Страница:
– Теперь вас надо называть мэтр Морван-Мейер? – с отеческой улыбкой спросил судья.
Подняв голову, Шарль посмотрел ему прямо в глаза.
– Да. Я буду очень горд.
И это был неопровержимый факт, поскольку в его голосе не слышалось высокомерия, скорее, наоборот. Шарля невозможно было заподозрить в меркантильном расчете: в его серых глазах читалась только печаль. Фамилия Мейер, должно быть, терзала его, но он непременно хотел слышать ее рядом со своей.
– В таком случае мои поздравления…
Они одновременно встали и через стол протянули друг другу руки.
Запрокинув голову, Клара расхохоталась.
– Да не будьте же такой старомодной, моя милая Мадлен! – бросила она, едва переводя дыхание. – Что вы хотите: сколько детей – столько характеров. Я не говорю уже о том, что Эдуард и Шарль были совсем разные…
Невестка слушала ее растерянно: она никак не могла осознать неимоверное предложение Шарля.
– Ален не может бросить учебу в шестнадцать лет и жить там один, – упиралась она.
– По-моему, если мы не дадим согласия, он легко и просто обойдется без него. Что до меня, я предпочитаю подарить ему несколько гектаров земли, чем смотреть, как он мучается.
– Вы очень щедры, Клара, но я не могу не… Во-первых, вам не следует выделять Алена: у вас пять внуков. И, во-вторых, мне кажется, что это отчасти… поощрение его лености.
Мадлен всегда был ближе Готье: ее пугали характер Мари, слишком своевольный, по ее мнению, и явное равнодушие Алена. С той ночи 1945 года, когда застрелился Эдуард, она почувствовала себя освобожденной от материнской ответственности, также она находила логичным передать судьбу, свою и троих детей, в руки Клары. Ведь это так просто – довериться этой непоколебимой как скала женщине! В любом случае легче, чем Шарлю, чья холодность лишала ее всякой воли. Когда она отдала ему письмо директора лицея, она одновременно надеялась, что зять будет свирепствовать, и тряслась от страха за бедного Алена. Но мальчику была нужна мужская рука, поэтому она решила передать бразды правления Шарлю. Если урок оказался суровым – так ему и надо, ведь сама она уже ничего не могла поделать с сыном. Однако все, что смог предпринять Шарль, такой строгий со своими собственными сыновьями, – это исполнить каприз подростка!
– Он не будет один в Валлонге, сказала Клара с такой уверенностью, будто это дело уже решенное. – Ферреоль присмотрит за ним, вы сами знаете, он человек хороший. А для начала мы все поедем туда на лето, и у Шарля будет возможность оценить серьезность намерений Алена. Может быть, он не сможет выдержать такую жизнь. Если это всего лишь прихоть, то он потеряет только год, а это не трагедия. Если же он откроет в себе призвание, то я буду рада, что помогла ему.
Мадлен чувствовала себя неспособной спорить. При мысли о том, что один из ее детей превращается в крестьянина, она приходила в крайнее раздражение, но не имела достаточно мужества продолжать поиски аргументов, которые Клара моментально отметет.
– Сейчас Франции нужно все, – не успокаивалась свекровь. – И оливковое масло тоже. Это точно.
Как женщина ее склада: парижанка, светская львица и к тому же родившаяся в прошлом столетии – могла иметь такие либеральные взгляды? Это было загадкой для Мадлен, которая оставалась убежденной сторонницей установленного порядка.
– Там он расширит хозяйство, – добавила Клара, – выбор Алена не такой странный, как кажется, поверьте моему деловому опыту.
В этой области ее инстинкт был безошибочен, и она справедливо гордилась им.
– И потом, успокойтесь: Шарль будет за ним присматривать даже издалека!
Удовлетворенная выигранной партией, Клара одарила ослепительной улыбкой онемевшую Мадлен, потом позвонила к чаю.
Мари и Ален на цыпочках отошли от двери будуара. Во время разговора, который они бессовестно подслушивали, они держались за руки и разжали их только, когда побежали по коридору. Укрывшись в комнате Мари, они шумно поздравили друг друга.
– Ты слышала это? – ликовал Ален. – Я ни за что бы не поверил, что он согласится, ни за что!
