Страница:
– Нет, я узнаю это от тебя, как и все остальное…
На этот раз Винсен казался больше подавленным, чем злым. Он, наконец, прикурил сигарету, не предложив Алену, который искал в кармане мелочь. Двадцатью годами раньше они были неразлучны, соединенные, как два сиамских близнеца. И даже потом, когда они не жили вместе, они оставались такими близкими, что им не надо было разговаривать или видеться, чтобы понимать друг друга. Вплоть до того дня, когда они узнали правду об их уважаемых отцах, о ненависти и пролитой крови, об этом слишком тяжелом наследстве, которое внезапно превратило их во врагов. Тогда непреодолимый ров образовался между ними. Ален не пришел на похороны Шарля, провокация, которой Винсен ему не простил. После этого они старательно избегали друг друга, и их ссора стала уже открытой и необратимой. Помимо того, злись не злись, Ален был лучшим – на самом деле единственным – другом Магали, образцом для Виржиля и Лукаса, любимчиком Тифани. И сегодня Винсен стал его должником.
– Как она чувствовала себя сегодня утром?
– Когда проснулась – не особо. Жан-Реми с ней. Извиняюсь, в принципе он не ходит в Валлонг, но у меня больше никого не было под рукой, а я не мог оставить ее одну.
Немного стесненный этим признанием, Ален поднялся первым. Винсен хотел ему что-то сказать, что угодно, хотя бы по поводу Жана-Реми, о том, что кузен мог принимать у себя кого желал, но он не нашел, что добавить. Они покинули аэропорт в молчании, дошли до стоянки и поехали по направлению к Бо. Не считая смерти отца, Винсен еще ни разу в жизни не чувствовал себя так плохо.
Магали смотрела безумными глазами вокруг себя. Комната была просторной, светлой, безликой. Кровать, тумбочка, два кресла, и маленький столик на колесиках, который, должно быть, служил для приема пищи. Ее дорожная сумка лежала на полу около единственного стенного шкафа, белого, как и все остальное. Дверь в коридор была закрыта, та, что вела в ванную, была приоткрыта, и через нее можно было видеть раковину и маленькое зеркало.
– Я не собираюсь здесь оставаться, – сообщила она охрипшим голосом.
Винсен хотел обнять ее за плечи, но она грубо освободилась и посмотрела ему прямо в лицо.
– Что ты делаешь? Ты меня запираешь, да? Я в сумасшедшем доме?
– Мадам Морван-Мейер, – вмешался врач, который их сопровождал, – дома для умалишенных не существуют уже давно, вы не в тюрьме. Вам надо вылечиться, вот и все. Бригада врачей здесь, чтобы за вами ухаживать, помочь вам…
Она даже не удостоила его взглядом, внезапно раздавленная ужасом.
– Не оставляй меня здесь! – вскрикнула она, вцепившись в руку мужа.
В тот же момент она поняла, что окна не открываются и к тому же снабжены решетками. Она тут же почувствовала приступ клаустрофобии.
– Я не больна! – простонала она.
– Успокойся, дорогая, я тебя умоляю, – пробормотал Винсен. – Это на несколько дней, время, за которое ты избавишься от этих глупостей… Я приду тебя навестить…
– Где Ален? – прервала она тоном, в котором слышались истерические нотки.
– Он тоже придет.
– Ты вернешься в Париж, ты будешь следить за детьми, ты оставишь меня гнить с отбросами! Ах! Но ты не имеешь права, Винсен. Это превышение власти, и я отказываюсь! Я хочу сейчас же видеть Алена! Он помешает тебе так поступить, иди за ним!
Ее подбородок дрожал, глаза были полны слез. Она сильно похудела за последние несколько месяцев, но, тем не менее, ее лицо казалось опухшим.
– Послушай меня, – умолял он. – Ты больше не отдаешь себе отчета в том, что себя разрушаешь, Магали…
– Прекрати свои речи, я тебе ни в чем не доверяю!
Она скрестила руки на груди, как если бы искала защиты, потом стала ходить туда сюда по комнате. Она не желала этому верить, не хотела его помощи, она даже начинала его бояться. Мог ли он на самом деле заключить ее в больницу и держать там против ее воли? Куда пропал тот любезный молодой человек, которого она любила много лет назад? Он был юристом, он знал закон, он собирался оставить ее здесь, украсть у нее детей, и все это потому, что она иногда выпивала немного больше? Потому что у нее была бессонница? Она не заметила, как Винсен, которого все считали идеальным мужем, совершенным мужем, стал ее палачом, и сейчас она пропала, она была замурована в четырех стенах, откуда ее больше не выпускали.
– Вам лучше сейчас уйти, – сказал врач вполголоса, – пока она не стала слишком активной…
Оскорбленная, Магали резко спросила:
– Вы меня считаете не только сумасшедшей, но и глухой?
– Мадам Морван-Мейер, полно вам, – возразил он, как если бы говорил с ребенком.
Она бросила на него взгляд полный ненависти и повернулась к Винсену.
– Отвези меня домой, я тебя умоляю!
– Не сейчас, но скоро, я тебе обещаю.
С вытянутыми руками она направилась к нему, схватила за отвороты куртки и стала его трясти:
– Грязный врун!
Она с неожиданной силой дала ему пощечину. Он не прореагировал. Вмешался врач, который подошел сзади, чтобы связать ее. Она застонала. Почти тут же в комнату вошли два санитара, одетые в белые рубашки. Винсену было больно видеть, как его жену положили на кровать, подняли рукав ее блузки и вкололи транквилизатор. Она все еще кричала, потеряв ощущение реальности, и вся тряслась с ног до головы.
– Идите, – сказал врач.
Он заставил его выйти из комнаты, закрыл дверь.
– То, что вы только что пережили, выбивает из колеи. В любом случае, не пугайтесь. У вашей жены ломки, но это не серьезно, это пройдет через несколько дней.
Прислонившись к стене в коридоре, опустив голову, Винсен пробормотал:
– Я не могу ее так оставлять…
– Да нет же, вы можете. Вы делаете это для ее же блага.
– Это действительно необходимо?
– А как же иначе? Решетки на окнах – это чтобы избежать несчастного случая. Вы же понимаете… А этот укол поможет ей заснуть, что ей и нужно. Ваша жена алкоголик, это реакция организма на депрессивное состояние. По мере лечения я увеличу дозу успокаивающих, антидепрессантов, потом я их постепенно буду уменьшать. Не стройте иллюзий, это займет какое-то время. Мы с вами уже все это обсудили.
Винсен поднял голову и внимательно посмотрел на врача. Нет, у этого человека не вид палача, к тому же больница не тюрьма.
