– Я не знаю, – признался Воскобойников. – Не знаю... Гиацинт. Посмотрите рисунки.
– Они омерзительны, – покачал головой немец, присмотревшись. – Но рисуете вы неплохо, у вас есть задатки хорошего графика... Но для чего вам это всё?
– Я не знаю, – снова сказал комиссар. – Я только понимаю, что обязан вести этот дневник.
Немец хотел что-то сказать, но тут в окопчик обрушился финн с округлившимися от ужаса глазами. В руках он держал автомат – как только сейчас понял Станислав Федорович, его, Воскобойникова, автомат.
– Он пришел, – прохрипел Керьялайнен.
Как выяснилось, финн хоть и боялся, но осторожно бродил туда-сюда, не теряя из виду слабого света из окопчика. К северу он не ходил вообще – там был похоронен Буренин. Но именно с той стороны он услышал едва приметный треск ветвей, а потом – шорох, словно кто-то быстро-быстро роет руками (лапами?!) снег, сухой от мороза, словно песок. Трясясь не столько от холода, сколько от ужаса, Керьялайнен всё же подобрался чуть ближе и увидел склонившуюся над снежной могилой человеческую фигуру. Затем до него донеслось голодное чавканье, и финн бросился назад, к спасительному, как ему казалось, теплу и свету костра.
– Потом вы мне обязаны всё объяснить, – сухо сказал Воскобойникову эсэсовец.
Комиссар молча кивнул – он и в самом деле не видел ничего особенного в том, чтобы рассказать Айнцигеру историю о застреленном у ручья финне. В том, что Воскобойникова преследует именно он, комиссар уже не сомневался. Он давно забыл все антирелигиозные лекции, богоборческие демонстрации, забыл, как из храма на Орловщине вышвыривали иконы, рубили их топорами и жгли во дворе. Да и что мог тут поделать Иисус, живший в десятках тысяч километров отсюда, в теплой и сухой Иудее? Это был не местный, чужой бог, а то, что глодало сейчас мерзлые кости лейтенанта Буренина, – местное, здешнее. Свое.
– Будем стрелять? – спросил Станислав Федорович.
– Ему это повредит?
– Не знаю... Постойте, у меня есть другое предложение.
– Скорее, – буркнул немец, тревожно вглядываясь в темноту над кромкой снежного окопчика.
– Керьялайнен, переведите на финский то, что я скажу. Крикните громко, чтобы он слышал. – Воскобойников махнул рукой в сторону севера.
Финн послушно закивал.
– Да, господин офицер. Конечно, господин офицер.
– Переводи.
Воскобойников глубоко вздохнул, поднялся на ноги и начал:
– Послушай! С тобой говорит тот, кто тебя убил. Я не знаю финского языка, и поэтому за меня говорит другой человек. Он не виновен в твоей смерти, и еще один, который со мной, тоже не виновен. Я хочу спросить – чего ты хочешь?
Финн послушно перевел сказанное, выкрикивая фразы через сложенные рупором ладони в варежках. Все прислушались – над головой шумели, терлись друг о друга верхушки сосен... И внезапно послышался голос – холодный, какой-то замерзший, бесстрастный. Говорили по-фински, совсем рядом, в нескольких шагах. Комиссар опустил глаза, потому что боялся увидеть что-либо в ночи.
– Что он говорит?! – рявкнул эсэсовец.
– Он говорит, что собирается мстить за свою смерть, – перевел Керьялайнен.
Костер забился, стал угасать, и Воскобойников поспешно сунул туда несколько мерзлых веток.
– Скажи ему, что идет война, а на войне убивают, – велел комиссар.
Керьялайнен перевели это.
– Я ни с кем не воевал, – сказал мертвец. – Я даже не знал, что идет война, когда ты меня убил. Но теперь ты еще и враг.
– Почему же ты убиваешь людей рядом со мной и не трогаешь меня самого?!