– Он гораздо мягче, чем тебе кажется, – ответила сестра.
– Шарль мягче? – расхохотался он. – Вот уж нет! Он холоден, как змей, суров, как солдафон, – словом, отвратителен! Кроме того, он ведет себя как убежденный буржуа, а я этого терпеть не могу.
– Это не так…
– Ну, тебе-то он нравится, потому что ты занимаешься этим своим правом и в университете тебе выгодно иметь знаменитого дядю. Только не говори мне, что ты его любишь!
– Люблю, и очень сильно.
Сказав это, она вдруг поняла значение тех неоднозначных чувств, которые испытывала к Шарлю. Мысль была так неприятна, что Мари поторопилась добавить:
– Ты, по крайней мере, мог бы хоть немного быть ему благодарен, ведь он решил твою проблему.
Обхватив девушку за талию, Ален без труда поднял ее и, чмокнув в шею, усадил на кровать.
– Я уезжаю, Мари! Ты понимаешь? Впереди свобода, Прованс и солнце! Ты будешь мне писать?
– Скорее, буду звонить. Ты уверен, что не соскучишься там?
Она встала и посмотрела на брата с неподдельной нежностью. В отличие от других членов семьи она больше любила не Готье, а Алена, находя его гораздо более интересным и умным.
– А ты, красавица моя? Как ты только не стала здесь неврастеничкой? Этот особняк мрачен, как Шарль и мама.
– Ох уж эта мама, – равнодушно ответила Мари.
Они быстро переглянулись, слегка смущенные тем, что у обоих невысокое мнение о матери. Она отказалась от всех обязательств, ни в чем не участвовала, и никто не спрашивал ее мнения, разве что иногда, из вежливости. Конечно, она любила своих троих детей, но – увы! – они точно знали, что на нее нельзя рассчитывать. И поскольку любовь ее не проявлялась так очевидно, как любовь Клары, а смеялась она лишь в редких случаях, дети считали ее невеселой.
– Согласись, в доме вдов не бывает праздников! – добавил Ален с определенным цинизмом.
Это выражение они придумали впятером и употребляли тайно, когда из-за чего-нибудь сердились на взрослых. Но Мари была уже не ребенком, и она оценила жестокость слов брата.
– Что ты тут стоишь? – спросила она. – Тебе надо бы подождать Шарля и поблагодарить его, когда он приедет. А у меня еще есть работа: мне экзамены сдавать.
Она взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты; Ален позволил так с собой обращаться, потому что научился считаться с перепадами настроения старшей сестры.
При свечах Сильви была еще привлекательней, чем обычно. Декольте ее изумрудно-зеленого платья подчеркивало плечи, шею, тонкие черты лица, и все мужчины, сидевшие в зале кафе «Реш», пытались поймать ее взгляд. Но ее интересовал только Шарль, она не сводила с него глаз. В начале ужина он объявил ей, что отныне его зовут Морван-Мейер и поэтому он очень счастлив. Однако отнюдь не выглядел таковым.
Влюбленная без памяти Сильви все могла понять, со всем смириться, кроме тени Юдифи между ними, в этот вечер более ощутимой, чем когда-либо. Если бы они поговорили о ней, смогли бы вместе изгнать воспоминание, может, тогда между ними установилось бы взаимопонимание, но эта тема была запретной: Шарль никогда ничего не говорил вслух, и если было что-то, чего не следовало выражать, так это сострадание. Память о жене и дочери принадлежала только ему, и он был не способен поделиться своим адом с кем бы то ни было.
– Когда вы уезжаете в Валлонг? – с неестественной непринужденностью спросила она.
Удивленный, что его перебили, он слабо улыбнулся.
– Семья едет на следующей неделе, а я присоединюсь к ним только в середине июля: у меня много срочных дел.
Она успокоилась при мысли, что не надо расставаться с ним немедленно. Летом в Париже можно было ужинать на террасах ресторанов, гулять после театрального спектакля или кататься на лодке по Сене. Но, как только Шарль отправится на юг, столица потеряет для нее всю свою привлекательность. Если она проявит достаточно дипломатии, может быть, Клара пригласит ее на неделю в Валлонг; к сожалению, Шарль будет держать дистанцию под материнской крышей и, конечно же, не придет к ней в спальню.
