Что за невероятные законы правят вселенной, где человек доброй воли и возвышенных устремлений становится убийцей с лицом не хуже чем у самой Смерти? Кто и где решил, что побег Майкла Вайермана будет стоить другому живому бытию жизни?
Он заслуживал наказания, он был убежден в этом, и только невыносимая боль могла быть принята как достойная его злодеяний кара. Он ступил в коридор подобно хищнику, оставившему свое логово ради охоты и, глядя, в свете всего случившегося, сейчас назад, Майкл представлялся себе самому настолько мелким и эгоистичным, что выразить эти переживания обычными словами он просто не мог.
Где тот мир, в котором можно было бы оправдать нападение на разумное существо и его убийство путем внезапного жестокого удара, сопровождаемого звуком ломающихся хрящей, который будет преследовать его теперь всю жизнь? Этот звук и сейчас отдается эхом в его ушах – он слышит этот хруст, словно молодой пришелец опять и опять в муках и хрипах гибнет подле него. Нет закона и права, по которому людей можно заставлять производить такие уродливые и отвратительные звуки. Он голыми руками лишил этого человека всех достоинств живого существа, лишил судьбы. И для чего? Для того только, чтобы он, Майкл Вайерман, мог еще немного порезвиться на свободе. И кто же такой этот Майкл Вайерман, чтобы за час его свободы следовала такая цена? Что за печать проклятия лежит на нем?
Он начал задумчиво перебирать содержимое примитивного шкафчика-аптечки над умывальником. Он отлично понимал, что очень скоро пришельцы оставят свои попытки немедленной его поимки, догадаются, что он сумел найти или получить где-то убежище, и начнут уже другие, более медленные, основательные и планомерные поиски, которые приведут их к нему рано или поздно, если он будет медлить и останется так близко к штабу, который конечно же станет отправной точкой расширяющихся зон обысков по площадям.
И что теперь? – закричал он самому себе. Что за мир меня окружает, и кто такой в нем я, и что это за правила, которые соединили нас в одно? Где впервые я сделал неверный шаг, где взяла начало эта цепочка ужасных ошибок?
Человек менее чувствительный, чем Майкл Вайерман, и более спокойный постепенно сумел бы вычислить отправную точку этой последовательности и найти ответы на другие вопросы. Человек грубый и равнодушный не стал бы думать об этом вообще. За исключением Майкла Вайермана, почти любой человек либо пришел бы к какому-то выводу, либо решил обойтись без него. Но любой из этих людей наверняка не оказался бы на месте Майкла, человека редкостной и печальной судьбы.
Именно здесь, в убогой ванной, Майкл Вайерман в очередной и последний раз почти решился сдаться. И сдайся он, мир так и не узнал бы ничего о том, что случилось с ним. Тысячи похожих на него молодых и не очень молодых людей доходили до того же предела, что и он, останавливались перед этим пределом, задавали себе те же самые вопросы, что и он, а потом канули, растворяясь в океане извечной пассивности. И лишь некоторые из этих тысяч решались на следующий шаг.
Бездумно и больше под влиянием рефлексов, Майкл начал залечивать свои раны. Он свернул из ваты шарики и засунул их в ноздри, потом обернул сломанный палец тремя слоями лейкопластыря. После этого он как мог привел в порядок лоб, то есть смазал края раны йодом и быстро залепил ее заранее вырезанной полоской пластыря. Тут ему пришлось потрудиться, потому что на мокрой от крови и воды коже пластырь отказывался держаться и всякий раз отваливался, но, снова и снова вытирая окрестности раны насухо и быстро прижимая туда нашлепку из пластыря, он таки сумел соорудить нечто, удерживающееся на месте. С неровно приклеенным ко лбу пластырем он выглядел не менее уродливо, чем без него, но теперь он мог хотя бы вымыть как следует лицо. Оставалось придумать, что сделать с ребрами, и он как раз стаскивал с себя грязную армейскую рубашку, когда в дверь ванной нерешительно постучали.
– Да? – ответил он сильно в нос и сам удивился своему голосу.
– Вы все еще в ванной? – спросила его старушка сквозь дверь. – У вас все в порядке?
– Да.
Что ему с ней делать? Как долго ему можно будет здесь оставаться и можно ли положиться на эту женщину вообще?
– Вам ничего не нужно?
Она хочет помочь ему? Чудно, он об этом совсем не думал. В своих мыслях он всегда был один-одинешенек.
– Да, нет… хотя – у вас нет случайно широкого пластыря?
– В аптечке должен быть. Вы еще не смотрели там? – живо отозвалась старушка.
– Боюсь, что такой пластырь мне не подойдет.
Майкл открыл дверь ванной, и пожилая леди торопливо отступила в глубь коридора.
– Кажется, у меня сломаны ребра.
– Ах, Боже мой! Боже мой!
Возбужденно-театральная реакция женщины насторожила Майкла. Глядя на нее, он никак не мог сообразить, что кроется за ее участием – желание задержать его до прихода полиции и получить награду или искреннее сочувствие.
Старушка просияла.
– Я схожу в аптеку и куплю вам пластырь! Это здесь рядом, за углом.
– Нет! – моментально выкрикнул он, горячо и решительно. – Они могут…
Майкл замолчал.
– У вас нет случайно изоленты?
– Изоленты? Конечно, есть! Сами видите, этот дом такой старый. Пришельцы давно уже хотят снести его, да все никак не соберутся. Трубы все время текут. Мне то и дело приходится оборачивать их изолентой.
– Спасибо, вы очень добры.
Не стоило напоминать пожилой леди, что она преступила закон, сейчас этот момент лучше было обойти молчанием. Пришельцы наверняка уже следят за теми, кто покупает в аптеках предметы первой помощи; преследователи без сомнений уже обнаружили в разбитой машине следы его крови.
Не успел Майкл решить, может ли он отпускать старушку от себя или нет, как та торопливо засеменила куда-то в конец коридора и скрылась из глаз. Неосторожность и доверчивость могут дорого ему обойтись, подумал он.
Хозяйка ушла, и он снова остался один. И глядя на себя в зеркало в маленькой пахнущей сыростью ванной комнатке, где негде было укрыться от пули и некуда было бежать, он вдруг понял, что теперь его жизнь полностью зависит от женщины, которой он в жизни не доверился бы и которая прямо сейчас занята чем-то, о чем он понятия не имеет.