– Потому что так тебе тяжелее, – ответил мертвец с утробным смешком. – Я приду, чтобы убить тебя, когда придет срок. А до этого я буду убивать других.
– Тогда иди сюда, – сказал Воскобойников, поднимая автомат, выпавший из ватных рук Керьялайнена. – Иди сюда.
– Зачем? Сейчас я уйду. Я приду тогда, когда ты не будешь этого знать, – сказал мертвец.
Воскобойников крепко выругался по-русски и одним прыжком вымахнул из окопчика. Немец что-то закричал вслед, но комиссар не слушал – он бежал сквозь темноту туда, откуда только что доносился мертвый промерзший голос, стреляя от живота короткими очередями.
Споткнувшись, Станислав Федорович упал лицом в снег, автомат, замолкший за мгновение до этого (наверное, заклинило патрон), отлетел в темноту. Комиссар быстро перевернулся на спину, но вокруг было тихо.
– Сволочь! – крикнул в черное небо Воскобойников. – Сука! Ну, выйди! Выйди!
«А ведь я убил его подло в спину, исподтишка... Поэтому он не выйдет».
С горящими головнями в руках подошли Айнцигер и Керьялайнен, помогли комиссару подняться, финн нашел утонувший в снегу «суоми».
– Я думаю, он ушел, – сказал немец. – Идемте к огню, и расскажите мне, кого и зачем вы убили.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-7
– Скажи, а что такое Похьяла?
Хорошая машина «Форд» может двигаться даже без водителя. Потому что я несколько секунд тупо пялился в лобовое стекло, совершенно не участвуя в управлении автомобилем.
– Откуда ты это взяла?
– Ты часто ночью повторял это слово.
– Разве я говорил что-то осмысленное?
– Это я только и разобрала. Просто ты очень часто это повторял. – Юлька закинула ножки на приборную панель, рискуя при резком торможении разбудить спящий airbag. Холодный воздух из сопла кондиционера играл с подолом ее сарафанчика, то приоткрывая, то снова пряча округлость попки. – Куда ты так смотришь?
– Ну. – Я пожал плечами. – Собственно, на твою попу.
– Кобель. Ты можешь быть серьезным?
– Настоящий кобель всегда серьезен. Для настоящего кобеля нет ничего важнее и серьезней кусочка попы, выглядывающего из-под платья. Почему, ты думаешь, мужчины всегда заглядываются на женщин в мини-юбках?
– Всё-таки не все.
– Конечно, не все. Я же сказал, мужчины.
Юлька рассмеялась. Мне нужна была эта минутная передышка, чтобы прийти в себя. Сариола не хотела отпускать меня. Меня некому было отвести туда, я пришел сам. Во сне. Но пришел. И теперь Сариола не желала меня отпускать.
Руки неприятно похолодели.
– У тебя чрезмерно раздутое самомнение.
– Конечно. Иначе нельзя. Все мужчины смотрят на женщину и хотят ее. Хотят видеть ее попу, ножки, грудь. Трогать. Гладить. Любить. Именно по этой причине дружба между мужчиной и женщиной невозможна по определению.
– Ты еще и циник. Как так невозможна? Многие же общаются и совсем не обязательно залезают друг к другу в койку.
– Целиком и полностью с тобой согласен. Залезать в кровать совсем не обязательно. И многие этого не делают. Но тут есть особый нюанс. Мужчина обязательно должен хотеть ту женщину, с которой общается. Хотя бы чуть-чуть. Она должна, может быть, совсем немного, но укладываться в его сексуальные критерии. У нее должна быть попа той формы, которая его волнует, или грудь особенных очертаний. Ну, может быть, глаза. Или милые веснушки. Вариантов множество, поскольку сексуальные критерии для каждого мужчины штука абсолютно персональная. Кому-то подавай ноги от ушей, кому-то попу побольше, а кто-то совершенно без ума от разреза глаз в стиле принцессы Покахонтас. Но факт остается фактом, мужчина хочет женщину, с которой общается. Немного, чуть-чуть. При этом совсем не обязательно залезать к ней в койку. Тут главное – желание. Она чувствует это, и именно поэтому и образуется некий стиль общения между мужчиной и женщиной, который и называется дружбой. Ничего криминального тут нет. Даже наоборот, приятно, что люди недалеко ушли от своих природных корней.