– У меня и в самом деле очень много работы, – продолжал он. – После ужина я сразу же вернусь в контору, только тебя провожу.
Такое разочарование было для нее как оплеуха. Он не только не останется с ней этим вечером, но и объявляет об этом заранее, чтобы пресечь все попытки обольщения. На мгновение у нее даже возникла мысль встать, швырнуть салфетку на стол и уйти.
– Нам предлагают сыр. Хочешь? – невозмутимо добавил он.
Камамбер со свежим молоком, подаваемый в кафе «Реш», был известен всему Парижу; не взглянув на метрдотеля, она выразила согласие кивком головы.
– У вас всегда нет времени для меня, – невольно пробормотала она. – Это так мучительно, ведь мы…
– Ведь мы? – повторил он.
Она увидела холодный блеск его серых глаз, смотрящих на нее без малейшего снисхождения. Они были такие светлые, что она даже испугалась; ведь никогда нельзя было знать, о чем думал Шарль и как он к тебе относился.
– Мне жаль тебя разочаровывать.
– Шарль!
– Нет, дай мне сказать, я думаю, сейчас подходящий случай. Ты права, я не слишком свободен, совсем невесел и не могу предложить тебе никакого будущего. Любое обещание, которое я бы дал тебе, – это ложь, сказанная в вынужденных обстоятельствах. Ты понимаешь? Сильви, я счастлив, когда вижу тебя, это бесспорно, только вот когда тебя нет, я не скучаю. То, что я говорю, – это не жестокие слова; я не скучаю по тебе, потому что не думаю об этом, я думаю о текущих делах, лежащих в папках, о завтрашней речи. Если бы мои чувства к тебе были… честными, я бы хотел видеть тебя каждый вечер. Я познал любовь и знаю разницу.
Он смотрел на нее, не отрываясь, держал ее в плену своего взгляда.
– Наши отношения, – беспощадно продолжал он, – это сомнительная авантюра, совершенно недостойная тебя. Ты заслуживаешь другого.
Решив остановить его, пока он не произнес слов, которых она боялась больше всего, Сильви выпалила:
– Об этом судить только мне! Я люблю вас, и со мной бесполезно говорить языком разума.
Ее сердце учащенно билось, мысли путались, и ей пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки и превозмочь страх перед этим разговором.
– Я знаю, вы считаете меня чересчур требовательной. Каждый раз я обещаю себе больше не докучать вам, но это сильнее меня.
Она выдавила из себя улыбку, хотела легкую – получилась патетичная. В самом деле, стоило ли унижаться до такой степени? Ей нечего ждать от Шарля: он никогда не изменится. Память о Юдифи не сотрется – бесполезно обманывать себя. Юдифь он любил по-настоящему – в этом он только что честно признался, это знала вся семья: невозможно забыть о великолепной паре, какой они были до войны. Против этого призрака у Сильви не было шансов.
– Ты мне не наскучила. Твои желания, они… льстят мне, по крайней мере.
Он энергично накрыл ее руку своей – всего на одно мгновение. Он сердился на себя из-за того, что причинил ей боль, но это чувство не имело ничего общего с любовью. Он испытывал к ней физическое влечение (как любой другой мужчина на его месте: ведь она была поистине обольстительна), но ничего не ждал от нее, кроме нескольких мгновений удовольствия.
– Если вас ждет работа, давайте уйдем: я больше не хочу есть, – неторопливо проговорила она.
Скомканный, испорченный вечер и перспектива бессонницы. Несмотря на цинизм Шарля, она все-таки ждала его звонка в следующие дни. Он жил в ее сердце, и это было самое ужасное для тридцатилетней женщины. Пока он доставал бумажник, рассеянно оплачивал счет, она размышляла, где взять сил, чтобы положить конец их истории. Ведь, может, между ними ничего не было, она просто баюкала себя несбыточной сказкой, и теперь, наконец, пришло время признать это.
Винсен со вздохом закрыл альбом. Среди коричневатых фотографий было много пустот. Его дед Анри, которого он, понятное дело, не знал, дядя Эдуард, мать и младшая сестра.
– Ты нашел то, что искал, дорогой? – спросила Клара из другого конца будуара.