Эта мысль почему-то не испугала его. Он негодовал; был просто взбешен неуклюжестью мира, в котором то и дело попадал в зависимость от милости капризных истеричек, где во имя спасения жизни приходилось лгать, а слово правды влекло за собой неминуемую гибель; возмущен тем, что ждать от этого мира милости за содеянное добро так же глупо, как пытаться вычерпать океан наперстком.
К тому времени когда старушка наконец вернулась, ничего особенного с Майклом Вайерманом не случилось; не было рядом с ним ни камеры фотографа, ни репортера с блокнотом, чтобы увековечить момент истины для будущего мира. Он просто стоял в тесной ванной совсем один и ждал.
После того как старушка ушла за изолентой, он снова прикрыл дверь. Вернувшись, она робко постучала.
– Я принесла вам ленту. Вы еще здесь?
– Да, я тут, – отозвался он спокойно. Потом открыл дверь и взял из рук старушки бобину с изолентой.
– Извините, не могли бы вы помочь мне?
Майкл поднял руки и начал медленно поворачиваться кругом, а старушка принялась сосредоточенно обматывать его грудную клетку липкой лентой спускаясь по спирали.
Ему важно было узнать эту женщину как можно лучше, и потому время от времени он внимательно рассматривал ее лицо. Он заметил два симметричных пятна румян на каждой ее щеке, следы помады на морщинистых губах, пудру на сухой и увядшей коже. Седые кудряшки старушки были подкрашены голубым, и это ему показалось немножко странным. Но вид у пожилой леди был на удивление ладный и какой-то «удобный», и потому Майкл успокоился, решив, что подобные косметические причуды среди землянок нормальное явление.
Старушка выглядела совершенно обычно и естественно, и это почему-то смутило его. Если бы только она смогла узнать, что я только что думал на ее счет, то наверняка ужасно бы рассердилась, подумал Майкл. Что-то неприятно-жалостливое сквозило во всем облике пожилой леди, скорее даже не в ней самой, а в том, с какой легкостью он мог видеть и понимать все ее слабые стороны. Хотя, конечно, он мог и ошибаться.
Но так или иначе, какая разница? Если он прав, то не его вина в том, что она такая, как есть. А если он ошибается, то неужели его ошибка может стоить того, чтобы остановиться и отказаться от всего, вместо того, чтобы действовать так, как ему сейчас кажется правильным? За всю свою жизнь он совершил немало ошибок, и теперь, если он хочет все-таки выжить, он должен что-то сделать. И конечно ему предстоит ошибаться и дальше, так чего же бояться сейчас? От него не убудет. А кроме того… кроме того… эта мысль посетила его впервые… может ведь оказаться что он прав, прав совершенно и во всем. И если это так, то сделать с этой женщиной то, что сделал бы он с ней, решив, что поступил изначально неверно, было бы ужасной ошибкой. Они уже зависят друг от друга – но их возможности не равны, потому что он подготовлен к бегству от пришельцев лучше, чем она. Теперь он в ответе за нее.
Майкл поворачивался кругом и кругом, все время стараясь, чтобы натяжение ленты на бобине в руках женщины не ослабевало, рассматривая и изучая ее лицо в те короткие интервалы, когда это было возможно. Она не подняла на него глаз, ни разу. Все внимание женщины было сосредоточено на синяках Майкла, на ее лице отражался весь ужас переживаемой ею дешевой драмы. Уж не думает ли она, спросил себя Майкл, что в каком-нибудь потайном углу ванной спрятана сейчас камера, посредством которой миллионная аудитория завороженных телезрителей может наблюдать ее эмоциональный накал? Ее наигранная манерность – все эти театрально-утрированные эмоции – все это полностью подавляло и скрывало собой первородный страх и искреннее волнение, которое она несомненно должна была сейчас испытывать. Должна была, но забыла в приятной суматохе.
Бобина размоталась полностью. Майкл перестал поворачиваться и прижал и разгладил конец ленты на боку. Потом напряг мышцы, испытывая бандаж на прочность, уже полностью ушедший в свои мысли. Его глаза машинально продолжали исследовать лицо женщины, но голова его была занята вопросами, совершенно к ней не относящимися.
Он думал о том, что если его рассуждения правильны, то не логика правит вселенной Человека. Когда он произносил про себя слово «логика», то имел в виду свою веру в триумф правды над ложью; в то, что благое деяние неизменно влечет за собой вознаграждение героя и еще большее упрочение веры; а также в то, что где-то во вселенной обязательно существует такая вещь, как Справедливость. Та самая Справедливость, которая, если человек живет с ее именем на устах и все свои усилия направляет на упрочение ее принципов вокруг себя, в конце концов воздает ему по заслугам его деяний.
Не думал он в тот момент о том, как мог высокоразумный, взрослый человек, взрастивший его, позволить ему пропитаться до мозга костей идеей о том, что успех есть традиционно-условленная награда, и что Справедливость можно представить в виде некого набор колесиков и винтиков в особом игральном автомате, слот-машине, в которую нужно бросить немного отваги, верности и доброй воли, и та обязательно одним из своих благожелательных поворотов выдаст достойный игрока и его планов приз.
Ему даже в голову не приходило то, что благодарность придет, и если не к ним, так к их детям, во что верят обычно неудачники и люди рухнувших планов и надежд. Здесь, в старушкиной ванной, он не мог знать о том, что после того как милитаристская уверенность политиков начинает шататься, повсеместно просыпается вера во вселенские моральные принципы свободы, равенства и тому подобного. Человек отдельно взятый мог признать свое поражение путем ухода в мир безумия или путем самоубийства, этими двумя вечными исходами невезучих. Но мировые причины и следствия касались не индивидуальностей, а всех разом; Человек мог крикнуть: «Довольно!» – и погрузиться в долгое ожидание завтрашней революции, в душе представляющейся ему таким же явлением природы, как и восходящее над горизонтом солнце.
