Страница:
"Кто там? Кого это принесло в такое время?"
"Ты одна? Открой... это я, Тони".
"В такое время? - повторила она без особого восторга, но со свойственной ей тихой покорностью. - Подожди... я сей час".
Послышалось ленивое шарканье, щелкнул выключатель, повернулся ключ. И со словами: "Чего это ты в такую пору?" - Джанна открыла дверь и хотела тут же убежать в постель - пусть сам за собой запирает, - но ее поразил странный вид Аппашера, Она ошарашенно оглядела его, и только теперь сквозь пелену сна до ее сознания дошла явь.
"Но ты... Но ты... Но ты..."
Она хотела сказать: но ты же умер, теперь я точно помню. Однако на это у нее не хватило смелости, и она попятилась, выставив перед собой руки Ц на случай, если он вздумает приблизиться.
"Но ты... Но ты... - И тут из ее горла вырвался крик. - Уходи!.. Ради бога, уходи!" - заклинала она его с выта ращенными от ужаса глазами. А он все пытался ей объяснить:
"Прошу тебя, Джанна... Мне бы только немного отдохнуть".
"Нет-нет, уходи! И не думай даже. Ты с ума меня сведешь. Уходи! Уходи! Ты хочешь весь дом поднять на ноги?"
Поскольку Аппашер не двигался с места, девушка, не спуская с него глаз, стала торопливо шарить руками на ко моде; под руку подвернулись ножницы.
"Я ухожу, ухожу", - сказал Аппашер растерянно, но она со смелостью отчаяния уже приставила это нелепое оружие к его груди: оба острия, не встретив на своем пути никакого сопротивления, легко вошли в грудь призрака.
"Ой, Тони, прости, я не хотела!" - закричала девушка в испуге.
"Нет-нет... Как щекотно! - истерически захихикал он. - Пожалуйста, перестань. Ой-ой, щекотно!" И стал хохотать как сумасшедший.
Снаружи, во дворе, с треском распахнулось окно и кто-то сердито заорал: "Что там происходит?
Уже без малого четы ре! Безобразие какое, черт побери!"
Но Аппашер со скоростью ветра уже несся прочь.
К кому бы еще обратиться? К настоятелю церкви Сан Калисто, что за городскими воротами? К этому милейшему до ну Раймондо, старому товарищу по гимназии, соборовавшему его на смертном одре?
"Изыди, изыди, исчадие ада", - такими словами встретил пришедшего к нему скрипача почтенный пастырь.
"Ты не узнал меня? Я - Аппашер... Дон Раймондо, позволь мне спрятаться где-нибудь здесь. Скоро рассвет. Ни одна собака не дает мне приюта... Друзья от меня отреклись. Может, хоть ты..."
"Я не знаю, кто ты такой, - ответил священник уныло и высокопарно.Ц Может, ты дьявол или оптический обман, не знаю. Но если ты действительно Аппашер, тогда входи, вот тебе моя постель, ложись, отдыхай..."
"Спасибо, спасибо, дон Раймондо, я знал..."
"Пусть тебя не тревожит, - продолжал священник притворно елейным тоном,Ц что я уже на заметке у епископа... Пусть тебя не смущает, нет-нет, что твое присутствие может обернуться для меня серьезными неприятностями... Короче говоря, обо мне не беспокойся. Если тебя послали сюда, чтобы окончательно меня погубить, что ж, да свершится воля господня!.. Но что ты делаешь? ты уже уходишь?"
Вот почему привидения - если какая-нибудь злосчастная душа и вздумает задержаться на земле - не хотят поселяться с нами и прячутся в пустующих домах, среди развалин старинных башен, в забытых богом и людьми лесных часовнях или на одиноких скалах, постепенно разрушающихся под ударами морских волн.
Тщетные меры предосторожности
Против мошенников
Лео Бусси, тридцатилетний торговый агент, вошел в филиал No 7 Национального кредитного банка, чтобы получить деньги по чеку на предъявителя - всего 4000 (четыре тысячи) лир.
В зале не было окошечек, а тянулся длинный барьер, за которым сидели служащие.
"Что вам угодно?" - любезно спросил один из них.
"Мне надо получить деньги по чеку".
"Пожалуйста, - сказал служащий и, взяв чек в руки, внимательно изучил его с обеих сторон. Потом сказал: - Пройдите, пожалуйста, туда, к моему коллеге".
Коллеге было лет пятьдесят. Он долго разглядывал чек, поворачивая его так и эдак, покашлял, внимательно посмотрел поверх очков в лицо клиента, потом еще раз на чек и опять на Бусси, словно рассчитывал обнаружить в них какое то сходство, и наконец изрек:
"У вас здесь текущий счет?"
"Нет", - ответил Бусси.
"Удостоверение личности имеется?"
Бусси протянул ему свой паспорт. Служащий взял его, унес к своему столу, ел, перелистал все странички и начал выписывать в какой-то бланк номер паспорта, дату выдачи и так далее. Вдруг он замер, поправил очки и пожевал губами.
"Что-нибудь не так?" - спросил Бусси, и ему стало не по себе: похоже, его приняли за гангстера.
"Ничего, ничего", - ответил тот, непонятно улыбаясь. С этими словами он взял паспорт и направился за консультацией к заведующему, который сидел за большим столом в глубине помещения.
Они о чем-то посовещались, то и дело поглядывая на клиента. Наконец служащий вернулся.
"Вы впервые пользуетесь услугами нашего банка?" - спросил он.
"Да, впервые. Может, у меня там не все в порядке?"
"Ничего, ничего", - повторил служащий с той же улыбочкой. Затем он заполнил расходный бланк, дал его клиенту подписать, взял бланк обратно, открыл паспорт и стал сличать подписи. Тут у него, очевидно, возникли какие-то новые сомнения, и он вторично отправился советоваться с заведующим.
С того места, где стоял Бусси, слов их было не разобрать. (Сколько возни из-за каких-то четырех тысяч лир! - думал он. - А если бы мне надо было получить сто тысяч?)
Наконец служащий с божьей помощью во всем разобрался и вернулся к барьеру, пожалуй, даже разочарованный тем, что у него нет больше повода для дальнейших расследований.
"Теперь все. Можете пройти в кассу", - сказал он и вместе с паспортом вручил ему талончик с номером.
Когда подошла его очередь, Бусси протянул этот талончик в окошко кассы. Кассир, тучный мужчина с властным лицом, внимательно повертел в руках чек, заглянул в квитанцию, посмотрел на Бусси и снова на чек - казалось, он тоже пытается найти какое-то загадочное сходство между банковским чеком и живым человеком - и наконец пробил листок специальным компостером, затем еще раз внимательно рассмотрел бумажку и положил ее в стоящий сбоку ящичек. После чего он, почти священнодействуя, извлек из стола банкноты, профессиональным жестом пропустил их с хрустом между пальцами - одна, две, три, четыре ассигнации по 10 000 (десять тысяч) лир - и передал их клиенту.