– Да нет, я просто смотрел…
Сколько раз он перелистывал толстый том из зеленого сафьяна, изучая знакомые лица! Клара частенько наблюдала за ним, и всякий раз он останавливался на одних и тех же местах: отец в форме лейтенанта, отец верхом на коне на лужайке парка Багатель, отец в куртке у кабины самолета.
– Правда, он был красивый? – спросила Клара, не вставая со своего места.
– Очень…
Красивый и смеющийся: на большинстве фотографий у него была улыбка, которой в жизни Винсен никогда не видел.
– Как ты думаешь, бабушка, когда-нибудь он сможет снова стать таким?
Наивная прямота вопроса смутила Клару, но она тут же взяла себя в руки. Винсен был слишком умен, чтобы врать ему, поэтому она выбрала правду.
– Нет, мой милый. Во-первых, твоему папе сорок лет и он уже не молодой человек. Думаю, его теперь не интересует ни спорт, ни самолеты, ни путешествия, ни ночные клубы или бридж, но это естественно, ведь правда? Что до веселости, то ты сам понимаешь, это ему уже недоступно.
– Я хотел бы знать его в то время.
– Да, я понимаю тебя, только ты очень нелогичен: мы никогда не встретим родителей в их двадцать лет!
– Тогда я бы очень хотел быть похожим на него.
– Что тебе мешает?
Отложив книгу счетов, – она делала вид, что изучает ее, чтобы не потревожить внука, – Клара встала и подошла к нему. Склонившись над Винсеном, она снова открыла альбом.
– У него было отличное чувство юмора, он постоянно шутил, – меланхолично сказала она. – Его всюду приглашали, он был любимцем девушек. И, как видишь, он во всем прекрасно выглядел: и в форме, и во фраке, да в чем угодно… Я так гордилась, что у меня такой чудесный сын! Может быть, чересчур. Но мне не в чем было его упрекнуть: он преуспевал во всех начинаниях. Более того, он был скромный, вежливый – словом, к его колыбели слетелись три феи. Ему бы прожить замечательную жизнь, но тут началась война… Резко захлопнув альбом, она встала.
– Итак, рискую тебя разочаровать, но твой отец не имеет ничего общего с молодым человеком, оставшимся здесь!
Винсен не сразу поднял глаза на бабушку: он понял, что она была очень взволнованна.
– Извини, – пробормотал он.
– Нет, почему же? Ты имеешь право знать! Даниэлю и тебе это, думаю, совсем не легко. Ведь сначала вам советовали подождать, а потом ничего не изменилось, правда?
Он молча кивнул, она ласково положила руку ему на плечо.
– Ты должен смириться, мой большой мальчик. Тем более что даже в печали твой отец остается… хорошим человеком.
Последнее она произнесла против воли, и Винсен нахмурился, заинтересованный ее замешательством.
– Он отличный адвокат, – уверенно продолжила Клара. – Он сделал блестящую карьеру, любит свою работу, он…
– Никогда не находит времени для нас, – негромко продолжил Винсен.
Клара удивленно взглянула на него, потом снова обняла.
– Дорогой мой, большой мой мальчик… Я тут, я дам тебе всю любовь, которая тебе нужна! Кроме того, Шарль любит вас, и твоего брата, и тебя, разве ты можешь в этом сомневаться?
Она прижимала его к себе и мысленно отсчитывала годы с трагической гибели Юдифи. Даниэль и Винсен выросли без материнской любви, а эта глупая тетушка Мадлен, конечно же, не смогла заменить ее! Что до Шарля, то он был холоден, высокомерен, равнодушен. И по части проявлений нежности Клара всегда была одна на передовой.
– Мне доставляет такое удовольствие баловать вас, – весело добавила она, – но я прекрасно понимаю, что вы уже не хотите, чтобы с вами обращались как с маленькими детьми, вот и сдерживаю себя. Будь моя воля, я бы до сих пор качала вас на коленях, можешь мне поверить!
Ее труды были вознаграждены: она почувствовала, что Винсен смеется и не пытается высвободиться. В дальнейшем ей надо быть начеку с ним и его младшим братом. Особенно с ним, потому что он очень чувствителен. И еще потому, что, несмотря на все зароки, данные себе, она любила его больше других. Хоть она и поклялась больше не делать никакой разницы между внуками, не совершать той ошибки, которую совершила с сыновьями, однако Винсен был вылитый портрет Шарля, Шарля до трагедий, и до Винсена еще можно было достучаться: она могла помогать ему, могла любить его.
