– И всё-таки – где Руна? – спросил эсэсовец, терзая вилкой кусок колбасы.
Учитель потупился.
– Хорошо, – сказал он. – Сейчас я принесу ее. – Поднявшись, Вальден вышел из комнаты.
– Ваши ставки, товарищ комиссар? – спросил немец с улыбкой.
– То есть?
– Принесет или не принесет?
– Принесет, – кивнул Воскобойников, кладя на стол недоеденную картофелину.
– Спор не удался... Да, вот и господин учитель.
– Возьмите, – скучным голосом сказал Вальден.
Айнцигер открыл небольшую коробочку из темного дерева. Внутри, на бархатной подушечке, словно орден или перстень с бриллиантами, лежала Руна. Маленькая, тусклая, еще более незврачная, чем та, что Воскобойников видел в кабинете Мехлиса.
– Это не дубликат? – спросил Айнцигер.
– Как вы могли подумать! – возмутился учитель.
– И всё же я повторю вопрос, – сказал немец, поднимаясь и доставая пистолет. – Это подлинная Руна? Вы в этом уверены?
– Уверен, – ответил учитель. Он судорожно ухватился руками за край столешницы.
Керьялайнен с ужасом смотрел на происходящее и не мог не понимать, что, если сейчас немецкий обер-лейтенант застрелит Вальдена, следующая пуля – его, Керьялайнена, который больше не нужен. Пошарив глазами по столу, финн поспешно схватил кусок колбасы и принялся заталкивать его в рот, словно был уверен, что Айнцигер не выстрелит в человека, который ест.
– Отлично, – произнес немец и выстрелил в лоб учителю с расстояния в полметра.
Выстрел прозвучал в бревенчатой комнате неожиданно глухо, словно задавленный душным теплом и низким потолком. Школьного учителя Хеермани Вальдена отбросило назад, на спинку стула, потом он уронил голову на стол и затих. Кровь заливала столешницу, и Воскобойников машинально отодвинул в сторону тарелку с остатками колбасы.
– Как всё же неприятно это делать, – сказал Айнцигер, убирая пистолет.
Керьялайнен выпученными глазами смотрел на кровавую лужу и жевал, жевал, жевал...
– А если он соврал? – безразлично спросил Воскобойников. – Если это – подделка? Как мы теперь найдем Руну?
– Это оригинал, – покачал головой немец.
Он протянул коробочку Станиславу Федоровичу, и тот поразился неожиданной тяжести.
– Чувствуете? – спросил Айнцигер, с интересом наблюдавший за комиссаром.
– Да.
– А теперь попробуйте вынуть Руну из коробочки.
Воскобойников осторожно взял тяжелый кусочек металла и ощутил исходившее от него тепло, словно Руна лежала на печке или остывающей плите. Кончики пальцев немного покалывало.
– Что это?
– Не представляю себе. Я просто знаю, как должно быть.
– Откуда? От Ласси-Густава?
– Угадали. Ласси-Густав рассказал очень многое. Он сильно отличался от Вальдена и уж подавно – от Ярка...
– Ласси-Густав был Ларцом той Руны, которая сегодня в Германии? – спросил Воскобойников. Пальцы покалывало всё отчетливее, довольно болезненно, но Руну он не выпускал.
– И снова угадали. Впрочем, это было легко. Вам, наверное, интересно, что умеет немецкая Руна? К сожалению, очень немногое, товарищ комиссар.
– По моим данным, в Германии две Руны.
– Две? Я знаю лишь об одной. Я всего-то обер-штурмфюрер, мне не положено всё знать... Та, что я видел, – по сути, пустышка, небольшое украшение с малопонятными способностями. А вот эта, – Айнцигер щелкнул ногтем по пустой коробочке, – судя по нашим сведениям, боевая. Боевых Рун как минимум две – где вторая, никто пока не знает. Теперь понимаете, какую ценность вы держите в руке?
– Понимаю. Как понимаю и другое – наша договоренность, похоже, истекает. «Вместе у нас получится гораздо лучше, а в конце концов мы разойдемся в разные стороны» – так, кажется, вы сказали во время памятных переговоров в доте?