– У тебя на все случаи жизни есть лекции?
– Почти на все. Я очень любопытный. А потому на множество событий имею свое мнение.
– А у женщины что?
– У нее то же самое. Только сексуальные критерии несколько другие. Часто бывает так, что женщина сама не в состоянии объяснить логически, что же ее в этом общении привлекает. Мужчины этим пользуются.
– Как это?
– Ну, пользуются тем, что женщина существо не логичного склада ума, а подчиняется в большей степени чувствам. Умный кобель, играя на ощущениях, запросто может затащить подругу в койку. Женщина чувствует: тут что-то есть. Но что? Она понять не может. Механизм познания лежит через кровать.
– А ты не боишься такие секреты выкладывать?
– Нет, конечно.
– Почему? Вдруг женщины перестанут на это всё вестись?
– Ерунда. Я еще и самоуверенный кобель. – Юлька снова засмеялась. На какой-то момент мне показалось, что она уже забыла про свой вопрос. Но Сариола просто так никого не отпускает. У того, кто хоть как-то касался ее холода, уже не будет прежней жизни.
– А что такое Сариола? И про Похьялу ты мне не рассказал...
Вероятно, у меня было очень тоскливое выражение лица. Врать и выкручиваться противно до чертиков.
– Сариола и Похьяла – одно и то же. Это мир мертвых в мифологии финнов и карелов. С ней связано большинство легенд. Все герои, так или иначе, спускались в Сариолу. И обычно оттуда возвращались. Прихватив по пути какой-нибудь артефакт. Или невесту. В общем-то все легенды сильно расходятся с реальным положением дел. Часто герой только выглядит героем. На самом деле последствия его действий непредсказуемы. И хотя герой по большей части сам себе не принадлежит, все эти вещи... артефакты... они не зря лежат там, где... где они лежат. Тащить их на этот свет совсем не обязательно, более того, не нужно. Опасно.
– Например?
– Например... – На языке вертелись совсем другие слова. Разговор всё больше скатывался не в ту плоскость. Нужно было срочно вспомнить что-нибудь из мифологии, желательно безобидное. Мы пронеслись мимо огромного плаката с рекламой банка. Что-то знакомое мелькнуло в названии. – Вот, кстати, мельница Сампо.
– Какая-какая мельница?
– Сам-по, – произнес я по слогам. – Некогда Ильмаринен, былинный финский герой, спустился в Сариолу.
– Зачем? – Юлька подобрала под себя ноги и теперь походила на копенгагенскую русалочку, образ одновременно сексуальный и печальный.
– Поди узнай теперь. Согласно одному мифу – он пошел за своей невестой, согласно другому мифу – зачем-то другим... Неважно, в общем. Каждый, кто спускался туда, имел свою мотивацию. Так вот, Хозяйка Сариолы приказала Ильмаринену сковать для нее мельницу, чтобы молола всё, что только пожелает владелец. Ну, например, золото или еду. Всё, что ценилось в то время... Своеобразная скатерть-самобранка или рог изобилия. Ильмаринен был далеко не дурак и мельницу сковал. А потом ее из Сариолы выкрал. И столько из-за нее кровищи пролилось, что Балтийское море едва не вышло из берегов.
– Что же с ней дальше стало?
– Утонула, – махнул я рукой.
– В Балтийском море?
– Ну да, в каком же еще? В разных мифах, кстати, присутствует. В том числе и в Саге о Велсунгах мелькает. Скандинавский эпос. Эта история сама по себе ничего не доказывает, но есть один момент. Сампо – это такой образ, наговоренный, мистический. С одной стороны – легенда, с другой стороны...
– А что с другой?