Кабинет освещала только лампа в стиле артдеко. Комната с обитыми стенами; удобные сиденья и толстые восточные ковры располагали к доверию. У дальней стены красивые английские шкафы скрывали за своими стеклами бесчисленные книги по праву. Два высоких сводчатых окна скрывались за темно-коричневыми занавесями под цвет кожаного кресла, в котором сидел Шарль.
Небольшие часы показывали за полночь, и Шарль отвлекся от раскрытой на столе папки. Речь на завтра была готова, и ему даже не понадобятся заметки. По правде говоря, он пришел в контору не потому, что хотел поработать: он использовал этот предлог, чтобы не обидеть Сильви еще больше.
Он не спеша поднялся, потянулся. В этот час никто не мог ему помешать, он был совершенно один в этой огромной квартире на первом этаже здания на бульваре Малерб, где двумя годами раньше устроил свою контору. Хорошее вложение в недвижимость – по крайней мере, так утверждала Клара, а ей можно было верить. Минута в минуту каждое утро первой сюда приходила уборщица, потом секретари, стажеры и, наконец, поверенный Шарля.
Шарль достал из кармана пиджака документы, навсегда объединявшие его фамилию с фамилией Юдифи. Потом он открыл нишу, спрятанную за деревянной панелью, в нише стоял внушительных размеров сейф. Набрав четыре цифры кода, он потянул на себя бронированную дверцу. На металлических полках не было ни денег, ни ценностей, только маленькие блокноты на спирали; он взглянул на них и через секунду отвел глаза. Лучше бы он их уничтожил, но – увы! – он был не в силах сделать это. Он заставил себя уничтожить фотоальбомы и записные книжки, но эти блокноты были особенно ценными. Последние годы жизни Юдифи были записаны здесь, на десятках страниц, и он с трудом читал их. И перечитывал.
Он убрал документы на нижнюю полку. На другой полке отдельно лежали блокноты, разложенные в хронологическом порядке, испещренные изящным почерком молодой женщины. Она была аккуратной и не пропустила ничего, она была осторожной: забрала их из Валлонга и привезла в Париж.
Почти бессознательно он провел кончиками пальцев по поблескивающим в полумраке металлическим спиралям. Содержимое этих блокнотов он знал наизусть и мог бы его пересказать.
Где ты, Шарль? Где, в какой тюрьме тебя заперли? Что они с тобой делают? Ты, наверное, морочишь им голову, я тебя знаю, а они не отстают от тебя. Они способны на все, и это ужасно, я не хочу даже слушать то, что о них рассказывают. Я знаю, что ты смелый, ты можешь вынести многое, но только не переступить через свою гордость, а они принудят тебя к этому. В Лока будет идти война, ты не вернешься. А без тебя я не знаю, как защитить себя, нe знаю даже, с кем поговорить. Я прижимаю к себе Берн: защищаю ее, а она служит защитой мне. Я больше не появляюсь в деревне: так лучше для всех, – но мне кажется, что моя национальность не написана у меня на лбу. Разве по мне видно, что я еврейка? Разве это преступление? Кровь Мейеров течет в жилах наших детей, и разве можно их за это обвинять? Ведь они, как и их кузены, еще и маленькие Морваны. Я никого не хочу подвергать опасности. Согласна, во всем виновата я, но теперь уже слишком поздно что-то менять. Да и не это по-настоящему пугает меня. Есть нечто гораздо худшее, мой милый Шарль.
Он в ярости захлопнул сейф, глухо лязгнул металл. Одной рукой он закрывал замок, а другой оперся о стену, чтобы перевести дыхание. Его ненависть была неистребима, она шла от этих блокнотов, от ужаса, который был в них. Неприметные черные блокноты, найденные в квартире у Пантеона. Это был дневник, он, конечно же, не заинтересовал тех, кто забирал его жену. Через три года после ареста раскрытые блокноты все еще лежали на кухонном столе под слоем пыли, но ни одна строчка этой мучительной исповеди не стерлась. Консьерж в доме следил, чтобы никто не проник к Морванам в их отсутствие, он хорошо выполнил свою работу, он этим гордился. Благодаря ему истина дошла до Шарля и уничтожила его.
