Мне нужно будет присматриваться к встречным старым людям, подумал Ральф Вайерман. Вполне возможно, что когда-нибудь мы сумеем преодолеть в себе эту общую склонность людей удерживать эмоции в себе; что, несмотря на все наши потуги, наступит момент, когда мы уже не сможем контролировать себя. Это наверно и будет смерть. А потом будет жизнь после жизни; каждый из нас уйдет в свой собственный мирок – и тем, кто помнит о радостном, можно будет смеяться, а тем, у кого есть только печаль, остается горевать; все наше прошлое, наши жизни, сожмутся, образовав квинтэссенцию одного молниеносного выплеска, после чего, когда пропадет чувство течения времени и дней, останется только Вечность…
– Вот она Земля, Том, – проговорил Ральф Вайерман, разглядывая сосны. – Земля.
– Вон Майкл, – сказал Томас Хармон.
Ральф Вайерман прищурил глаза и, чтобы уменьшить расстояние между собой и расплывчатыми вертикальными похожими на зубчики расчески зелеными полосами на границе контрастного просторного белого туманного центрального пятна, каким ему виделось взлетное поле, выше поднял голову.
– Он разговаривает с капитаном Лэмбли.
– Я вижу, – раздраженно откликнулся Ральф.
Грохоча рифлеными подошвами по металлу, на трап взошел и выстроился слева вдоль поручня почетный караул.
– Нас ждут, Ральф. – Хармон подтолкнул его вперед.
– Знаю. С протоколом я знаком не хуже тебя.
Ральф Вайерман вдруг вспомнил, что теперь должен привыкать думать о Томасе Хармоне другими словами. Он виновато оглянулся через плечо, но на лице его друга не было обиды, только нетерпение.
Люди не должны видеть, что я слаб – подумал Ральф Вайерман. Он сосредоточился на этой мысли. Движения должны быть легкими, между одним движением и другим не должно проходить много времени, нельзя говорить резко, напряжение нужно тщательно скрывать… Нужно поставить себя так, чтобы с тобой считались, а не просто принимали в расчет, еще хотя бы некоторое, пускай краткое, время.
Но даже одна эта мысль оказалась для него непосильным бременем. Для того чтобы ее оживить, требовались фантастические усилия, и ему, в его-то возрасте, как было не знать, что любое действие должно стоить потраченных на него сил, иначе оно становится бессмысленным. Удивительно, думал он, вспоминая свои мысленные монологи Старца, что разум мой, с такой легкостью способный создавать воображаемые метафизические замки небывалой страны, пасует при попытке наладить контакт с реальным окружающим миром.
Он недовольно потряс головой. Увлеченный своими рассуждениями, он успел спуститься до конца трапа и теперь достаточно ясно видел стоящего впереди рядом с капитаном молодого человека. Лэмбли, Полномочный Представитель ОЦС на Земле, заметив Ральфа Вайермана, повернулся и сделал шаг в сторону, а почетный караул – разношерстная группа землян в военной форме центаврианской армии с изготовленными вручную знаками различия и нашитыми поверх знаков различия ОЦС – взяли «на караул». И возможно потому что все эти люди присутствовали здесь, но непосредственного участия в происходящем не принимали, и потому что говорить с ним стал только один молодой человек, и возможно потому что его глаза позволяли ему отчетливо различать только не слишком отдаленные предметы, Ральфу Вайерману вдруг почудилось, что пространство и время вокруг них замерли, остановив свое извечное неразрывное движение. Он и молодой человек в безвременье на мгновение застыли друг перед другом, и сразу же вслед за этим все остальное время – все их прошлое, вся их совместно прожитая жизнь – обратилось в единый фрагмент, в котором уже нельзя было сделать обычных различий между одной частью, подталкиваемой сзади другой, более поздней частью, но теперь возвысившейся над ним башней наподобие тяжеловесного монолита, так что то, чем он и молодой человек сейчас были, на мгновение стало больше той обычной формальной координаты день-час-минута-широта-долгота, при помощи которой в бытовой ситуации один человек может обозначить нахождение другого.
– Майкл, – проговорил Ральф Вайерман.
– Здравствуй, папа, – отозвался Майкл. – Как ты?
– Я… в порядке. Мама… – Ральф Вайерман махнул рукой в сторону возвышающегося позади корабля. – Она отдыхает после перелета.
Президент указал на своего спутника.
– Ты помнишь Томаса Хармона?
– Конечно. Здравствуйте, господин Хармон. Как долетели?
– Очень хорошо, Майкл. Я рад видеть в твоем лице…
Да, конечно, подумал Ральф Вайерман, мгновенно отключая слух, достижения Майкла Вайермана несомненно произвели на Томаса Хармона впечатление. Во время полета с Чиерона, где их сначала взяли под стражу и поселили в дешевом отеле, а потом, после того как на Земле Майкл Вайерман что-то такое сделал, освободили и с почетом, окружая вниманием и роскошью, доставили на родину, Том только об этом и говорил.
На самого Ральфа Вайермана достижения Майкла особого впечатления не произвели. Выступая с позиции силы, любой мог добиться того, чего хотел. Для того чтобы добиться еще большего, нужно всего лишь стать еще сильнее, и так далее, пока наконец ситуация не достигнет той точки, когда сосредоточие в одних руках единовластной силы сможет превращать в бойца несгибаемой воли и ураганного напора даже самого распоследнего слабака и хлюпика. И Томас Хармон знал это не хуже других. Знал, но не верил в то, что подобное является безусловным законом человеческой вселенной. Знал, но не верил в то, что этот закон сможет сработать на Майкле Вайермана точно так же, как и на любом другом человеке. Он дал мальчику его шанс, потому что это представлялось на тот момент самым разумным решением, но поверить в то, что идея его сработает, он не мог, так как то, во что верил Томас Хармон, не имело никакого влияния на принимаемые им самим решения.