– Когда я смогу ее снова увидеть?
– Когда захотите. Но если вы желаете знать мое мнение, то, учитывая ее интересы, подождите немного. В таких случаях семья и близкие скорее нежелательны. Депрессия такая же болезнь, как и другие, алкоголь всего лишь следствие.
Разговор был понятен, и даже успокаивал. Винсен нашел в себе силы и протянул врачу руку. Потом он повернулся и пошел по коридору к выходу из психиатрического отделения. Ни одно решение, которое он принимал когда-либо в суде, не далось ему так тяжело, как это принудительное помещение Магали в больницу. Чтобы решиться на это, ему пришлось прибегнуть к поддержке Алена. Дружба последнего с Магали гарантировала его беспристрастность, необходимость которой Винсен ощутил, прежде чем уладить все формальности. Так же, как и долгий телефонный разговор с Готье, чтобы получить его одобрение как врача. Ибо, каким бы ни было состояние Магали, она оставалась матерью его детей, женой, которую он любил. По крайней мере, когда-то любил страстно.
Выйдя из больницы, он глубоко вздохнул, положил руки в карманы и посмотрел на небо. Погода менялась, в бесконечной голубизне не осталось ни единого облачка. Но поднялся мистраль, который дул с огромной силой. Машина Алена стояла немного поодаль, на стоянке. Уехав сейчас, они могли успеть в аэропорт на заранее оговоренный рейс в шестнадцать часов. В любом случае, Винсену нечего было делать в Валлонге. У него не было никаких оснований задерживаться здесь дольше.
III
На этот раз Винсен казался больше подавленным, чем злым. Он, наконец, прикурил сигарету, не предложив Алену, который искал в кармане мелочь. Двадцатью годами раньше они были неразлучны, соединенные, как два сиамских близнеца. И даже потом, когда они не жили вместе, они оставались такими близкими, что им не надо было разговаривать или видеться, чтобы понимать друг друга. Вплоть до того дня, когда они узнали правду об их уважаемых отцах, о ненависти и пролитой крови, об этом слишком тяжелом наследстве, которое внезапно превратило их во врагов. Тогда непреодолимый ров образовался между ними. Ален не пришел на похороны Шарля, провокация, которой Винсен ему не простил. После этого они старательно избегали друг друга, и их ссора стала уже открытой и необратимой. Помимо того, злись не злись, Ален был лучшим – на самом деле единственным – другом Магали, образцом для Виржиля и Лукаса, любимчиком Тифани. И сегодня Винсен стал его должником.
– Как она чувствовала себя сегодня утром?
– Когда проснулась – не особо. Жан-Реми с ней. Извиняюсь, в принципе он не ходит в Валлонг, но у меня больше никого не было под рукой, а я не мог оставить ее одну.
Немного стесненный этим признанием, Ален поднялся первым. Винсен хотел ему что-то сказать, что угодно, хотя бы по поводу Жана-Реми, о том, что кузен мог принимать у себя кого желал, но он не нашел, что добавить. Они покинули аэропорт в молчании, дошли до стоянки и поехали по направлению к Бо. Не считая смерти отца, Винсен еще ни разу в жизни не чувствовал себя так плохо.
Магали смотрела безумными глазами вокруг себя. Комната была просторной, светлой, безликой. Кровать, тумбочка, два кресла, и маленький столик на колесиках, который, должно быть, служил для приема пищи. Ее дорожная сумка лежала на полу около единственного стенного шкафа, белого, как и все остальное. Дверь в коридор была закрыта, та, что вела в ванную, была приоткрыта, и через нее можно было видеть раковину и маленькое зеркало.
– Я не собираюсь здесь оставаться, – сообщила она охрипшим голосом.
Винсен хотел обнять ее за плечи, но она грубо освободилась и посмотрела ему прямо в лицо.
– Что ты делаешь? Ты меня запираешь, да? Я в сумасшедшем доме?
– Мадам Морван-Мейер, – вмешался врач, который их сопровождал, – дома для умалишенных не существуют уже давно, вы не в тюрьме. Вам надо вылечиться, вот и все. Бригада врачей здесь, чтобы за вами ухаживать, помочь вам…
Она даже не удостоила его взглядом, внезапно раздавленная ужасом.
– Не оставляй меня здесь! – вскрикнула она, вцепившись в руку мужа.
В тот же момент она поняла, что окна не открываются и к тому же снабжены решетками. Она тут же почувствовала приступ клаустрофобии.
– Я не больна! – простонала она.
– Успокойся, дорогая, я тебя умоляю, – пробормотал Винсен. – Это на несколько дней, время, за которое ты избавишься от этих глупостей… Я приду тебя навестить…
– Где Ален? – прервала она тоном, в котором слышались истерические нотки.
– Он тоже придет.
– Ты вернешься в Париж, ты будешь следить за детьми, ты оставишь меня гнить с отбросами! Ах! Но ты не имеешь права, Винсен. Это превышение власти, и я отказываюсь! Я хочу сейчас же видеть Алена! Он помешает тебе так поступить, иди за ним!
Ее подбородок дрожал, глаза были полны слез. Она сильно похудела за последние несколько месяцев, но, тем не менее, ее лицо казалось опухшим.
– Послушай меня, – умолял он. – Ты больше не отдаешь себе отчета в том, что себя разрушаешь, Магали…
– Прекрати свои речи, я тебе ни в чем не доверяю!
Она скрестила руки на груди, как если бы искала защиты, потом стала ходить туда сюда по комнате. Она не желала этому верить, не хотела его помощи, она даже начинала его бояться. Мог ли он на самом деле заключить ее в больницу и держать там против ее воли? Куда пропал тот любезный молодой человек, которого она любила много лет назад? Он был юристом, он знал закон, он собирался оставить ее здесь, украсть у нее детей, и все это потому, что она иногда выпивала немного больше? Потому что у нее была бессонница? Она не заметила, как Винсен, которого все считали идеальным мужем, совершенным мужем, стал ее палачом, и сейчас она пропала, она была замурована в четырех стенах, откуда ее больше не выпускали.
– Вам лучше сейчас уйти, – сказал врач вполголоса, – пока она не стала слишком активной…
Оскорбленная, Магали резко спросила:
– Вы меня считаете не только сумасшедшей, но и глухой?
– Мадам Морван-Мейер, полно вам, – возразил он, как если бы говорил с ребенком.
Она бросила на него взгляд полный ненависти и повернулась к Винсену.
– Отвези меня домой, я тебя умоляю!
– Не сейчас, но скоро, я тебе обещаю.