Потом, через много лет, Майкл Вайерман обращался в своих мыслях к подобному кругу вопросов, но в этот момент в ванной он не думал, а просто шалел от взрывающегося в его голове одного открытия за другим. Он осознавал происходящие внутри него великие перемены, но как и человек, оказавшийся в центре кольца фейерверков, он больше всего был увлечен зрелищем самого взрывающегося огня и какофонией сопровождающего это действо треска, не пытаясь вообразить себе изначальный процесс смешения пороха или же терпеливо проследовать сквозь мрак лет далеко назад по запальному шнуру, к самому моменту падения на него роковой искры.
Ни о чем таком он не думал. Вспоминал он мать, то, как она читала ему из красивых земных книжек интересные истории и сказки, как потом рассказывала о старых добрых временах.
И воспоминания эти причинили ему такую боль, что он оскалился словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.
– Ах! – снова воскликнула она. – А вы совсем не так молоды, как показались мне.
И совсем уже смутившись, она прошептала:
– Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик …
Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он нес в себе собственный мысленный образ, который конечно же имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречных людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и острые угловатые челюсти раза в полтора превосходили свои истинные пропорции, предоставляя ослабленному и бесхарактерному изображению носа, глаз и рта занимать оставшееся небольшое место. И не отметь он когда-то самого себя мысленно эдакой парой поразительных знаков различия, то вполне вероятно мог бы давно уже решиться отпустить усы, или завести трубочку, или как-то по особому зачесать волосы, или придумать что-то еще личное и отличительное – не просто из подражания остальным, а просто для более четкого самоосознания.
Но вот сейчас это сказала ему она – как ее, между прочим, зовут – миссис Леммон?
– Прошу прощения, как ваше имя? – спросил он.
– Что? Ах, да… я миссис Эвелин Леммон.
– Очень приятно.
Эта женщина только что сообщила ему, что по его ушам и нижней челюсти с подбородком она опознала в нем «не мальчика уже», за которого приняла его сначала – вот это действительно был шок. Конечно, если только сейчас на его лице не появилось нечто новое – тогда все понятно. Что-то такое, чего там не было, когда он смотрел на себя в зеркало в последний раз.
Так что же она увидела? Единственное, на что можно было грешить, это его гримаса, страшный оскал. Итак, именно этот оскал лишил его в глазах старушки отметин детскости. Но даже совсем маленькие дети иногда хмурятся и сердятся. Значит то, что появилось на его лице, не имеет никакого отношения к детям?
Конечно, это так. В этом есть смысл, и в этом все дело. Но тогда его открытие означает, что мужчина приобретает всеми узнаваемые отличия взрослого от ребенка только тогда, когда вдруг понимает, что все, что ему рассказывали об устройстве мира в детстве, на самом деле ложь. И именно такой вот гнев, замешанный на негодовании и крушении иллюзий, подстегнутый зудящей памятью обо всех глупостях, порожденных упомянутой ложью, и является тем, что, достигая лица человека и отображаясь на лице, придает ему условный признак того, что называется «мужественностью»? Неужели ярость и злость – в чистом виде, а не истолченные в ступке переживаний в порошок более мягких эмоций – и есть те негласные пароли для всех уходящих из сказочного мира детства? А жесткость и злоба – это то, что потом впитывается в нас для закрепления и сохранения мужских характерных отличий? Сверху все прикрывается маской поддельной учтивости, и готово дело. Спокойное внешние принятие мира таким, как он есть, а внутри тайные замаскированные никогда не заживающие раны, получаемые наверняка всеми и все время растравляемые обязательными периодическими выплесками затаенной тоски по чему-то лучшему, чем показное примирение и невинность?
Все это время, пока он думал, миссис Леммон молча смотрела на него. Он же не обращал на нее внимания, забыл. Из-за этого затянувшегося молчания, которое очевидно должно было закончиться произнесением каких-то решающих слов, старушка разволновалась и сделалась еще больше неуверенной.
– Могу я… могу я еще чем-то вам помочь?
– Что? А – нет, нет, ничего не нужно, – отозвался он задумчиво. У него не было еще никакого плана. И он был очень занят.
Какой-нибудь другой человек мог бы решить, что на этом все его дела, имеющие отношение только к самому себе, на этом закончились. По сути дела он должен был к этому моменту уже уяснить себе, что если мир таков как он есть, то ему лично ничего другого не остается, как успокоиться и постараться взять от мира столько, сколько в его силах, поскольку вряд ли у кого-нибудь здесь найдется время помогать ему в таком личном деле. Имелся и другой вариант, по которому он, решив, что уж если мир уродлив и неприятен, делает вывод, что несомненно где-то должна существовать злобная сила, свернувшая мир в свое время с изначального пути добра и чистоты. И после этого он мог либо отдаться делу уничтожения возможно большего числа мировых злобных сил, либо решить жить дальше, оставив все, как есть, но остерегаясь этих сил. Возможно, если бы он решил ждать, то вскоре был бы удален с арены мировых страстей этими самыми сверхчеловеческими силами, сметен ими и уничтожен или же подхвачен и унесен дальше неудержимым локомотивом истории. Мог он так же избрать и иной путь, вступив в ряды какой-либо из сторон, выражающей собой одну из этих сил, дабы путем возвышения в ее среде преодолеть ее и освободиться естественным путем.
Но ни на одном из этих путей Майкл останавливаться не стал. По сути дела, ни о чем таком он даже не думал. Любой человек, зашедший в своих рассуждениях так же далеко, как Майкл, не мог не увидеть всю претенциозность и дешевую мишуру мира, очевидно целенаправленно созданного таким. И по сути дела, от этого понимания Майкл Вайерман мог прямиком перейти к захватывающей дух и парализующей идее о том, что уж если он сумел забраться в своих рассуждениях в такие дебри, то вывод из этого может быть только один – он лучше своих собратьев (возможно совсем немного, но все же), поскольку те, если бы уразумели то же самое, что и он, наверняка уж начали бы строить свои жизни по-другому.
Но Майкл Вайерман не имел никаких оснований считать, что способен проникать взглядом в суть вещей дальше и глубже собратьев. Слишком многое в его жизни говорило как раз об обратном.