И именно вот из-за этого твоего люфта неверия в чужие силы, не ты, Том, а я являюсь человеком-лидером, сказал себе Ральф Вайерман. Хотя сейчас все это уже значения не имеет – сколько у него осталось? – несколько недель, месяцев, а потом все кончится. Мы проложим демаркационную линию между нашими интересами и интересами Центавра, будут назначены выборы, и мы сойдем со сцены. После этого нам останется только греться на солнышке и строить планы по поводу дороги в Вечность, я получу то, чего заслужил своей жизнью, ты получишь то, что заслужил своей, и мы расстанемся, чтобы никогда больше не встретиться иначе как в снах собственного изготовления.
Но Ральф Вайерман все-таки был удивлен, удивлен тем, во что Майкл Вайерман превратился, потому что, кроме всего прочего, он хорошо знал также и то, что человек не может стать всем, чем захочет, а только лишь тем, что уже имеется и заложено в нем, а то, что внутри Майкл находится Личность, которую он сейчас зрит перед собой, Ральф Вайерман никогда даже представить себе не мог. На Чиероне ничто не предвещало того, что в Майкле обнаружится хоть что-то из необходимого настоящему лидеру – самоуверенность; глубокое понимание того факта, что любой человек обычно не имеет и десятой части того ума и уверенности, которые он себе приписывает – а также двадцатой части той многолетней целеустремленности, о которой так любит говорить; того также, что все люди только и ждут появления лидера, который бы указал верный путь и повел их за собой; что при самой умеренной толике здравого смысла и общей образованности любой соображающий человек может повести людей к чему-то по крайней мере не худшему, чем уже имеющееся – и по возможности все-таки к чему-то лучшему, чем то, чего они могли бы добиться, передвигаясь самостоятельно. И пока этот человек, лидер, будет сознательно насаждать подкрепляющую выбранное им направление философию и сам, по крайней мере внешне, следовать ей, проблем у него не будет. В одном была заковыка – в том, сколько людей, способных изобрести собственное направление движения и продвигаться по нему всю свою жизнь, в каждом поколении появляется на свет. Человек такого редкостного типа всегда знает о своей избранности и возвышенности над другими людьми. И до самого последнего дня ему приходится идти по лезвию, балансируя между двумя пропастями – тщательным и действенным осознанием своего уникального дара и высокомерным фатальным убеждением о божественном предназначении. На дне одной пропасти лежит озеро вселенского великодушия. На дне другой – тирания. И только это, и ничто другое, объясняло все биографические перипетии всех великих людей в истории человечества, и Ральф Вайерман знал это.
Но вот теперь Майкл – его Майкл – ступил на эту тропу и уверенно по ней идет!
– Как же тебе удалось, сын? – спросил он, вклинившись в чьи-то торжественные обращенные к Майклу излияния. – Где ты всему научился?
Теперь, когда весь Майкл находился в поле его зрения, Ральф мог рассмотреть и оценить сына одним опытным взглядом.
Он видел, что его мальчик не стал более жестким – определенно так нельзя было сказать. Наверняка можно было сказать и другое – таким гибким и проницательным человеком, каким был его отец, Майкл не станет никогда. Он как-то иначе, чем раньше, упирался теперь ногами в землю. И, в соответствии с этой новой уверенной осанкой, изменилось и напряжение всех мускулов его тела и угол наклона костей, что не могло, конечно, не сказаться и на внешнем облике. Мы узнаем человека по тому, как распределяются свет и тени по выступам и углублениям его лица; то же самое относится и к остальному телу. Голова Майкла теперь сидела на его шее иначе, не так, как это запомнилось Ральфу Вайерману; свет падал на нос и глаза под немного другим углом, и в результате распределение светотени меняло облик.
– А разве у меня был выбор, папа? – ответил ему вопросом на вопрос Майкл, и от того, как быстро и точно сын понял его, в то время как для всех остальных их обмен краткими фразами остался тайной, по спине Ральфа пробежал холодок. А может быть они говорят каждый о своем?
Он размышлял на эту тему, пока его и Хармона представляли пришедшим вместе с Майклом на космодром встречающим, в результате чего он плохо рассмотрел этих людей. Все вместе они представились ему классической живописной группой, вполне под стать моменту – полезные члены только что свергнутого правительства, несколько новых фигур, продвинутых с нижних постов с тем чтобы заполнить вакантные заурядные должности любого временного правительства: люди без опыта и не прошедшие полировку временем, поставленные выполнять важную работу не потому что это было их специальностью, а потому что вся их внутренняя природа оказывалась настолько сконцентрированной на данной работе, что выполнение ее становилось для них просто-напросто физически необходимой функцией. Во времена более стабильных режимов таких людей называли маньяками и, либо из-за их мании, либо из-за других каких-то проступков, которые полированный и отточенный правящий аппарат не мог терпеть, старались избавиться от них.
Это было так же старо, как сама история: и этот Ньюфстед, рука закона и дисциплины, необходимый Майклу как молодому и официально пока еще непризнанному лидеру; этот Хоббс, этот Моргансон, этот Лоперт и этот Ладислас – крепкий, основательный довесок мужественности к пылкости молодого правителя…
– Ладислас Данко! – удивленно воскликнул Ральф Вайерман.
– Рад видеть вас, дружище, – пробасил профессор Данко, осторожно прикоснувшись широкой как лопата ладонью к его плечу.
– Когда это мы стали с вами друзьями! – пронзительно выкрикнул Вайерман, сбрасывая с плеча руку землянина.
– Ну, я думал… – Данко пожал плечами и неловко отвернулся.
Бывший противник был потрясен и испуган его старческой физиономией, понял Ральф, и поскорее попытался положить конец древнему соперничеству – возможно не слишком ловко. Теперь же грубость Вайермана расстроила и смутила его.