С вытянутыми руками она направилась к нему, схватила за отвороты куртки и стала его трясти:
– Грязный врун!
Она с неожиданной силой дала ему пощечину. Он не прореагировал. Вмешался врач, который подошел сзади, чтобы связать ее. Она застонала. Почти тут же в комнату вошли два санитара, одетые в белые рубашки. Винсену было больно видеть, как его жену положили на кровать, подняли рукав ее блузки и вкололи транквилизатор. Она все еще кричала, потеряв ощущение реальности, и вся тряслась с ног до головы.
– Идите, – сказал врач.
Он заставил его выйти из комнаты, закрыл дверь.
– То, что вы только что пережили, выбивает из колеи. В любом случае, не пугайтесь. У вашей жены ломки, но это не серьезно, это пройдет через несколько дней.
Прислонившись к стене в коридоре, опустив голову, Винсен пробормотал:
– Я не могу ее так оставлять…
– Да нет же, вы можете. Вы делаете это для ее же блага.
– Это действительно необходимо?
– А как же иначе? Решетки на окнах – это чтобы избежать несчастного случая. Вы же понимаете… А этот укол поможет ей заснуть, что ей и нужно. Ваша жена алкоголик, это реакция организма на депрессивное состояние. По мере лечения я увеличу дозу успокаивающих, антидепрессантов, потом я их постепенно буду уменьшать. Не стройте иллюзий, это займет какое-то время. Мы с вами уже все это обсудили.
Винсен поднял голову и внимательно посмотрел на врача. Нет, у этого человека не вид палача, к тому же больница не тюрьма.
– Когда я смогу ее снова увидеть?
– Когда захотите. Но если вы желаете знать мое мнение, то, учитывая ее интересы, подождите немного. В таких случаях семья и близкие скорее нежелательны. Депрессия такая же болезнь, как и другие, алкоголь всего лишь следствие.
Разговор был понятен, и даже успокаивал. Винсен нашел в себе силы и протянул врачу руку. Потом он повернулся и пошел по коридору к выходу из психиатрического отделения. Ни одно решение, которое он принимал когда-либо в суде, не далось ему так тяжело, как это принудительное помещение Магали в больницу. Чтобы решиться на это, ему пришлось прибегнуть к поддержке Алена. Дружба последнего с Магали гарантировала его беспристрастность, необходимость которой Винсен ощутил, прежде чем уладить все формальности. Так же, как и долгий телефонный разговор с Готье, чтобы получить его одобрение как врача. Ибо, каким бы ни было состояние Магали, она оставалась матерью его детей, женой, которую он любил. По крайней мере, когда-то любил страстно.
Выйдя из больницы, он глубоко вздохнул, положил руки в карманы и посмотрел на небо. Погода менялась, в бесконечной голубизне не осталось ни единого облачка. Но поднялся мистраль, который дул с огромной силой. Машина Алена стояла немного поодаль, на стоянке. Уехав сейчас, они могли успеть в аэропорт на заранее оговоренный рейс в шестнадцать часов. В любом случае, Винсену нечего было делать в Валлонге. У него не было никаких оснований задерживаться здесь дольше.
III
Париж, 1968 – 1969
Год, который последовал за помещением Магали в больницу, выдался очень сложным. Студенческая революция 68-го года не должна была затронуть детей, которые были еще слишком маленькими, чтобы принимать в ней участие, но ветер протеста дул над Парижем, и даже лицеисты предавались ему с замиранием сердца.
Мари, которая была нетерпеливой, наставила быстро Сирила на путь истинный; Винсену же пришлось трудно с Виржилем. Отношения между отцом и сыном со временем только ухудшились. На авеню Малахов, где ему не нравилось, он вел себя, сам того не ведая, так же, как и Ален двадцать лет назад, восставая против Шарля. Молодой человек не скрывал, что мечтает вернуться в Валлонг, и это выводило Винсена из себя. Созданный больше для спорта, чем для учебы, он усердно посещал баскетбольный клуб, где общался с мальчиками постарше. Их идеи бунта и свободы околдовали его настолько, что он пошел с ними один раз на баррикады и кидал камни в полицейских. История закончилась в автобусе роты республиканской безопасности, а потом в комиссариате на улице Бонапарта, куда за ним пришел отец в безумной ярости. В течение урока нравственности, который за этим последовал, Винсен повел себя достаточно жестоко, запретив мальчишке тринадцати лет идти на поводу тех, кого он назвал псевдоанархистами, и что того хуже, плевать в суп буржуазии, который он сам же и ел. Чтобы ответить на отцовскую злость, Виржиль сослался на Алена, который был простым крестьянином, потом на свою мать, которая была простой уборщицей в молодости и, наконец, на свою тетю Одетту, скромную кухарку. И кстати, это были единственные члены семьи, к которым он испытывал симпатию. В его глазах остальные были лишь богачами, реакционерами, недостойными их привилегий, которым отныне можно было сказать: «Запрещено запрещать!» Ошеломленный Винсен сумел сохранить хладнокровие, вспомнив, что Шарль никогда не поднимал на него руку и что воспитание детей исключало жестокость. Но с тех пор, казалось, выросла стена между ним и Виржилем, между Виржилем и остальными членами клана.
Все движения в доме на авеню Малахов напоминали Кларе, которая начала сдавать, о других временах. С пятью подростками под одной крышей она чувствовала себя вернувшейся в послевоенное время, хотя все сильно изменилось. Из своей комнаты она слышала беготню по лестницам, голоса и вспышки смеха, сильное хлопанье дверьми. Зачастую один из внуков устраивался у нее и доверял ей свои душевные тайны. Пережившая не одну трагедию, замученная ревматизмом, она сохраняла удивительную для своего возраста ясность ума. Она никогда не путала ни имена, ни поколения и принимала каждого с равным терпением. Конечно, она предпочитала, вернее сказать, ждала визитов Винсена. Он был всегда ее любимчиком, тем, кто напоминал ей Шарля, и на кого она могла положиться. Когда он приходил, садился у изголовья ее кровати, она неустанно его разглядывала, размышляя над тем, что только он будет способен взять в руки наследие семьи.
Его образование было безупречно, его воля непоколебима. Хотя он и перевернул все условности в молодости, он уважал традиции, она видела это по его манере одеваться, говорить и особенно слушать. Ей нравилось видеть, как он прикуривает сигарету, потом небрежно кладет ногу на ногу, прежде чем рассказать ей какой-нибудь старый анекдот.