Против шпионов
Антонио Ланчеллотти, крупный государственный чиновник и человек в высшей степени осмотрительный, встречает в министерстве заместителя инспектора Модику, с которым, хотя тот и ниже его по чину, приходится считаться: всем известно, что он доносчик.
"Ну, что слышно, дорогой Модика, - задает он глупый вопрос, просто так, из любезности, - что новенького?"
"О, - восклицает Модика, качая головой, - прямо хоть уши затыкай, можете мне поверить! В нашем министерстве только и знают, что злословить!.."
"О ком же?" - спрашивает Ланчеллотти и весело смеется.
"Да обо всех, ваше превосходительство, обо всех, даже о людях самых честных и имеющих безупречную репутацию".
"И о вас тоже, старина?"
"Ну как же, конечно, конечно! Ладно бы говорили только обо мне - я что? последняя спица в колеснице. Так ведь и вас не жалуют, если уж говорить начистоту!
"И меня?" - спрашивает Ланчеллотти с тревогой.
"Да не принимайте вы близко к сердцу, ради бога! Все это гнусная клевета".
"Клевета? Но почему?"
"Хотите знать все как есть?.. Да нет, нет, лучше не портить себе нервы!"
Но его превосходительство Ланчеллотти уже не может успокоиться:
"Давайте, давайте, дорогой Модика, выкладывайте... Имею же я право знать!"
Наконец, уступая его настояниям, Модика решается:
"Знаете, что они имеют наглость утверждать? Знаете? Что вы смутьян, что вы систематически клевещете на главу нашего государства маршала Бальтадзано, что вы..."
"Я? Я? Да я для Бальтадзано жизни не пожалею! Да я каждый вечер на сон грядущий обязательно читаю какую-нибудь выдержку из его сочинений!"
Поглядев на него внимательно, Модика замечает:
"Послушайте, что я вам скажу. Даже если бы так оно и было..."
"Что было?"
"Даже если бы вы действительно назвали Бальтадзано кретином... Да ладно, ладно, будем откровенны, ваше превосходительство, ведь разговор этот останется между нами: вы не заметили, что с некоторых пор наш маршал... ну, как бы это сказать... что он вроде бы уже не такой, как прежде.
Конечно, он еще не совсем впал в детство, но..."
"Да вы что, вы что! - возмущается Ланчеллотти (а сам думает: "Вот он, шпик, вот он, провокатор.
Как себя выдал!"). - Наоборот! Его последние выступления, на мой взгляд, еще даже лучше - если это вообще возможно - прежних, сильнее, ярче, глубже".
"А эта его, скажем прямо, негативная позиция в отношении планов коренного улучшения, предложенных министром Хименесом? Вы как, ее разделяете?"
"Еще бы! В этом вопросе маршал (здесь он повышает голос, чтобы его услышали и трое проходящих мимо сотрудников министерства) обнаруживает гениальное понимание подлинных проблем нашей страны! Наш великий Бальтадзано - это орел, дорогой мой Модика, Хименес в сравнении с ним... ну, не скажу воробей, но... почти! Наш маршал, дорогой Модика,Ц политический ум, равного которому в этом веке еще не было".
Трое служащих, остановившись, прислушиваются к разговору с огромным интересом. Потом один из них подходит к Модике и протягивает ему газету. Краем глаза Ланчеллотти видит какой-то заголовок, набранный крупным шрифтом.
"Что там такое?" - спрашивает он, заподозрив неладное.
"Да ничего, ничего". - "Нет, покажите".
Через всю первую страницу тянется шапка: "Решение Национальиой Хунты", а под ней:
"Бальтадзано вынужден покинуть свой пост из-за политических разногласий. Свое временный арест срывает его план побега за границу. Председателем Совета министров провозглашен Хименес".
Ланчеллотти чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Пошатнувшись, он с трудом выдавливает из себя:
"Но вы, вы, Модика, знали об этом?"
"Я? - удивленно восклицает тот с сатанинской улыбкой. - Я? Да что вы, впервые слышу!"
Против воров
После того, как в округе было совершено три ограбления, крупный собственник Фриц Мартелла потерял покой из-за страха перед ворами. Он никому больше не доверяет: ни родным, ни слугам, ни собакам, хотя все они честно стерегут его имущество. Куда спрятать золотые монеты и фамильные драгоценности? Дом - место ненадежное. Рассчитывать на сундук, служивший ему до сих пор вместо сейфа, просто смешно. Хорошенько поразмыслив и не сказав никому ни слова, он выходит однажды ночью из дому, прихватив ларец с драгоценностями и лопату, и направляется в лес, на берег реки. Там он выкапывает глубокую яму и зарывает в ней свой ларец.
Но, вернувшись домой, начинает себя корить: "Вот дурак! Как это я не сообразил, что разрытая земля может вызвать подозрение? Вообще-то в том месте никто не ходит, что вер но, то верно, но как знать, вдруг туда занесет какого-нибудь охотника и он увидит свежераскопанную землю? И вдруг он из любопытства тоже захочет в ней покопаться?" От этих сомнений Мартелла проворочался в постели всю ночь на пролет.
Между тем перед самым рассветом три разбойника в поисках подходящего места, где бы можно было закопать труп ограбленного и зверски убитого ими ювелира, забрели в лес на берегу реки и, к великой своей радости, наткнулись на пятачок, где неизвестно кто и зачем совсем недавно содрал весь дерн. Здесь они впопыхах и зарыли труп ювелира.
На следующую ночь снедаемый беспокойством владелец богатств вновь приходит в лес с лопатой, чтобы забрать свои ценности: надо подыскать для них другой, более надежный тайник.
Но едва он начинает копать, как у него за спиной раздаются шаги. Обернувшись, он видит, что к нему спешит не меньше десятка вооруженных людей, освещающих себе путь фонарями.
"Ни с места!" - приказывают ему.
Мартелла так и застывает с лопатой в руке.
"Что ты здесь делаешь среди ночи?" - спрашивает его начальник полицейского патруля.
"Я? Ничего... я владелец... вот, копаю... я здесь закопал свой ларец..."
"Вот как? - усмехается полицейский. - А мы здесь ищем труп убитого! И еще мы ищем его убийц".
"Ни о каком трупе я не знаю. И сюда, повторяю, я пришел за своей вещью..."
Ну что ж, отлично! - восклицает начальник патруля. - В таком случае ты можешь продолжать.
Копай, копай! А мы посмотрим, то ты там выкопаешь".