– Сначала было маленькое страховое общество, называющееся «Сампо», потом общество стало круче. Превратившись попутно, в корпорацию. Потом корпорация «Сампо» превратилась в банк с аналогичным названием. Крупный банк. Вот и не верь после этого в сказки.
– Да ну, ерунда. Не может быть, чтобы название так влияло.
– Конечно, не может. Но черт его знает, чем бы закончилась история страховой компании, если бы она называлась как-нибудь типа «Козюльскстрахинвест».
– Благосостояние определяется совсем другими факторами. Персоналом, например.
– Полностью с тобой согласен. Но какой персонал пойдет в «Козюльскстрахинвест»?
Юлька пожала плечами.
– Вот то-то и оно. Артефакт есть артефакт. Если уж он христианство пережил, то это чего-нибудь да стоит.
– А кто такой Ильмаринен?
– Очень талантливый кузнец и герой. В советское время был даже такой завод. До нынешнего времени, правда, не дожил. Может быть, потому, что капитализм, а может быть, потому, что атеистов много было. Клубники не хочешь?
– Клубники? – Юлька удивленно подняла брови. – С чего бы?
– Просто мимо плантаций проезжаем. – Я ткнул пальцем в сторону самодельных знаков с красной ягодой и стрелкой, указывающей куда-то в глубину леса.
– Ой, а у меня там подружка работала! – обрадовалась Юлька.
– Там много кто работал. В связи с этим вспоминается история. У моего знакомого тут работала подруга. Он ездил к ней довольно часто. Сама она была из Карелии. Очень миленькая, но чуть-чуть глупая. Как-то раз они поссорились, будучи на территории Финляндии. Он гражданин Латвии, а она России. Ну, ей много не надо, через границу раз – и дома. Он поехал извиняться. В Финляндию у него въезд свободный, а вот в Россию – извини. Он так и сяк бился, въехать не может. Тогда плюнул на всё и покатил к какому-то заброшенному пограничному пункту на русско-финской границе. Пустите, говорит, надо очень. Ситуацию разъяснил. Погранцы тоже люди живые, репу почесали. Сто пятьдесят баксов, говорят, пятьдесят нам, сто в залог. Сутки тебе сроку, если не вернешься, объявим в розыск.
– Ну и как?
– Ничего. Вернулся. С подругой. Фишка в том, что граница тут высшей степени прозрачности. Такой вот национальный колорит.
– А этот твой знакомый латыш был?
– Нет, еврей.
– А-а-а... – протянула Юлька. – Тогда всё понятно.
– Не скажи, евреи – они разные бывают.
25
Капитана госбезопасности Исая Мееровича Нахамкеса Воскобойников узнал сразу благодаря своей отличной памяти. Двадцать четвертый год, Подольский губотдел ОГПУ, кабинет тогдашнего его начальника Израиля Леплевского, шаткий стол, заваленный бумагами, жара, мухи, гречневая каша, киснущая в горшке рядом с небрежно брошенной портупеей... Нахамкес тогда был, кажется, заместителем Леплевского, и именно он арестовал командира роты Большакова, потому что один красноармеец сказал, что штабс-капитан Большаков в семнадцатом году в Галиции приказал его расстрелять.
– Что ж не расстрелял? – небрежно спросил Воскобойников.
– Дак убег я, – сказал красноармеец, уважительно глядя на воскобойниковский орден Красного Знамени.
– А за что расстрелять хотел?
– Дак это... шкура потому... контра...
– По-моему, здесь всё ясно, – вмешался Леплевский. – Не первый уже раз такое, не первый раз. Попрятались, притаились, думают, забыли про них...
– Я попрошу вас привести комроты Большакова, – сказал Воскобойников.
– Вы не верите красноармейцу, члену ВКП(б)?! – взвился Нахамкес, стукнув по столешнице тяжелой деревянной кобурой «маузера».
– Я в первый раз вижу товарища красноармейца...
– Зюкин моя фамилия, – вставил красноармеец.