– Нам еще возвращаться назад, – рассудительно заметил оберштурмфюрер. – Поодиночке мы не выберемся, линия фронта достаточно далеко...
– Разве на помощь Руны не следует рассчитывать?!
– А она покамест ничто, – улыбнулся немец. – Ее нужно завести, пустить, словно часы. А как это делать – вы не знаете. Возможно, это знает тот, кто вас сюда послал, но вам, напомню, еще нужно вернуться обратно... Как вам мои доводы, товарищ комиссар?
– Весомые, герр оберштурмфюрер.
– В таком случае можете убрать Руну в коробку и положить себе в карман. Да не потеряйте – подобные предметы имеют дурной нрав и могут легко потеряться.
– Вы имеете в виду...
– Я имею в виду то, что можете пока оставить Руну у себя. Время расставания, о котором вы вспомнили, еще не пришло. Полагаю, мы найдем способ цивилизованно решить нашу проблему. Подумаем лучше, что делать с нашим спутником – добрым Керьялайненом.
Финн остекленелым взглядом уставился на немца – услышал свою фамилию.
– А ничего, – спокойно сказал комиссар. – Какой смысл его убивать? Он нам достаточно помог.
– Старый Ярк тоже нам помог. И учитель Вальден. Вы не склонны убивать тех, кто вам хотя бы раз оказал помощь? В таком случае как вы вообще можете жить на свете? У вас незавидная судьба – с такими-то моральными устоями, товарищ комиссар. Тем более для коммуниста. Тем более – для военного человека.
– Я не вижу смысла убивать финна, – возразил Воскобойников. – Если честно, я не видел большого смысла и в убийстве Ярка с учителем, но... финн совершенно безобиден. Он практически ничего не знает. Сомневаюсь, что он понимает, что мы вообще здесь делаем.
– Вы слишком любите допущения, – сказал немец. – Но черт с вами, мне этот толстячок чем-то симпатичен, хотя он вовсе не такой кретин, каким представляется. Оставим его здесь?
– Он может пригодиться. Как вы сами сказали, герр оберштурмфюрер, нам еще возвращаться назад.
– В таком случае навьючим нашего финна едой. У Вальдена должна быть еда. И неплохо бы уйти до рассвета – если вы, разумеется, достаточно сносно себя чувствуете.
– Я не пойму одного, – признался Воскобойников, когда они укладывали в вещмешки продуктовые запасы учителя. – Для чего вы притащили меня сюда? Бросили бы в лесу, я бы не выбрался... Вы упрекаете меня в наличии каких-то сомнительных моральных устоев, а сами ведете себя нелогично. Руна у вас.
– У вас, – с улыбкой возразил эсэсовец. – В кармане, в деревянной коробочке.
– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– Уважаемый комиссар, я вас прошу об одном – давайте хотя бы до поры до времени будем доверять друг другу. Вы никогда не занимались альпинизмом?
– Не довелось.
– А я занимался. И знаю старинное правило: спуск всегда труднее, чем подъем. И не только из-за объективных причин, но и чисто психологически: вершина покорена, самое трудное позади, цель достигнута... Мы с вами сейчас тоже на спуске. Едва-едва начинаем спускаться...
Немец втиснул в мешок завернутый в тряпицу окорок и завязал горловину.
– Давайте поторопимся, – сказал он, – скоро рассветет.
Несмотря на все слова Айнцигера о трудности спуска, деревеньку они покинули незаметно. Тихо падал крупный снег, мороз заметно сбавил обороты, и к полудню Воскобойников, немец и финн проделали немалый – особенно по предыдущим дням – путь. Остановившись на привал, Воскобойников отошел по малой нужде и в который уже раз увидел, как в полукилометре, на другой стороне ложбины, осыпается с кустов снег. В неосторожного зверя комиссар уже не верил, особенно после слов старого Ярка: «Война войной, а всегда надо смотреть, кого убиваешь. Иного лучше и не убивать – тебе же потом хуже будет. Не стану пугать, да и не к ночи разговор, да только остерегайтесь – особенно тот, кто убил».