Ну так и пусть, подумал Ральф Вайерман. Плохо то, что человек не может держать под спокойным контролем любое свое взаимодействие с другими людьми, но дело в том, что при встрече друг с другом люди немедленно и неизменно стараются установить взаимное главенство, и пытаться взывать к себе и к другим к доброй воле здесь бесполезно. При всех своих благих намерениях Данко попробовал свести их взаимоотношения на выбранный им самим путь. В ответ на что Вайерману необходимо было дать должный ответ, в котором он заявил, что не намерен этим путем следовать.
– Отец, – мягко заметил Майкл Вайерман, – разве поможет это чем-то Земле, если вы с профессором Данко будете продолжать свои игры такого сорта?
– Поможет ли это Земле? Конечно, я…
Вайерман-старший умолк на полуслове, оборвав себя. Любой ответ будет сейчас неуместен. Важно другое – кто из них лидер? Хотя по всему выходило, что этот вопрос тут уже не стоит – каждый из них уже попытался повести процесс на свой лад, установив тем самым соответственное распределение власти, дабы потом управление Землей уже происходило бы без внезапной смены жокеев.
Значит все решено?
– Майкл – ты что же, решил занять пост Президента вместо меня? Ты отстранил меня от власти?
– Все не так просто, отец, – ответил Майкл Вайерман.
– Текущая ситуация на Земле совершенно неясная, – словно по приказу подал голос Ладислас Данко. – Во-первых, нужно внести ясность в международный статус договоров между ОЦС и Хамилем – в той части, как именно устанавливается там условие управления Землей Хамилем. Кроме сепаратных договоров с Центавром, имеются вопросы тносительно деятельности Хамиля против «правительства Свободной Земли в изгнании», в свете того, что де факто он все-таки обладал некими полномочиями. Допуская теоретически, что Хамиль являлся главой Правительства Земли, встает аспект возможности наследования Майклом этого титула как официального преемника, осудившего и казнившего бывшего главу, но действовавшего в тот момент и в последствии, при восстановлении порядка и справедливости на Земле, от имени «правительства в изгнании» – иными словам, используя ваш авторитет – что по сути дела может быть признано нормальной узурпацией власти и контрреволюционным переворотом, оправданными форс-мажорными обстоятельствами. Исходя из этого…
Ральф Вайерман перестал слушать. К собственному удивлению он не чувствовал ни обиды, ни разочарования. Ни раньше, ни сейчас он ни на секунду не забывал о том, что его положение так же шатко, как стоящий на острие нож, и что принадлежащий ему мир может уплыть из его рук при первом же порыве свежего ветра над горами и океанами. Вышло так, что человеком, забравшим у него власть, оказался Майкл – Майкл, которого он никогда не понимал, чьи движущие мотивы оставались для него загадкой, в чьи дебри сознания он никогда не удосуживался заглянуть – хотя бы для того, чтобы узнать, насколько далеко там распространяется его собственная власть как отца – сын рос стеснительным и неуверенным в себе, а ему и дела было мало.
Я привык думать только о том, что делаю сам, сказал себе Ральф. Я привык строить планы и претворять их в жизнь, и так продолжалось большую часть времени. Разве я забыл – как давно это было? – на борту корабля-беглеца – тогда я уже не хотел оставаться таким. Но у каждого случаются в жизни кризисы. Каждый теряет веру в себя и свои планы. Обычно это не продолжается долго. Потом он снова начал продвигаться раз намеченным курсом. Кто скажет, что заставило меня передумать?
И разве я передумал? Если я не могу ничего сейчас вспомнить об этом, то может быть этого и не случалось вовсе, может быть я просто убедил себя в том, что это произошло? Кто сказал, что я обычно думаю, что делаю? Кто сказал, что мир устроен именно так, как мне кажется? Все, что у меня осталось, это моя память, только на нее я могу опереться. Но память великая изменщица, и моя память здесь тоже не исключение – может быть, мне все только кажется? Мог мой разум отредактировать прошлое, покрыть мхом все зубцы фактов, так чтобы они сделались зелеными и веселыми, гораздо более приятными на вид чем были в исходном состоянии?
О, Господи! вскричал про себя Ральф Вайерман, я узник своего разума, а мой разум вполне человеческий – всего-навсего человеческий, все так же пытающийся придать событиям вид более приятный, с которым я мог бы продолжать свое существование, старающийся так все сорганизовать, чтобы последняя моя мысль под этим небом была радостной, а не печальной – ох, ну почему именно это стало для меня предметом высшей необходимости! Почему я не понимал этого, когда был моложе! Но сейчас уже чересчур поздно – столько всего уже осталось позади. Изменить теперь ничего нельзя, все безвозвратно кануло в вечность. Или, может быть, я уже сделал это, изменил и исказил истину, и теперь в том безвременном и бездумном мире, куда я уйду, ставшим лживым и пустым, мне не будет покоя?
– Мистер Вайерман, – обратился капитан Лэмбли к Майклу. Не к Ральфу Вайерману. – Нам нужно кое-что обсудить. Мои корабли не могут оставаться здесь вечно. Пришельцы отброшены за пределы Солнечной системы, но чтобы сокрушить их в этом районе галактики окончательно, нам нужно снять блокаду и нанести удар с фланга.
Майкл поднял на Лэмбли спокойный взгляд.
– Уверен, что вы знаете, о чем говорите, капитан, – ответил он. – Но рассуждая о расстояниях в сотни световых лет и сражениях космических флотов, вам не стоит забывать, что победой над пришельцами, по крайней мере в нашей планетной системе, вы обязаны моему отцу. Он только что узнал, что его часть работы выполнена. Знаете, если человек несет свой крест несколько десятков лет подряд, а потом, когда наконец удается снять ношу с плеч, ему даже не дают передохнуть, это вряд ли кому понравится. Ваш флот должен продолжить блокаду – а сейчас давайте пройдем в мою штабную палатку и там продолжим обсуждение политических аспектов.
