовна объявила, что будет общий счет товара. В
ближайшее воскресенье на дверь приклеили билетик с надписью, что "сегодня
магазин закрыт". Анна Николаевна с тоской смотрела, как хозяйка жирными
пальцами пересчитывала ее избранные декалькомани, такие тонкие и изящные,
загибая края, как она небрежно швыряла на прилавок заветные ручки с
голубками. В товарной книге, исписанной осторожным и бледным почерком Анны
Николаевны, хозяйка делала грубые отметки с росчерками и чернильными
брызгами. Каролина Густавовна недосчиталась что-то многого: целых стоп
бумаги, несколько гроссов карандашей и разных отдельных вещей-стереоскопов,
увеличительных стекол, рамок. Анна Николаевна была убеждена, что никогда и
не видала их в магазине. Потом Каролина Густавовна высчитала, что выручка с
каждым месяцем все уменьшается. Это она поставила на вид Анне Николаевне с
бранью, назвала ее воровкой и сказала, что более не нуждается в ее службе,
что отказывает ей от места.
Анна Николаевна ушла в слезах, не посмев возразить ни слова. Дома ей
пришлось, конечно, выслушать брань и от тетки, которая то называла ее
дармоедкой, то грозила, что подаст в суд на немку и не позволит оскорблять
свою племянницу. Но Анну Николаевну не столько пугало, что она без места, и
не столько мучила несправедливость Каролины Густавовны, сколько была
невыносима разлука с любимыми вещами из магазина. Анна Николаевна думала о
рельефных ангелочках, качающихся на облаках, о головках Марии Стюарт, о
бумаге со знаками рыб, о знакомых коробках и ящиках и рыдала без устали. Ей
вспоминался предвечерний час, когда уже зажгли лампы, вспоминались ее
безмолвные беседы с друзьями, чуть слышный хор, звучавший с полок,- и сердце
надрывалось от отчаянья. При мысли, что ей больше никогда, никогда не
придется свидеться со своими любимцами, она бросалась ничком на свою
маленькую кровать и молила у бога смерти.
Месяца через полтора тетке посчастливилось найти Анне Николаевне новое
место, тоже в писчебумажном магазине, нона бойкой, людной улице. Анна
Николаевна отправилась на свою новую должность со щемящей тоской. Кроме нее,
там служила еще одна барышня и молодой человек. Хозяин тоже большую часть
дня проводил в магазине. Покупателей было много, так как поблизости было
несколько учебных заведений. Весь день приходилось быть на глазах других,
подсмеивавшихся над Анной Николаевной и презиравших ее. Своих прежних
любимцев она не нашла здесь. Все выписывалось через другие конторы от других
фабрикантов. Бумага, карандаши, перья-все казалось здесь не живым. А если и
было несколько таких же вещей, как в "Бемоли", то они не узнавали Анны
Николаевны, и она напрасно, улучив минуту, им шептала их самые нежные имена.
Единственной радостью для Анны Николаевны стало подходить вечером, на
пути домой, к окнам своего прежнего магазина, запиравшегося позже. Она
всматривалась сквозь запыленные стекла в знакомую комнату. За прилавком
стояла новая продавщица, смазливая немочка с буклями на лбу. Вместо Федьки
был рослый парень лет пятнадцати. Покупатели выходили из магазина, смеясь:
им было весело. Но Анна Николаевна верила, что ее знакомые картинки, ручки и
тетрадки помнят ее и любят по-прежнему, и эта вера ее утешала.
Долго Анна Николаевна мечтала о том, чтобы войти еще раз внутрь
магазина, посмотреть опять на старые шкафы и витрины, показать своим
любимцам, что и она помнит их. Несколько раз она давала себе слово, что
сделает это сегодня, и все не решалась, особенно боясь встретиться с
хозяйкой. Но однажды вечером она увидела, что Каролина Густавовна вышла из
магазина, взяла извозчика и уехала. Это придало Анне Николаевне смелости.
Она отворила дверь и вошла с замиранием сердца. Немочка, с буклями на лбу,
приготовила было очаровательную улыбку, но, рассмотрев покупательницу,
удовольствовалась легким наклонением головы.
- Что вам угодно, мадемуазель?
- Дайте мне... дайте писчей бумаги... десть... с рыбами.
Немочка снисходительно улыбнулась, догадалась, что у нее спрашивают, и
пошла к шкалу налево. Анна Николаевна с недоумением и тоской последовала за
ней глазами. Прежде эта бумага хранилась в коробке с золотым бордюром. Но
прежних коробок уже не было; вместо них были безобразные черные ящики с
надписями: " 4-й 20 к.", "Министерская 40 к.". В шкалах на первое место
были выставлены стеклянные чернильницы. Груда гофреной бумаги занимала всю
нижнюю полку. Открытые письма с портретами актеров были в виде веера прибиты
там и сям к стенам. Все было передвинуто, перемещено, изменено.
Немочка положила перед Анной Николаевной бумагу, спрашивая, та ли это.. Анна Николаевна
с жадностью взяла в руки красивые листы, которые когда-то умели отвечать на ее ласки; но теперь
они были жестки, как мертвецы,
и также бледны. Она тоскливо оглянулась кругом: все было мертво, все было глухо и немо.
- С вас тридцать пять копеек, мадемуазель.
Даже цена была изменена! Анна Николаевна уплатила деньги и вышла на
холод, сжимая в руках свернутую трубочкой бумагу. Октябрьский ветер
пронизывал ее сквозь короткое обносившееся пальто. Свет фонарей расплывался
большими пятнами в тумане. Было холодно и безнадежно.
Нет сомнения, что все это мне снилось, снилось сегодня ночью. Правда, я
никогда не думал, что сон может быть столь осмысленным и последовательным.
Но все события этого сна стоят вне всякой связи с тем, что испытываю я
сейчас, с тем, что говорят мне воспоминания. А чем иным отличается сон от
яви, кроме того, что оторван от прочной цепи событий, совершающихся наяву?
