Брюсов Валерий Яковлевич. Рассказы

о дивных пестрых рыбах, которые попадались в его сети, о крабах, ходящих
боком, и безобразных тритонах; вспоминал о ночных ловлях при свете смоляных
факелов, о гонках лодок, о лазурных гротах, о страшных бурях на море;
описывал жизнь в Сицилии и Африке, в странах, где живут чернокожие люди,
слоны и верблюды; передавал рассказы о странствиях морехода Синдбада,
принявшего однажды спину морского чудовища за остроа, побывавшего в странах,
где есть люди без головы, охотившегося дальше Лунных гор за птицей Рохом;
мечтал о морских сиренах, что по ночам играют на златострунных лирах и
заманивают к себе молодых рыбаков, чтобы потопить их, о саламандрах, которые
-незримо таятся в воздухе кругом нас и могут быть видимы только в огне,
проходя через который воспламеняются, о древних титанах, лежащих под
Везувием и дышащих черным дымом, о жизни на солнце и на звездах, о говорящих
цветах и о девушках с крыльями, как у бабочек.
Лишь об одном никогда не говорили Джулия и Марко: о своем настоящем и о
своем будущем, о том, как шли дни в их тюрьме и что их ожидало.
Другие узники сначала насмехались, слушая их разговоры, а потом
перестали обращать на них внимание.

VI

Узнав друг друга, Джулия и Марко стали опять стыдиться. И они вновь
начали таить то, что люди скрывают от чужих глаз.
Однажды утром тюремщик еще раз обратил внимание на Джулию, хотя,
истощенная голодом, отсутствием воздуха и болезнью, она уже вовсе не могла
считаться особенно красивой. Турок сел около нее и, смеясь, хотел опять
обнять ее, как делал это в первые дни ее заключения. Но Марко сзади схватил
его за плечи, опрокинул наземь и едва не разбил ему голову своей цепью.
Подоспевший помощник легко, конечно, справился с юношей, обессилевшим
от долгого заключения. Оба турка повалили Марко и стали его хлестать нещадно
бичом. Они били его поочередно, пока окончательно не опустились у них руки
от усталости. Наконец, произнося угрозы и ругательства, они удалились,
оставив Марко в луже крови.
Вся тюрьма безмолвствовала. Никто не знал, какие слова можно
произнести.

Джулия, сколько позволяла ей цепь, приблизилась к Марко, омыла ему раны
и намочила водой голову.
Марко открыл глаза и сказал:
- Я в раю.
Джулия поцеловала его в плечо, потому что не могла дотянуться до его
губ, и сказала ему:
- Я люблю тебя, Марко. Ты - светлый.
Все думали, что турок на другой день убьет Марко. Но почему-то наутро
пришли убирать тюрьму два новых тюремщика: оба угрюмых и не обращавших
никакого внимания на узников. Побоялись ли старые мести или их сменили, это
осталось в тюрьме тайной.

VII

Марко прохворал несколько недель, и Джулия ухаживала за ним, как могла.
А когда Марко оправился, захворала Джулия.
Раз, вечером, она начала громко стонать, потому что не могла преодолеть
боли. Старуха Ваноцца поняла, в чем дело, и велела ей подвинуться ближе.
К утру у Джулии родился мертвый ребенок.
- Жаль, что мертвый,- сказал Лоренцо,- славный был бы головорез! Редко
кому выпадает такая удача: в тюрьме родиться.
Козимо обругал Ваноццу, зачем она помогала Джулии.
- Небось она женщина,- сказала в ответ Мария-болящая.
Утром пришли тюремщики-турки, сгребли маленький некрещеный трупик
вместе с нечистотами и унесли куда-то.