Против любви
Теперь, когда он уехал и больше уже не вернется, когда он исчез, вычеркнут из жизни и словно бы умер, ей, Ирэне, остается призвать на помощь все мужество, какое только можно просить у бога, и вырвать эту несчастную любовь из своего сердца с корнем. Ирэна всегда была сильной девушкой, сильной будет она и теперь.
Ну вот и все. Это было не так страшно, как казалось, и длилось не так уж долго. Не прошло и четырех месяцев, а она уже совершенно свободна. Чуть похудела, чуть побледнела, кожа ее стала как будто прозрачнее, зато ей стало легче, и во взгляде у нее появилась этакая томность - как у чело века, перенесшего тяжелую болезнь; томность, за которой уже угадываются новые, смутные надежды. О, она держалась молодцом, просто героически, она сумела взять себя в руки, яростно отринув всякие иллюзии, всякие милые сердцу воспоминания, хотя, несмотря ни на что, им так отрадно предаваться.
Уничтожить все, что у нее осталось в память о нем, пусть это всего лишь какая-то булавка; сжечь его письма и фотографии, выбросить платья, которые она надевала при нем, на которых, возможно, оставили свой невидимый след его взгляды; избавиться от книг, прочитанных им, - ведь одно то, что они оба их читали, было похоже на некое тайное сообщничество; продать собаку, которая уже привыкла к нему и бежала встречать его к калитке сада; порвать с общими друзьями; даже в доме все изменить, потому что на этот вот выступ камина он оперся однажды локтем, потому что вот эта дверь как-то утром открылась и за ней был он; потому что звонок у двери продолжал звенеть так же, как звенел, когда приходил он; и в каждой комнате ей мерещился какой-нибудь таинственный след, отпечаток, оставленный им. И еще: надо приучить себя думать о чем-то другом, окунуться с головой в изнурительную работу, что бы по вечерам, когда воспоминания особенно мучительны, на нее камнем наваливался беспробудный сон; познакомиться с новыми людьми, бывать в новых местах, изменить даже цвет волос.
И всего этого она добилась - ценой отчаянных усилий, не оставив ни лазейки, ни щелки, через которые к ней могли бы пробиться воспоминания. Она сделала все. И исцелилась. Сейчас утро, и Ирэна в красивом, только что взятом от портнихи голубом платье выходит из дому. На улице светит солнце, она чувствует себя здоровой, молодой, духовно чистой и свежей, как в шестнадцать лет.
Может, даже счастливой? Почти.
Но вот из какого-то соседнего дома до нее долетает коротенькая музыкальная фраза. Кто-то включил приемник или поставил пластинку и отворил окно. Отворил и тут же захлопнул.
Этого было достаточно. Шесть-семь нот, не больше, - мотив одной старой песни. Его песни. Ну же, отважная Ирэна, не отчаивайся из-за такой мелочи, беги скорей на работу, не останавливайся, смейся!
Но страшная пустота уже образовалась у нее в груди, боль вырыла там глубокую яму. Долгие месяцы любовь, эта непонятная мука, к которой она приговорена, притворялась спящей, пыталась ее обмануть. И вот такого пустяка достаточно, чтобы она проснулась, сорвалась с цепи. За стенами дома проносятся машины, люди живут своей жизнью, и никто не знает о женщине, которая, опустившись на пол у самой двери и смяв свое новое платье, плачет навзрыд, словно маленькая девочка. Он далеко и никогда больше не вернется. Все было напрасно.
Запрет
С тех пор, как у нас запретили поэзию, жизнь стала, конечно же, проще. Нет больше ни прежней душевной расслабленности, ни нездорового возбуждения, ни склонности к воспоминаниям, столь пагубных для интересов всего общества. Дело - вот единственное, что являет собой истинную ценность; просто непостижимо, как человечество на протяжении тысячелетий пренебрегало этой основополагающей истиной.
Не выходят за рамки дозволенного, как известно, лишь некоторые гимны, как раз и призывающие к великим свершениям на благо нации, гимны, прошедшие через сито нашей уважаемой цензуры. Но разве можно назвать это поэзией? К счастью, нельзя. Они укрепляют дух работающих, но препятствуют порочному и невоздержанному полету фантазии. Может ли у нас, к примеру, быть место сердцам, охваченным так называемым любовным томлением? Можно ли допустить, чтобы в нашем обществе, посвятившем себя конкретным делам, духовные силы разбазаривались на восторги, не имеющие - это же ясно каждому - какой бы то ни было практической пользы?
Разумеется, без сильного правительства осуществить такое широкомасштабное улучшение жизни было бы невозможно. Именно таким сильным и является наше правительство депутата Ниццарди.
Сильным и, разумеется, демократическим. Причем демократизм не мешает ему - этого еще недоставало! - в случае необходимости пускать в ход свой железный кулак. А самым горячим поборником закона о ликвидации поэзии стал, в частности, министр прогресса, депутат Вальтер Монтикьяри. Практически он просто выразитель воли нации и всегда действовал, придерживаясь высокодемократического, если можно так выразиться, курса. Нетерпимость населения к этому тлетворному состоянию психики уже давно была вполне очевидной. Оставалось лишь подкрепить ее четкими ограничительными нормами на благо всего общества.
Надо сказать, что не многие законы причиняют так мало беспокойства отдельному гражданину, как этот. Действительно, кто у нас читал стихи? Кому они были нужны? Изъятие из государственных и частных библиотек неугодных закону томов было осуществлено без всякого труда; больше того, операция эта проходила в обстановке всеобщего подъема и удовлетворения, словно нас наконец освободили от обременительного балласта. Производить, строить, все выше и выше поднимать кривые диаграмм, укреплять промышленность и торговлю, содействовать научным изысканиям с целью повышения нашего национального потенциала, направлять (какое прекрасное слово! ) все больше усилий на успешное развитие транспорта - вот, если уж на то пошло, поэзия, дорогие мои сограждане. Да здравствует техника, точный расчет, доскональное изучение спроса, тонны, метры, прейскуранты, рыночные цены, себестоимость и здоровая приземленность так называемых произведений искусства (если считать, что они вообще необходимы)!
Депутату Вальтеру Монтикьяри сорок шесть лет. Это довольно высокий и представительный мужчина; слышите, как он смеется в соседней комнате? (Ему сейчас рассказывают, как крестьяне отделали старого поэта Освальдо Кана. "Да я же не пишу больше стихов, - кричал несчастный, - клянусь, уже пятнадцать лет не пишу! Просто торгую зерном - и все". - "Но в прежние времена ты их писал, скотина!" И с этими словами его, прекрасно одетого, в шляпе и с тростью, бросили в навозную кучу.) Слышите, как смеется депутат? Да, этот человек уверен в себе и крепко держится на ногах, можете не сомневаться. Он один стоит сотни хлюпиков старого образца, тех, что, лениво облокотясь о перила балюстрады, созерцали небо в час заката и декламировали стихи о прекрасной даме.