Мне снился рыцарский замок, где-то на берегу моря. За ним было поле и
мелкорослые, но старые сосновые леса. Перед ним расстилался простор серых
северных волн. За мок был построен грубо, из камней страшной толщины, и со
стороны казался дикой скалой причудливой формы. Глубокие, неправильно
расставленные окна были похожи на гн зда чудовищных птиц. Внутри замка были
высокие, сумрачные покои и гулкие переходы между ними.
Вспоминая теперь обстановку комнат, одежду окружавших меня лиц и другие
мелкие подробности, я с ясностью понимаю, в какие времена унесла меня греза.
То была страшная, строгая, еще полудикая, еще полная неукротимых порывов
жизнь средневековья. Но во сне, первое время, у меня не было этого понимания
эпохи, а только темное ощущение, что сам я чужд той жизни, в которую
погружен. Я смутно чувствовал себя каким-то пришельцем в этом мире.
Порою это чувство обострялось. Что-то вдруг начинало мучить мою память, как название,
которое хочешь и не можешь вспомнить. Стреляя птиц из самострела, я жаждал иного, более
совершенного оружия. Рыцари, закованные в железо, привыкшие к убийству, ищущие только
грабежей, казались мне выродками, и я провидел возможность иного, более утонченного
существования. Споря с монахами о схоластических вопросах, я предвкушал иное знание, более
глубокое, более совершенное, более свободное. Но когда я делал усилие, чтобы что-то вспомнить,
мое сознание затуманивалось снова.
Я жил в замке узником или, вернее, заложником. Мне была отведена особая
башня, со мною обращались почтительно, но меня сторожили. Никакого
определенного занятия у меня не было, и праздность тяготила меня. Но было
одно, что делало жизнь мою счастием и восторгом: я любил!
Владельца замка звали Гуго фон-Ризен. Это был гигант с громовым голосом
и силой медведя. Он был вдов. Но у него была дочь Матильда, стройная,
высокая, светлоокая. Она была подобна святой Екатерине на иконах
итальянского письма, и я ее полюбил нежно и страстно. Так как в замке
Матильда распоряжалась всем хозяйством, то мы встречались по несколько раз в
день, и каждая встреча уже наполняла мою душу блаженством.
Долго я не решался говорить Матильде о моей любви, хотя, конечно, мои
взоры выдавали тайну. Роковые слова я произнес как-то совсем неожиданно,
однажды утром, на исходе зимы. Мы встретились на узкой лестнице, ведшей на
сторожевую вышку. И хотя нам много раз случалось оставаться наедине,- и в
оснеженном саду, и в сумеречном зале, при чудесном свете луны,- но почему-то
именно в этот миг я почувствовал, что не могу молчать. Я прижался к стене,
протянул руки и сказал: <Матильда, я тебя люблю!> Матильда не побледнела, а
только опустила голову и ответила тихо: <Я тоже тебя люблю, ты - жених мой>.
Потом она быстро побежала наверх, а я остался у стены, с протянутыми руками.
В самом последовательном сне всегда бывают какие-то перерывы в
действии.- Я ничего не помню из того, что случилось в ближайшие дни после
моего признания. Мне вспоминается только, как мы с Матильдой бродили вдвоем
по побережью, хотя по всему видно, что это было несколько недель спустя. В
воздухе уже веяло дыхание весны, но кругом еще лежал снег. Волны с громовым
шорохом белыми гребнями накатывались на береговые камни.
Был вечер, и солнце утопало в море, как волшебная огненная птица,
обжигая края облаков. Мы шли рядом, немного сторонясь друг от друга. На
Матильде была подбитая горностаем шубка, и края ее белого шарфа развевались
от ветра. Мы мечтали о будущем, о счастливом будущем, забывая, что мы - дети
разных племен, что между нами пропасть народной вражды.
Нам было трудно говорить, так как я недостаточно знал язык Матильды, а
она не знала моего вовсе, но мы понимали многое и вне слов. И до сих пор мое
сердце дрожит, когда я вспоминаю эту прогулку вдоль берега, в виду
сумрачного замка, в лучах заката. Я изведал, я пережил истинное счастие, а
наяву или во сне-не все ли равно!
Должно быть, на другой день, утром, мне объявили, что Гуго хочет
говорить со мною. Меня провели к нему. Гуго сидел на высокой скамье,
покрытой лосиными шкурами. Монах читал ему письма. Гуго был мрачен и гневен.
Увидев меня, он сказал мне сурово:
- Ага! знаешь, что делают твои земляки? Вам мало, что мы побили вас под
Изборском! Мы зажгли Псков, и вы просили нас о пощаде. Теперь вы зовете
Александра, кичащегося прозвищем Невского. Но мы вам не шведы! Садись и пиши
своим о нашей силе, чтобы образумились. Не то и ты, и все другие ваши
заложники поплатятся жестоко.
Трудно разъяснить до конца, какое меня тогда охватило чувство. Первой
властно заговорила в моей душе любовь к родине, бездоказательная, стихийная,
как любовь к матери. Я почувствовал, что я - русский, что предо мною -
враги, что здесь я выражаю собою всю Русь. Одновременно с тем я увидел, с
горестью сознал, что счастие, о котором мы мечтали с Матильдой, навсегда,
невозвратно отошло от меня, что любовь к женщине я должен принести в жертву
любви к родине...
Но едва эти чувства наполнили мою душу, как вдруг где-то, в самой
глубине моего сознания, загорелся неожиданный свет: я понял, что я сплю, что
все - и замок, и Гуго, и Матильда, и моя любовь к ней-лишь моя греза. И
вдруг мне захотелось рассмеяться в лицо суровому рыцарю и его
подручнику-монаху, так как я уже знал, что проснусь и ничего не будет - ни
опасности, ни скорби. Неодолимое мужество ощутил я в своей душе, так как от
моих врагов мог уйти в тот мир, куда они не могли последовать за мною.