VIII

Несколько дней спустя Джулия сказала Марко, ночью, когда все спали:
- Марко! Ты должен презирать меня. Я-погибшая. Ты - первый, кого
полюбила я. И я не могу отдать тебе чистоты своего тела. Меня, против моей
воли, загрязнили. Я недостойна тебя, хотя и не согрешила пред тобой. Ах,
если бы я встретила тебя в былые дни, и ты бы первый увидел мою грудь, на
которую не смотрел ни один мужчина! Тогда не было бы ласк, которых я не
нашла бы в своем существе и которых не расточила бы тебе со всей щедростью
любви и страсти! Но теперь оставь меня, Марко, и не позволяй себе думать обо
мне, как о женщине. Если мне невозможно принести тебе, как приданое, ту
единственную истинную драгоценность, какой может владеть девушка: честное
имя,- я не хочу, чтобы ты стыдился своего выбора. Я буду любить тебя вечно,
но ты не должен любить меня. Пока праведный гнев господень держит нас в этом
аду, позволь мне иногда смотреть тебе в лицо, чтобы я могла преодолевать
искушение смертного греха - самоубийства. Когда же заступничество Пречистой
Девы Марии возвратит нам свободу, вспоминай хотя изредка о той душе, для
которой ты навсегда останешься сиянием. А я в келье монастырской не устану
воссылать молитвы и за тебя.
Но Марко отвечал ей:
- Джулия! Ты - светлый ангел надо мной. Я никогда не видел, ни наяву,
ни в грезах, ничего прекраснее, чем твой образ. Ты заставила меня вновь
поверить в милосердого бога и его благоуханный рай. Если там, среди высоких
лилий, такие, как ты,- стоит терпеть мучения на этой земле. Мысль о тебе
ослепляет меня синим огнем, как молния. Когда руки твои касаются меня, я
дрожу: это - уголь, горящий, но сладостный. Твой голос - как свирель на
росистом лугу или как роптание чуть пенистой волны около каменистого
побережья. Целовать то место на земле, которого ты касалась, высший из моих
помыслов. Ты непорочна, ты безгрешна по существу; грех ниже тебя, и ты
всегда над ним, как хрустальное небо всегда над облаками. Госпожа моя, не
лишай меня радуги взоров твоих!
Тогда Джулия стала на колени и сказала ему:
- Марко! возлюбленный мой! возьмешь ли ты меня как свою жену?
Тогда Марко стал на колени и сказал ей:
- Девушка! Пред лицом господа бога, видящего все, беру тебя как свою
жену, обручаюсь с тобой и сочетаюсь союзом, который человек нарушить не
властен.
Так сочетались они браком, ночью, когда все спали, стоя на коленях друг
перед другом.

IX

Христианские государи не могли, конечно, терпеть спокойно, что неверные
утверждаются в стране, где постоянно пребывает наместник Христа. Альфонс,
герцог Калабрийский, сын тогдашнего короля Неаполитанского, собрал сильное
войско, чтобы изгнать турок из Италии и возвратить Неаполю город Отранто.
Папа Сикст IV, перечеканив в монету свою посуду и много церковной утвари,
снарядил на помощь Альфонсу пятнадцать галер. Также послали вспомогательные
отряды арагонцы и венгры.
Мужество и доблесть христиан сломили упорство неверных, которые к тому
же пали духом, прослышав о смерти султана Магомета, который покончил свою
неистовую жизнь в мае месяце, в год 1481. Мусульмане бежали из Италии, и
неаполитанцы заняли вновь достославный город Отранто.
Среди военачальников христианского войска находился брат несчастного
Фернандо Ларго Пиетро, и он поспешил разыскать свою племянницу. Джулию
вывели из подземной тюрьмы. Она не могла стоять на ослабших ногах, и свет
солнца слепил ее невыносимо. Те же, кто видел ее худобу и бледность, не
могли удержаться от слез. Ловкие служанки омыли ее в ароматной купальне,
расчесали ей волосы, облекли ее в легкие, нежные ткани.
Джулия была как безумная и едва могла отвечать на вопросы. На другой
день после освобождения с ней сделался приступ болезни, и она несколько
недель была близка к смерти. В бреду представлялось ей, что она уже умерла и
осуждена на вечные мучения в преисподней и что дьяволы всячески терзают и
позорят ее тело. Она не узнавала никого из родных, и все приближавшиеся к
ней внушали ей ужас и отвращение.
Когда понемногу, благодаря искусству врачей и заботам родственников,
она стала поправляться, все прошлое, весь страшный год, проведенный в
подземной тюрьме, стал ей казаться одним из видений ее горячечного бреда.
При ней никто не решался говорить о месяцах ее плена, и она сама старалась
не возвращаться к ним даже в мыслях.