Сын мягко положил руку на плечо отца и проговорил:
– Пойдем, нужно идти.
Сидя вместе со всеми за грубо сколоченным деревянным столом в палатке Майкла и перебарывая дремоту, Ральф Вайерман прислушивался к тому, как его сын расправляется с капитаном Лэмбли и вершит дела с ОЦС.
– Но послушайте, – говорил Лэмбли голосом раздраженным и не слишком уверенным, – мы ведь очень много для вас сделали – установили блокаду Земли, снабдили оружием, доставили членов старого «правительства в изгнании», признали ваш статус. И теперь, получается, что вы ничего не желаете отдавать взамен. Никаких торговых концессий и льгот, никаких выплат по репарациям – ничего, господи, совсем ничего!
– Да, это так, – ответил Майкл Вайерман. – Мы благодарны вам за помощь. Без нас вы не смогли бы одолеть пришельцев. Война была бы вами проиграна!
– Война была бы нами проиграна? Но ведь это не только наша война, это и ваша война тоже!
– Что означает, что мы союзники. Но разве можно требовать выплат от своих союзников и экономических льгот на их территории? Разве этично так поступать? Свои обязательства перед вами мы выполнили с честью – что еще вы хотите получить? Вы только что сами сказали, капитан, – это и ваша война тоже. Победа уже принесла вам немалую выгоду. Ровно столько выгоды, сколько может извлечь из войны любое правительство.
– Вайерман, не забывайте о том, что в любой момент мы можем снять блокаду, и пришельцы вернутся и не оставят от Земли камня на камне – вот такой будет ваша выгода! Вы еще позовете нас обратно!
– Капитан, вы отлично знаете, что ваше правительство не снимет блокаду, – медленно проговорил Майкл Вайерман, качая головой. – Что ваше правительство говорило своему народу, начиная эту войну? Что в некоторых приграничных областях Центавр вошел в экономические противоречия с инопланетными расами, требующими теперь разрешения – или же что флот Центавра вылетает на помощь оккупированной Земле, родины предков? Капитан, я очень хорошо знаю ваше правительство. Это очень хорошее правительство, но к сожалению оно почему-то думает, что обычным людям необходимо предоставлять благородные объяснения различных не слишком симпатичных реалий жизни. Нет, капитан – ваше правительство никогда не снимет блокаду и не позволит пришельцам вновь захватить Землю, потому что в этом случае возмущенное население ОЦС потребует от кабинета министров отставки.
Лэмбли сидел за столом, сгорбившись и стиснув кулаки, его спина окаменела от напрягшихся на ней мышц.
– Мистер Вайерман…
– Мне жаль вас, капитан. Жаль, что ваше правительство избрало для неблагодарной роли посланца столь преданного и исполнительного офицера, как вы. Думаю, что это назначение было сделано только потому, что после свержения Хамиля развитие событий могло идти только по одному сценарию. Это было ясно. Все было предрешено, и вас подставили. Теперь вас наверняка разжалуют – ведь нужно же будет на ком-то сорвать злость. Скорее всего, вам предложат выбирать – или разжалование и позор, или командование ударными частями космического флота, что означает неминуемую гибель. Уверен, что вы уже сделали свой выбор.
Лэмбли тихо поднялся из-за стола.
– В десятку, мистер Вайерман, вы отличный стрелок. Вижу, что будущее Земли в надежных руках.
Майкл поднял на капитана Лэмбли глаза.
– Я просто исполняю свой долг.
2
– Вот она Земля, Том, – проговорил Ральф Вайерман, разглядывая сосны. – Земля.
– Вон Майкл, – сказал Томас Хармон.
Ральф Вайерман прищурил глаза и, чтобы уменьшить расстояние между собой и расплывчатыми вертикальными похожими на зубчики расчески зелеными полосами на границе контрастного просторного белого туманного центрального пятна, каким ему виделось взлетное поле, выше поднял голову.
– Он разговаривает с капитаном Лэмбли.
– Я вижу, – раздраженно откликнулся Ральф.
Грохоча рифлеными подошвами по металлу, на трап взошел и выстроился слева вдоль поручня почетный караул.
– Нас ждут, Ральф. – Хармон подтолкнул его вперед.
– Знаю. С протоколом я знаком не хуже тебя.
Ральф Вайерман вдруг вспомнил, что теперь должен привыкать думать о Томасе Хармоне другими словами. Он виновато оглянулся через плечо, но на лице его друга не было обиды, только нетерпение.
Люди не должны видеть, что я слаб – подумал Ральф Вайерман. Он сосредоточился на этой мысли. Движения должны быть легкими, между одним движением и другим не должно проходить много времени, нельзя говорить резко, напряжение нужно тщательно скрывать… Нужно поставить себя так, чтобы с тобой считались, а не просто принимали в расчет, еще хотя бы некоторое, пускай краткое, время.
Но даже одна эта мысль оказалась для него непосильным бременем. Для того чтобы ее оживить, требовались фантастические усилия, и ему, в его-то возрасте, как было не знать, что любое действие должно стоить потраченных на него сил, иначе оно становится бессмысленным. Удивительно, думал он, вспоминая свои мысленные монологи Старца, что разум мой, с такой легкостью способный создавать воображаемые метафизические замки небывалой страны, пасует при попытке наладить контакт с реальным окружающим миром.