Да и вообще все, что окружает депутата, конкретно и позитивно. К тому же он человек совсем не жестокий. На стенах в его кабинете развешаны картины известных художников; в основном это абстрактные композиции, которые тренируют глаз, не затрагивая души. Есть у него и прекрасная дискотека, свидетельствующая о безупречном вкусе хозяина - ценителя чистых духовных ценностей; конечно, вам не найти там слащавых опусов Шопена, но Хиндемит у него собран весь. Что до библиотеки, то, помимо научных трудов и документальных книг, там есть достаточно произведений развлекательных, рассчитанных на часы досуга. Естественно, это все книги авторов, стремящихся показать жизнь в ее истинном виде, без всякой отсебятины и выкрутасов; читая их, можно, слава богу, не опасаться, что они затронут тебя до глубины души, - вещь совершенно невероятная, хотя в прежние времена (просто трудно поверить!) это не только допускалось, но даже поощрялось.
Хороший смех у депутата, слушать приятно. Сколько в нем властности, самообладания, оптимизма, веры в конструктивное начало! Но так ли он спокоен, как кажется? Так ли уверен, что проклятое явление изжито полностью?
Однажды вечером дома после ужина он просматривал какую-то докладную записку. В комнату вошла жена.
"Вальтер, ты не знаешь, где Джорджина?"
"Нет. А что?"
"Она сказала, что пошла делать уроки. Но в комнате девочки нет. Звала ее - не отвечает. Я уже всюду искала."
"Она, наверное, в саду".
"И в саду ее нет".
"Значит, пошла к какой-нибудь подружке".
"Так поздно? Нет-нет. Да вон и пальто ее висит в передней".
Встревоженные родители обыскивают весь дом. Девочки нет нигде. Монтикьяри решает даже заглянуть на чердак - просто для очистки совести.
Здесь под балками, поддерживающими островерхую крышу, тихий и таинственный свет заливает сваленный в кучу хлам, старые поломанные вещи. Свет проникает сюда через выходящее на крышу полукруглое слуховое окошко. Оно открыто. Несмотря на холод, держась руками за подо конник, неподвижно, словно зачарованная, стоит девочка.
Что она делает там в одиночестве? Смутное, нехорошее подозрение возникает у депутата, и он тщетно пытается его отогнать. Оставаясь незамеченным, он наблюдает за дочкой, но та по-прежнему стоит не двигаясь и напряженно смотрит вдаль широко раскрытыми глазами, словно присутствуя при каком-то чуде.
"Джорджина! - Девочка вздрагивает и резко оборачивается, лицо у нее совсем белое. - Что ты здесь делаешь? - Она молчит. - Что ты здесь делаешь? Отвечай!"
"Ничего. Я просто слушала".
"Слушала? Что же ты слушала?"
Джорджина, не сказав больше ни слова, убегает вниз, и с лестницы доносятся, постепенно затихая, ее рыдания.
Депутат закрывает окошко, но прежде чем уйти, бросает взгляд наружу: его подозрения не рассеялись. Что там могла разглядывать Джорджина? К чему прислушиваться? И тем не менее... Ведь отсюда ничего не видно, кроме пустынных крыш, голых деревьев, заводских цехов по другую сторону проспекта, невыразительной луны - в фазе примерно конца первой половины,Ц освещающей город и порождающей всем известные световые эффекты - глубокие тени, про светы в облаках и так далее. И ничего не слышно, кроме поскрипывания старых балок на чердаке и едва уловимого, похожего на вздох звука, витающего над городом, который потихоньку погружается в сон - в полном соответствии с естественным в это время суток замедлением производственного ритма. Все так обыденно и не представляет совершенно никакого интереса. А может?.. (На чердаке холодно, через щели между черепицами сюда проникает ледяной воздух.) А может, именно там, на крышах, неожиданно преображенных лунным светом - говоря по чести, даже сам депутат Монтикьяри не решится этого отрицать, - затаилась и чего-то все еще ждет поэзия, этот древний, как мир, порок? Даже дети, невинные создания, испытывают ее искус, хотя никто и никогда им о ней не говорил? И так - по всему городу, будто затевается какой-то заговор. Выходит, никакими законами, никакими карами, никаким всеобщим осмеянием ее, проклятую, не уничтожить? Значит, все, чего они добились, - это простонапросто ложь, лицемерная похвальба невежеством, притворный конформизм? А он сам, Монтикьяри? Неужели же и в нем затаилось это чувство?
Чуть позже в гостиной синьора Монтикьяри спрашивает: "Вальтер, тебе сегодня нездоровится? Ты такой бледный!" "Ничего подобного. Я чувствую себя прекрасно. Даже собираюсь съездить в министерство".
"Прямо сейчас? И куска не проглотив?"
На душе у Монтикьяри неспокойно. Он выходит из дому, но прежде чем сесть в машину, на мгновение задумывается о том, почему сегодня луна так ярка, и прикидывает, какими это чревато последствиями. Уже четверть одиннадцатого, город затихает после напряженного рабочего дня. И все же ему кажется, что сегодня вечером сам воздух как-то необычен, в нем чувствуется едва уловимая пульсация, присутствие каких-то непонятных сил, затаившихся в этих почти черных тенях; словно кто-то подает друг другу едва различимые сигналы, прячась за дымовыми трубами, за стволами деревьев, за выключенными бензоколонками; словно под покровом ночи ищут и внезапно находят выход чьи-то мятежные порывы.
Даже сам Монтикьяри не может не признать, что его обуревает какое-то странное чувство. Ведь и на него тихо льются с небесного свода волны этого света, льются в полном противоречии с директивами правительства. Ему даже захотелось отряхнуть пальто руками, чтобы смахнуть как бы налипшую на него неосязаемую серебряную паутину.
Встрепенувшись, он сел за руль, но облегчение почувствовал лишь в центре города, где яркий электрический свет одолевал - так, по крайней мере, ему казалось - лунное сияние. Монтикьяри вошел в здание министерства, поднялся по широкой лестнице и по длинным, погруженным в тишине коридорам направился к своему кабинету. Лампы были выключены, и через окна в помещение лилось злополучное сияние. Только из-под одной двери пробивалась полоска электрического света. Министр остановился. Это была комната педантичного и исполнительного профессора Каронеса Ц человекацифры, начальника научно-исследовательского отдела. Странно. Депутат Монтикьяри тихонько отворил дверь.
Каронес сидел спиной к нему, за столом, на котором горела маленькая лампочка, и что-то писал, временами останавливаясь и подолгу задумываясь. В такие моменты он безотчетно подносил к губам вечное перо и, словно ища вдохновения, поворачивал лицо к стеклянной двери на террасу, залитую, разумеется, лунным светом.