Х

Выздоровев совершенно, Джулия переехала в Неаполь и поселилась у одного
из своих дядей. Ныне уже покойный, король Фернандо, в память мученической
смерти ее отца при исполнении своего долга, пожаловал ей годовое содержание
в 1000 дукатов. Кроме того, ей перешли, в полное обладание, замки и земли ее
отца. Красота Джулии расцвела с такой пышностью, как никогда прежде. Все
дивились ей на придворных празднествах, а так как она была невестой богатой,
то и не было недостатка в искателях ее руки из числа молодых людей наиболее
достойных и благородных.
Однажды Джулия со служанками проходила по набережной, там, где
воздвигнуты новые замечательные здания Неаполя. Внезапно, среди небольшой
кучки рыбаков, стоявших у лодки, она признала Марко. Он был одет как моряк,
в куртку с позументами и красный колпак.
Джулии вдруг стало печально и томительно, словно злой волшебник
пригрозил ей своим магическим жезлом. Она хотела сделать вид, что не
заметила Марко, но было ясно, что он ее видел и узнал. Тогда Джулия послала
к Марко одну из служанок, чтобы приказать ему прийти к ней сегодня вечером.
Видно было, как Марко усмехнулся и кивнул головой в знак согласия.
Весь тот день Джулия не знала покоя. Вечером пришел Марко, молодой,
свежий, окрепший, смелый. Джулия приняла его в своей комнате. С ней была ее
подруга, монна Лукреция, и две близких служанки. На Джулии было шитое
золотом бархатное платье с прорезными рукавами, на шее жемчужное ожерелье и
на лбу алмазная фероньерка. Она сидела в высоком кресле флорентийской
работы.
Марко поклонился почтительно, как подобало простому рыбаку перед
знатной синьорой.
Некоторое время Джулия не знала, как говорить с ним; потом спросила:
- Скажи мне, друг, чем ты занимаешься?
Марко поднял на нее черные глаза, опять усмехнулся так же, как утром на
пристани, и ответил:
- Я, синьора, рыбак, промышляю рыбой, а иногда вожу товары из Отранто в
Неаполь.
- И ты доволен своим положением?- спросила Джулия.
- Мне большего не надо, чтобы жить и любоваться золотым солнцем и
голубыми волнами,отвечал Марко, и голос его зазвенел так нежно, как в часы
их длинных разговоров в темнице.
Но Джулия уже овладела своим сердцем и сказала:
- Я прикажу дать тебе на мой счет новую барку, чтобы ты мог начать
собственную торговлю.
Марко наклонил голову.
- Благодарю вас, синьора, я не хочу вас обидеть отказом. Позвольте
только мне в память о вас назвать эту барку вашим именем.
После этих слов Марко опять вежливо поклонился и попросил позволения
удалиться. Когда же он вышел, Джулия сказала монне Лукреции:
- Я знаю, что этот человек участвовал в заговоре против моего отца. Но
так как он, подобно мне, пережил взятие нашего города, то я не могу быть к
нему строгой. Я действительно прикажу снарядить для него барку, но попрошу,
чтобы ему запретили появляться в Неаполе. Пусть ведет свои дела где-нибудь у
Тарента.