Сейчас он сделал вывод совершенно другой, а именно что если и все остальные кроме него способны понимать, что становление характера мужчины опирается на столь жалкие основы, то единственное объяснение тому, что мир до сих пор еще таков, как он есть, состоит в том, что понимание это приходит ко всем слишком поздно. Люди попадаются в ловушки многолетних привычек – в садняще-самоискалеченных, до предела суженных и огражденных жизней, которые они до сих пор вели – после этого конечно никакого разговора о возврате или же бегстве идти не может. Остается только топтание на месте, и «уже слишком поздно что-то менять», и возможности, потерянные прежде, чем их удается осознать, и слишком хорошо и удобно утоптанная неверная дорожка. Впереди остается совсем уже маленький кусок жизни, который хочется прожить с максимальным комфортом, пускай даже все вокруг идет вкривь и вкось – и одна лишь надежда на то, что надежда эта уже впитана детьми с молоком матери, что отпрыски уже набиты высоким идеализмом под завязку и что никакие потрясения и печали не смогут ударить по ним так, чтобы выбить эту дурь вон из башки.
Майкл Вайерман глубоко вздохнул. Он все теперь знал, все понял сам, дошел до всего своим умом. Он был немного удивлен, но и рад тому, что самостоятельно сумел выстроить такую непростую цепочку рассуждений. Он снова прошелся по ней шаг за шагом, просто для того, чтобы лишний раз убедиться в своей правоте, но во всей своей жизни он не нашел ничего, что могло бы поколебать его уверенность, лишь только одни подтверждения.
Итак, от ужасной сложности на старте, на финише он пришел к великой простоте.
Я такой же, как все, сказал он себе, и сомневаться нечего!
Он тепло улыбнулся миссис Леммон и протянул ей руку.
– Рад познакомиться с вами, миссис Леммон, – проговорил он. – Очень вам за все благодарен. Меня зовут Майкл Вайерман. Думаю, пришло время нам друг другу помочь.
2
Он заслуживал наказания, он был убежден в этом, и только невыносимая боль могла быть принята как достойная его злодеяний кара. Он ступил в коридор подобно хищнику, оставившему свое логово ради охоты и, глядя, в свете всего случившегося, сейчас назад, Майкл представлялся себе самому настолько мелким и эгоистичным, что выразить эти переживания обычными словами он просто не мог.
Где тот мир, в котором можно было бы оправдать нападение на разумное существо и его убийство путем внезапного жестокого удара, сопровождаемого звуком ломающихся хрящей, который будет преследовать его теперь всю жизнь? Этот звук и сейчас отдается эхом в его ушах – он слышит этот хруст, словно молодой пришелец опять и опять в муках и хрипах гибнет подле него. Нет закона и права, по которому людей можно заставлять производить такие уродливые и отвратительные звуки. Он голыми руками лишил этого человека всех достоинств живого существа, лишил судьбы. И для чего? Для того только, чтобы он, Майкл Вайерман, мог еще немного порезвиться на свободе. И кто же такой этот Майкл Вайерман, чтобы за час его свободы следовала такая цена? Что за печать проклятия лежит на нем?
Он начал задумчиво перебирать содержимое примитивного шкафчика-аптечки над умывальником. Он отлично понимал, что очень скоро пришельцы оставят свои попытки немедленной его поимки, догадаются, что он сумел найти или получить где-то убежище, и начнут уже другие, более медленные, основательные и планомерные поиски, которые приведут их к нему рано или поздно, если он будет медлить и останется так близко к штабу, который конечно же станет отправной точкой расширяющихся зон обысков по площадям.
И что теперь? – закричал он самому себе. Что за мир меня окружает, и кто такой в нем я, и что это за правила, которые соединили нас в одно? Где впервые я сделал неверный шаг, где взяла начало эта цепочка ужасных ошибок?
Человек менее чувствительный, чем Майкл Вайерман, и более спокойный постепенно сумел бы вычислить отправную точку этой последовательности и найти ответы на другие вопросы. Человек грубый и равнодушный не стал бы думать об этом вообще. За исключением Майкла Вайермана, почти любой человек либо пришел бы к какому-то выводу, либо решил обойтись без него. Но любой из этих людей наверняка не оказался бы на месте Майкла, человека редкостной и печальной судьбы.
Именно здесь, в убогой ванной, Майкл Вайерман в очередной и последний раз почти решился сдаться. И сдайся он, мир так и не узнал бы ничего о том, что случилось с ним. Тысячи похожих на него молодых и не очень молодых людей доходили до того же предела, что и он, останавливались перед этим пределом, задавали себе те же самые вопросы, что и он, а потом канули, растворяясь в океане извечной пассивности. И лишь некоторые из этих тысяч решались на следующий шаг.
Бездумно и больше под влиянием рефлексов, Майкл начал залечивать свои раны. Он свернул из ваты шарики и засунул их в ноздри, потом обернул сломанный палец тремя слоями лейкопластыря. После этого он как мог привел в порядок лоб, то есть смазал края раны йодом и быстро залепил ее заранее вырезанной полоской пластыря. Тут ему пришлось потрудиться, потому что на мокрой от крови и воды коже пластырь отказывался держаться и всякий раз отваливался, но, снова и снова вытирая окрестности раны насухо и быстро прижимая туда нашлепку из пластыря, он таки сумел соорудить нечто, удерживающееся на месте. С неровно приклеенным ко лбу пластырем он выглядел не менее уродливо, чем без него, но теперь он мог хотя бы вымыть как следует лицо. Оставалось придумать, что сделать с ребрами, и он как раз стаскивал с себя грязную армейскую рубашку, когда в дверь ванной нерешительно постучали.
– Да? – ответил он сильно в нос и сам удивился своему голосу.
– Вы все еще в ванной? – спросила его старушка сквозь дверь. – У вас все в порядке?
– Да.
Что ему с ней делать? Как долго ему можно будет здесь оставаться и можно ли положиться на эту женщину вообще?
– Вам ничего не нужно?
Она хочет помочь ему? Чудно, он об этом совсем не думал. В своих мыслях он всегда был один-одинешенек.
– Да, нет… хотя – у вас нет случайно широкого пластыря?
– В аптечке должен быть. Вы еще не смотрели там? – живо отозвалась старушка.
– Боюсь, что такой пластырь мне не подойдет.
Майкл открыл дверь ванной, и пожилая леди торопливо отступила в глубь коридора.
– Кажется, у меня сломаны ребра.
– Ах, Боже мой! Боже мой!
Возбужденно-театральная реакция женщины насторожила Майкла. Глядя на нее, он никак не мог сообразить, что кроется за ее участием – желание задержать его до прихода полиции и получить награду или искреннее сочувствие.