Он недовольно потряс головой. Увлеченный своими рассуждениями, он успел спуститься до конца трапа и теперь достаточно ясно видел стоящего впереди рядом с капитаном молодого человека. Лэмбли, Полномочный Представитель ОЦС на Земле, заметив Ральфа Вайермана, повернулся и сделал шаг в сторону, а почетный караул – разношерстная группа землян в военной форме центаврианской армии с изготовленными вручную знаками различия и нашитыми поверх знаков различия ОЦС – взяли «на караул». И возможно потому что все эти люди присутствовали здесь, но непосредственного участия в происходящем не принимали, и потому что говорить с ним стал только один молодой человек, и возможно потому что его глаза позволяли ему отчетливо различать только не слишком отдаленные предметы, Ральфу Вайерману вдруг почудилось, что пространство и время вокруг них замерли, остановив свое извечное неразрывное движение. Он и молодой человек в безвременье на мгновение застыли друг перед другом, и сразу же вслед за этим все остальное время – все их прошлое, вся их совместно прожитая жизнь – обратилось в единый фрагмент, в котором уже нельзя было сделать обычных различий между одной частью, подталкиваемой сзади другой, более поздней частью, но теперь возвысившейся над ним башней наподобие тяжеловесного монолита, так что то, чем он и молодой человек сейчас были, на мгновение стало больше той обычной формальной координаты день-час-минута-широта-долгота, при помощи которой в бытовой ситуации один человек может обозначить нахождение другого.
– Майкл, – проговорил Ральф Вайерман.
– Здравствуй, папа, – отозвался Майкл. – Как ты?
– Я… в порядке. Мама… – Ральф Вайерман махнул рукой в сторону возвышающегося позади корабля. – Она отдыхает после перелета.
Президент указал на своего спутника.
– Ты помнишь Томаса Хармона?
– Конечно. Здравствуйте, господин Хармон. Как долетели?
– Очень хорошо, Майкл. Я рад видеть в твоем лице…
Да, конечно, подумал Ральф Вайерман, мгновенно отключая слух, достижения Майкла Вайермана несомненно произвели на Томаса Хармона впечатление. Во время полета с Чиерона, где их сначала взяли под стражу и поселили в дешевом отеле, а потом, после того как на Земле Майкл Вайерман что-то такое сделал, освободили и с почетом, окружая вниманием и роскошью, доставили на родину, Том только об этом и говорил.
На самого Ральфа Вайермана достижения Майкла особого впечатления не произвели. Выступая с позиции силы, любой мог добиться того, чего хотел. Для того чтобы добиться еще большего, нужно всего лишь стать еще сильнее, и так далее, пока наконец ситуация не достигнет той точки, когда сосредоточие в одних руках единовластной силы сможет превращать в бойца несгибаемой воли и ураганного напора даже самого распоследнего слабака и хлюпика. И Томас Хармон знал это не хуже других. Знал, но не верил в то, что подобное является безусловным законом человеческой вселенной. Знал, но не верил в то, что этот закон сможет сработать на Майкле Вайермана точно так же, как и на любом другом человеке. Он дал мальчику его шанс, потому что это представлялось на тот момент самым разумным решением, но поверить в то, что идея его сработает, он не мог, так как то, во что верил Томас Хармон, не имело никакого влияния на принимаемые им самим решения.
И именно вот из-за этого твоего люфта неверия в чужие силы, не ты, Том, а я являюсь человеком-лидером, сказал себе Ральф Вайерман. Хотя сейчас все это уже значения не имеет – сколько у него осталось? – несколько недель, месяцев, а потом все кончится. Мы проложим демаркационную линию между нашими интересами и интересами Центавра, будут назначены выборы, и мы сойдем со сцены. После этого нам останется только греться на солнышке и строить планы по поводу дороги в Вечность, я получу то, чего заслужил своей жизнью, ты получишь то, что заслужил своей, и мы расстанемся, чтобы никогда больше не встретиться иначе как в снах собственного изготовления.
Но Ральф Вайерман все-таки был удивлен, удивлен тем, во что Майкл Вайерман превратился, потому что, кроме всего прочего, он хорошо знал также и то, что человек не может стать всем, чем захочет, а только лишь тем, что уже имеется и заложено в нем, а то, что внутри Майкл находится Личность, которую он сейчас зрит перед собой, Ральф Вайерман никогда даже представить себе не мог. На Чиероне ничто не предвещало того, что в Майкле обнаружится хоть что-то из необходимого настоящему лидеру – самоуверенность; глубокое понимание того факта, что любой человек обычно не имеет и десятой части того ума и уверенности, которые он себе приписывает – а также двадцатой части той многолетней целеустремленности, о которой так любит говорить; того также, что все люди только и ждут появления лидера, который бы указал верный путь и повел их за собой; что при самой умеренной толике здравого смысла и общей образованности любой соображающий человек может повести людей к чему-то по крайней мере не худшему, чем уже имеющееся – и по возможности все-таки к чему-то лучшему, чем то, чего они могли бы добиться, передвигаясь самостоятельно. И пока этот человек, лидер, будет сознательно насаждать подкрепляющую выбранное им направление философию и сам, по крайней мере внешне, следовать ей, проблем у него не будет. В одном была заковыка – в том, сколько людей, способных изобрести собственное направление движения и продвигаться по нему всю свою жизнь, в каждом поколении появляется на свет. Человек такого редкостного типа всегда знает о своей избранности и возвышенности над другими людьми. И до самого последнего дня ему приходится идти по лезвию, балансируя между двумя пропастями – тщательным и действенным осознанием своего уникального дара и высокомерным фатальным убеждением о божественном предназначении. На дне одной пропасти лежит озеро вселенского великодушия. На дне другой – тирания. И только это, и ничто другое, объясняло все биографические перипетии всех великих людей в истории человечества, и Ральф Вайерман знал это.
Но вот теперь Майкл – его Майкл – ступил на эту тропу и уверенно по ней идет!
– Как же тебе удалось, сын? – спросил он, вклинившись в чьи-то торжественные обращенные к Майклу излияния. – Где ты всему научился?
Теперь, когда весь Майкл находился в поле его зрения, Ральф мог рассмотреть и оценить сына одним опытным взглядом.