* Мраморная головка *

РАССКАЗ БРОДЯГИ

Его судили за кражу и приговорили на год в тюрьму. Меня поразило и то,
как этот старик держал себя на суде, и самая обстановка преступления. Я
добился свидания с осужденным. Сначала он дичился меня, отмалчивался,
наконец, рассказал мне свою жизнь.
- Вы правы,- начал он,- я видал лучшие дни, не всегда был уличным
горемыкой, не всегда засыпал в ночлежных домах. Я получил образование, я -
техник. У меня в юности были кое-какие деньжонки, я жил шумно: каждый день
на вечере, на балу, и все кончалось попойкой. Это время я помню хорошо, до
мелочей помню. Но есть в моих воспоминаниях пробел, и, чтобы заполнить его,
я готов отдать весь остаток моих дряхлых дней: это-все, что относится к
Нине.
Ее звали Ниной, милостивый государь, да, Ниной, я убежден в этом. Она
была замужем за мелким чиновником на железной дороге. Они бедствовали. Но
как она умела в этой жалкой обстановке быть изящной и как-то особенно
утонченной! Она сама стряпала, но ее руки были как выточеные. Из своих
дешевых платьев она создавала чудесный бред. Да и все повседневное,
соприкасаясь с ней, становилось фантастическим. Я сам, встречаясь с ней,
делался иным, лучшим, стряхивал с себя, как дождь, всю житейскую пошлость.
Бог простит ей грех, что она любила меня. Кругом было все так грубо,
что она не могла не полюбить меня, молодого, красивого, знавшего столько
стихов наизусть. Но где я с ней познакомился и как - этого я уже не могу
восстановить в своей памяти. Вырываются из мрака отдельные картины. Вот мы в
театре. Она, счастливая, веселая (ей это выпадало так редко!), впивает
каждое слово пьесы, улыбается мне... Ее улыбку я помню. Потом вот мы вдвоем
где-то. Она наклонила голову и говорит мне: "Я знаю, что ты - мое счастие
ненадолго; пусть,- все-таки я жила". Эти слова я помню. Но что было тотчас
после, да и правда ли, что все это было с Ниной? Не знаю.
Конечно, я первый бросил ее. Мне казалось это так естественно. Все мои
товарищи поступали так же: заводили интригу с замужней женщиной и, по
прошествии некоторого времени, бросали ее. Я только поступил, как все, и мне
даже на ум не приходило, что мой поступок дурен. Украсть деньги, не
заплатить долг, сделать донос-это дурно, но бросить любовницу - только в
порядке вещей. Передо мной была блестящая будущность, и я не мог связывать
себя какой-то романтической любовью. Мне было больно, очень больно, но я
пересилил себя и даже видел подвиг в том, что решился перенести эту боль.
Я слышал, что Нина после того уехала с мужем на юг и вскоре умерла. Но
так как воспоминания о Нине все же были мне мучительны, я избегал тогда
всяких вестей об ней. Я старался ничего не знать про нее и не думать об ней.
У меня не осталось ее портрета, ее письма я ей возвратил, общих знакомых у
нас не было - и вот постепенно образ Нины стерся в моей душе. Понимаете?- я
понемногу пришел к тому, что забыл Нину, забыл совершенно, ее лицо, ее имя,
всю нашу любовь. Стало так, как если бы ее совершенно не существовало в моей
жизни... Ах, есть что-то постыдное для человека в этой способности забывать!
Шли годы. Уж не буду вам рассказывать, как я "делал карьеру". Без Нины,
конечно, я мечтал только о внешнем успехе, о деньгах. Одно время я почти
достиг своей цели, мог тратить тысячи, живал по заграницам, женился, имел
детей. Потом все пошло на убыль; дела, которые я затеивал, не удавались;
жена умерла; побившись с детьми, я их рассовал по родственникам и теперь,
прости мне господи, даже не знаю, живы ли мои мальчишки. Разумеется, я пил и
играл... Основал было я одну контору - не удалось, загубил на ней последние
деньги и силы. Попытался поправить дела игрой и чуть не попал в тюрьму - да
и не совсем без основания... Знакомые от меня отвернулись, и началось мое
падение.
Понемногу дошел я до того, чем вы меня ныне видите. Я, так сказать,
"выбыл" из интеллигентного общества и опустился на дно. На какое место мог я
претендовать, одетый плохо, почти всегда пьяный? Последние годы служил я
месяцами, когда не пил, на заводах рабочим. А когда пил,- попадал на Хитров
рынок и в ночлежки. Озлобился я на людей страшно и все мечтал, что вдруг