Убил Воскобойников, но сам-то он пока не пострадал... Станислав Федорович попытался разглядеть, кто же возится в заснеженном кустарнике, не мелькнет ли, не приведи господь, покрытое ледяной коркой белое лицо или рука со скрюченными пальцами. Или все же зверь? Как комиссар ни силился, разглядеть всё же ничего не сумел и вернулся к костерку. Тот, сложенный из сырых веток, шипел и пыхтел, но всё же понемногу разгорался, а Керьялайнен уже пристраивал над ним котелок с супом.
Финн знал, что обязан жизнью русскому офицеру, и смотрел на него благодарно, преданно. Воскобойников, принимая флягу с самогоном, даже подмигнул Керьялайнену, и добродушный финн улыбнулся в ответ. «Где же тот рубеж, – подумал комиссар, – за которым закончится союзничество и начнется война? » Он ощущал в кармане тяжесть коробочки с Руной, и эта ноша пугала Станислава Федоровича, страшила своей непредсказуемостью.
«Боевая», – сказал Гиацинт Айнцигер.
«Она сама знает, на какой срок ей задержаться у человека вне зависимости от того, добро он творит или зло», – сказал учитель Вальден.
Похлебав супа, вновь двинулись в путь. Впереди без каких-либо приказаний шел Керьялайнен, и без того нагруженный съестными припасами. Комиссар хотел было предложить финну подменить его, но передумал – недолгое пребывание в теплом доме придало Воскобойникову сил, однако он по-прежнему чувствовал себя больным и уставшим. Так они и ковыляли по снегу гуськом, только немец что-то бодро насвистывал, однако и он начал сдавать – комиссар видел смертельную усталость в глазах Айнцигера.
По пути их обстреляли – то ли небольшой отряд финской армии, то ли дезертиры, то ли, чем черт не шутит, кто-то из заплутавших красноармейцев. На всякий случай постреляли в ответ, залегши в буреломе; нападавших, видимо, было немного, поэтому они не стали втягиваться в долгий бой и ушли. На месте перестрелки Воскобойников нашел потом гильзы от винтовки Мосина – такими были вооружены и финны, и советские части.
А потом ушедший немного вперед Керьялайнен вернулся, бормоча:
– Мертвый человек! Там мертвый человек!
– Вот ведь невидаль, – буркнул эсэсовец. Станислав Федорович тоже удивился, что страшного даже для мирного Керьялайнена в мертвеце – вроде бы успел уже насмотреться. Но мертвец оказался непростой. В сидевшем спиной к древесному стволу человеке Воскобойников узнал лейтенанта Буренина, командира «слабосильной команды».
– Лейтенант! Лейтенант! Живой?! – Комиссар потряс безвольное тело, хотя понимал, что Буренин мертв.
Лицо лейтенанта выражало высшую степень удивления, а толстая «антарктическая» куртка была изодрана и покрыта темными пятнами, сизо-красные внутренности из распоротого живота свернулись в паху жутким месивом. Но самым страшным было не это. Воскобойников набрал горсть снега и стер со лба лейтенанта кровяную корку.
– Что за черт? – сказал Айнцигер.
На лбу ножом был вырезан значок – разветвленные оленьи рога. Глубоко вырезан, так, что в ране проглядывала белая черепная кость.
– Вы знаете этого человека? – беспокойно спросил немец, наблюдая за Воскобойниковым. – Что за знак?
– Знал, – коротко ответил комиссар. – Про знак... Помните историю с ночным хохотуном?
– Конечно, такое трудно забыть.
– Она, похоже, продолжается...
– Надеюсь, вы не собираетесь его хоронить? – осведомился Айнцигер.
– Нет... – Воскобойников замялся, потом более уверенно повторил: – Нет. Но хотя бы в снег нужно закопать.
– Погодите, – сказал немец, наклонился, снял варежку и сунул руку внутрь распоротого живота. – Теплый... Его убили совсем недавно.