Старушка просияла.
– Я схожу в аптеку и куплю вам пластырь! Это здесь рядом, за углом.
– Нет! – моментально выкрикнул он, горячо и решительно. – Они могут…
Майкл замолчал.
– У вас нет случайно изоленты?
– Изоленты? Конечно, есть! Сами видите, этот дом такой старый. Пришельцы давно уже хотят снести его, да все никак не соберутся. Трубы все время текут. Мне то и дело приходится оборачивать их изолентой.
– Спасибо, вы очень добры.
Не стоило напоминать пожилой леди, что она преступила закон, сейчас этот момент лучше было обойти молчанием. Пришельцы наверняка уже следят за теми, кто покупает в аптеках предметы первой помощи; преследователи без сомнений уже обнаружили в разбитой машине следы его крови.
Не успел Майкл решить, может ли он отпускать старушку от себя или нет, как та торопливо засеменила куда-то в конец коридора и скрылась из глаз. Неосторожность и доверчивость могут дорого ему обойтись, подумал он.
Хозяйка ушла, и он снова остался один. И глядя на себя в зеркало в маленькой пахнущей сыростью ванной комнатке, где негде было укрыться от пули и некуда было бежать, он вдруг понял, что теперь его жизнь полностью зависит от женщины, которой он в жизни не доверился бы и которая прямо сейчас занята чем-то, о чем он понятия не имеет.
Эта мысль почему-то не испугала его. Он негодовал; был просто взбешен неуклюжестью мира, в котором то и дело попадал в зависимость от милости капризных истеричек, где во имя спасения жизни приходилось лгать, а слово правды влекло за собой неминуемую гибель; возмущен тем, что ждать от этого мира милости за содеянное добро так же глупо, как пытаться вычерпать океан наперстком.
К тому времени когда старушка наконец вернулась, ничего особенного с Майклом Вайерманом не случилось; не было рядом с ним ни камеры фотографа, ни репортера с блокнотом, чтобы увековечить момент истины для будущего мира. Он просто стоял в тесной ванной совсем один и ждал.
После того как старушка ушла за изолентой, он снова прикрыл дверь. Вернувшись, она робко постучала.
– Я принесла вам ленту. Вы еще здесь?
– Да, я тут, – отозвался он спокойно. Потом открыл дверь и взял из рук старушки бобину с изолентой.
– Извините, не могли бы вы помочь мне?
Майкл поднял руки и начал медленно поворачиваться кругом, а старушка принялась сосредоточенно обматывать его грудную клетку липкой лентой спускаясь по спирали.
Ему важно было узнать эту женщину как можно лучше, и потому время от времени он внимательно рассматривал ее лицо. Он заметил два симметричных пятна румян на каждой ее щеке, следы помады на морщинистых губах, пудру на сухой и увядшей коже. Седые кудряшки старушки были подкрашены голубым, и это ему показалось немножко странным. Но вид у пожилой леди был на удивление ладный и какой-то «удобный», и потому Майкл успокоился, решив, что подобные косметические причуды среди землянок нормальное явление.
Старушка выглядела совершенно обычно и естественно, и это почему-то смутило его. Если бы только она смогла узнать, что я только что думал на ее счет, то наверняка ужасно бы рассердилась, подумал Майкл. Что-то неприятно-жалостливое сквозило во всем облике пожилой леди, скорее даже не в ней самой, а в том, с какой легкостью он мог видеть и понимать все ее слабые стороны. Хотя, конечно, он мог и ошибаться.
Но так или иначе, какая разница? Если он прав, то не его вина в том, что она такая, как есть. А если он ошибается, то неужели его ошибка может стоить того, чтобы остановиться и отказаться от всего, вместо того, чтобы действовать так, как ему сейчас кажется правильным? За всю свою жизнь он совершил немало ошибок, и теперь, если он хочет все-таки выжить, он должен что-то сделать. И конечно ему предстоит ошибаться и дальше, так чего же бояться сейчас? От него не убудет. А кроме того… кроме того… эта мысль посетила его впервые… может ведь оказаться что он прав, прав совершенно и во всем. И если это так, то сделать с этой женщиной то, что сделал бы он с ней, решив, что поступил изначально неверно, было бы ужасной ошибкой. Они уже зависят друг от друга – но их возможности не равны, потому что он подготовлен к бегству от пришельцев лучше, чем она. Теперь он в ответе за нее.
Майкл поворачивался кругом и кругом, все время стараясь, чтобы натяжение ленты на бобине в руках женщины не ослабевало, рассматривая и изучая ее лицо в те короткие интервалы, когда это было возможно. Она не подняла на него глаз, ни разу. Все внимание женщины было сосредоточено на синяках Майкла, на ее лице отражался весь ужас переживаемой ею дешевой драмы. Уж не думает ли она, спросил себя Майкл, что в каком-нибудь потайном углу ванной спрятана сейчас камера, посредством которой миллионная аудитория завороженных телезрителей может наблюдать ее эмоциональный накал? Ее наигранная манерность – все эти театрально-утрированные эмоции – все это полностью подавляло и скрывало собой первородный страх и искреннее волнение, которое она несомненно должна была сейчас испытывать. Должна была, но забыла в приятной суматохе.
Бобина размоталась полностью. Майкл перестал поворачиваться и прижал и разгладил конец ленты на боку. Потом напряг мышцы, испытывая бандаж на прочность, уже полностью ушедший в свои мысли. Его глаза машинально продолжали исследовать лицо женщины, но голова его была занята вопросами, совершенно к ней не относящимися.
Он думал о том, что если его рассуждения правильны, то не логика правит вселенной Человека. Когда он произносил про себя слово «логика», то имел в виду свою веру в триумф правды над ложью; в то, что благое деяние неизменно влечет за собой вознаграждение героя и еще большее упрочение веры; а также в то, что где-то во вселенной обязательно существует такая вещь, как Справедливость. Та самая Справедливость, которая, если человек живет с ее именем на устах и все свои усилия направляет на упрочение ее принципов вокруг себя, в конце концов воздает ему по заслугам его деяний.