судьба переменится и я буду опять богат. Наследства какого-то
несуществующего ждал или чего-то подобного. Своих новых товарищей за то и
презирал, что у них этой надежды не было.
Так вот однажды, продрогший и голодный, брожу я по какому-то двору, уж
сам не знаю зачем, случай привел. Вдруг повар кричит мне: "Эй, любезный, ты
не слесарь ли?" - "Слесарь",отвечаю. Позвали меня замок в письменном столе
исправить. Попал я в роскошный кабинет, везде позолота, картины. Поработал
я, сделал, что надо, и выносит мне барыня рубль. Я беру деньги и вдруг вижу,
на белой колонке, мраморную головку. Сначала обмер, сам не зная почему,
всматриваюсь и верить не могу: Нина!
Говорю вам, милостивый государь, что Нину я забыл совсем и тут-то
именно впервые это и понял: понял, что забыл ее. Вдруг выплыл предо мной ее
образ, и целая вселенная чувств, мечтаний, мыслей, которая погребена была в
моей душе, словно какая-то Атлантида,- пробудилась, воскресла, ожила...
Смотрю я на мраморный бюст, сам дрожу и спрашиваю: "Позвольте узнать,
сударыня, что это за головка?" - "А это,- отвечает она,- очень дорогая вещь,
пятьсот лет назад сделана, в XV веке". Имя художника назвала, я не разобрал,
сказала, что муж вывез эту головку из Италии и что через то целая
дипломатическая переписка возникла между итальянским и русским кабинетами.
"А что,- спрашивает меня барыня,- или вам понравилось? Какой у вас, однако,
современный вкус! Ведь уши,- говорит,- не на месте, нос неправилен..."- и
пошла! и пошла!
Выбежал я оттуда как в чаду. Это не сходство было, а просто портрет,
даже больше - какое-то воссоздание жизни в мраморе. Скажите мне, каким чудом
художник в XV столетии мог сделать те самые маленькие, криво посаженные уши,
которые я так знал, те самые чуть-чуть раскосые глаза, неправильный нос и
длинный наклоненный лоб, из чего неожиданно получалось самое прекрасное,
самое пленительное женское лицо? Каким чудом две одинаковые женщины могли
жить - одна в XV веке, другая в наши дни? А что та, с которой делалась
головка, была именно одинакова, тождественна с Ниной, не только лицом, но и
характером, и душой, я не мог сомневаться.
Этот день изменил всю мою. жизнь. Я понял и всю низость своего
поведения в прошлом, и всю глубину своего падения. Я понял Нину как ангела,
посланного мне судьбой, которого я не признал. Вернуть прошлое невозможно.
Но я с жадностью стал собирать воспоминания о Нине, как подбирают черепки от
разбившейся драгоценной вазы. Как мало их было! Сколько я ни старался, я не
мог составить ничего целого. Все были осколки, обломки. Но как ликовал я,
когда мне удавалось обрести в своей душе что-нибудь новое. Задумавшись и
вспоминая, я проводил целые часы; надо мной смеялись, а я был счастлив. Я
стар, мне поздно начинать жизнь сызнова, но я еще могу очистить свою душу от
пошлых дум, от злобы на людей и от ропота на создателя. В воспоминаниях о
Нине я находил это очищение.
Страстно мне хотелось посмотреть на статую еще раз. Я бродил целые
вечера около дома, где она стояла, стараясь увидеть мраморную головку, но
она была далеко от окон. Я простаивал ночи перед домом. Я узнал всех живущих
в нем, расположение комнат, завел знакомство с прислугой. Летом владельцы
уехали на дачу. И я уже не мог более бороться с своим желанием. Мне
казалось, что, взглянув еще раз на мраморную Нину, я сразу вспомню все, до
конца. Это было бы для меня последним блаженством. И я решился на то, за что
меня судили. Вы знаете, что мне не удалось. Меня схватили еще в передней. На
суде выяснилось, что я был в комнатах под видом слесаря, что меня не раз
замечали подле дома... Я был нищий, я взломал замки... Впрочем, история
кончена, милостивый государь!
- Но мы подадим апелляцию,- сказал я,- вас оправдают.
- К чему?- возразил старик.- Никого мое осуждение не опечалит и не
обесчестит, а не все ли равно, где я буду думать о Нине - в ночлежном доме
или в тюрьме?
Я не нашелся, что ответить, но старик вдруг поднял на меня свои
странные выцветшие глаза и продолжал:
- Одно меня смущает. Что, если Нины никогда не было, а мой бедный ум,
ослабев от алкоголя, выдумал всю историю этой любви, когда я смотрел на
мраморную головку?