Чтобы показать, что она всегда следила за велением времени, а время не прекращало ее удивлять, она приобрела первый телевизор, достойный их семьи, который поставила в маленькой гостиной. Несколько месяцев спустя, вдохновленная этими домашними спектаклями, она купила еще один телевизор. Он занял место в ее будуаре. На следующий год, узнав, что американцы рассчитывали высадиться на Луне, она без колебаний снабдила телевизором Валлонг.
Хотя она проводила все послеобеденное время в постели, Клара могла еще давать распоряжения по поводу ужинов, организацию которых отныне поручила Мари. И та и другая ценили важность приемов и умели устраивать их с завидной легкостью, которой так не хватало Магали. Карьера судьи складывалась и в гостиных, и они обе работали на Винсена. История семьи Морван-Мейер в очередной раз повторялась на авеню Малахов. Винсен был один, не вполне счастлив, но все же сознавал долг отца и ответственность судьи. Клара по-прежнему была убеждена, что ей удалось сделать его похожим на своего сына. Она помнила, как Шарль хорошо держался, когда бывал в отчаянии, и у Винсена не было выбора, кроме как противостоять обстоятельствам.
Хелен согласилась остаться, по крайней мере, ради маленького Лукаса, которому только исполнилось десять лет, хотя она и страдала от безразличия Винсена, который старался с ней не разговаривать и не смотреть на нее. Вполне естественно, что в Париже, как и в Валлонге, он расположился в кабинете Шарля, где изучал свои дела или писал до глубокой ночи. Он погружался в работу, чтобы не думать о Магали, о своей разбитой личной жизни. Врачи продолжали держать его на расстоянии от жены, и каждый раз, когда он приходил, ему давали понять, что он нежеланный гость. Если ей было лучше, лишенная своего яда и менее неврастеничная, она продолжала винить Винсена во всем, что ей пришлось пережить в начале ее пребывания в больнице. После нескончаемой депрессии, как только она обрела ясность ума, она почувствовала себя ужасно униженной. Воспоминания о том, какие сцены она устраивала перед своими детьми, мужем, друзьями, отбивали у нее всякое желание видеться с семьей. Она сгорала от стыда, замкнулась в себе, стараясь не думать о будущем. Алену с трудом удалось достучаться до нее в клинике, где она заканчивала свое продолжительное лечение, ему понадобилось все его терпение, чтобы она согласилась увидеть его. Винсен знал, что кузен – единственный, кого она хочет видеть. Каждый раз он должен был звонить ему, если хотел узнать что-то более определенное, чем те несколько слов о состоянии ее здоровья, которые сообщали ему врачи. В этих коротких разговорах, во время которых страдала его гордость, Винсен вынужден был полагаться на добрую волю Алена и его мнение.
Даниэль по-прежнему был с Софией. Он весело сменил роль закоренелого холостяка на роль воздыхателя. Без сожаления он бросил свою двухкомнатную квартирку на улице Перголез, чтобы купить шикарные апартаменты на улице Помп, в двух шагах от своего старого лицея. Клара с удовлетворением отметила, что Даниэль, как и все остальные, не испытывал ни малейшего желания удаляться ни от нее, ни от квартала, где он вырос. К тому же он часто навещал ее, но также и своего брата, как будто он искал поддержки Винсена, прежде чем сделать предложение. Он хотел жениться на Софии и стал подумывать о детях.
Клара понимала, что свадьба Даниэля будет, безусловно, последним большим семейным событием, в котором она сможет принять участие. Уйти с этим последним счастьем становилось ее самым большим желанием, тогда она точно могла бы считать последние дни своего существования вполне состоявшимися. Две войны, смерть мужа и двух сыновей, горе, которое очень тяжело было перенести. Но, несмотря ни на что, она сыграла свою роль до конца, ни разу не сбившись. Она уходила, оставляя свою большую семью не слишком сплоченной, хотя в течение десятилетий она делала невозможное, чтобы сблизить их. Клан не распался, две ветви Морванов и Морван-Мейеров не прервались. Она могла поздравить себя с завершением пути, она, которая была единственной дочерью, и которая родила только двоих детей. Именно для них двоих она жила, пока они не убили друг друга. Каин и Авель. Она могла угаснуть вместе с ними, но она выстояла, она противостояла каждому удару судьбы. Сегодня их было достаточно много, чтобы обойтись без нее, и они, может, даже были счастливы. Она на это надеялась, так как ей оставалось недолго, она это предчувствовала. В ожидании конца она подсчитывала свои победы. Снова и снова перебирала их. Мари стала адвокатом, она управляла огромной фирмой, ее двое детей, хотя у них и не было отца, носили все же фамилию Морван. Готье удалось стать великим хирургом, как его отец и дед. Женившись на Шанталь, он связал семью с известным родом профессора Мазойера и также мог стать – если только его сын тоже займется медициной – основателем настоящей династии медиков. С другой стороны, Винсен делал поразительную карьеру судьи несмотря на личные проблемы, и, конечно же, он пойдет очень далеко, будучи упрямым. К тому же слух о следующем назначении в апелляционный суд уже ходил по коридорам Дворца правосудия.
Что касается Даниэля, то его назначения на высокие государственные посты постепенно открывали ему двери в политический мир. Даже Ален, на которого никто не ставил и гроша двадцать лет назад, добился своей цели и возглавлял процветающее хозяйство. Все пятеро чего-то добились благодаря бдительности Клары, непреклонности Шарля или просто благодаря их счастливой звезде. Но это был безошибочный ход. И каждый вечер, засыпая, Клара молила Бога, в которого она больше не верила, чтобы ее семья росла и поднималась.
Жан-Реми сделал глоток хорошо охлажденного менту-салона, который ему только что подал Ален.
– Потрясающе, – оценил он. – Но немного холодноват, на мой вкус.
Свободной рукой он отодвинул пряди волос, которые падали на лоб Алена и скрывали его взгляд. Они сидели друг против друга на кухне мельницы, в то время как дожаривался ягненок.
– Мне кажется, ей лучше, – продолжил Ален, немного отклоняясь.
Это заставило Жана-Реми раздраженно убрать руку. Они смотрели друг другу в глаза, пока Ален не улыбнулся.
– Извини меня, – пробормотал он.
– Я тебя умоляю. Продолжай, ты говорил о Магали.
Он казался нервным, напряженным, как и каждый раз после того, как бывал у нее.
– Она делает из мухи слона в том, что касается детей. Она убеждена, что Винсен не вернет их ей, когда она выйдет из клиники.
– Их ей вернет? Какие странные слова… Речь идет об их сыновьях и дочери, их обоих.
– Да. Но она не уверена, что… что сможет когда-нибудь снова жить с ним вместе. Или даже вернуться в Валлонг.
– Правда? И как она представляет себе будущее?
– С трудом.