"Ты одна? Открой... это я, Тони".
"В такое время? - повторила она без особого восторга, но со свойственной ей тихой покорностью. - Подожди... я сей час".
Послышалось ленивое шарканье, щелкнул выключатель, повернулся ключ. И со словами: "Чего это ты в такую пору?" - Джанна открыла дверь и хотела тут же убежать в постель - пусть сам за собой запирает, - но ее поразил странный вид Аппашера, Она ошарашенно оглядела его, и только теперь сквозь пелену сна до ее сознания дошла явь.
"Но ты... Но ты... Но ты..."
Она хотела сказать: но ты же умер, теперь я точно помню. Однако на это у нее не хватило смелости, и она попятилась, выставив перед собой руки Ц на случай, если он вздумает приблизиться.
"Но ты... Но ты... - И тут из ее горла вырвался крик. - Уходи!.. Ради бога, уходи!" - заклинала она его с выта ращенными от ужаса глазами. А он все пытался ей объяснить:
"Прошу тебя, Джанна... Мне бы только немного отдохнуть".
"Нет-нет, уходи! И не думай даже. Ты с ума меня сведешь. Уходи! Уходи! Ты хочешь весь дом поднять на ноги?"
Поскольку Аппашер не двигался с места, девушка, не спуская с него глаз, стала торопливо шарить руками на ко моде; под руку подвернулись ножницы.
"Я ухожу, ухожу", - сказал Аппашер растерянно, но она со смелостью отчаяния уже приставила это нелепое оружие к его груди: оба острия, не встретив на своем пути никакого сопротивления, легко вошли в грудь призрака.
"Ой, Тони, прости, я не хотела!" - закричала девушка в испуге.
"Нет-нет... Как щекотно! - истерически захихикал он. - Пожалуйста, перестань. Ой-ой, щекотно!" И стал хохотать как сумасшедший.
Снаружи, во дворе, с треском распахнулось окно и кто-то сердито заорал: "Что там происходит?
Уже без малого четы ре! Безобразие какое, черт побери!"
Но Аппашер со скоростью ветра уже несся прочь.
К кому бы еще обратиться? К настоятелю церкви Сан Калисто, что за городскими воротами? К этому милейшему до ну Раймондо, старому товарищу по гимназии, соборовавшему его на смертном одре?
"Изыди, изыди, исчадие ада", - такими словами встретил пришедшего к нему скрипача почтенный пастырь.
"Ты не узнал меня? Я - Аппашер... Дон Раймондо, позволь мне спрятаться где-нибудь здесь. Скоро рассвет. Ни одна собака не дает мне приюта... Друзья от меня отреклись. Может, хоть ты..."
"Я не знаю, кто ты такой, - ответил священник уныло и высокопарно.Ц Может, ты дьявол или оптический обман, не знаю. Но если ты действительно Аппашер, тогда входи, вот тебе моя постель, ложись, отдыхай..."
"Спасибо, спасибо, дон Раймондо, я знал..."
"Пусть тебя не тревожит, - продолжал священник притворно елейным тоном,Ц что я уже на заметке у епископа... Пусть тебя не смущает, нет-нет, что твое присутствие может обернуться для меня серьезными неприятностями... Короче говоря, обо мне не беспокойся. Если тебя послали сюда, чтобы окончательно меня погубить, что ж, да свершится воля господня!.. Но что ты делаешь? ты уже уходишь?"
Вот почему привидения - если какая-нибудь злосчастная душа и вздумает задержаться на земле - не хотят поселяться с нами и прячутся в пустующих домах, среди развалин старинных башен, в забытых богом и людьми лесных часовнях или на одиноких скалах, постепенно разрушающихся под ударами морских волн.
Тщетные меры предосторожности
Против мошенников
Лео Бусси, тридцатилетний торговый агент, вошел в филиал No 7 Национального кредитного банка, чтобы получить деньги по чеку на предъявителя - всего 4000 (четыре тысячи) лир.
В зале не было окошечек, а тянулся длинный барьер, за которым сидели служащие.
"Что вам угодно?" - любезно спросил один из них.
"Мне надо получить деньги по чеку".
"Пожалуйста, - сказал служащий и, взяв чек в руки, внимательно изучил его с обеих сторон. Потом сказал: - Пройдите, пожалуйста, туда, к моему коллеге".
Коллеге было лет пятьдесят. Он долго разглядывал чек, поворачивая его так и эдак, покашлял, внимательно посмотрел поверх очков в лицо клиента, потом еще раз на чек и опять на Бусси, словно рассчитывал обнаружить в них какое то сходство, и наконец изрек:
"У вас здесь текущий счет?"
"Нет", - ответил Бусси.
"Удостоверение личности имеется?"
Бусси протянул ему свой паспорт. Служащий взял его, унес к своему столу, ел, перелистал все странички и начал выписывать в какой-то бланк номер паспорта, дату выдачи и так далее. Вдруг он замер, поправил очки и пожевал губами.
"Что-нибудь не так?" - спросил Бусси, и ему стало не по себе: похоже, его приняли за гангстера.
"Ничего, ничего", - ответил тот, непонятно улыбаясь. С этими словами он взял паспорт и направился за консультацией к заведующему, который сидел за большим столом в глубине помещения.
Они о чем-то посовещались, то и дело поглядывая на клиента. Наконец служащий вернулся.
"Вы впервые пользуетесь услугами нашего банка?" - спросил он.
"Да, впервые. Может, у меня там не все в порядке?"
"Ничего, ничего", - повторил служащий с той же улыбочкой. Затем он заполнил расходный бланк, дал его клиенту подписать, взял бланк обратно, открыл паспорт и стал сличать подписи. Тут у него, очевидно, возникли какие-то новые сомнения, и он вторично отправился советоваться с заведующим.
С того места, где стоял Бусси, слов их было не разобрать. (Сколько возни из-за каких-то четырех тысяч лир! - думал он. - А если бы мне надо было получить сто тысяч?)
Наконец служащий с божьей помощью во всем разобрался и вернулся к барьеру, пожалуй, даже разочарованный тем, что у него нет больше повода для дальнейших расследований.
"Теперь все. Можете пройти в кассу", - сказал он и вместе с паспортом вручил ему талончик с номером.
Когда подошла его очередь, Бусси протянул этот талончик в окошко кассы. Кассир, тучный мужчина с властным лицом, внимательно повертел в руках чек, заглянул в квитанцию, посмотрел на Бусси и снова на чек - казалось, он тоже пытается найти какое-то загадочное сходство между банковским чеком и живым человеком - и наконец пробил листок специальным компостером, затем еще раз внимательно рассмотрел бумажку и положил ее в стоящий сбоку ящичек. После чего он, почти священнодействуя, извлек из стола банкноты, профессиональным жестом пропустил их с хрустом между пальцами - одна, две, три, четыре ассигнации по 10 000 (десять тысяч) лир - и передал их клиенту.