* Под Старым мостом *

...Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас, давит душу...
Лишь музы - девственную душу...
В пророческих тревожат полуснах.

Тютчев

Антонио был молод и горд. Он не хотел подчиняться своему старшему
брату, Марко, хотя тот и должен был со временем стать правителем всего
королевства. Тогда разгневанный старый король изгнал Антонио из государства,
как мятежника.
Антонио мог бы укрыться у своих влиятельных друзей и переждать время
отцовской немилости или удалиться за море к родственникам своей матери, но
гордость не позволяла ему этого. Переодевшись в скромное платье и не взяв с
собой ни драгоценностей, ни денег, Антонио незаметно вышел из дворца и
вмешался в толпу.
Столица была городом торговым, приморским; ее улицы всегда кипели
народом, но Антонио недолго бродил бесцельно: он вспомнил, что теперь должен
сам зарабатывать себе пропитание. Чтобы не быть узнанным, он решился избрать
самый черный труд, пошел на пристань и просил носильщиков принять его
товарищем. Те согласились, и Антонио тотчас же принялся за работу. До вечера
таскал он ящики и тюки и только после захода солнца отправился со своими
товарищами на отдых.
Непривычная работа очень измучила Антонио. Плохой ужин, который ему
предложили, и сон на голых досках не могли восстановить его сил. Наутро он
поднялся уже с трудом, а после нового рабочего дня вернулся совсем больным.
Две недели пролежал он в горячке. Носильщики, как умели, ухаживали за ним и
держали его у себя за все время болезни.
Однако, когда Антонио начал поправляться, ему заявили, что он должен
покинуть товарищество, так как оказался непостоянным на работе. Антонио и
сам сознавал это. Он отказался от нескольких грошей, которые ему. предлагали
на дорогу, и снова пошел искать пристанища.
На этот раз положение Антонио было особенно тяжело. Изнуренное тело,
дрожащие руки, лихорадочно горящие глаза не могли внушить доверия. Антонио
все отказывали в работе: и лодочники на реке, и уличные торговцы, и сторожа
у городской стены. Ночь Антонио провел на каменной скамейке под
кладбищенской оградой и продрог от дорассветного холода; днем его начал
мучить голод, и Антонио, наконец, принужден был продать свою одежду. Наряд,
называвшийся во дворце простым, был роскошным для уличного бродяги. Теперь у
Антонио были обычные лохмотья нищего.
На деньги, вырученные от такой мены, Антонио мог утолить голод, но думы
оставались мрачными. Приближалась ночь - опять холодная и сырая. Приступ
вернувшейся болезни мучил Антонио. Почти бессознательно он покинул людную
часть города и добрался до окраины, где через реку был перекинут так
называемый Старый мост.
Река бурлила, угрюмая и черная; загоравшиеся звезды боязливо трепетали
на ее волнах. Но Антонио казалось, что река приветливее, чем город, шумевший
вдали. "Нет, видно, я не способен к той жизни, на какую обрек себя,- думал
Антонио,- стоит ли дожидаться медленной смерти".
Антонио спустился по крутому скату реки и стал на илистом берегу. В это
время луна поднялась из-за горизонта, и волны обагрились; осветился даже
суровый Старый мост. Антонио показалось, что перед ним совершилось чудо;