Высоко подняв голову, я ответил Гуго:
- Ты сам знаешь, что не прав. Кто вас звал в эти земли? Это море-искони
русское, варяжское. Вы пришли крестить чудь, корсь и ливь, а вместо того
настроили замков по холмам, гнетете народ и грозите нашим городам до самой
Ладоги. Александр Невский восстал на святое дело. Радуюсь, что псковичи не
пожалели своих заложников. Не напишу того, что хочешь, но дам знать, чтобы
шли на вас. С правыми бог!
Я говорил это, словно играя роль на сцене, и подбирал нарочно старинные
выражения, чтобы мой язык соответствовал эпохе, а Гуго пришел от моих слов в
ярость.
- Собака,- крикнул он мне,- раб татарский! Я велю тебя колесовать!
Тут вспомнился мне, быстро, словно откровение, осеняющее свыше
провидца, весь ход русской истории, и, как пророк, торжественно и строго, я
сказал немцам:
- Александр побьет вас на льду Чудского озера. Сметы не будет
порубленным рыцарям. А потомки наши и всю эту землю возьмут под свое начало,
и будут у них в подчинении потомки ваши. Это знайте!
- Уберите его!- закричал Гуго, и от гнева жилы у него на шее надулись,
посинев.
Слуги увели меня, но не в мою башню, а в смрадное подземелье, в
темницу.
Потянулись дни во мраке и сырости. Я лежал на гнилой соломе, в пищу мне
швыряли заплесневелый хлеб, целыми сутками я не слышал человеческого голоса.
Моя одежда скоро обратилась в лохмотья, мои волосы сбились в комок, мое тело
покрылось язвами. Только в недостижимых мечтах представлялось мне море и
солнце, весна и свежий воздух, Матильда. А в близком будущем меня ждали
колесо и дыба.
Насколько реальны были радости моих свиданий с Матильдой, настолько
реальны были и мои страдания в темнице ее отца. Но во мне уже не меркло
сознание, что я сплю и вижу дурной сон. Зная, что настанет миг пробуждения и
стены моей тюрьмы развеются, как туман, я находил в себе силы безропотно
переносить все муки. На предложения немцев купить свободу ценой измены
родине я отвечал гордый отказом. И сами враги начали уважать мою твердость,
которая мне стоила дешевле, нежели они думали.
На этом мой сон прерывается... Я мог погибнуть от руки палача или меня
могло избавить от неволи Ледовое побоище 5 апреля 1241 года, как и других
псковских аманатов. Но я просто проснулся. И вот я сижу за своим письменным
столом, окруженный знакомыми, любимыми книгами, записываю свой длинный сон,
собираюсь начать обычную жизнь этого дня. Здесь, в этом мире, среди тех
людей, что за стеной, я у себя, я в действительности...
Но странная и страшная мысль тихо подымается из темной глубины моего
сознания: что если я сплю и грежу теперь и вдруг проснусь на соломе, в
подземелье замка Гуго фон-Ризен?
Я зеркала полюбила с самых ранних лет. Я ребенком плакала и дрожала,
заглядывая в их прозрачно-правдивую глубь. Моей любимой игрой в детстве
было-ходить по комнатам или по саду, неся перед собой зеркало, глядя в его
пропасть, каждым шагом переступая край, задыхаясь от ужаса и головокружения.
Уже девочкой я начала всю свою комнату уставлять зеркалами, большими и
маленькими, верными и чуть-чуть искажающими, отчетливыми и несколько
туманными. Я привыкла целые часы, целые дни проводить среди
перекрещивающихся миров; входящих один в другой, колеблющихся, исчезающих и
возникающих вновь. Моей единственной страстью стало отдавать свое тело этим
беззвучным далям, этим перспективам без эхо, этим отдельным вселенным,
перерезывающим нашу, существующим, наперекор сознанию, в одно и то же время
и в одном и том же месте с ней. Эта вывернутая действительность, отделенная
от нас гладкой поверхностью стекла, почему-то недоступная осязанию, влекла
меня к себе, притягивала, как бездна, как тайна.
Меня влек к себе и призрак, всегда возникавший предо мной, когда я
подходила к зеркалу, странно удваивавший мое существо. Я старалась
разгадать, чем та, другая женщина отличается от меня, как может быть, что
моя правая рука у нее левая, и что все пальцы этой руки перемещены, хотя
именно на одном из них-мое обручальное кольцо. У меня мутились мысли, когда
я пыталась вникнуть в эту загадку, разрешить ее. В этом мире, где ко всему
можно притронуться, где звучат голоса, жила я, действительная; в том,
отраженном мире, который можно только созерцать, была она, призрачная. Она
была почти как я, и совсем не я; она повторяла все мои движения, и ни одно
из этих движений не совпадало с тем, что делала я. Та, другая, знала то,
чего я не могла разгадать, владела тайной, навек сокрытой от моего рассудка.
Но я заметила, что у каждого зеркала есть свой отдельный мир,
особенный. Поставьте на одно и то же место, одно за другим, два зеркала-и
возникнут две разные вселенные. И в разных зеркалах передо мной являлись
призраки разные, все похожие на меня, но никогда не тождественные друг с
другом. В моем маленьком ручном зеркальце жила наивная девочка с ясными
глазами, напоминавшими мне о моей ранней юности. В круглом будуарномтаилась
женщина, изведавшая все разнообразные сладости ласк, бесстыдная, свободная,
красивая, смелая. В четыреугольной зеркальной дверце шкапа всегда вырастала
фигура строгая, властная, холодная, с неумолимым взором. Я знала еще другие
мои двойники - в моем трюмо, в складном золоченом триптихе, в висячем
зеркале в дубовой раме, в шейном зеркальце и во многих, во многих,
хранившихся у меня. Всем существам, таящимся в них, я давала предлог и
возможность проявиться. По странным условиям их мира, они должны были
принимать образ того, кто становился перед стеклом, но в этой заимствованной
внешности сохраняли свои личные черты.