Не думал он в тот момент о том, как мог высокоразумный, взрослый человек, взрастивший его, позволить ему пропитаться до мозга костей идеей о том, что успех есть традиционно-условленная награда, и что Справедливость можно представить в виде некого набор колесиков и винтиков в особом игральном автомате, слот-машине, в которую нужно бросить немного отваги, верности и доброй воли, и та обязательно одним из своих благожелательных поворотов выдаст достойный игрока и его планов приз.
Ему даже в голову не приходило то, что благодарность придет, и если не к ним, так к их детям, во что верят обычно неудачники и люди рухнувших планов и надежд. Здесь, в старушкиной ванной, он не мог знать о том, что после того как милитаристская уверенность политиков начинает шататься, повсеместно просыпается вера во вселенские моральные принципы свободы, равенства и тому подобного. Человек отдельно взятый мог признать свое поражение путем ухода в мир безумия или путем самоубийства, этими двумя вечными исходами невезучих. Но мировые причины и следствия касались не индивидуальностей, а всех разом; Человек мог крикнуть: «Довольно!» – и погрузиться в долгое ожидание завтрашней революции, в душе представляющейся ему таким же явлением природы, как и восходящее над горизонтом солнце.
Потом, через много лет, Майкл Вайерман обращался в своих мыслях к подобному кругу вопросов, но в этот момент в ванной он не думал, а просто шалел от взрывающегося в его голове одного открытия за другим. Он осознавал происходящие внутри него великие перемены, но как и человек, оказавшийся в центре кольца фейерверков, он больше всего был увлечен зрелищем самого взрывающегося огня и какофонией сопровождающего это действо треска, не пытаясь вообразить себе изначальный процесс смешения пороха или же терпеливо проследовать сквозь мрак лет далеко назад по запальному шнуру, к самому моменту падения на него роковой искры.
Ни о чем таком он не думал. Вспоминал он мать, то, как она читала ему из красивых земных книжек интересные истории и сказки, как потом рассказывала о старых добрых временах.
И воспоминания эти причинили ему такую боль, что он оскалился словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.
– Ах! – снова воскликнула она. – А вы совсем не так молоды, как показались мне.
И совсем уже смутившись, она прошептала:
– Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик …
Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он нес в себе собственный мысленный образ, который конечно же имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречных людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и острые угловатые челюсти раза в полтора превосходили свои истинные пропорции, предоставляя ослабленному и бесхарактерному изображению носа, глаз и рта занимать оставшееся небольшое место. И не отметь он когда-то самого себя мысленно эдакой парой поразительных знаков различия, то вполне вероятно мог бы давно уже решиться отпустить усы, или завести трубочку, или как-то по особому зачесать волосы, или придумать что-то еще личное и отличительное – не просто из подражания остальным, а просто для более четкого самоосознания.
Но вот сейчас это сказала ему она – как ее, между прочим, зовут – миссис Леммон?
– Прошу прощения, как ваше имя? – спросил он.
– Что? Ах, да… я миссис Эвелин Леммон.
– Очень приятно.
Эта женщина только что сообщила ему, что по его ушам и нижней челюсти с подбородком она опознала в нем «не мальчика уже», за которого приняла его сначала – вот это действительно был шок. Конечно, если только сейчас на его лице не появилось нечто новое – тогда все понятно. Что-то такое, чего там не было, когда он смотрел на себя в зеркало в последний раз.
Так что же она увидела? Единственное, на что можно было грешить, это его гримаса, страшный оскал. Итак, именно этот оскал лишил его в глазах старушки отметин детскости. Но даже совсем маленькие дети иногда хмурятся и сердятся. Значит то, что появилось на его лице, не имеет никакого отношения к детям?
Конечно, это так. В этом есть смысл, и в этом все дело. Но тогда его открытие означает, что мужчина приобретает всеми узнаваемые отличия взрослого от ребенка только тогда, когда вдруг понимает, что все, что ему рассказывали об устройстве мира в детстве, на самом деле ложь. И именно такой вот гнев, замешанный на негодовании и крушении иллюзий, подстегнутый зудящей памятью обо всех глупостях, порожденных упомянутой ложью, и является тем, что, достигая лица человека и отображаясь на лице, придает ему условный признак того, что называется «мужественностью»? Неужели ярость и злость – в чистом виде, а не истолченные в ступке переживаний в порошок более мягких эмоций – и есть те негласные пароли для всех уходящих из сказочного мира детства? А жесткость и злоба – это то, что потом впитывается в нас для закрепления и сохранения мужских характерных отличий? Сверху все прикрывается маской поддельной учтивости, и готово дело. Спокойное внешние принятие мира таким, как он есть, а внутри тайные замаскированные никогда не заживающие раны, получаемые наверняка всеми и все время растравляемые обязательными периодическими выплесками затаенной тоски по чему-то лучшему, чем показное примирение и невинность?
Все это время, пока он думал, миссис Леммон молча смотрела на него. Он же не обращал на нее внимания, забыл. Из-за этого затянувшегося молчания, которое очевидно должно было закончиться произнесением каких-то решающих слов, старушка разволновалась и сделалась еще больше неуверенной.
– Могу я… могу я еще чем-то вам помочь?
– Что? А – нет, нет, ничего не нужно, – отозвался он задумчиво. У него не было еще никакого плана. И он был очень занят.
Какой-нибудь другой человек мог бы решить, что на этом все его дела, имеющие отношение только к самому себе, на этом закончились. По сути дела он должен был к этому моменту уже уяснить себе, что если мир таков как он есть, то ему лично ничего другого не остается, как успокоиться и постараться взять от мира столько, сколько в его силах, поскольку вряд ли у кого-нибудь здесь найдется время помогать ему в таком личном деле. Имелся и другой вариант, по которому он, решив, что уж если мир уродлив и неприятен, делает вывод, что несомненно где-то должна существовать злобная сила, свернувшая мир в свое время с изначального пути добра и чистоты. И после этого он мог либо отдаться делу уничтожения возможно большего числа мировых злобных сил, либо решить жить дальше, оставив все, как есть, но остерегаясь этих сил. Возможно, если бы он решил ждать, то вскоре был бы удален с арены мировых страстей этими самыми сверхчеловеческими силами, сметен ими и уничтожен или же подхвачен и унесен дальше неудержимым локомотивом истории. Мог он так же избрать и иной путь, вступив в ряды какой-либо из сторон, выражающей собой одну из этих сил, дабы путем возвышения в ее среде преодолеть ее и освободиться естественным путем.