вместе с тем ему послышался голос: "Надейся, не падай духом".
- В самом деле,- сказал себе Антонио,- еще не все пропало. Мои деньги
еще несколько дней не дадут мне умереть с голоду, а что касается до ночлега,
то вот передо мной прекрасный даровой приют: свод этого гигантского моста.
Антонио направился к мосту столь твердо, насколько позволяла ему
слабость. Сырой туман охватил Антонио под аркой, но все же здесь было
теплее, а главное, сюда не проникало ветра. Антонио стал выбирать место, где
бы прилечь, как вдруг что-то зашумело вблизи и какая-то белая тень мелькнула
вдоль стены.
Антонио рассмотрел, что то была женская фигура.
- Послушайте,- сказал он,- вы напрасно убегаете, вам нечего бояться.
- А ты кто такой?- спросил его тихий голос.
- Бедняк, который хочет переночевать под сводами этого моста.
- Ты выследил меня? Антонио не понял этих слов.
- Уверяю вас,- сказал он,- что мои слова - правда. А если и вы искали
здесь пристанища, то, вероятно, нам хватит места обоим.
- Твой голос незнаком мне,- задумчиво сказала женщина,- а я было
приняла тебя за черного Пьетро. Тот все грозил, что разыщет мое новое
жилище. Так ты и в самом деле пришел сюда случайно?
- Готов поклясться.
- И...- тут говорившая смешалась,- не будешь ночью тревожить меня?
- Сеньора! Честь женщины для меня дороже всего!
Эта придворная фраза вырвалась у Антонио невольно. Изнемогая от
усталости, он почти не знал, что говорил; голова у него кружилась, колени
подгибались.
- Ну, хорошо,- сказала женщина,- так и быть, останемся оба... Помни
только, что у меня есть нож... Ты можешь лечь вот здесь... нет, не сюда,
правее... видишь вход?..
Антонио кое-как добрался до указанного ему места. То была глубокая
ниша, врезавшаяся в стену моста наискось. В ней было тепло и даже почти не
сыро. Антонио упал на камни, и тотчас же его охватило забытье.
Очнувшись утром при слабом желтоватом свете, проникшем в нишу, Антонио
увидал, что к нему наклоняется молоденькая девушка. Лицо ее было худым и
бледным, одежда состояла из жалкой кофты, поддерживаемой поясом, и из еще
более жалкой разорванной юбки.
- Что, проснулся?- сказала девушка.
- Благодарю вас,- отвечал Антонио и хотел приподняться, но тотчас же
снова упал со стоном.
- Да ты болен?
- Немного,- пробормотал Антонио, почти теряя сознание,- я был тяжело
болен и очень устал вчера.
- Да ты, может быть, голоден, я принесу тебе хлеба.
- Нет, благодарю... не можете ли вы достать мне вина, это подкрепило бы
мои силы... Вот у меня есть деньги.
- Как? ты богат!- изумилась девушка, увидя несколько серебряных монет,-
хорошо, я куплю тебе вина...
Она убежала и скоро вернулась с несколькими оливами и бутылкой дешевого
вина. Антонио отпил немного вина и съел одну маслину. Несколько оправившись,
он приподнялся на своих камнях.
- Тебе нельзя сегодня ходить по ветру,- сказала девушка,- ты
простудишься до смерти... Деньги у тебя есть, полежи здесь... или (прибавила
она после некоторого колебания) - иди лучше ко мне: там теплее.
Она повела Антонио в другую нишу, более просторную. Здесь на полу
лежали связки соломы, а вход можно было задвигать тяжелым камнем. Антонио