Были миры зеркал, которые я любила; были-которые ненавидела. В
некоторые я любила уходить на целые часы, теряясь в их завлекающих
просторах. Других я избегала. Свои двойники втайне я не любила все. Я знала,
что все они мне враждебны, уже за одно то, что принуждены облекаться в мой,
ненавистный им образ. Но некоторых из зеркальных женщин я жалела, прощала им
ненависть, относилась к ним почти дружески. Были такие, которых я презирала,
над бессильной яростью которых любила смеяться, которых дразнила своей
самостоятельностью и мучила своей властью над ними. Были, напротив, и такие,
которых я боялась, которые были слишком сильны и осмеливались в свой черед
смеяться надо мной, приказывали мне. От зеркал, где жили эти женщины, я
спешила освободиться, в та кие зеркала не смотрелась, прятала их, отдавала,
даже разбивала. Но после каждого разбитого зеркала я не могла не рыдать
целыми днями, сознавая, что разрушила отдельную вселенную. И укоряющие лики
погубленного мира смотрели на меня укоризненно из осколков.
Зеркало, ставшее для меня роковым, я купила осенью, на какой-то
распродаже. То было большое, качающееся на винтах, трюмо. Оно меня поразило
необычайной ясностью изображений. Призрачная действительность в нем
изменялась при малейшем наклоне стекла, но была самостоятельна и жизненна до
предела. Когда я рассматривала это трюмо на аукционе, женщина, изображавшая
в нем меня, смотрела в глаза мне с каким-то надменным вызовом. Я не захотела
уступить ей, показать, что она испугала меня,- купила трюмо и велела
поставить его у себя в будуаре. Оставшись в своей комнате одна, я тотчас
подступила к новому зеркалу и вперила глаза в свою соперницу. Но она сделала
то же, и, стоя друг против друга, мы стали пронизывать одна другую взглядом,
как змеи. В ее зрачках отражалась я, в моих-она. У меня замерло сердце и
закружилась голова от этого пристального взгляда. Но усилием воли я,
наконец, оторвала глаза от чужих глаз, ногой толкнула зеркало, так что оно
закачалось, жалостно колыхая призрак моей соперницы, и вышла из комнаты.
С этого часа и началась наша борьба. Вечером, в первый день нашей
встречи, я не осмелилась приблизиться к новому трюмо, была с мужем в театре,
преувеличенно смеялась и казалась веселой. На другой день, при ясном свете
сентябрьского дня, я смело вошла в свой будуар одна и нарочно села прямо
против зеркала. В то же мгновение та, другая, тоже вошла в дверь, идя мне
навстречу, перешла комнату и тоже села против меня. Глаза наши встретились.
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------------------
Из жизни одной из малых сих
Как только Анна Николаевна кончила пансион, ей подыскали место
продавщицы в писчебумажном магазине "Бемоль". Почему магазин назывался так,
сказать трудно: вероятно, прежде в нем продавались и ноты. Помещался магазин
где-то на проезде бульвара, покупателей было мало, и Анна Николаевна целые
дни проводила почти одна. Ее единственный помощник, мальчик Федька, с утра,
после чая, заваливался спать, просыпался, когда надо было бежать в
кухмистерскую за обедом, и после засыпал опять. Вечером на полчаса являлась
хозяйка, старая немка Каролина Густавовна, обирала выручку и попрекала Анну
Николаевну, что она не умеет завлекать покупателей. Анна Николаевна ее
ужасно боялась и слушала, не смея произнести ни слова. Магазин запирали в
девять; придя домой, к тетке, Анна Николаевна пила жидкий чай с черствыми
баранками и тотчас ложилась спать.
Первое время Анна Николаевна думала развлекаться чтением. Она
доставала, где только можно, романы и старые журналы и добросовестно
прочитывала их страница за страницей. Но она путала имена героев в романах и
не могла понять, зачем пишут о разных выдуманных Жаннах и Бланках и зачем
описывают прекрасные утра, все одно на другое похожие. Чтение было для нее
трудом, а не отдыхом, и она забросила книги. Уличные ухаживатели не очень
надоедали Анне Николаевне, потому что не находили ее интересной. Если
кто-нибудь из покупателей слишком долго говорил ей любезности, она уходила в
каморку, бывшую при магазине, и высылала Федьку. Если с ней заговаривали,
когда она шла домой, она, не отвечая ни слова, ускоряла шаги или просто
бежала бегом до самого своего крыльца. Знакомых у нее не было, ни с кем из
пансионных подруг она не переписывалась, с теткой не говорила и двух слов в
сутки. Так проходили недели и месяцы.
Зато Анна Николаевна сдружилась с тем миром, который окружал ее,- с
миром бумаги, конвертов, открытых писем, карандашей, перьев, сводных,
рельефных и вырезных картинок. Этот мир был ей понятнее, чем книги, и
относился к ней дружественнее, чем люди. Она скоро узнала все сорта бумаги и
перьев, все серии открытых писем, дала им названия, чтобы не называть
номером, некоторые полюбила, другие считала своими врагами. Своим любимчикам
она отвела лучшие места в магазине. Бумаге одной рижской фабрики, на которой
были водяные знаки рыб, она отдала самую новую из коробок, края которой
оклеила золотым бордюром. Сводные картинки, представлявшие типы древних
египтян, убрала в особый ящик, куда, кроме них, клала только ручки с
голубями на конце. Открытые письма, где изображался "путь к звезде",
завернула отдельно в розовую бумагу и заклеила облаткой с незабудкой.
Напротив, она ненавидела толстые стеклянные, словно сытые, чернильницы,
ненавидела полосатые транспаранты, которые всегда кривились, словно
насмехались, и свертки гофреной бумаги для абажуров, пышные и гордые. Эти
вещи она прятала в самый дальний угол магазина.