– Так вот, я в первый раз вижу товарища Зюкина, зато три года воевал вместе с товарищем Большаковым. Нужно разобраться, – сказал Воскобойников.
Если честно, Большакова он недолюбливал – и как бывшего царского офицера, и за избыточную аккуратность и подтянутость (рядом с ним Воскобойников, как ни чистился, как ни затягивался, всё равно чувствовал себя словно в одежде с чужого плеча), и за «старорежимную» манеру разговаривать... Но Большаков умел воевать и был человеком честным.
– Приведите арестованного, – буркнул Леплевский. – И ты пока выйди давай.
Последнее было сказано Зюкину. Когда они остались одни, начальник губотдела укоризненно заметил:
– Вы молодой еще человек, товарищ Воскобойников. В царской армии не служили, а я в третьем Кавказском пограничном полку три года... помню прекрасно, какие они сволочи, офицерье, что же нам с ними цацкаться? Понятное дело, этот ваш Большаков будет сейчас всё отрицать.
– Получается, его слово против слова Зюкина, – развел руками Воскобойников. – К тому же я, как комиссар, просто обязан...
– Вы, как комиссар, обязаны выполнять задания партии, товарищ Воскобойников! – повысил голос Леплевский. – А не защищать бывших офицеров, которые только и ждут, чтобы вонзить вам в спину нож!
– Я за свою спину спокоен, товарищ Леплевский, – сказал Воскобойников. – А партия... Партия мне не давала задания расстреливать всех налево и направо без суда и следствия. Сейчас не девятнадцатый год, товарищ Леплевский, настрелялись уже, хватит.
Некоторое время они молчали, пока не привели Большакова. Комроты держался уверенно, кивком поздоровался с Воскобойниковым, на Леплевского демонстративно не обратил внимания. Нахамкес, снова стукнувшись кобурой, уселся на стул, хмыкнул. Тихонько вернулся в свой угол Зюкин.
– Гражданин Большаков, что можете сказать по поводу свидетельства товарища Зюкина? – спросил Леплевский.
– Какого свидетельства?
– Товарищ Зюкин утверждает, что в феврале семнадцатого года вы, будучи штабс-капитаном царской армии, приговорили товарища Зюкина и еще двоих солдат к расстрелу. Помните такое?
– Разумеется, помню, – сказал Большаков. – Эти подонки изнасиловали девочку, дочку мельника. Жалко, сбежали.
– То есть...
– То есть, – перебил Леплевского Воскобойников, – товарищ Большаков поступил согласно законам военного времени, и поступил абсолютно правильно. Эй, Зюкин! Правду говорит Большаков?
– Врет, товарищ комиссар! Всё врет! – забормотал Зюкин, тиская в руках снятую фуражку. – Контра он, и всё тут!
– У меня нет оснований не доверять товарищу Большакову, которого я знаю лично уже достаточно давно, – твердо сказал Воскобойников. – Прошу его освободить, в противном случае я буду жаловаться товарищу Дзержинскому.
– Давайте не будем устраивать митинг, – поморщился Леплевский, словно и не он несколько минут назад кричал о заданиях партии и ножах в спину. – Товарищ Нахамкес, что можете сказать про вот этого Зюкина?
– Ничего не могу сказать, – растерялся Нахамкес. – Член партии, красноармеец...
– С какого года в партии большевиков?
– С этого самого, – сказал Зюкин. Выглядел он испуганным, видать, и сам был не рад, что затеял эту свистопляску.
– А товарищ Большаков, между прочим, с девятнадцатого, – тихо сказал Воскобойников. – Не в самое спокойное время вступил, на фронте. Знал, что будет, если он, бывший офицер, к белым в плен попадет. И всё равно вступил. А вы, товарищ Зюкин, чего ждали? Победы мировой революции? Так рановато еще...
Красноармеец сжался в своем углу, из приоткрытого рта по щеке стекала струйка слюны.