Жан-Реми часто задумывался, почему Ален испытывал такую тягу к Магали и почему он считал себя обязанным защищать ее.
– Естественно, она волнуется, – сказал он, пожав плечами. – Она уже полгода прозябает в этом доме отдыха!
– Она не прозябает, Жан, она выздоравливает. До сих пор она не была готова, она бы снова утонула в алкоголе. Сейчас, я думаю, у нее хватит сил больше к нему не притрагиваться. И я попробую ей помочь.
– Конечно!
В это слово он попытался вложить немного иронии и немного горечи – мелочи, которые не ускользнули от Алена.
– Для тебя это проблема, Жан?
– Совсем нет!
– Я очень люблю эту женщину, она много для меня значит.
Двусмысленность этого заявления заинтриговала Жана-Реми. Ален редко говорил просто так, каждое его слово было искренним и точным, он употребил слово «значит» сознательно. За пятнадцать лет их знакомства с Магали его отношение к ней не переставало перерастать в нежность все более заметную. Был ли он чувствителен к ее расстройству или к ее обаянию? Даже подавленная, пьяная она на самом деле была дьявольски красива. И к тому же она была женой Винсена.
– Что она для тебя значит? Что-то вроде… вечного искушения?
Жан-Реми слишком поздно понял, что не должен был задавать этот вопрос: каким бы ни был ответ, он не имел никакого желания его слышать.
– Может быть.
В принципе, Ален никогда не говорил о женщинах, по крайней мере, с Жаном-Реми, но у него случались связи без будущего, и все вокруг это знали. Он был таким соблазнительным холостяком, что было много женщин, желающих испытать свою судьбу. Те из них, которым удавалось провести с ним вечер, не колеблясь, хвастались этим.
– Ты сам не знаешь, чего хочешь! – резко бросил ему Жан-Реми. – И ты этого никогда не знал!
Ревность делала его безумным, ему бы следовало избежать этого разговора. Тем не менее, он продолжал:
– Ты приходишь и уходишь, скоро будет уже двадцать лет, как это продолжается, и у меня нет ни малейшего представления о том, что ты думаешь! Ни о том, увижу ли я тебя завтра! Ты меня принудил к неправильному образу жизни. Со временем ты все-таки понял, что я тебя люблю?
Выпустив свой стакан, который разбился вдребезги о плиточный пол, Жан-Реми поднялся.
– Ладно, я не прав, но я так больше не могу! Он пересек кухню и встал у окна. Помолчав немного, он продолжил тише и строже:
– Мне пятьдесят лет, а тебе тридцать шесть. Я долго думал, что сумею от тебя оторваться. В Венеции молодые люди удивительны… я надеялся, что они помогут мне забыть тебя. И каждый раз, когда ты мне изменял, я пытался проделать то же самое. Но без радости, без вкуса. Лица и тела, которые не являются твоим, не могут меня удержать. Не больше часа. Все время одно и то же разочарование, тот же провал…
У признания был странный привкус, который он с удивлением открыл. Он прислонился лбом к стеклу и продолжал говорить не поворачиваясь.
– Рисовать, продавать мне надоело… Все эти люди, что говорят мне о моей карьере… Мне следовало бы посещать салоны, галереи… вместо того, чтобы ждать здесь, пока ты соблаговолишь показаться. Пока ты подашь мне милостыню – одну ночь! Но я склонен ошибаться, потом, это я тебя лишил девственности.
Он почувствовал, что Ален подошел к нему, потом ощутил его руки на своих плечах, его дыхание на затылке, его голос, который пробормотал:
– Я этого захотел, Жан.
– В то время, да, это была твоя манера протеста. Ты хотел переспать с мужчиной, чтобы понять что-то. Я был почти ровесником твоего отца. Или это было то, что ты искал. Ты хотел уйти от опеки и, может, таким образом защититься. Ты чувствовал себя сиротой, ты презирал мать, ты боялся Шарля… и себя самого, возможно!
– И тебя!
– Меня? Почему? Я всегда был у твоих ног! Я позволял тебе жить как тебе удобно, я согласился на то, чтобы ты скрывал меня, как что-то постыдное. В среде, где я рос, гомосексуализм принимали, это не составляло никакой проблемы, но для тебя – да, как и для твоей семьи истинных буржуа. Ты не хотел на них походить, тем не менее, ты не вынес бы исключения из их клана. Каждый раз, как я увозил тебя куда-нибудь ужинать, надо было отъезжать на сто километров, чтобы ты был уверен, что не встретишь ни одного знакомого! С твоим совершеннолетием, я думал, все изменится, потом после смерти Шарля я надеялся, что… Но нет. Ты держишь меня на расстоянии, потому что это тебя устраивает.
Когда руки Алена скользнули с плеч к бедрам, он резко высвободился и повернулся.
– Нет, не делай этого. Единственный раз я с тобой говорю, послушай меня до конца. Если мне не изменяет память, я ни разу не докучал тебе своими речами?
Ален отступил на шаг и прошептал:
– Ягненок горит.
– Мне плевать!
Очень раздраженный, Жан-Реми пересек комнату и выключил духовку.
– Для кого, ты думаешь, я занялся кухней? Не по призванию же! А чтобы задержать тебя здесь на часик, чтобы увидеть твою улыбку… Чтобы ты выпил двумя стаканами больше и немного расслабился. Но ты все время настороже! Когда мы состаримся, мы будем на том же уровне. Нигде…
Он схватил тряпку, вытащил горячее блюдо и бросил его в раковину с такой злостью, что забрызгал все вокруг соусом.
– Я говорю тебе в первый и последний раз, я больше не хочу жить так, потому что меня это изнуряет…
Ален в ступоре смотрел на Жана-Реми оттуда, где он стоял. Он сделал шаг к нему, остановился.
– Если бы я не… – начал он.
– Не что? О, не жалей ни о чем, иди отсюда, если хочешь, ты не обязан слушать мой бред!
– …не сохранял дистанцию, ты бы быстро предпочел мне одного из твоих венецианцев, нет?
– Что?
– Может, я хотел продлить свое присутствие в твоей жизни?
Голос Алена стал хриплым, как если бы это признание стоило ему больших сил, но он продолжил в своем порыве:
– Может, твои путешествия в Италию заставляли меня думать, что я был для тебя чем-то дополнительным? Развлечением? Твоей местной связью, когда ты приезжал сюда? Ты красив, богат, знаменит! А я, что я? Сын семьи, который портит картину Морванов, которого оставили играться с деревьями поместья! Ничего больше нет в моем списке наград. Без образования. То малое, что я знаю, исходит от тебя, я не хотел-бы быть твоим учеником.