Он видел, что его мальчик не стал более жестким – определенно так нельзя было сказать. Наверняка можно было сказать и другое – таким гибким и проницательным человеком, каким был его отец, Майкл не станет никогда. Он как-то иначе, чем раньше, упирался теперь ногами в землю. И, в соответствии с этой новой уверенной осанкой, изменилось и напряжение всех мускулов его тела и угол наклона костей, что не могло, конечно, не сказаться и на внешнем облике. Мы узнаем человека по тому, как распределяются свет и тени по выступам и углублениям его лица; то же самое относится и к остальному телу. Голова Майкла теперь сидела на его шее иначе, не так, как это запомнилось Ральфу Вайерману; свет падал на нос и глаза под немного другим углом, и в результате распределение светотени меняло облик.
– А разве у меня был выбор, папа? – ответил ему вопросом на вопрос Майкл, и от того, как быстро и точно сын понял его, в то время как для всех остальных их обмен краткими фразами остался тайной, по спине Ральфа пробежал холодок. А может быть они говорят каждый о своем?
Он размышлял на эту тему, пока его и Хармона представляли пришедшим вместе с Майклом на космодром встречающим, в результате чего он плохо рассмотрел этих людей. Все вместе они представились ему классической живописной группой, вполне под стать моменту – полезные члены только что свергнутого правительства, несколько новых фигур, продвинутых с нижних постов с тем чтобы заполнить вакантные заурядные должности любого временного правительства: люди без опыта и не прошедшие полировку временем, поставленные выполнять важную работу не потому что это было их специальностью, а потому что вся их внутренняя природа оказывалась настолько сконцентрированной на данной работе, что выполнение ее становилось для них просто-напросто физически необходимой функцией. Во времена более стабильных режимов таких людей называли маньяками и, либо из-за их мании, либо из-за других каких-то проступков, которые полированный и отточенный правящий аппарат не мог терпеть, старались избавиться от них.
Это было так же старо, как сама история: и этот Ньюфстед, рука закона и дисциплины, необходимый Майклу как молодому и официально пока еще непризнанному лидеру; этот Хоббс, этот Моргансон, этот Лоперт и этот Ладислас – крепкий, основательный довесок мужественности к пылкости молодого правителя…
– Ладислас Данко! – удивленно воскликнул Ральф Вайерман.
– Рад видеть вас, дружище, – пробасил профессор Данко, осторожно прикоснувшись широкой как лопата ладонью к его плечу.
– Когда это мы стали с вами друзьями! – пронзительно выкрикнул Вайерман, сбрасывая с плеча руку землянина.
– Ну, я думал… – Данко пожал плечами и неловко отвернулся.
Бывший противник был потрясен и испуган его старческой физиономией, понял Ральф, и поскорее попытался положить конец древнему соперничеству – возможно не слишком ловко. Теперь же грубость Вайермана расстроила и смутила его.
Ну так и пусть, подумал Ральф Вайерман. Плохо то, что человек не может держать под спокойным контролем любое свое взаимодействие с другими людьми, но дело в том, что при встрече друг с другом люди немедленно и неизменно стараются установить взаимное главенство, и пытаться взывать к себе и к другим к доброй воле здесь бесполезно. При всех своих благих намерениях Данко попробовал свести их взаимоотношения на выбранный им самим путь. В ответ на что Вайерману необходимо было дать должный ответ, в котором он заявил, что не намерен этим путем следовать.
– Отец, – мягко заметил Майкл Вайерман, – разве поможет это чем-то Земле, если вы с профессором Данко будете продолжать свои игры такого сорта?
– Поможет ли это Земле? Конечно, я…
Вайерман-старший умолк на полуслове, оборвав себя. Любой ответ будет сейчас неуместен. Важно другое – кто из них лидер? Хотя по всему выходило, что этот вопрос тут уже не стоит – каждый из них уже попытался повести процесс на свой лад, установив тем самым соответственное распределение власти, дабы потом управление Землей уже происходило бы без внезапной смены жокеев.
Значит все решено?
– Майкл – ты что же, решил занять пост Президента вместо меня? Ты отстранил меня от власти?
– Все не так просто, отец, – ответил Майкл Вайерман.
– Текущая ситуация на Земле совершенно неясная, – словно по приказу подал голос Ладислас Данко. – Во-первых, нужно внести ясность в международный статус договоров между ОЦС и Хамилем – в той части, как именно устанавливается там условие управления Землей Хамилем. Кроме сепаратных договоров с Центавром, имеются вопросы тносительно деятельности Хамиля против «правительства Свободной Земли в изгнании», в свете того, что де факто он все-таки обладал некими полномочиями. Допуская теоретически, что Хамиль являлся главой Правительства Земли, встает аспект возможности наследования Майклом этого титула как официального преемника, осудившего и казнившего бывшего главу, но действовавшего в тот момент и в последствии, при восстановлении порядка и справедливости на Земле, от имени «правительства в изгнании» – иными словам, используя ваш авторитет – что по сути дела может быть признано нормальной узурпацией власти и контрреволюционным переворотом, оправданными форс-мажорными обстоятельствами. Исходя из этого…
Ральф Вайерман перестал слушать. К собственному удивлению он не чувствовал ни обиды, ни разочарования. Ни раньше, ни сейчас он ни на секунду не забывал о том, что его положение так же шатко, как стоящий на острие нож, и что принадлежащий ему мир может уплыть из его рук при первом же порыве свежего ветра над горами и океанами. Вышло так, что человеком, забравшим у него власть, оказался Майкл – Майкл, которого он никогда не понимал, чьи движущие мотивы оставались для него загадкой, в чьи дебри сознания он никогда не удосуживался заглянуть – хотя бы для того, чтобы узнать, насколько далеко там распространяется его собственная власть как отца – сын рос стеснительным и неуверенным в себе, а ему и дела было мало.