Анна Николаевна радовалась, когда продавались любимые ею вещи. Только
когда тот или другой сорт таких вещей подходил к концу, она начинала
тревожиться и отваживалась даже просить Каролину Густавовну поскорее сделать
новый запас. Однажды неожиданно распродалась партия маленьких весов для
писем, которые шли плохо и которые Анна Николаевна полюбила за их
обездоленность; последнюю штуку продала вечером сама хозяйка и не захотела
выписывать их вновь. Анна Николаевна два дня после того проплакала. Когда же
продавались вещи нелюбимые, Анна Николаевна сердилась. Когда брали целыми
дюжинами отвратительные тетради с синими разводами на обертке или грубо
отпечатанные открытые письма с портретами актеров, ей казалось, что ее
любимцы оскорблены. Она в таких случаях так упорно отговаривала от покупки,
что многие уходили из магазина, не купив ничего.
Анна Николаевна была убеждена, что все вещи в магазине ее понимают.
Когда она перелистывала дести любимой бумаги, ее листы шуршали так
приветливо. Когда она целовала голубков на концах ручек, они трепетали
своими деревянными крылышками. В тихие зимние дни, когда шел снег за
заиндевевшим окном с некрасивыми кругами от ламп, когда за целые часы никто
не входил в магазин, она вела длинные беседы со всем, что стояло на полках,
что лежало в ящиках и коробках. Она вслушивалась в безмолвную речь и
обменивалась улыбками и взглядами со знакомыми предметами. Таясь, она
раскладывала на конторке свои любимые картинки - ангелов, цветы, египтян,-
рассказывала им сказки и слушала их рассказы. Иногда все вещи пели ей хором
чуть слышную, убаюкивающую песню. Анна Николаевна заслушивалась ею до того,
что входящие покупатели зло усмехались, думая, что разбудили сонливую
приказчицу.
Перед рождеством Анна Николаевна переживала тяжелые дни. Покупатели
являлись особенно часто. Магазин был завален грудой картонажей, ярких,
режущих глаза, безобразными хлопушками и золотыми рыбами в наскоро склеенных
коробках. На стенах развешивались отрывные календари с портретами великих
людей. Было людно и неприютно. Но за лето Анна Николаевна отдыхала вполне.
Торговля почти прекращалась, нередко день проходил без копейки выручки.
Хозяйка уезжала из Москвы на целые месяцы. В магазине было пыльно и душно,
но тихо. Анна Николаевна размещала повсюду свои любимые картинки, выставляла
в витринах на первое месго свои любимые карандаши, ручки и резинки. Из
цветной папиросной бумаги она вырезывала тонкие ленты и обвивала ими стертые
колонки шкапов. Она громким шепотом разговаривала со своими любимцами,
рассказывала им про свое детство, про свою мать и плакала. И они, казалось
ей, утешали ее. Так проходили месяцы и годы.
Анна Николаевна и не думала, что в ее жизни может что-нибудь
измениться. Но однажды осенью, вернувшись в Москву особенно злой и
сварливой, Каролина Густавовна объявила, что будет общий счет товара. В
ближайшее воскресенье на дверь приклеили билетик с надписью, что "сегодня
магазин закрыт". Анна Николаевна с тоской смотрела, как хозяйка жирными
пальцами пересчитывала ее избранные декалькомани, такие тонкие и изящные,
загибая края, как она небрежно швыряла на прилавок заветные ручки с
голубками. В товарной книге, исписанной осторожным и бледным почерком Анны
Николаевны, хозяйка делала грубые отметки с росчерками и чернильными
брызгами. Каролина Густавовна недосчиталась что-то многого: целых стоп
бумаги, несколько гроссов карандашей и разных отдельных вещей-стереоскопов,
увеличительных стекол, рамок. Анна Николаевна была убеждена, что никогда и
не видала их в магазине. Потом Каролина Густавовна высчитала, что выручка с
каждым месяцем все уменьшается. Это она поставила на вид Анне Николаевне с
бранью, назвала ее воровкой и сказала, что более не нуждается в ее службе,
что отказывает ей от места.
Анна Николаевна ушла в слезах, не посмев возразить ни слова. Дома ей
пришлось, конечно, выслушать брань и от тетки, которая то называла ее
дармоедкой, то грозила, что подаст в суд на немку и не позволит оскорблять
свою племянницу. Но Анну Николаевну не столько пугало, что она без места, и
не столько мучила несправедливость Каролины Густавовны, сколько была
невыносима разлука с любимыми вещами из магазина. Анна Николаевна думала о
рельефных ангелочках, качающихся на облаках, о головках Марии Стюарт, о
бумаге со знаками рыб, о знакомых коробках и ящиках и рыдала без устали. Ей
вспоминался предвечерний час, когда уже зажгли лампы, вспоминались ее
безмолвные беседы с друзьями, чуть слышный хор, звучавший с полок,- и сердце
надрывалось от отчаянья. При мысли, что ей больше никогда, никогда не
придется свидеться со своими любимцами, она бросалась ничком на свою
маленькую кровать и молила у бога смерти.
Месяца через полтора тетке посчастливилось найти Анне Николаевне новое
место, тоже в писчебумажном магазине, нона бойкой, людной улице. Анна
Николаевна отправилась на свою новую должность со щемящей тоской. Кроме нее,
там служила еще одна барышня и молодой человек. Хозяин тоже большую часть
дня проводил в магазине. Покупателей было много, так как поблизости было
несколько учебных заведений. Весь день приходилось быть на глазах других,
подсмеивавшихся над Анной Николаевной и презиравших ее. Своих прежних
любимцев она не нашла здесь. Все выписывалось через другие конторы от других
фабрикантов. Бумага, карандаши, перья-все казалось здесь не живым. А если и
было несколько таких же вещей, как в "Бемоли", то они не узнавали Анны
Николаевны, и она напрасно, улучив минуту, им шептала их самые нежные имена.