Он преодолел дистанцию, которая их разделяла, обнял, не мешкая, Жана-Реми за шею и притянул к себе. Он поцеловал его с неожиданной силой, которая, скорее, была похожа на отчаяние, чем на любовь. Когда он отдышался, то пробормотал:
– О чем мы говорим, Жан?
– О Магали… О твоей дикой независимости, о твоих тайнах.
На этот раз у Жана-Реми не было желания убегать, он не двигался и вздрогнул, когда Ален стал расстегивать пуговицы его рубашки.
– Я не думаю, что ты в нее влюблен, нет. На самом деле то, что она для тебя представляет, это, прежде всего, Винсен… Я ошибаюсь?
Ален разом напрягся и приблизился к Жану-Реми.
– Винсен? Почему?
– А ты как думаешь?
– Мы поссорились много лет назад! Я… Винсен для меня…
Так как ему не удалось закончить, Жан-Реми сделал это за него.
– Кто-то, кого ты сильно любил.
– Да. Но не так! – защищался Ален, чуть не разозлившись. – Ты, правда, не понимаешь? Винсен мой брат. Он такой, каким никогда не смог бы стать Готье. Я не задаю себе вопросов об этой дружбе, я отказываюсь это делать.
Жан-Реми был уверен, что, если бы он настоял, одно только слово могло приблизить их к катастрофе. Ему оставалось лишь надеяться, что все, в чем только что неохотно признался Ален: его комплексы, сомнения – было частью его чувств. Это был неожиданный подарок, почти обещание на будущее.
Год, который последовал за помещением Магали в больницу, выдался очень сложным. Студенческая революция 68-го года не должна была затронуть детей, которые были еще слишком маленькими, чтобы принимать в ней участие, но ветер протеста дул над Парижем, и даже лицеисты предавались ему с замиранием сердца.
Мари, которая была нетерпеливой, наставила быстро Сирила на путь истинный; Винсену же пришлось трудно с Виржилем. Отношения между отцом и сыном со временем только ухудшились. На авеню Малахов, где ему не нравилось, он вел себя, сам того не ведая, так же, как и Ален двадцать лет назад, восставая против Шарля. Молодой человек не скрывал, что мечтает вернуться в Валлонг, и это выводило Винсена из себя. Созданный больше для спорта, чем для учебы, он усердно посещал баскетбольный клуб, где общался с мальчиками постарше. Их идеи бунта и свободы околдовали его настолько, что он пошел с ними один раз на баррикады и кидал камни в полицейских. История закончилась в автобусе роты республиканской безопасности, а потом в комиссариате на улице Бонапарта, куда за ним пришел отец в безумной ярости. В течение урока нравственности, который за этим последовал, Винсен повел себя достаточно жестоко, запретив мальчишке тринадцати лет идти на поводу тех, кого он назвал псевдоанархистами, и что того хуже, плевать в суп буржуазии, который он сам же и ел. Чтобы ответить на отцовскую злость, Виржиль сослался на Алена, который был простым крестьянином, потом на свою мать, которая была простой уборщицей в молодости и, наконец, на свою тетю Одетту, скромную кухарку. И кстати, это были единственные члены семьи, к которым он испытывал симпатию. В его глазах остальные были лишь богачами, реакционерами, недостойными их привилегий, которым отныне можно было сказать: «Запрещено запрещать!» Ошеломленный Винсен сумел сохранить хладнокровие, вспомнив, что Шарль никогда не поднимал на него руку и что воспитание детей исключало жестокость. Но с тех пор, казалось, выросла стена между ним и Виржилем, между Виржилем и остальными членами клана.
Все движения в доме на авеню Малахов напоминали Кларе, которая начала сдавать, о других временах. С пятью подростками под одной крышей она чувствовала себя вернувшейся в послевоенное время, хотя все сильно изменилось. Из своей комнаты она слышала беготню по лестницам, голоса и вспышки смеха, сильное хлопанье дверьми. Зачастую один из внуков устраивался у нее и доверял ей свои душевные тайны. Пережившая не одну трагедию, замученная ревматизмом, она сохраняла удивительную для своего возраста ясность ума. Она никогда не путала ни имена, ни поколения и принимала каждого с равным терпением. Конечно, она предпочитала, вернее сказать, ждала визитов Винсена. Он был всегда ее любимчиком, тем, кто напоминал ей Шарля, и на кого она могла положиться. Когда он приходил, садился у изголовья ее кровати, она неустанно его разглядывала, размышляя над тем, что только он будет способен взять в руки наследие семьи.
Его образование было безупречно, его воля непоколебима. Хотя он и перевернул все условности в молодости, он уважал традиции, она видела это по его манере одеваться, говорить и особенно слушать. Ей нравилось видеть, как он прикуривает сигарету, потом небрежно кладет ногу на ногу, прежде чем рассказать ей какой-нибудь старый анекдот.
Чтобы показать, что она всегда следила за велением времени, а время не прекращало ее удивлять, она приобрела первый телевизор, достойный их семьи, который поставила в маленькой гостиной. Несколько месяцев спустя, вдохновленная этими домашними спектаклями, она купила еще один телевизор. Он занял место в ее будуаре. На следующий год, узнав, что американцы рассчитывали высадиться на Луне, она без колебаний снабдила телевизором Валлонг.
Хотя она проводила все послеобеденное время в постели, Клара могла еще давать распоряжения по поводу ужинов, организацию которых отныне поручила Мари. И та и другая ценили важность приемов и умели устраивать их с завидной легкостью, которой так не хватало Магали. Карьера судьи складывалась и в гостиных, и они обе работали на Винсена. История семьи Морван-Мейер в очередной раз повторялась на авеню Малахов. Винсен был один, не вполне счастлив, но все же сознавал долг отца и ответственность судьи. Клара по-прежнему была убеждена, что ей удалось сделать его похожим на своего сына. Она помнила, как Шарль хорошо держался, когда бывал в отчаянии, и у Винсена не было выбора, кроме как противостоять обстоятельствам.