Но ни на одном из этих путей Майкл останавливаться не стал. По сути дела, ни о чем таком он даже не думал. Любой человек, зашедший в своих рассуждениях так же далеко, как Майкл, не мог не увидеть всю претенциозность и дешевую мишуру мира, очевидно целенаправленно созданного таким. И по сути дела, от этого понимания Майкл Вайерман мог прямиком перейти к захватывающей дух и парализующей идее о том, что уж если он сумел забраться в своих рассуждениях в такие дебри, то вывод из этого может быть только один – он лучше своих собратьев (возможно совсем немного, но все же), поскольку те, если бы уразумели то же самое, что и он, наверняка уж начали бы строить свои жизни по-другому.
Но Майкл Вайерман не имел никаких оснований считать, что способен проникать взглядом в суть вещей дальше и глубже собратьев. Слишком многое в его жизни говорило как раз об обратном.
Сейчас он сделал вывод совершенно другой, а именно что если и все остальные кроме него способны понимать, что становление характера мужчины опирается на столь жалкие основы, то единственное объяснение тому, что мир до сих пор еще таков, как он есть, состоит в том, что понимание это приходит ко всем слишком поздно. Люди попадаются в ловушки многолетних привычек – в садняще-самоискалеченных, до предела суженных и огражденных жизней, которые они до сих пор вели – после этого конечно никакого разговора о возврате или же бегстве идти не может. Остается только топтание на месте, и «уже слишком поздно что-то менять», и возможности, потерянные прежде, чем их удается осознать, и слишком хорошо и удобно утоптанная неверная дорожка. Впереди остается совсем уже маленький кусок жизни, который хочется прожить с максимальным комфортом, пускай даже все вокруг идет вкривь и вкось – и одна лишь надежда на то, что надежда эта уже впитана детьми с молоком матери, что отпрыски уже набиты высоким идеализмом под завязку и что никакие потрясения и печали не смогут ударить по ним так, чтобы выбить эту дурь вон из башки.
Майкл Вайерман глубоко вздохнул. Он все теперь знал, все понял сам, дошел до всего своим умом. Он был немного удивлен, но и рад тому, что самостоятельно сумел выстроить такую непростую цепочку рассуждений. Он снова прошелся по ней шаг за шагом, просто для того, чтобы лишний раз убедиться в своей правоте, но во всей своей жизни он не нашел ничего, что могло бы поколебать его уверенность, лишь только одни подтверждения.
Итак, от ужасной сложности на старте, на финише он пришел к великой простоте.
Я такой же, как все, сказал он себе, и сомневаться нечего!
Он тепло улыбнулся миссис Леммон и протянул ей руку.
– Рад познакомиться с вами, миссис Леммон, – проговорил он. – Очень вам за все благодарен. Меня зовут Майкл Вайерман. Думаю, пришло время нам друг другу помочь.
2
– Вайерман… – припоминая что-то, повторила миссис Леммон. Потом зажала рот рукой. – Ох!
Конечно же, она помнила эту фамилию. И в этом всамделешном романе, участницей которого она сейчас была, такое совпадение не могло быть случайным. О том, в каком родстве этот Вайерман состоит с тем Вайерманом, за которого она голосовала двадцать лет назад, миссис Леммон понятия не имела, но если бы такого родства не существовало, это было бы нарушением всех негласных правил ее романов.
Мысли старушки Майкл Вайерман конечно же прочитать не мог. Но он ясно увидел, что его узнали, он увидел, как задрожали руки миссис Леммон, и что ему теперь делать, не знал. Нужно было срочно отвлечь ее и занять ей голову чем-то другим. К примеру, подумал он, так или иначе нужно узнать, что происходит снаружи. Оставалось убедиться, что, оказавшись на улице, миссис Леммон не броситься прямиком в полицию, чтобы заявить на своего странного гостя.
– Я хотел попросить вас выйти наружу и посмотреть, не осталось ли моей крови на ступеньках лестницы, – твердо проговорил он. Моральных прав пребывать на свободе сейчас у него было не больше, чем раньше, но поскольку стало ясно, что в мире полным-полно людей, совершающих проступки, о которых потом можно только горько сожалеть, и после продолжающих жить как ни в чем не бывало, то сдаваться ему было еще рано, и тем более не было причин думать, что среди миллиардов живущих он был единственный правый и верно понимающий все. Сказать же, что в нем проснулся и заработал на полную катушку простой инстинкт самосохранения, означало выпустить из внимания тот факт, что интеллект его был все-таки развит достаточно высоко и обо всех инстинктах в себе он знал преотлично и в любой ситуации включал их в расчет собственных возможностей. Разобраться во всем было совсем несложно – для этого нужно было провести простую интерполяцию от выведенного им уже центрального принципа простоты.
Миссис Леммон мгновенно виновато вспыхнула, смущенная своей нерешительностью.
– Конечно, конечно, – заторопилась она, еще раз бросив оценивающий взгляд на нагрудный бандаж Майкла. – Я сейчас посмотрю и сразу вернусь.
Она торопливо зашаркала туфлями по коридору к выходу.
Глядя старушке вслед, Майкл уже не беспокоился о том, вернется ли она или нет. Она вернется, он был уверен в этом. Он добился в точности того, что хотел, и с удовольствием это сознавал, и хотя не понимал еще, почему все прошло с такой легкостью, все же был рад тому, что это оказалось возможным. По всему выходило, что он дал ей нечто, что ей уже давно и очень сильно хотелось получить – заполнив этим пустоту ее жизни. Внезапная мысль о том, что человек может быть настолько неудовлетворен своей жизнью, что даже такой тип как он, притом в трудной ситуации, сразу же воспринимался как обещание чего-то лучшего, поразила и удивила Майкла. Но он не был бы человеком, если бы не получил в то же время от такой мысли удовольствие.
Но что теперь? Куда он пойдет дальше, и если он уйдет, что станет с миссис Леммон?
Он осторожно продел руки в рукава солдатской рубашки. Теперь ему нужно все обдумать – разработать некий приемлемый план, который мог бы включать в себя и его, и хозяйку чайного магазинчика. Так что же у него имеется в активе?
И куда он может податься? Что у него еще осталось?
То, что миссис Леммон вернулась, он заметил только тогда, когда она дотронулась до его рукава.