Керьялайнена вырвало, финн едва успел отбежать в сторону и упасть на колени.
– Помогите мне его зарыть, – попросил комиссар.
Немец пожал плечами, но помог забросать Буренина снегом. Рядом с телом валялся длинноствольный артиллерийский «люгер», таких Воскобойников не видывал лет пятнадцать. Где лейтенант мог его раздобыть? Патронов не было, и он без сожаления положил бесполезную громоздкую цацку возле трупа.
Почему убили Буренина? Уж он-то не имел ровным счетом никакого отношения к смерти финна, которого Воскобойников застрелил у ручья... Или тело бросили здесь, на пути, с намеком?
Я очень давно не вел дневник, вспомнил Воскобойников. Почему-то эта мысль грызла его весь долгий переход до самого вечера, пока Айнцигер не выругался и не бросил автомат и мешок на снег.
– Похоже, мы заблудились, – сказал он.
– А карта?
– Карту можно выбросить к чертовой матери. Карта больше не нужна. Нас что-то не выпускает.
– Почему? – тупо уставившись себе под ноги, пробормотал Воскобойников. Он хотел лишь одного – проглотить что-нибудь горячее и уснуть. Лечь. Уснуть. Лечь. Уснуть...
– Почему?! – крикнул немец. – Почему?! Да вот почему!
Он сделал пару шагов в сторону, сунул руки в снег и принялся там шарить. Керьялайнен стоял, прислонившись к сосне, и смотрел в сторону.
– Вот почему, – прохрипел немец и сунул в лицо комиссара облепленный снегом артиллерийский «люгер» Буренина. – Вот почему. Мы полдня шли зря и вернулись туда же, откуда пришли, – к могиле вашего знакомца... И теперь, судя по всему, нам придется здесь заночевать – в месте, где я меньше всего хотел бы оставаться на ночь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-6
Утром Юлька ела нехотя. Я уже несколько раз произвел набег на тарелки шведского стола, традиционного для таких гостиниц, а она с сосредоточенным выражением лица ковыряла ложкой кашу и с подозрением смотрела на свой любимый апельсиновый сок. Обычно за ней такого не наблюдалось.
– Что-то не так? – спросил я, наливая горячий кофе, сладко пахнущий уютом. – Ты себя хорошо чувствуешь?
Юлька пожала плечами.
– Как это расценивать? Как «фиг его знает» или как «не хочу говорить»?
– Как «не знаю, что сказать». – Она почему-то избегала смотреть мне в глаза.
– Тогда лучше всего говори как есть. Сначала.
Я подавил желание разбавить кофе сливками. Чувствовал, что разговор будет горчить.
– Собственно, я же про тебя ничего не знаю.
– Вот те раз! – попытался я пошутить.
– Не смейся. – Она опустила голову. – Просто мне кажется, что всё, что было до сегодняшнего дня, оно как будто не настоящее. Будто всё, что у нас с тобой было, эти годы... Они были не с нами. То есть я была я. А ты...
– А я – это не я? По-моему, любовь к триллерам тебя подводит.
– Да ну тебя...
– Нет, в самом деле. Сюжет довольно расхожий. У него есть страшная тайна. Она раскрывает ее. Он убивает ее особо извращенным способом.
Юлька молчала.
– Хорошо, хорошо. Извини. Но это ты сама виновата. Изъясняйся законченными формулировками. Это большая беда всех деликатных людей. Они, из боязни обидеть собеседника, начинают разговаривать намеками, общими фразами, стараясь сгладить углы. От этого углы никуда не деваются, а от намеков становится еще хуже. По крайней мере, противоречия никуда не уходят, а остаются на месте.
– Я не могу тебе всё правильно сформулировать. У меня слов не хватает.
– Да, но что-то же тебя натолкнуло на такие мысли.
– Ты ночью разговаривал...
– Ах вот оно что. И что же я говорил?
– Ты беседовал с кем-то.