Хелен согласилась остаться, по крайней мере, ради маленького Лукаса, которому только исполнилось десять лет, хотя она и страдала от безразличия Винсена, который старался с ней не разговаривать и не смотреть на нее. Вполне естественно, что в Париже, как и в Валлонге, он расположился в кабинете Шарля, где изучал свои дела или писал до глубокой ночи. Он погружался в работу, чтобы не думать о Магали, о своей разбитой личной жизни. Врачи продолжали держать его на расстоянии от жены, и каждый раз, когда он приходил, ему давали понять, что он нежеланный гость. Если ей было лучше, лишенная своего яда и менее неврастеничная, она продолжала винить Винсена во всем, что ей пришлось пережить в начале ее пребывания в больнице. После нескончаемой депрессии, как только она обрела ясность ума, она почувствовала себя ужасно униженной. Воспоминания о том, какие сцены она устраивала перед своими детьми, мужем, друзьями, отбивали у нее всякое желание видеться с семьей. Она сгорала от стыда, замкнулась в себе, стараясь не думать о будущем. Алену с трудом удалось достучаться до нее в клинике, где она заканчивала свое продолжительное лечение, ему понадобилось все его терпение, чтобы она согласилась увидеть его. Винсен знал, что кузен – единственный, кого она хочет видеть. Каждый раз он должен был звонить ему, если хотел узнать что-то более определенное, чем те несколько слов о состоянии ее здоровья, которые сообщали ему врачи. В этих коротких разговорах, во время которых страдала его гордость, Винсен вынужден был полагаться на добрую волю Алена и его мнение.
Даниэль по-прежнему был с Софией. Он весело сменил роль закоренелого холостяка на роль воздыхателя. Без сожаления он бросил свою двухкомнатную квартирку на улице Перголез, чтобы купить шикарные апартаменты на улице Помп, в двух шагах от своего старого лицея. Клара с удовлетворением отметила, что Даниэль, как и все остальные, не испытывал ни малейшего желания удаляться ни от нее, ни от квартала, где он вырос. К тому же он часто навещал ее, но также и своего брата, как будто он искал поддержки Винсена, прежде чем сделать предложение. Он хотел жениться на Софии и стал подумывать о детях.
Клара понимала, что свадьба Даниэля будет, безусловно, последним большим семейным событием, в котором она сможет принять участие. Уйти с этим последним счастьем становилось ее самым большим желанием, тогда она точно могла бы считать последние дни своего существования вполне состоявшимися. Две войны, смерть мужа и двух сыновей, горе, которое очень тяжело было перенести. Но, несмотря ни на что, она сыграла свою роль до конца, ни разу не сбившись. Она уходила, оставляя свою большую семью не слишком сплоченной, хотя в течение десятилетий она делала невозможное, чтобы сблизить их. Клан не распался, две ветви Морванов и Морван-Мейеров не прервались. Она могла поздравить себя с завершением пути, она, которая была единственной дочерью, и которая родила только двоих детей. Именно для них двоих она жила, пока они не убили друг друга. Каин и Авель. Она могла угаснуть вместе с ними, но она выстояла, она противостояла каждому удару судьбы. Сегодня их было достаточно много, чтобы обойтись без нее, и они, может, даже были счастливы. Она на это надеялась, так как ей оставалось недолго, она это предчувствовала. В ожидании конца она подсчитывала свои победы. Снова и снова перебирала их. Мари стала адвокатом, она управляла огромной фирмой, ее двое детей, хотя у них и не было отца, носили все же фамилию Морван. Готье удалось стать великим хирургом, как его отец и дед. Женившись на Шанталь, он связал семью с известным родом профессора Мазойера и также мог стать – если только его сын тоже займется медициной – основателем настоящей династии медиков. С другой стороны, Винсен делал поразительную карьеру судьи несмотря на личные проблемы, и, конечно же, он пойдет очень далеко, будучи упрямым. К тому же слух о следующем назначении в апелляционный суд уже ходил по коридорам Дворца правосудия.
Что касается Даниэля, то его назначения на высокие государственные посты постепенно открывали ему двери в политический мир. Даже Ален, на которого никто не ставил и гроша двадцать лет назад, добился своей цели и возглавлял процветающее хозяйство. Все пятеро чего-то добились благодаря бдительности Клары, непреклонности Шарля или просто благодаря их счастливой звезде. Но это был безошибочный ход. И каждый вечер, засыпая, Клара молила Бога, в которого она больше не верила, чтобы ее семья росла и поднималась.
Жан-Реми сделал глоток хорошо охлажденного менту-салона, который ему только что подал Ален.
– Потрясающе, – оценил он. – Но немного холодноват, на мой вкус.
Свободной рукой он отодвинул пряди волос, которые падали на лоб Алена и скрывали его взгляд. Они сидели друг против друга на кухне мельницы, в то время как дожаривался ягненок.
– Мне кажется, ей лучше, – продолжил Ален, немного отклоняясь.
Это заставило Жана-Реми раздраженно убрать руку. Они смотрели друг другу в глаза, пока Ален не улыбнулся.
– Извини меня, – пробормотал он.
– Я тебя умоляю. Продолжай, ты говорил о Магали.
Он казался нервным, напряженным, как и каждый раз после того, как бывал у нее.
– Она делает из мухи слона в том, что касается детей. Она убеждена, что Винсен не вернет их ей, когда она выйдет из клиники.
– Их ей вернет? Какие странные слова… Речь идет об их сыновьях и дочери, их обоих.
– Да. Но она не уверена, что… что сможет когда-нибудь снова жить с ним вместе. Или даже вернуться в Валлонг.
– Правда? И как она представляет себе будущее?
– С трудом.
Жан-Реми часто задумывался, почему Ален испытывал такую тягу к Магали и почему он считал себя обязанным защищать ее.
– Естественно, она волнуется, – сказал он, пожав плечами. – Она уже полгода прозябает в этом доме отдыха!
– Она не прозябает, Жан, она выздоравливает. До сих пор она не была готова, она бы снова утонула в алкоголе. Сейчас, я думаю, у нее хватит сил больше к нему не притрагиваться. И я попробую ей помочь.
– Конечно!
В это слово он попытался вложить немного иронии и немного горечи – мелочи, которые не ускользнули от Алена.
– Для тебя это проблема, Жан?
– Совсем нет!
– Я очень люблю эту женщину, она много для меня значит.
Двусмысленность этого заявления заинтриговала Жана-Реми. Ален редко говорил просто так, каждое его слово было искренним и точным, он употребил слово «значит» сознательно. За пятнадцать лет их знакомства с Магали его отношение к ней не переставало перерастать в нежность все более заметную. Был ли он чувствителен к ее расстройству или к ее обаянию? Даже подавленная, пьяная она на самом деле была дьявольски красива. И к тому же она была женой Винсена.
– Что она для тебя значит? Что-то вроде… вечного искушения?
Жан-Реми слишком поздно понял, что не должен был задавать этот вопрос: каким бы ни был ответ, он не имел никакого желания его слышать.
– Может быть.