– Мы имеем слово проверенного в боях партийца, пусть и «из бывших», против слова какого-то шибздика, – продолжал Воскобойников. – Несерьезно, товарищи. Спектакль какой-то получается.
– Всё понятно, – сказал Леплевский, грозно нахмурившись. – Всё понятно, Нахамкес! Арестовать этого... Зюкина, а вы, товарищ Большаков, простите. Официально приношу вам извинения, как начальник губотдела. Освободить!
Зюкина, что-то суматошно бормотавшего, потащили прочь, а Большаков только попросил:
– Оружие верните.
– Нахамкес! Оружие товарищу вернуть, а с тобой я разберусь потом, – пообещал Леплевский. – И вы, товарищ Воскобойников, извините уж, что пришлось вот так вот...
Николая Витальевича Большакова, полковника, преподавателя академии Генерального штаба РККА, арестовали в начале октября тридцать седьмого, через несколько дней после ареста комдива Кучинского, начальника академии. В январе тридцать восьмого Военная коллегия приговорила Большакова к расстрелу.
Израиль Леплевский дослужился до начальника Особого отдела ГУГБ НКВД, затем стал народным комиссаром внутренних дел Украинской ССР, но пережил Большакова ненадолго – его расстреляли в июле тридцать восьмого.
И первого, и второго Большаков с той встречи в Подольске практически не видел – Большакова почти сразу направили в Москву на преподавательскую работу, с Леплевским пути не пересекались. А вот Нахамкес...
Воскобойников возвращался из Парка культуры имени Горького в гостиницу ЦДКА. Вечер был довольно прохладный для середины мая, но Воскобойников решил не ехать до гостиницы, а прогуляться пешком. В Москве он был по делам в Парткомиссии ПУРККА, собирался завтра с утра поехать домой, к месту службы, и не мог отказать себе пройтись по столице пусть даже не в самый приятный вечер.
В парке Воскобойников поужинал, выпил бутылку пива и совершенно никуда не торопился.
Наверное, именно поэтому оказались так злы ожидавшие его в гостинице сотрудники НКВД. У них тоже были планы на вечер, семьи, дела, и сидеть в вестибюле, ожидая, когда нагуляется приезжий политработник, им не хотелось. Но пришлось.
Наверное, именно поэтому на вопрос об ордере сухолицый великан, старший группы, сказал:
– Вы не маленький, не понимаете, что ли, кто за вами приехал.
Тут же с Воскобойникова срезали знаки различия, отвинтили с груди орден, забрали документы. Чувствуя, как прикасаются к телу равнодушные и умелые пальцы, Воскобойников понял, что его сейчас затрясет, заколотит, и чудовищным напряжением воли загнал этот страх куда-то в самую глубину. Возможно, это какая-то ошибка. Возможно, сейчас придет человек и скажет, что арестовали не того, что напутали в бумагах, перепутали инициалы, номер, фамилию... Воскобойников и сам не верил в такой исход, он понимал, что каждый арестованный думает точно так же – если только он не уверен в своей вине. Воскобойников в своей вине уверен вовсе не был.
На допрос его повели сразу же, не тратя времени на помещение в камеру. Там он и увидел Нахамкеса, и моментально вспомнил его. Да чекист почти что и не изменился – черные лохматые брови всё так же нависали над чеканно прямым, совершенно несемитским носом, только в волосах несколько седых прядей, но так Нахамкесу было даже лучше, загадочный красавец, небось от баб отбоя нет...
– Итак, полковой комиссар Воскобойников Станислав Федорович, одна тысяча девятисотого года рождения, член Всесоюзной коммунистической партии большевиков с одна тысяча девятьсот семнадцатого... из семьи рабочего, награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, медалью «XX лет РККА»... Вы садитесь, садитесь. Долго будем говорить.
Воскобойников сел. Нахамкес закрыл папку и спросил:
– Меня зовут Исай Меерович Нахамкес, я капитан госбезопасности. Понимаете, зачем вас сюда привезли?
– Не понимаю, – решительно ответил Воскобойников. – И требую объяснений.