Против шпионов
Антонио Ланчеллотти, крупный государственный чиновник и человек в высшей степени осмотрительный, встречает в министерстве заместителя инспектора Модику, с которым, хотя тот и ниже его по чину, приходится считаться: всем известно, что он доносчик.
"Ну, что слышно, дорогой Модика, - задает он глупый вопрос, просто так, из любезности, - что новенького?"
"О, - восклицает Модика, качая головой, - прямо хоть уши затыкай, можете мне поверить! В нашем министерстве только и знают, что злословить!.."
"О ком же?" - спрашивает Ланчеллотти и весело смеется.
"Да обо всех, ваше превосходительство, обо всех, даже о людях самых честных и имеющих безупречную репутацию".
"И о вас тоже, старина?"
"Ну как же, конечно, конечно! Ладно бы говорили только обо мне - я что? последняя спица в колеснице. Так ведь и вас не жалуют, если уж говорить начистоту!
"И меня?" - спрашивает Ланчеллотти с тревогой.
"Да не принимайте вы близко к сердцу, ради бога! Все это гнусная клевета".
"Клевета? Но почему?"
"Хотите знать все как есть?.. Да нет, нет, лучше не портить себе нервы!"
Но его превосходительство Ланчеллотти уже не может успокоиться:
"Давайте, давайте, дорогой Модика, выкладывайте... Имею же я право знать!"
Наконец, уступая его настояниям, Модика решается:
"Знаете, что они имеют наглость утверждать? Знаете? Что вы смутьян, что вы систематически клевещете на главу нашего государства маршала Бальтадзано, что вы..."
"Я? Я? Да я для Бальтадзано жизни не пожалею! Да я каждый вечер на сон грядущий обязательно читаю какую-нибудь выдержку из его сочинений!"
Поглядев на него внимательно, Модика замечает:
"Послушайте, что я вам скажу. Даже если бы так оно и было..."
"Что было?"
"Даже если бы вы действительно назвали Бальтадзано кретином... Да ладно, ладно, будем откровенны, ваше превосходительство, ведь разговор этот останется между нами: вы не заметили, что с некоторых пор наш маршал... ну, как бы это сказать... что он вроде бы уже не такой, как прежде.
Конечно, он еще не совсем впал в детство, но..."
"Да вы что, вы что! - возмущается Ланчеллотти (а сам думает: "Вот он, шпик, вот он, провокатор.
Как себя выдал!"). - Наоборот! Его последние выступления, на мой взгляд, еще даже лучше - если это вообще возможно - прежних, сильнее, ярче, глубже".
"А эта его, скажем прямо, негативная позиция в отношении планов коренного улучшения, предложенных министром Хименесом? Вы как, ее разделяете?"
"Еще бы! В этом вопросе маршал (здесь он повышает голос, чтобы его услышали и трое проходящих мимо сотрудников министерства) обнаруживает гениальное понимание подлинных проблем нашей страны! Наш великий Бальтадзано - это орел, дорогой мой Модика, Хименес в сравнении с ним... ну, не скажу воробей, но... почти! Наш маршал, дорогой Модика,Ц политический ум, равного которому в этом веке еще не было".
Трое служащих, остановившись, прислушиваются к разговору с огромным интересом. Потом один из них подходит к Модике и протягивает ему газету. Краем глаза Ланчеллотти видит какой-то заголовок, набранный крупным шрифтом.
"Что там такое?" - спрашивает он, заподозрив неладное.
"Да ничего, ничего". - "Нет, покажите".
Через всю первую страницу тянется шапка: "Решение Национальиой Хунты", а под ней:
"Бальтадзано вынужден покинуть свой пост из-за политических разногласий. Свое временный арест срывает его план побега за границу. Председателем Совета министров провозглашен Хименес".
Ланчеллотти чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Пошатнувшись, он с трудом выдавливает из себя:
"Но вы, вы, Модика, знали об этом?"
"Я? - удивленно восклицает тот с сатанинской улыбкой. - Я? Да что вы, впервые слышу!"
Против воров
После того, как в округе было совершено три ограбления, крупный собственник Фриц Мартелла потерял покой из-за страха перед ворами. Он никому больше не доверяет: ни родным, ни слугам, ни собакам, хотя все они честно стерегут его имущество. Куда спрятать золотые монеты и фамильные драгоценности? Дом - место ненадежное. Рассчитывать на сундук, служивший ему до сих пор вместо сейфа, просто смешно. Хорошенько поразмыслив и не сказав никому ни слова, он выходит однажды ночью из дому, прихватив ларец с драгоценностями и лопату, и направляется в лес, на берег реки. Там он выкапывает глубокую яму и зарывает в ней свой ларец.
Но, вернувшись домой, начинает себя корить: "Вот дурак! Как это я не сообразил, что разрытая земля может вызвать подозрение? Вообще-то в том месте никто не ходит, что вер но, то верно, но как знать, вдруг туда занесет какого-нибудь охотника и он увидит свежераскопанную землю? И вдруг он из любопытства тоже захочет в ней покопаться?" От этих сомнений Мартелла проворочался в постели всю ночь на пролет.
Между тем перед самым рассветом три разбойника в поисках подходящего места, где бы можно было закопать труп ограбленного и зверски убитого ими ювелира, забрели в лес на берегу реки и, к великой своей радости, наткнулись на пятачок, где неизвестно кто и зачем совсем недавно содрал весь дерн. Здесь они впопыхах и зарыли труп ювелира.
На следующую ночь снедаемый беспокойством владелец богатств вновь приходит в лес с лопатой, чтобы забрать свои ценности: надо подыскать для них другой, более надежный тайник.
Но едва он начинает копать, как у него за спиной раздаются шаги. Обернувшись, он видит, что к нему спешит не меньше десятка вооруженных людей, освещающих себе путь фонарями.
"Ни с места!" - приказывают ему.
Мартелла так и застывает с лопатой в руке.
"Что ты здесь делаешь среди ночи?" - спрашивает его начальник полицейского патруля.
"Я? Ничего... я владелец... вот, копаю... я здесь закопал свой ларец..."
"Вот как? - усмехается полицейский. - А мы здесь ищем труп убитого! И еще мы ищем его убийц".
"Ни о каком трупе я не знаю. И сюда, повторяю, я пришел за своей вещью..."
Ну что ж, отлично! - восклицает начальник патруля. - В таком случае ты можешь продолжать.
Копай, копай! А мы посмотрим, то ты там выкопаешь".