– С кем? – Я равнодушно дотянулся до сахарницы и накидал в кофе несколько ложек. Размешал. Снова кинул. Остановился, только когда сообразил, что пауза уже слишком затянулась. Подняв глаза, я обнаружил, что Юлька смотрит на меня едва ли не испуганно, а в глазах у нее дрожат слезы. – В чем дело?
– Ты никогда кофе с сахаром не пил...
Попал так попал. Я отодвинул чашку с окончательно изгаженным напитком.
– Да, действительно. Всё получается как в твоих триллерах... Так с кем я разговаривал?
– Ты говорил по-фински.
– А какие имена я называл?
– Откуда мне знать! Я даже не знала, что ты можешь на этом языке говорить. Я о тебе ничего не знаю! – В ее голосе опасно прорезались истерические нотки. Так под ногами трескается лед. Трещины бегут в разные стороны, змеятся, пересекаются.
– Тихо, тихо. Кое-чего действительно не знаешь. Но ничего криминального тут нет. То, что я говорю во сне, ничего не доказывает.
– Да, но это значит, что у тебя есть от меня какие-то секреты. А так нечестно. – Юлькин подбородок задрожал. – Так нельзя...
– Ну, ну... – Я ласково потрепал ее по щечке. – Пойдем в номер, там разберемся.
Она шмыгнула носом, кинула скомканную салфетку в недоеденную кашу и пошла к лифту. Я немного задержался, плеснул в кружку на пару глотков кофе.
– Так что же я говорил?
Как и следовало ожидать, по дороге Юлька несколько успокоилась и теперь выглядела просто насупленной, но истерики не было.
– Не знаю я.
– А имена? Ну, например, Ильмаринен, Укко...
– Не помню, кажется, говорил. Я не разобрала. Ты был такой холодный и мокрый. И страшный. – Она смотрела на меня как побитая собака. Исподлобья, через челку.
– А, ну, тогда всё в порядке. – Я плюхнулся на кровать и похлопал ладонью по покрывалу рядом с собой. – Садись.
Юлька что-то проворчала, но не сдвинулась с места.
– Мне кошмар снился. Ну, может быть, я просто дневников перечитал дедовых. Всё это путешествие...
– Что?
– Всё это путешествие, оно отдает какой-то мистикой. Вокруг всякие сказки, легенды. Всё на крови замешано.
– А почему ты эти дневники мне не показывал никогда? И откуда ты финский знаешь?
– А я и не знаю. Ну, подумай, откуда ж я могу его знать, тем более во сне? К тому же ты сама его не знаешь. Откуда тебе знать, что это финский? Бормотал я что-то. Ночь. Темно. Ты и напугалась. А дневник... Хочешь посмотреть?
– Хочу...
– Хорошо. – Я согласился легко. Дневники у меня были с собой. Все наиболее сложные места были удалены, а вырванные страницы хранились у меня на самом дне сумки. – Вот смотри.
Я вытянул из сумки потрепанную папку с желтой, грязной бумагой. Где-то на листах штрихами виднелись полустертые рисунки к тексту. Строчки прыгали – иногда вдоль, иногда поперек листа. Левое выравнивание сменялось на правое. Русские буквы замещались финскими, а иногда просто руническим письмом.
От некоторых рисунков кидало в дрожь.
– Безумие какое-то, – прошептала Юлька.
– Нет. – Я смотрел, как она осторожно трогает листы, как щурится, присматриваясь к изломанным линиям. – В этом есть система. Сумасшествие бессистемно. Я прочитал всё. Теперь я хочу сделать из этого историю. Неизвестную историю жизни множества людей.
– А зачем ты взял сюда меня?
Я поежился. Умение задавать правильные вопросы – не самое приятное с точки зрения общения.
– Мне нужен свидетель. А ты самый лучший свидетель из всех, кого я мог себе представить.