Я привык думать только о том, что делаю сам, сказал себе Ральф. Я привык строить планы и претворять их в жизнь, и так продолжалось большую часть времени. Разве я забыл – как давно это было? – на борту корабля-беглеца – тогда я уже не хотел оставаться таким. Но у каждого случаются в жизни кризисы. Каждый теряет веру в себя и свои планы. Обычно это не продолжается долго. Потом он снова начал продвигаться раз намеченным курсом. Кто скажет, что заставило меня передумать?
И разве я передумал? Если я не могу ничего сейчас вспомнить об этом, то может быть этого и не случалось вовсе, может быть я просто убедил себя в том, что это произошло? Кто сказал, что я обычно думаю, что делаю? Кто сказал, что мир устроен именно так, как мне кажется? Все, что у меня осталось, это моя память, только на нее я могу опереться. Но память великая изменщица, и моя память здесь тоже не исключение – может быть, мне все только кажется? Мог мой разум отредактировать прошлое, покрыть мхом все зубцы фактов, так чтобы они сделались зелеными и веселыми, гораздо более приятными на вид чем были в исходном состоянии?
О, Господи! вскричал про себя Ральф Вайерман, я узник своего разума, а мой разум вполне человеческий – всего-навсего человеческий, все так же пытающийся придать событиям вид более приятный, с которым я мог бы продолжать свое существование, старающийся так все сорганизовать, чтобы последняя моя мысль под этим небом была радостной, а не печальной – ох, ну почему именно это стало для меня предметом высшей необходимости! Почему я не понимал этого, когда был моложе! Но сейчас уже чересчур поздно – столько всего уже осталось позади. Изменить теперь ничего нельзя, все безвозвратно кануло в вечность. Или, может быть, я уже сделал это, изменил и исказил истину, и теперь в том безвременном и бездумном мире, куда я уйду, ставшим лживым и пустым, мне не будет покоя?
– Мистер Вайерман, – обратился капитан Лэмбли к Майклу. Не к Ральфу Вайерману. – Нам нужно кое-что обсудить. Мои корабли не могут оставаться здесь вечно. Пришельцы отброшены за пределы Солнечной системы, но чтобы сокрушить их в этом районе галактики окончательно, нам нужно снять блокаду и нанести удар с фланга.
Майкл поднял на Лэмбли спокойный взгляд.
– Уверен, что вы знаете, о чем говорите, капитан, – ответил он. – Но рассуждая о расстояниях в сотни световых лет и сражениях космических флотов, вам не стоит забывать, что победой над пришельцами, по крайней мере в нашей планетной системе, вы обязаны моему отцу. Он только что узнал, что его часть работы выполнена. Знаете, если человек несет свой крест несколько десятков лет подряд, а потом, когда наконец удается снять ношу с плеч, ему даже не дают передохнуть, это вряд ли кому понравится. Ваш флот должен продолжить блокаду – а сейчас давайте пройдем в мою штабную палатку и там продолжим обсуждение политических аспектов.
Сын мягко положил руку на плечо отца и проговорил:
– Пойдем, нужно идти.
Сидя вместе со всеми за грубо сколоченным деревянным столом в палатке Майкла и перебарывая дремоту, Ральф Вайерман прислушивался к тому, как его сын расправляется с капитаном Лэмбли и вершит дела с ОЦС.
– Но послушайте, – говорил Лэмбли голосом раздраженным и не слишком уверенным, – мы ведь очень много для вас сделали – установили блокаду Земли, снабдили оружием, доставили членов старого «правительства в изгнании», признали ваш статус. И теперь, получается, что вы ничего не желаете отдавать взамен. Никаких торговых концессий и льгот, никаких выплат по репарациям – ничего, господи, совсем ничего!
– Да, это так, – ответил Майкл Вайерман. – Мы благодарны вам за помощь. Без нас вы не смогли бы одолеть пришельцев. Война была бы вами проиграна!
– Война была бы нами проиграна? Но ведь это не только наша война, это и ваша война тоже!
– Что означает, что мы союзники. Но разве можно требовать выплат от своих союзников и экономических льгот на их территории? Разве этично так поступать? Свои обязательства перед вами мы выполнили с честью – что еще вы хотите получить? Вы только что сами сказали, капитан, – это и ваша война тоже. Победа уже принесла вам немалую выгоду. Ровно столько выгоды, сколько может извлечь из войны любое правительство.
– Вайерман, не забывайте о том, что в любой момент мы можем снять блокаду, и пришельцы вернутся и не оставят от Земли камня на камне – вот такой будет ваша выгода! Вы еще позовете нас обратно!
– Капитан, вы отлично знаете, что ваше правительство не снимет блокаду, – медленно проговорил Майкл Вайерман, качая головой. – Что ваше правительство говорило своему народу, начиная эту войну? Что в некоторых приграничных областях Центавр вошел в экономические противоречия с инопланетными расами, требующими теперь разрешения – или же что флот Центавра вылетает на помощь оккупированной Земле, родины предков? Капитан, я очень хорошо знаю ваше правительство. Это очень хорошее правительство, но к сожалению оно почему-то думает, что обычным людям необходимо предоставлять благородные объяснения различных не слишком симпатичных реалий жизни. Нет, капитан – ваше правительство никогда не снимет блокаду и не позволит пришельцам вновь захватить Землю, потому что в этом случае возмущенное население ОЦС потребует от кабинета министров отставки.
Лэмбли сидел за столом, сгорбившись и стиснув кулаки, его спина окаменела от напрягшихся на ней мышц.
– Мистер Вайерман…
– Мне жаль вас, капитан. Жаль, что ваше правительство избрало для неблагодарной роли посланца столь преданного и исполнительного офицера, как вы. Думаю, что это назначение было сделано только потому, что после свержения Хамиля развитие событий могло идти только по одному сценарию. Это было ясно. Все было предрешено, и вас подставили. Теперь вас наверняка разжалуют – ведь нужно же будет на ком-то сорвать злость. Скорее всего, вам предложат выбирать – или разжалование и позор, или командование ударными частями космического флота, что означает неминуемую гибель. Уверен, что вы уже сделали свой выбор.