– Объяснений вам... Будут, будут объяснения. Вот, например, в тысяча девятьсот двадцать седьмом году не вы ли принимали участие во встрече с группой командиров из Монголии? А объект «Кама»? Вы были на объекте «Кама»? С какими целями были на объекте, что там делали, с кем беседовали? Или вот – прием у военного атташе Австрии. Кой черт вам понадобился у военного атташе Австрии?! Почему пригласили именно вас, позвольте спросить? А, Воскобойников?
Станислав Федорович молчал, потому что вопросы были без ответов. Да, был. Да, встречался. Но с тем же успехом можно было спрашивать о чем угодно, обо всём, что связано было с его службой в РККА.
– Напрасно запираетесь, Воскобойников. Напрасно, – сказал с сожалением Нахамкес, словно ему было искренне жаль собеседника, словно Воскобойников был заблудшей овечкой, которую наставить бы на истинный путь, и всё будет в порядке. – Вы были знакомы с армейским комиссаром второго ранга Михаилом Марковичем Ландой, ответственным редактором «Красной звезды»?
– Был. Исключительно по работе. Но я – всего лишь полковой комиссар, и я не понимаю...
– Звания сейчас ни при чем. Главное – факты. Может быть, вы по настоящему своему званию, за которое вам там платят, повыше будете.
– Где – там?
– Не дурите. Корпусной комиссар Немерзелли знаком вам?
– Да, я учился у Иосифа Фаддеевича в Военно-политической академии.
– Иосиф Фаддеевич он вам, вот как, – скривился Нахамкес. Вернулся к столу, сел, вынул пачку папирос «Бокс», закурил, не предложив Воскобойникову.
Не стоило, конечно же, не стоило называть Немерзелли по отчеству. Его арестовали еще в декабре прошлого года, а Ланду, кажется, чуть раньше... Что за бред? Кто-то показал на него, Воскобойникова? Но кто он такой, в конце концов? Полковой комиссар в не самом видном военном округе, да, знаком со многими крупными политработниками Красной Армии еще по гражданской, но...
– Учились вы, – буркнул тем временем Нахамкес, окутанный дымом. – Чему учились-то?
– Коммунизму учился, как положено советскому политработнику.
– А ты не издевайся, дрянь, – сказал Нахамкес всё тем же ворчливо-скучающим тоном. – Быстро рот заткну, не беспокойся. Думаешь, не помню тебя? Помню отлично, как ты белую шкуру ту защищал с пеной у рта. Шлепнули мы его, да поздновато. А ведь еще в двадцать четвертом могли.
– Мне, может быть, предъявят наконец обвинения? – спросил Воскобойников.
– Предъявят, не спеши. С полковником Карлом Яновичем Тикком знаком? С Мордухом Лейбовичем Хорошем, Бенедиктом Устиновичем Троянкером? С Гринбергом Исааком Моисеевичем?
– Я не буду отвечать на ваши вопросы, пока мне не объяснят, почему я арестован и в чем меня обвиняют.
– В участии в антисоветском военном заговоре, вот в чем. Еще в тридцать третьем году тебя, по нашим данным, завербовал Троянкер.
Прозвучавшие ранее фамилии прошли мимо Воскобойникова, словно нелепый набор звуков, и только теперь до него стала доходить страшная, извращенная суть происходящего. Он был готов услышать о Мокееве, Берлине, Спасском, которые теоретически могли как-то и что-то капнуть. Но корпусного комиссара Бенедикта Устиновича Троянкера, члена военного совета Московского военного округа, Воскобойников видел пару раз из зала, когда тот стоял на трибуне или сидел в президиуме. Он не был знаком с ним во время гражданской, никак не сталкивался по службе после... Гринберг – член Военного совета Авиации особого назначения, какая связь? Хорош – политработник из Киевского округа, кажется, замначальника политуправления... да, встречались, разговаривали несколько раз, но не более! Не более! А кто такой полковник Тикк?!