Юлька плюхнулась на кровать и нахохлилась. Она долго молчала, а я думал. Мне вспоминался снег. Как он наваливается на ветки елей своим белым, пушистым существом. Прижимает их к земле, и вот вокруг тебя уже не лес, а что-то странное, даже страшное. Изогнутое, перекрученное. Деревья становятся живыми, они приседают под тяжестью снега, тянутся к человеку, к теплу. Еще чуть-чуть, и ветви схватят тебя, пронзят, высосут кровь, тепло, жизнь. Я думал, что путешествие будет труднее. Я взял с собой Юльку для того, чтобы иметь свидетеля, чтобы за мной стоял кто-то, не позволяющий малодушию взять верх. Кто-то, кто заставил бы меня одним своим существованием двигаться вперед. Она – мой обоз, мой тыл, то, дальше которого нельзя, невозможно бежать. Как бы ни было жутко. Как тогда, страшной зимой. О чем я? Это был не я. Это был мой дед...
– Я дура. Извини, – пробормотала Юлька.
– Ерунда. – Я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне. – Всё это ерунда. Со всяким бывает. Просто ты нужна мне. Я тебе не говорил. Но ты нужна мне, я должен сделать это. Должен пройти.
– А что будет там? В этой...
– Кемиярве?
– Ага.
– Там мы найдем маленькую избушку. И посмотрим, что там...
– Страшно.
– Нет, совсем нет. На свете нет вообще ничего страшного. Совсем, совсем.
24
Огромная горелая ель, в которую, наверное, попала когда-то молния, стояла у тропы, чуть накренившись. Пройдя мимо нее, Воскобойников почувствовал запах старого мокрого кострища, неприятный, мертвый.
– Однажды в Альпах я видел, как в человека попала молния, – негромко произнес немец, тоже, видать, учуявший гарь.
– А у нас обычно в землю закапывают, если молнией ударит, – сказал Воскобойников.
– Как?! – не понял немец.
– Целиком, чтобы только голова торчала. Говорят, сырая земля электричество вытягивает...
– Берегись! Назад! – заорали сзади, и Воскобойников, услыхав громкий треск, инстинктивно отшатнулся и спрыгнул в небольшой овраг справа от тропинки. В него врезался Айнцигер, поскользнулся, покатился по склону мимо уцепившегося за кустарник комиссара.
Наверху кто-то кричал – хрипло, непрерывно. Воскобойников вскарабкался обратно и увидел, что бойцы собрались возле упавшей ели, той самой, горелой. Под ней кто-то лежал.
– Политрук... – растерянно произнес Смоленский.
Толстый обломанный сук пробил тело Вершинина насквозь, но политрук еще жил. Он перестал кричать, только цеплялся руками за черное обугленное дерево, изо рта текла густая кровь.
– Как же ты... – пробормотал Воскобойников, опускаясь на колени.
– Она сама упала, – суетливо заговорил Борисенко, словно кто-то обвинял его в нелепой гибели политрука. – Сама, товарищ полковой комиссар! Непонятно даже...
– Бесполезно что-либо делать, – сказал Айнцигер, выбравшийся из оврага. – Тяжелые внутренние повреждения.
– Вершинин! Вершинин, слышишь меня?
– Тов... товарищ полк... – пробулькал политрук сквозь кровавые сгустки и бессильно замолчал.
– Ему нужно помочь, – сказал эсэсовец. – Дайте ему пистолет.
– Вы с ума сошли! – вскинулся было Воскобойников, но понял, что немец прав. Даже в госпитале Вершинина вряд ли спасли бы, а здесь, в лесу, в снегах... Он расстегнул кобуру и вложил в скользкую от крови руку политрука пистолет.
– Давай, брат. Давай... Извини, что так вот... – тихо сказал он. – Пошли, ребята.
Они отошли на пару десятков шагов, спустившись ниже, так что сосны и политрука не стало видно. Больше всего полковой комиссар боялся, что Вершинин не решится или потеряет сознание – тогда застрелить его придется ему, Воскобойникову. Но политрук выдержал и решился.
Воскобойников вернулся за пистолетом, постоял, сняв шапку, несколько мгновений и пошел к своим бойцам.
...Что-то не так.
Что-то было не так. Совсем не так.
Вершинин погиб возле дома старого Ярка, умер вместе со всем отрядом.