Единственной радостью для Анны Николаевны стало подходить вечером, на
пути домой, к окнам своего прежнего магазина, запиравшегося позже. Она
всматривалась сквозь запыленные стекла в знакомую комнату. За прилавком
стояла новая продавщица, смазливая немочка с буклями на лбу. Вместо Федьки
был рослый парень лет пятнадцати. Покупатели выходили из магазина, смеясь:
им было весело. Но Анна Николаевна верила, что ее знакомые картинки, ручки и
тетрадки помнят ее и любят по-прежнему, и эта вера ее утешала.
Долго Анна Николаевна мечтала о том, чтобы войти еще раз внутрь
магазина, посмотреть опять на старые шкафы и витрины, показать своим
любимцам, что и она помнит их. Несколько раз она давала себе слово, что
сделает это сегодня, и все не решалась, особенно боясь встретиться с
хозяйкой. Но однажды вечером она увидела, что Каролина Густавовна вышла из
магазина, взяла извозчика и уехала. Это придало Анне Николаевне смелости.
Она отворила дверь и вошла с замиранием сердца. Немочка, с буклями на лбу,
приготовила было очаровательную улыбку, но, рассмотрев покупательницу,
удовольствовалась легким наклонением головы.
- Что вам угодно, мадемуазель?
- Дайте мне... дайте писчей бумаги... десть... с рыбами.
Немочка снисходительно улыбнулась, догадалась, что у нее спрашивают, и
пошла к шкалу налево. Анна Николаевна с недоумением и тоской последовала за
ней глазами. Прежде эта бумага хранилась в коробке с золотым бордюром. Но
прежних коробок уже не было; вместо них были безобразные черные ящики с
надписями: " 4-й 20 к.", "Министерская 40 к.". В шкалах на первое место
были выставлены стеклянные чернильницы. Груда гофреной бумаги занимала всю
нижнюю полку. Открытые письма с портретами актеров были в виде веера прибиты
там и сям к стенам. Все было передвинуто, перемещено, изменено.
Немочка положила перед Анной Николаевной бумагу, спрашивая, та ли это.. Анна Николаевна
с жадностью взяла в руки красивые листы, которые когда-то умели отвечать на ее ласки; но теперь
они были жестки, как мертвецы,
и также бледны. Она тоскливо оглянулась кругом: все было мертво, все было глухо и немо.
- С вас тридцать пять копеек, мадемуазель.
Даже цена была изменена! Анна Николаевна уплатила деньги и вышла на
холод, сжимая в руках свернутую трубочкой бумагу. Октябрьский ветер
пронизывал ее сквозь короткое обносившееся пальто. Свет фонарей расплывался
большими пятнами в тумане. Было холодно и безнадежно.
Нет сомнения, что все это мне снилось, снилось сегодня ночью. Правда, я
никогда не думал, что сон может быть столь осмысленным и последовательным.
Но все события этого сна стоят вне всякой связи с тем, что испытываю я
сейчас, с тем, что говорят мне воспоминания. А чем иным отличается сон от
яви, кроме того, что оторван от прочной цепи событий, совершающихся наяву?
Мне снился рыцарский замок, где-то на берегу моря. За ним было поле и
мелкорослые, но старые сосновые леса. Перед ним расстилался простор серых
северных волн. За мок был построен грубо, из камней страшной толщины, и со
стороны казался дикой скалой причудливой формы. Глубокие, неправильно
расставленные окна были похожи на гн зда чудовищных птиц. Внутри замка были
высокие, сумрачные покои и гулкие переходы между ними.
Вспоминая теперь обстановку комнат, одежду окружавших меня лиц и другие
мелкие подробности, я с ясностью понимаю, в какие времена унесла меня греза.
То была страшная, строгая, еще полудикая, еще полная неукротимых порывов
жизнь средневековья. Но во сне, первое время, у меня не было этого понимания
эпохи, а только темное ощущение, что сам я чужд той жизни, в которую
погружен. Я смутно чувствовал себя каким-то пришельцем в этом мире.
Порою это чувство обострялось. Что-то вдруг начинало мучить мою память, как название,
которое хочешь и не можешь вспомнить. Стреляя птиц из самострела, я жаждал иного, более
совершенного оружия. Рыцари, закованные в железо, привыкшие к убийству, ищущие только
грабежей, казались мне выродками, и я провидел возможность иного, более утонченного
существования. Споря с монахами о схоластических вопросах, я предвкушал иное знание, более
глубокое, более совершенное, более свободное. Но когда я делал усилие, чтобы что-то вспомнить,
мое сознание затуманивалось снова.
Я жил в замке узником или, вернее, заложником. Мне была отведена особая
башня, со мною обращались почтительно, но меня сторожили. Никакого
определенного занятия у меня не было, и праздность тяготила меня. Но было
одно, что делало жизнь мою счастием и восторгом: я любил!
Владельца замка звали Гуго фон-Ризен. Это был гигант с громовым голосом
и силой медведя. Он был вдов. Но у него была дочь Матильда, стройная,
высокая, светлоокая. Она была подобна святой Екатерине на иконах
итальянского письма, и я ее полюбил нежно и страстно. Так как в замке
Матильда распоряжалась всем хозяйством, то мы встречались по несколько раз в
день, и каждая встреча уже наполняла мою душу блаженством.
Долго я не решался говорить Матильде о моей любви, хотя, конечно, мои
взоры выдавали тайну. Роковые слова я произнес как-то совсем неожиданно,
однажды утром, на исходе зимы. Мы встретились на узкой лестнице, ведшей на
сторожевую вышку. И хотя нам много раз случалось оставаться наедине,- и в
оснеженном саду, и в сумеречном зале, при чудесном свете луны,- но почему-то
именно в этот миг я почувствовал, что не могу молчать. Я прижался к стене,
протянул руки и сказал: <Матильда, я тебя люблю!> Матильда не побледнела, а
только опустила голову и ответила тихо: <Я тоже тебя люблю, ты - жених мой>.