Против любви
Теперь, когда он уехал и больше уже не вернется, когда он исчез, вычеркнут из жизни и словно бы умер, ей, Ирэне, остается призвать на помощь все мужество, какое только можно просить у бога, и вырвать эту несчастную любовь из своего сердца с корнем. Ирэна всегда была сильной девушкой, сильной будет она и теперь.
Ну вот и все. Это было не так страшно, как казалось, и длилось не так уж долго. Не прошло и четырех месяцев, а она уже совершенно свободна. Чуть похудела, чуть побледнела, кожа ее стала как будто прозрачнее, зато ей стало легче, и во взгляде у нее появилась этакая томность - как у чело века, перенесшего тяжелую болезнь; томность, за которой уже угадываются новые, смутные надежды. О, она держалась молодцом, просто героически, она сумела взять себя в руки, яростно отринув всякие иллюзии, всякие милые сердцу воспоминания, хотя, несмотря ни на что, им так отрадно предаваться.
Уничтожить все, что у нее осталось в память о нем, пусть это всего лишь какая-то булавка; сжечь его письма и фотографии, выбросить платья, которые она надевала при нем, на которых, возможно, оставили свой невидимый след его взгляды; избавиться от книг, прочитанных им, - ведь одно то, что они оба их читали, было похоже на некое тайное сообщничество; продать собаку, которая уже привыкла к нему и бежала встречать его к калитке сада; порвать с общими друзьями; даже в доме все изменить, потому что на этот вот выступ камина он оперся однажды локтем, потому что вот эта дверь как-то утром открылась и за ней был он; потому что звонок у двери продолжал звенеть так же, как звенел, когда приходил он; и в каждой комнате ей мерещился какой-нибудь таинственный след, отпечаток, оставленный им. И еще: надо приучить себя думать о чем-то другом, окунуться с головой в изнурительную работу, что бы по вечерам, когда воспоминания особенно мучительны, на нее камнем наваливался беспробудный сон; познакомиться с новыми людьми, бывать в новых местах, изменить даже цвет волос.
И всего этого она добилась - ценой отчаянных усилий, не оставив ни лазейки, ни щелки, через которые к ней могли бы пробиться воспоминания. Она сделала все. И исцелилась. Сейчас утро, и Ирэна в красивом, только что взятом от портнихи голубом платье выходит из дому. На улице светит солнце, она чувствует себя здоровой, молодой, духовно чистой и свежей, как в шестнадцать лет.
Может, даже счастливой? Почти.
Но вот из какого-то соседнего дома до нее долетает коротенькая музыкальная фраза. Кто-то включил приемник или поставил пластинку и отворил окно. Отворил и тут же захлопнул.
Этого было достаточно. Шесть-семь нот, не больше, - мотив одной старой песни. Его песни. Ну же, отважная Ирэна, не отчаивайся из-за такой мелочи, беги скорей на работу, не останавливайся, смейся!
Но страшная пустота уже образовалась у нее в груди, боль вырыла там глубокую яму. Долгие месяцы любовь, эта непонятная мука, к которой она приговорена, притворялась спящей, пыталась ее обмануть. И вот такого пустяка достаточно, чтобы она проснулась, сорвалась с цепи. За стенами дома проносятся машины, люди живут своей жизнью, и никто не знает о женщине, которая, опустившись на пол у самой двери и смяв свое новое платье, плачет навзрыд, словно маленькая девочка. Он далеко и никогда больше не вернется. Все было напрасно.
Запрет
С тех пор, как у нас запретили поэзию, жизнь стала, конечно же, проще. Нет больше ни прежней душевной расслабленности, ни нездорового возбуждения, ни склонности к воспоминаниям, столь пагубных для интересов всего общества. Дело - вот единственное, что являет собой истинную ценность; просто непостижимо, как человечество на протяжении тысячелетий пренебрегало этой основополагающей истиной.
Не выходят за рамки дозволенного, как известно, лишь некоторые гимны, как раз и призывающие к великим свершениям на благо нации, гимны, прошедшие через сито нашей уважаемой цензуры. Но разве можно назвать это поэзией? К счастью, нельзя. Они укрепляют дух работающих, но препятствуют порочному и невоздержанному полету фантазии. Может ли у нас, к примеру, быть место сердцам, охваченным так называемым любовным томлением? Можно ли допустить, чтобы в нашем обществе, посвятившем себя конкретным делам, духовные силы разбазаривались на восторги, не имеющие - это же ясно каждому - какой бы то ни было практической пользы?
Разумеется, без сильного правительства осуществить такое широкомасштабное улучшение жизни было бы невозможно. Именно таким сильным и является наше правительство депутата Ниццарди.
Сильным и, разумеется, демократическим. Причем демократизм не мешает ему - этого еще недоставало! - в случае необходимости пускать в ход свой железный кулак. А самым горячим поборником закона о ликвидации поэзии стал, в частности, министр прогресса, депутат Вальтер Монтикьяри. Практически он просто выразитель воли нации и всегда действовал, придерживаясь высокодемократического, если можно так выразиться, курса. Нетерпимость населения к этому тлетворному состоянию психики уже давно была вполне очевидной. Оставалось лишь подкрепить ее четкими ограничительными нормами на благо всего общества.
Надо сказать, что не многие законы причиняют так мало беспокойства отдельному гражданину, как этот. Действительно, кто у нас читал стихи? Кому они были нужны? Изъятие из государственных и частных библиотек неугодных закону томов было осуществлено без всякого труда; больше того, операция эта проходила в обстановке всеобщего подъема и удовлетворения, словно нас наконец освободили от обременительного балласта. Производить, строить, все выше и выше поднимать кривые диаграмм, укреплять промышленность и торговлю, содействовать научным изысканиям с целью повышения нашего национального потенциала, направлять (какое прекрасное слово! ) все больше усилий на успешное развитие транспорта - вот, если уж на то пошло, поэзия, дорогие мои сограждане. Да здравствует техника, точный расчет, доскональное изучение спроса, тонны, метры, прейскуранты, рыночные цены, себестоимость и здоровая приземленность так называемых произведений искусства (если считать, что они вообще необходимы)!
Депутату Вальтеру Монтикьяри сорок шесть лет. Это довольно высокий и представительный мужчина; слышите, как он смеется в соседней комнате? (Ему сейчас рассказывают, как крестьяне отделали старого поэта Освальдо Кана. "Да я же не пишу больше стихов, - кричал несчастный, - клянусь, уже пятнадцать лет не пишу! Просто торгую зерном - и все". - "Но в прежние времена ты их писал, скотина!" И с этими словами его, прекрасно одетого, в шляпе и с тростью, бросили в навозную кучу.) Слышите, как смеется депутат? Да, этот человек уверен в себе и крепко держится на ногах, можете не сомневаться. Он один стоит сотни хлюпиков старого образца, тех, что, лениво облокотясь о перила балюстрады, созерцали небо в час заката и декламировали стихи о прекрасной даме.