Откуда горелая ель? Откуда эта история?
Воскобойников потряс головой, зачерпнул в ладони снега, протер лицо.
С кем всё это было, твою мать?!
– Вы, я вижу, проснулись, – сказал немец, почти невидимый в слабых отблесках костра. Вокруг стояла глубокая ночь – вырытый в снегу поясной окопчик они накрыли еловыми лапами и заползли туда. Вернее, Станислав Федорович не помнил, как они это делали, но сейчас лежал на боку в окопчике, подле костерка.
– Вы уснули, как только закончили копать, – поведал Айнцигер. – Прошу прощения, я несколько сорвался сегодня...
– Ерунда, – сипло ответил Воскобойников. – Сколько я спал?
– Минут сорок.
Сорок? Комиссару казалось, что он проспал часа три-четыре, причем не на холодном снегу возле почти не дающего тепла утлого костерка, а на нормальной кровати... Но что за идиотский сон – воспоминание о том, чего не случалось?
– Вам приснился кошмар? – безразлично осведомился немец. – Вы подскочили, словно увидели во сне демона.
– Что-то вроде того, – кивнул Воскобойников. – Скажите, герр обер-лейтенант, вы знаете, как в России спасают людей, в которых попала молния?
– Я видел однажды в Альпах, как в человека попала молния... – начал было эсэсовец, но тут же растерянно замолчал. – Знаете... Я хотел сказать, что не знаю, но потом понял, что знаю. Их закапывают в землю, так? Верят, что земля вытянет из тела небесное электричество... Верно?
– Верно. Верно, герр обер-лейтенант.
– Я, видимо, читал в каком-то журнале, – всё так же растерянно говорил Айнцигер. – Такое случается: никогда не знаешь, что и зачем запомнил ваш мозг, а потом необходимая информация словно сама падает с полочки...
– Не берите в голову, – сказал Воскобойников.
Он порылся в мешке, нашел дневник и химический карандаш и принялся лихрадочно записывать всё, что случилось за минувшие дни, всё, что он хотел выплеснуть на бумагу. Писал комиссар вслепую, при неверных бликах костра, и порой казалось, что рука сама ведет карандаш, сама рисует знаки, только похожие на буквы... Под конец Станислав Федорович попробовал нарисовать в меру умения то, что хотел бы зафиксировать именно в виде рисунка: разваливающийся дом Ярка, самого Ярка, трупы своего маленького отряда, труп Буренина с вырезанным на лбу значком, учителя Вальдена... Рисовать Воскобойников практически не умел, но рисовал. Поднеся листки к самому огню, он убедился, что рисунки удались, несмотря на жирные кляксы от обслюнявленного карандашного грифеля.
– Что вы там пишете? Дневник? – удивленно спросил немец, который, кажется, задремал.
– А? Что?! – Воскобойников поднял голову, всё вокруг плыло, как в тумане. – А где финн?
– Не волнуйтесь вы так, комиссар. Он на часах. Что-то мне подсказывает, что это будет жутковатая ночь, и я распорядился выставить охранение. А поскольку вы спали, а я в тот момент был старшим по званию, пошел Керьялайнен.
– Он не сбежит?
– А вы бы сбежали на его месте? С нами уж никак не страшнее, чем одному в лесу... – невесело усмехнулся Айнцигер. – Так что вы там пишете?
– Дневник, дневник... – Сомнамбулическое состояние, в котором Станислав Федорович водил карандашом по листкам дневника, прошло. – Хотите посмотреть?
– Дневник предполагает нечто личное, – развел руками немец.
– Смотрите. Рисунки, посмотрите рисунки. – Немец взял в руки дневник и поднес к костру, как недавно сам комиссар.
– Вы знаете финский?! – удивился он.
– Совсем плохо, а что?
– Тут по-фински... правда, не разберу, кажется, это какой-то диалект, очень много незнакомых слов... А это совсем непонятно, это и не финский, по-моему... Какой-то мертвый язык... Послушайте, товарищ комиссар, что это?