Лэмбли тихо поднялся из-за стола.
– В десятку, мистер Вайерман, вы отличный стрелок. Вижу, что будущее Земли в надежных руках.
Майкл поднял на капитана Лэмбли глаза.
– Я просто исполняю свой долг.
2
Ральф Вайерман стоял на краю утеса рядом с сыном и рассматривал открывающийся с высоты вид. Происшедшие в Майкле перемены все еще не укладывались у Ральфа в голове. Он все еще не понимал своего сына.
– Каждый день я узнаю что-то новое, отец, – говорил ему Майкл, подкрепляя свои слова усталым жестом руки. – Каждый день что-то новое о том, как нужно вести себя, что лучше, а что хуже. Это происходит чисто автоматически. Этому может научиться любой.
– Ты ошибаешься, – быстро заметил Ральф.
– Мне очень жаль, папа, но это так. То, что кажется тебе очень сложным и непростым делом, в действительности похоже на то, что чувствует и видит ребенок, впервые столкнувшийся с другим ребенком. Наступает время узнать, что принадлежит по праву тебе, а что чужое и что в этом случае делать и как прийти тут к полному соглашению. Сначала ребенок все тянет к себе, но его маленький оппонент поступает точно так же, дело доходит до драки и слез и кое-что из игрушек оказывается разорванным на куски и ломается, но в конце концов через обиды и боль границы собственности все-таки устанавливаются. Со временем ребенок превращается во взрослого, он не забывает ничего – он помнит всю несправедливость, на которую приходилось идти и с которой его заставляли мириться – подлость, обман и обессиливающие драки. Человек внезапно осознает, что в прошлом совершал ошибки, предавал и унижал, но теперь делать нечего, и он живет дальше с тяжелой памятью о своих проступках. Человек так устроен, что продолжает жить. И вот он живет и, пытаясь взять реванш за прошлое, грешит в настоящем и с возрастом видит, что его ошибки уже не могут породить ничего кроме ошибок – стыд порождает новый стыд, а предательство занимает в душе его не меньшее место, чем вера. Потом человек смиряется и живет дальше, уже махнув на все рукой. На этом все заканчивается. Он уже не может сам вести себя. Он способен только делать что-то для других, потому он видит окружающих такими, как они есть, а не такими, как те себя представляют, и таким образом мы все помогаем друг другу.
Ральф Вайерман взял своего сына за руку.
– Значит, ты веришь в это? То, что ты сейчас рассказал мне, Майкл, очень важно. Я повидал на своем веку немало великих людей. Великий человек знает, что он велик. Если он не думает об этом, то его уже нельзя назвать великим. Если человек лидер, но, по какой-то причине, не считает себя лучше остальных, то у него нет оправдания собственным деяниям – он уже не может судить и не может решать за других. Поэтому такое просто невозможно!
– Извини, папа, – сказал ему Майкл Вайерман.
Он повернулся и медленно, так чтобы отец мог за ним поспевать, принялся спускаться к палатке, где отдыхала его мать. Скоро за ними должен был прилететь вертолет и отвезти их в город, туда, где они, пока живы отец и мать, будут вместе как одна семья.
– Каждый день я узнаю что-то новое, отец, – говорил ему Майкл, подкрепляя свои слова усталым жестом руки. – Каждый день что-то новое о том, как нужно вести себя, что лучше, а что хуже. Это происходит чисто автоматически. Этому может научиться любой.
– Ты ошибаешься, – быстро заметил Ральф.
– Мне очень жаль, папа, но это так. То, что кажется тебе очень сложным и непростым делом, в действительности похоже на то, что чувствует и видит ребенок, впервые столкнувшийся с другим ребенком. Наступает время узнать, что принадлежит по праву тебе, а что чужое и что в этом случае делать и как прийти тут к полному соглашению. Сначала ребенок все тянет к себе, но его маленький оппонент поступает точно так же, дело доходит до драки и слез и кое-что из игрушек оказывается разорванным на куски и ломается, но в конце концов через обиды и боль границы собственности все-таки устанавливаются. Со временем ребенок превращается во взрослого, он не забывает ничего – он помнит всю несправедливость, на которую приходилось идти и с которой его заставляли мириться – подлость, обман и обессиливающие драки. Человек внезапно осознает, что в прошлом совершал ошибки, предавал и унижал, но теперь делать нечего, и он живет дальше с тяжелой памятью о своих проступках. Человек так устроен, что продолжает жить. И вот он живет и, пытаясь взять реванш за прошлое, грешит в настоящем и с возрастом видит, что его ошибки уже не могут породить ничего кроме ошибок – стыд порождает новый стыд, а предательство занимает в душе его не меньшее место, чем вера. Потом человек смиряется и живет дальше, уже махнув на все рукой. На этом все заканчивается. Он уже не может сам вести себя. Он способен только делать что-то для других, потому он видит окружающих такими, как они есть, а не такими, как те себя представляют, и таким образом мы все помогаем друг другу.
Ральф Вайерман взял своего сына за руку.
– Значит, ты веришь в это? То, что ты сейчас рассказал мне, Майкл, очень важно. Я повидал на своем веку немало великих людей. Великий человек знает, что он велик. Если он не думает об этом, то его уже нельзя назвать великим. Если человек лидер, но, по какой-то причине, не считает себя лучше остальных, то у него нет оправдания собственным деяниям – он уже не может судить и не может решать за других. Поэтому такое просто невозможно!
– Извини, папа, – сказал ему Майкл Вайерман.
Он повернулся и медленно, так чтобы отец мог за ним поспевать, принялся спускаться к палатке, где отдыхала его мать. Скоро за ними должен был прилететь вертолет и отвезти их в город, туда, где они, пока живы отец и мать, будут вместе как одна семья.