Да и вообще все, что окружает депутата, конкретно и позитивно. К тому же он человек совсем не жестокий. На стенах в его кабинете развешаны картины известных художников; в основном это абстрактные композиции, которые тренируют глаз, не затрагивая души. Есть у него и прекрасная дискотека, свидетельствующая о безупречном вкусе хозяина - ценителя чистых духовных ценностей; конечно, вам не найти там слащавых опусов Шопена, но Хиндемит у него собран весь. Что до библиотеки, то, помимо научных трудов и документальных книг, там есть достаточно произведений развлекательных, рассчитанных на часы досуга. Естественно, это все книги авторов, стремящихся показать жизнь в ее истинном виде, без всякой отсебятины и выкрутасов; читая их, можно, слава богу, не опасаться, что они затронут тебя до глубины души, - вещь совершенно невероятная, хотя в прежние времена (просто трудно поверить!) это не только допускалось, но даже поощрялось.
Хороший смех у депутата, слушать приятно. Сколько в нем властности, самообладания, оптимизма, веры в конструктивное начало! Но так ли он спокоен, как кажется? Так ли уверен, что проклятое явление изжито полностью?
Однажды вечером дома после ужина он просматривал какую-то докладную записку. В комнату вошла жена.
"Вальтер, ты не знаешь, где Джорджина?"
"Нет. А что?"
"Она сказала, что пошла делать уроки. Но в комнате девочки нет. Звала ее - не отвечает. Я уже всюду искала."
"Она, наверное, в саду".
"И в саду ее нет".
"Значит, пошла к какой-нибудь подружке".
"Так поздно? Нет-нет. Да вон и пальто ее висит в передней".
Встревоженные родители обыскивают весь дом. Девочки нет нигде. Монтикьяри решает даже заглянуть на чердак - просто для очистки совести.
Здесь под балками, поддерживающими островерхую крышу, тихий и таинственный свет заливает сваленный в кучу хлам, старые поломанные вещи. Свет проникает сюда через выходящее на крышу полукруглое слуховое окошко. Оно открыто. Несмотря на холод, держась руками за подо конник, неподвижно, словно зачарованная, стоит девочка.
Что она делает там в одиночестве? Смутное, нехорошее подозрение возникает у депутата, и он тщетно пытается его отогнать. Оставаясь незамеченным, он наблюдает за дочкой, но та по-прежнему стоит не двигаясь и напряженно смотрит вдаль широко раскрытыми глазами, словно присутствуя при каком-то чуде.
"Джорджина! - Девочка вздрагивает и резко оборачивается, лицо у нее совсем белое. - Что ты здесь делаешь? - Она молчит. - Что ты здесь делаешь? Отвечай!"
"Ничего. Я просто слушала".
"Слушала? Что же ты слушала?"
Джорджина, не сказав больше ни слова, убегает вниз, и с лестницы доносятся, постепенно затихая, ее рыдания.
Депутат закрывает окошко, но прежде чем уйти, бросает взгляд наружу: его подозрения не рассеялись. Что там могла разглядывать Джорджина? К чему прислушиваться? И тем не менее... Ведь отсюда ничего не видно, кроме пустынных крыш, голых деревьев, заводских цехов по другую сторону проспекта, невыразительной луны - в фазе примерно конца первой половины,Ц освещающей город и порождающей всем известные световые эффекты - глубокие тени, про светы в облаках и так далее. И ничего не слышно, кроме поскрипывания старых балок на чердаке и едва уловимого, похожего на вздох звука, витающего над городом, который потихоньку погружается в сон - в полном соответствии с естественным в это время суток замедлением производственного ритма. Все так обыденно и не представляет совершенно никакого интереса. А может?.. (На чердаке холодно, через щели между черепицами сюда проникает ледяной воздух.) А может, именно там, на крышах, неожиданно преображенных лунным светом - говоря по чести, даже сам депутат Монтикьяри не решится этого отрицать, - затаилась и чего-то все еще ждет поэзия, этот древний, как мир, порок? Даже дети, невинные создания, испытывают ее искус, хотя никто и никогда им о ней не говорил? И так - по всему городу, будто затевается какой-то заговор. Выходит, никакими законами, никакими карами, никаким всеобщим осмеянием ее, проклятую, не уничтожить? Значит, все, чего они добились, - это простонапросто ложь, лицемерная похвальба невежеством, притворный конформизм? А он сам, Монтикьяри? Неужели же и в нем затаилось это чувство?
Чуть позже в гостиной синьора Монтикьяри спрашивает: "Вальтер, тебе сегодня нездоровится? Ты такой бледный!" "Ничего подобного. Я чувствую себя прекрасно. Даже собираюсь съездить в министерство".
"Прямо сейчас? И куска не проглотив?"
На душе у Монтикьяри неспокойно. Он выходит из дому, но прежде чем сесть в машину, на мгновение задумывается о том, почему сегодня луна так ярка, и прикидывает, какими это чревато последствиями. Уже четверть одиннадцатого, город затихает после напряженного рабочего дня. И все же ему кажется, что сегодня вечером сам воздух как-то необычен, в нем чувствуется едва уловимая пульсация, присутствие каких-то непонятных сил, затаившихся в этих почти черных тенях; словно кто-то подает друг другу едва различимые сигналы, прячась за дымовыми трубами, за стволами деревьев, за выключенными бензоколонками; словно под покровом ночи ищут и внезапно находят выход чьи-то мятежные порывы.
Даже сам Монтикьяри не может не признать, что его обуревает какое-то странное чувство. Ведь и на него тихо льются с небесного свода волны этого света, льются в полном противоречии с директивами правительства. Ему даже захотелось отряхнуть пальто руками, чтобы смахнуть как бы налипшую на него неосязаемую серебряную паутину.
Встрепенувшись, он сел за руль, но облегчение почувствовал лишь в центре города, где яркий электрический свет одолевал - так, по крайней мере, ему казалось - лунное сияние. Монтикьяри вошел в здание министерства, поднялся по широкой лестнице и по длинным, погруженным в тишине коридорам направился к своему кабинету. Лампы были выключены, и через окна в помещение лилось злополучное сияние. Только из-под одной двери пробивалась полоска электрического света. Министр остановился. Это была комната педантичного и исполнительного профессора Каронеса Ц человекацифры, начальника научно-исследовательского отдела. Странно. Депутат Монтикьяри тихонько отворил дверь.
Каронес сидел спиной к нему, за столом, на котором горела маленькая лампочка, и что-то писал, временами останавливаясь и подолгу задумываясь. В такие моменты он безотчетно подносил к губам вечное перо и, словно ища вдохновения, поворачивал лицо к стеклянной двери на террасу, залитую, разумеется, лунным светом.