Потом она быстро побежала наверх, а я остался у стены, с протянутыми руками.
В самом последовательном сне всегда бывают какие-то перерывы в
действии.- Я ничего не помню из того, что случилось в ближайшие дни после
моего признания. Мне вспоминается только, как мы с Матильдой бродили вдвоем
по побережью, хотя по всему видно, что это было несколько недель спустя. В
воздухе уже веяло дыхание весны, но кругом еще лежал снег. Волны с громовым
шорохом белыми гребнями накатывались на береговые камни.
Был вечер, и солнце утопало в море, как волшебная огненная птица,
обжигая края облаков. Мы шли рядом, немного сторонясь друг от друга. На
Матильде была подбитая горностаем шубка, и края ее белого шарфа развевались
от ветра. Мы мечтали о будущем, о счастливом будущем, забывая, что мы - дети
разных племен, что между нами пропасть народной вражды.
Нам было трудно говорить, так как я недостаточно знал язык Матильды, а
она не знала моего вовсе, но мы понимали многое и вне слов. И до сих пор мое
сердце дрожит, когда я вспоминаю эту прогулку вдоль берега, в виду
сумрачного замка, в лучах заката. Я изведал, я пережил истинное счастие, а
наяву или во сне-не все ли равно!
Должно быть, на другой день, утром, мне объявили, что Гуго хочет
говорить со мною. Меня провели к нему. Гуго сидел на высокой скамье,
покрытой лосиными шкурами. Монах читал ему письма. Гуго был мрачен и гневен.
Увидев меня, он сказал мне сурово:
- Ага! знаешь, что делают твои земляки? Вам мало, что мы побили вас под
Изборском! Мы зажгли Псков, и вы просили нас о пощаде. Теперь вы зовете
Александра, кичащегося прозвищем Невского. Но мы вам не шведы! Садись и пиши
своим о нашей силе, чтобы образумились. Не то и ты, и все другие ваши
заложники поплатятся жестоко.
Трудно разъяснить до конца, какое меня тогда охватило чувство. Первой
властно заговорила в моей душе любовь к родине, бездоказательная, стихийная,
как любовь к матери. Я почувствовал, что я - русский, что предо мною -
враги, что здесь я выражаю собою всю Русь. Одновременно с тем я увидел, с
горестью сознал, что счастие, о котором мы мечтали с Матильдой, навсегда,
невозвратно отошло от меня, что любовь к женщине я должен принести в жертву
любви к родине...
Но едва эти чувства наполнили мою душу, как вдруг где-то, в самой
глубине моего сознания, загорелся неожиданный свет: я понял, что я сплю, что
все - и замок, и Гуго, и Матильда, и моя любовь к ней-лишь моя греза. И
вдруг мне захотелось рассмеяться в лицо суровому рыцарю и его
подручнику-монаху, так как я уже знал, что проснусь и ничего не будет - ни
опасности, ни скорби. Неодолимое мужество ощутил я в своей душе, так как от
моих врагов мог уйти в тот мир, куда они не могли последовать за мною.
Высоко подняв голову, я ответил Гуго:
- Ты сам знаешь, что не прав. Кто вас звал в эти земли? Это море-искони
русское, варяжское. Вы пришли крестить чудь, корсь и ливь, а вместо того
настроили замков по холмам, гнетете народ и грозите нашим городам до самой
Ладоги. Александр Невский восстал на святое дело. Радуюсь, что псковичи не
пожалели своих заложников. Не напишу того, что хочешь, но дам знать, чтобы
шли на вас. С правыми бог!
Я говорил это, словно играя роль на сцене, и подбирал нарочно старинные
выражения, чтобы мой язык соответствовал эпохе, а Гуго пришел от моих слов в
ярость.
- Собака,- крикнул он мне,- раб татарский! Я велю тебя колесовать!
Тут вспомнился мне, быстро, словно откровение, осеняющее свыше
провидца, весь ход русской истории, и, как пророк, торжественно и строго, я
сказал немцам:
- Александр побьет вас на льду Чудского озера. Сметы не будет
порубленным рыцарям. А потомки наши и всю эту землю возьмут под свое начало,
и будут у них в подчинении потомки ваши. Это знайте!
- Уберите его!- закричал Гуго, и от гнева жилы у него на шее надулись,
посинев.
Слуги увели меня, но не в мою башню, а в смрадное подземелье, в
темницу.
Потянулись дни во мраке и сырости. Я лежал на гнилой соломе, в пищу мне
швыряли заплесневелый хлеб, целыми сутками я не слышал человеческого голоса.
Моя одежда скоро обратилась в лохмотья, мои волосы сбились в комок, мое тело
покрылось язвами. Только в недостижимых мечтах представлялось мне море и
солнце, весна и свежий воздух, Матильда. А в близком будущем меня ждали
колесо и дыба.
Насколько реальны были радости моих свиданий с Матильдой, настолько
реальны были и мои страдания в темнице ее отца. Но во мне уже не меркло
сознание, что я сплю и вижу дурной сон. Зная, что настанет миг пробуждения и
стены моей тюрьмы развеются, как туман, я находил в себе силы безропотно
переносить все муки. На предложения немцев купить свободу ценой измены
родине я отвечал гордый отказом. И сами враги начали уважать мою твердость,
которая мне стоила дешевле, нежели они думали.
На этом мой сон прерывается... Я мог погибнуть от руки палача или меня
могло избавить от неволи Ледовое побоище 5 апреля 1241 года, как и других
псковских аманатов. Но я просто проснулся. И вот я сижу за своим письменным
столом, окруженный знакомыми, любимыми книгами, записываю свой длинный сон,
собираюсь начать обычную жизнь этого дня. Здесь, в этом мире, среди тех
людей, что за стеной, я у себя, я в действительности...