В принципе, Ален никогда не говорил о женщинах, по крайней мере, с Жаном-Реми, но у него случались связи без будущего, и все вокруг это знали. Он был таким соблазнительным холостяком, что было много женщин, желающих испытать свою судьбу. Те из них, которым удавалось провести с ним вечер, не колеблясь, хвастались этим.
– Ты сам не знаешь, чего хочешь! – резко бросил ему Жан-Реми. – И ты этого никогда не знал!
Ревность делала его безумным, ему бы следовало избежать этого разговора. Тем не менее, он продолжал:
– Ты приходишь и уходишь, скоро будет уже двадцать лет, как это продолжается, и у меня нет ни малейшего представления о том, что ты думаешь! Ни о том, увижу ли я тебя завтра! Ты меня принудил к неправильному образу жизни. Со временем ты все-таки понял, что я тебя люблю?
Выпустив свой стакан, который разбился вдребезги о плиточный пол, Жан-Реми поднялся.
– Ладно, я не прав, но я так больше не могу! Он пересек кухню и встал у окна. Помолчав немного, он продолжил тише и строже:
– Мне пятьдесят лет, а тебе тридцать шесть. Я долго думал, что сумею от тебя оторваться. В Венеции молодые люди удивительны… я надеялся, что они помогут мне забыть тебя. И каждый раз, когда ты мне изменял, я пытался проделать то же самое. Но без радости, без вкуса. Лица и тела, которые не являются твоим, не могут меня удержать. Не больше часа. Все время одно и то же разочарование, тот же провал…
У признания был странный привкус, который он с удивлением открыл. Он прислонился лбом к стеклу и продолжал говорить не поворачиваясь.
– Рисовать, продавать мне надоело… Все эти люди, что говорят мне о моей карьере… Мне следовало бы посещать салоны, галереи… вместо того, чтобы ждать здесь, пока ты соблаговолишь показаться. Пока ты подашь мне милостыню – одну ночь! Но я склонен ошибаться, потом, это я тебя лишил девственности.
Он почувствовал, что Ален подошел к нему, потом ощутил его руки на своих плечах, его дыхание на затылке, его голос, который пробормотал:
– Я этого захотел, Жан.
– В то время, да, это была твоя манера протеста. Ты хотел переспать с мужчиной, чтобы понять что-то. Я был почти ровесником твоего отца. Или это было то, что ты искал. Ты хотел уйти от опеки и, может, таким образом защититься. Ты чувствовал себя сиротой, ты презирал мать, ты боялся Шарля… и себя самого, возможно!
– И тебя!
– Меня? Почему? Я всегда был у твоих ног! Я позволял тебе жить как тебе удобно, я согласился на то, чтобы ты скрывал меня, как что-то постыдное. В среде, где я рос, гомосексуализм принимали, это не составляло никакой проблемы, но для тебя – да, как и для твоей семьи истинных буржуа. Ты не хотел на них походить, тем не менее, ты не вынес бы исключения из их клана. Каждый раз, как я увозил тебя куда-нибудь ужинать, надо было отъезжать на сто километров, чтобы ты был уверен, что не встретишь ни одного знакомого! С твоим совершеннолетием, я думал, все изменится, потом после смерти Шарля я надеялся, что… Но нет. Ты держишь меня на расстоянии, потому что это тебя устраивает.
Когда руки Алена скользнули с плеч к бедрам, он резко высвободился и повернулся.
– Нет, не делай этого. Единственный раз я с тобой говорю, послушай меня до конца. Если мне не изменяет память, я ни разу не докучал тебе своими речами?
Ален отступил на шаг и прошептал:
– Ягненок горит.
– Мне плевать!
Очень раздраженный, Жан-Реми пересек комнату и выключил духовку.
– Для кого, ты думаешь, я занялся кухней? Не по призванию же! А чтобы задержать тебя здесь на часик, чтобы увидеть твою улыбку… Чтобы ты выпил двумя стаканами больше и немного расслабился. Но ты все время настороже! Когда мы состаримся, мы будем на том же уровне. Нигде…
Он схватил тряпку, вытащил горячее блюдо и бросил его в раковину с такой злостью, что забрызгал все вокруг соусом.
– Я говорю тебе в первый и последний раз, я больше не хочу жить так, потому что меня это изнуряет…
Ален в ступоре смотрел на Жана-Реми оттуда, где он стоял. Он сделал шаг к нему, остановился.
– Если бы я не… – начал он.
– Не что? О, не жалей ни о чем, иди отсюда, если хочешь, ты не обязан слушать мой бред!
– …не сохранял дистанцию, ты бы быстро предпочел мне одного из твоих венецианцев, нет?
– Что?
– Может, я хотел продлить свое присутствие в твоей жизни?
Голос Алена стал хриплым, как если бы это признание стоило ему больших сил, но он продолжил в своем порыве:
– Может, твои путешествия в Италию заставляли меня думать, что я был для тебя чем-то дополнительным? Развлечением? Твоей местной связью, когда ты приезжал сюда? Ты красив, богат, знаменит! А я, что я? Сын семьи, который портит картину Морванов, которого оставили играться с деревьями поместья! Ничего больше нет в моем списке наград. Без образования. То малое, что я знаю, исходит от тебя, я не хотел-бы быть твоим учеником.
Он преодолел дистанцию, которая их разделяла, обнял, не мешкая, Жана-Реми за шею и притянул к себе. Он поцеловал его с неожиданной силой, которая, скорее, была похожа на отчаяние, чем на любовь. Когда он отдышался, то пробормотал:
– О чем мы говорим, Жан?
– О Магали… О твоей дикой независимости, о твоих тайнах.
На этот раз у Жана-Реми не было желания убегать, он не двигался и вздрогнул, когда Ален стал расстегивать пуговицы его рубашки.
– Я не думаю, что ты в нее влюблен, нет. На самом деле то, что она для тебя представляет, это, прежде всего, Винсен… Я ошибаюсь?
Ален разом напрягся и приблизился к Жану-Реми.
– Винсен? Почему?
– А ты как думаешь?
– Мы поссорились много лет назад! Я… Винсен для меня…
Так как ему не удалось закончить, Жан-Реми сделал это за него.
– Кто-то, кого ты сильно любил.
– Да. Но не так! – защищался Ален, чуть не разозлившись. – Ты, правда, не понимаешь? Винсен мой брат. Он такой, каким никогда не смог бы стать Готье. Я не задаю себе вопросов об этой дружбе, я отказываюсь это делать.
Жан-Реми был уверен, что, если бы он настоял, одно только слово могло приблизить их к катастрофе. Ему оставалось лишь надеяться, что все, в чем только что неохотно признался Ален: его комплексы, сомнения – было частью его чувств. Это был неожиданный подарок, почти обещание на будущее.