– Все в порядке, – чуть слышно выдохнула она. – Там нет никакой крови.
– Спасибо вам, – проговорил Майкл. – А чем заняты пришельцы?
– Я не видела ни одного, – ответила она. – Но с улицы слышны свистки и там бегают какие-то люди. Пару раз проехали машины с сиренами.
Майкл чуть насторожился.
– Да, я тоже слышу, – подтвердил он и с удивлением заметил, как огорчилась миссис Леммон, словно он только что выговорил ее за то, что она тратит время на что-то несущественно важное и так понятное. По сути дела, в звуках, доносящихся с улицы, разобраться было совсем нелегко. Здесь, в глубине магазинчика, все эти звуки слабели, и человек, погруженный в свои мысли, мог просто не обратить на них внимания.
Но вечно тратить время на объяснения и утешения он не мог. Времени и так уже осталось слишком мало. Кроме того, не было заметно, чтобы старушка пыталась как-то выказывать обиду или досаду. На ее лице было написано только покорное согласие со своими недостатками, действительными или вымышленными. До чего же мы с ней похожи! – неторопливо приводя свои мысли в порядок, подумал Майкл. В мире нет ни особых, ни выдающихся людей, есть просто люди думающие и нет. Он много думал и теперь понимает миссис Леммон гораздо лучше, и если впредь станет относиться к ней так же, как и к себе, и ожидать от нее того же, что и от себя, то вполне вероятно, что они поладят очень даже хорошо.
Конечно же, она помнила эту фамилию. И в этом всамделешном романе, участницей которого она сейчас была, такое совпадение не могло быть случайным. О том, в каком родстве этот Вайерман состоит с тем Вайерманом, за которого она голосовала двадцать лет назад, миссис Леммон понятия не имела, но если бы такого родства не существовало, это было бы нарушением всех негласных правил ее романов.
Мысли старушки Майкл Вайерман конечно же прочитать не мог. Но он ясно увидел, что его узнали, он увидел, как задрожали руки миссис Леммон, и что ему теперь делать, не знал. Нужно было срочно отвлечь ее и занять ей голову чем-то другим. К примеру, подумал он, так или иначе нужно узнать, что происходит снаружи. Оставалось убедиться, что, оказавшись на улице, миссис Леммон не броситься прямиком в полицию, чтобы заявить на своего странного гостя.
– Я хотел попросить вас выйти наружу и посмотреть, не осталось ли моей крови на ступеньках лестницы, – твердо проговорил он. Моральных прав пребывать на свободе сейчас у него было не больше, чем раньше, но поскольку стало ясно, что в мире полным-полно людей, совершающих проступки, о которых потом можно только горько сожалеть, и после продолжающих жить как ни в чем не бывало, то сдаваться ему было еще рано, и тем более не было причин думать, что среди миллиардов живущих он был единственный правый и верно понимающий все. Сказать же, что в нем проснулся и заработал на полную катушку простой инстинкт самосохранения, означало выпустить из внимания тот факт, что интеллект его был все-таки развит достаточно высоко и обо всех инстинктах в себе он знал преотлично и в любой ситуации включал их в расчет собственных возможностей. Разобраться во всем было совсем несложно – для этого нужно было провести простую интерполяцию от выведенного им уже центрального принципа простоты.
Миссис Леммон мгновенно виновато вспыхнула, смущенная своей нерешительностью.
– Конечно, конечно, – заторопилась она, еще раз бросив оценивающий взгляд на нагрудный бандаж Майкла. – Я сейчас посмотрю и сразу вернусь.
Она торопливо зашаркала туфлями по коридору к выходу.
Глядя старушке вслед, Майкл уже не беспокоился о том, вернется ли она или нет. Она вернется, он был уверен в этом. Он добился в точности того, что хотел, и с удовольствием это сознавал, и хотя не понимал еще, почему все прошло с такой легкостью, все же был рад тому, что это оказалось возможным. По всему выходило, что он дал ей нечто, что ей уже давно и очень сильно хотелось получить – заполнив этим пустоту ее жизни. Внезапная мысль о том, что человек может быть настолько неудовлетворен своей жизнью, что даже такой тип как он, притом в трудной ситуации, сразу же воспринимался как обещание чего-то лучшего, поразила и удивила Майкла. Но он не был бы человеком, если бы не получил в то же время от такой мысли удовольствие.
Но что теперь? Куда он пойдет дальше, и если он уйдет, что станет с миссис Леммон?
Он осторожно продел руки в рукава солдатской рубашки. Теперь ему нужно все обдумать – разработать некий приемлемый план, который мог бы включать в себя и его, и хозяйку чайного магазинчика. Так что же у него имеется в активе?
И куда он может податься? Что у него еще осталось?
То, что миссис Леммон вернулась, он заметил только тогда, когда она дотронулась до его рукава.
– Все в порядке, – чуть слышно выдохнула она. – Там нет никакой крови.
– Спасибо вам, – проговорил Майкл. – А чем заняты пришельцы?
– Я не видела ни одного, – ответила она. – Но с улицы слышны свистки и там бегают какие-то люди. Пару раз проехали машины с сиренами.
Майкл чуть насторожился.
– Да, я тоже слышу, – подтвердил он и с удивлением заметил, как огорчилась миссис Леммон, словно он только что выговорил ее за то, что она тратит время на что-то несущественно важное и так понятное. По сути дела, в звуках, доносящихся с улицы, разобраться было совсем нелегко. Здесь, в глубине магазинчика, все эти звуки слабели, и человек, погруженный в свои мысли, мог просто не обратить на них внимания.
Но вечно тратить время на объяснения и утешения он не мог. Времени и так уже осталось слишком мало. Кроме того, не было заметно, чтобы старушка пыталась как-то выказывать обиду или досаду. На ее лице было написано только покорное согласие со своими недостатками, действительными или вымышленными. До чего же мы с ней похожи! – неторопливо приводя свои мысли в порядок, подумал Майкл. В мире нет ни особых, ни выдающихся людей, есть просто люди думающие и нет. Он много думал и теперь понимает миссис Леммон гораздо лучше, и если впредь станет относиться к ней так же, как и к себе, и ожидать от нее того же, что и от себя, то вполне вероятно, что они поладят очень даже хорошо.