Но странная и страшная мысль тихо подымается из темной глубины моего
сознания: что если я сплю и грежу теперь и вдруг проснусь на соломе, в
подземелье замка Гуго фон-Ризен?
Я зеркала полюбила с самых ранних лет. Я ребенком плакала и дрожала,
заглядывая в их прозрачно-правдивую глубь. Моей любимой игрой в детстве
было-ходить по комнатам или по саду, неся перед собой зеркало, глядя в его
пропасть, каждым шагом переступая край, задыхаясь от ужаса и головокружения.
Уже девочкой я начала всю свою комнату уставлять зеркалами, большими и
маленькими, верными и чуть-чуть искажающими, отчетливыми и несколько
туманными. Я привыкла целые часы, целые дни проводить среди
перекрещивающихся миров; входящих один в другой, колеблющихся, исчезающих и
возникающих вновь. Моей единственной страстью стало отдавать свое тело этим
беззвучным далям, этим перспективам без эхо, этим отдельным вселенным,
перерезывающим нашу, существующим, наперекор сознанию, в одно и то же время
и в одном и том же месте с ней. Эта вывернутая действительность, отделенная
от нас гладкой поверхностью стекла, почему-то недоступная осязанию, влекла
меня к себе, притягивала, как бездна, как тайна.
Меня влек к себе и призрак, всегда возникавший предо мной, когда я
подходила к зеркалу, странно удваивавший мое существо. Я старалась
разгадать, чем та, другая женщина отличается от меня, как может быть, что
моя правая рука у нее левая, и что все пальцы этой руки перемещены, хотя
именно на одном из них-мое обручальное кольцо. У меня мутились мысли, когда
я пыталась вникнуть в эту загадку, разрешить ее. В этом мире, где ко всему
можно притронуться, где звучат голоса, жила я, действительная; в том,
отраженном мире, который можно только созерцать, была она, призрачная. Она
была почти как я, и совсем не я; она повторяла все мои движения, и ни одно
из этих движений не совпадало с тем, что делала я. Та, другая, знала то,
чего я не могла разгадать, владела тайной, навек сокрытой от моего рассудка.
Но я заметила, что у каждого зеркала есть свой отдельный мир,
особенный. Поставьте на одно и то же место, одно за другим, два зеркала-и
возникнут две разные вселенные. И в разных зеркалах передо мной являлись
призраки разные, все похожие на меня, но никогда не тождественные друг с
другом. В моем маленьком ручном зеркальце жила наивная девочка с ясными
глазами, напоминавшими мне о моей ранней юности. В круглом будуарномтаилась
женщина, изведавшая все разнообразные сладости ласк, бесстыдная, свободная,
красивая, смелая. В четыреугольной зеркальной дверце шкапа всегда вырастала
фигура строгая, властная, холодная, с неумолимым взором. Я знала еще другие
мои двойники - в моем трюмо, в складном золоченом триптихе, в висячем
зеркале в дубовой раме, в шейном зеркальце и во многих, во многих,
хранившихся у меня. Всем существам, таящимся в них, я давала предлог и
возможность проявиться. По странным условиям их мира, они должны были
принимать образ того, кто становился перед стеклом, но в этой заимствованной
внешности сохраняли свои личные черты.
Были миры зеркал, которые я любила; были-которые ненавидела. В
некоторые я любила уходить на целые часы, теряясь в их завлекающих
просторах. Других я избегала. Свои двойники втайне я не любила все. Я знала,
что все они мне враждебны, уже за одно то, что принуждены облекаться в мой,
ненавистный им образ. Но некоторых из зеркальных женщин я жалела, прощала им
ненависть, относилась к ним почти дружески. Были такие, которых я презирала,
над бессильной яростью которых любила смеяться, которых дразнила своей
самостоятельностью и мучила своей властью над ними. Были, напротив, и такие,
которых я боялась, которые были слишком сильны и осмеливались в свой черед
смеяться надо мной, приказывали мне. От зеркал, где жили эти женщины, я
спешила освободиться, в та кие зеркала не смотрелась, прятала их, отдавала,
даже разбивала. Но после каждого разбитого зеркала я не могла не рыдать
целыми днями, сознавая, что разрушила отдельную вселенную. И укоряющие лики
погубленного мира смотрели на меня укоризненно из осколков.
Зеркало, ставшее для меня роковым, я купила осенью, на какой-то
распродаже. То было большое, качающееся на винтах, трюмо. Оно меня поразило
необычайной ясностью изображений. Призрачная действительность в нем
изменялась при малейшем наклоне стекла, но была самостоятельна и жизненна до
предела. Когда я рассматривала это трюмо на аукционе, женщина, изображавшая
в нем меня, смотрела в глаза мне с каким-то надменным вызовом. Я не захотела
уступить ей, показать, что она испугала меня,- купила трюмо и велела
поставить его у себя в будуаре. Оставшись в своей комнате одна, я тотчас
подступила к новому зеркалу и вперила глаза в свою соперницу. Но она сделала
то же, и, стоя друг против друга, мы стали пронизывать одна другую взглядом,
как змеи. В ее зрачках отражалась я, в моих-она. У меня замерло сердце и
закружилась голова от этого пристального взгляда. Но усилием воли я,
наконец, оторвала глаза от чужих глаз, ногой толкнула зеркало, так что оно
закачалось, жалостно колыхая призрак моей соперницы, и вышла из комнаты.
С этого часа и началась наша борьба. Вечером, в первый день нашей
встречи, я не осмелилась приблизиться к новому трюмо, была с мужем в театре,
преувеличенно смеялась и казалась веселой. На другой день, при ясном свете
сентябрьского дня, я смело вошла в свой будуар одна и нарочно села прямо
против зеркала. В то же мгновение та, другая, тоже вошла в дверь, идя мне
навстречу, перешла комнату и тоже села против меня. Глаза наши встретились.