III
Подняв голову, Шарль посмотрел ему прямо в глаза.
– Да. Я буду очень горд.
И это был неопровержимый факт, поскольку в его голосе не слышалось высокомерия, скорее, наоборот. Шарля невозможно было заподозрить в меркантильном расчете: в его серых глазах читалась только печаль. Фамилия Мейер, должно быть, терзала его, но он непременно хотел слышать ее рядом со своей.
– В таком случае мои поздравления…
Они одновременно встали и через стол протянули друг другу руки.
Запрокинув голову, Клара расхохоталась.
– Да не будьте же такой старомодной, моя милая Мадлен! – бросила она, едва переводя дыхание. – Что вы хотите: сколько детей – столько характеров. Я не говорю уже о том, что Эдуард и Шарль были совсем разные…
Невестка слушала ее растерянно: она никак не могла осознать неимоверное предложение Шарля.
– Ален не может бросить учебу в шестнадцать лет и жить там один, – упиралась она.
– По-моему, если мы не дадим согласия, он легко и просто обойдется без него. Что до меня, я предпочитаю подарить ему несколько гектаров земли, чем смотреть, как он мучается.
– Вы очень щедры, Клара, но я не могу не… Во-первых, вам не следует выделять Алена: у вас пять внуков. И, во-вторых, мне кажется, что это отчасти… поощрение его лености.
Мадлен всегда был ближе Готье: ее пугали характер Мари, слишком своевольный, по ее мнению, и явное равнодушие Алена. С той ночи 1945 года, когда застрелился Эдуард, она почувствовала себя освобожденной от материнской ответственности, также она находила логичным передать судьбу, свою и троих детей, в руки Клары. Ведь это так просто – довериться этой непоколебимой как скала женщине! В любом случае легче, чем Шарлю, чья холодность лишала ее всякой воли. Когда она отдала ему письмо директора лицея, она одновременно надеялась, что зять будет свирепствовать, и тряслась от страха за бедного Алена. Но мальчику была нужна мужская рука, поэтому она решила передать бразды правления Шарлю. Если урок оказался суровым – так ему и надо, ведь сама она уже ничего не могла поделать с сыном. Однако все, что смог предпринять Шарль, такой строгий со своими собственными сыновьями, – это исполнить каприз подростка!
– Он не будет один в Валлонге, сказала Клара с такой уверенностью, будто это дело уже решенное. – Ферреоль присмотрит за ним, вы сами знаете, он человек хороший. А для начала мы все поедем туда на лето, и у Шарля будет возможность оценить серьезность намерений Алена. Может быть, он не сможет выдержать такую жизнь. Если это всего лишь прихоть, то он потеряет только год, а это не трагедия. Если же он откроет в себе призвание, то я буду рада, что помогла ему.
Мадлен чувствовала себя неспособной спорить. При мысли о том, что один из ее детей превращается в крестьянина, она приходила в крайнее раздражение, но не имела достаточно мужества продолжать поиски аргументов, которые Клара моментально отметет.
– Сейчас Франции нужно все, – не успокаивалась свекровь. – И оливковое масло тоже. Это точно.
Как женщина ее склада: парижанка, светская львица и к тому же родившаяся в прошлом столетии – могла иметь такие либеральные взгляды? Это было загадкой для Мадлен, которая оставалась убежденной сторонницей установленного порядка.
– Там он расширит хозяйство, – добавила Клара, – выбор Алена не такой странный, как кажется, поверьте моему деловому опыту.
В этой области ее инстинкт был безошибочен, и она справедливо гордилась им.
– И потом, успокойтесь: Шарль будет за ним присматривать даже издалека!
Удовлетворенная выигранной партией, Клара одарила ослепительной улыбкой онемевшую Мадлен, потом позвонила к чаю.
Мари и Ален на цыпочках отошли от двери будуара. Во время разговора, который они бессовестно подслушивали, они держались за руки и разжали их только, когда побежали по коридору. Укрывшись в комнате Мари, они шумно поздравили друг друга.
– Ты слышала это? – ликовал Ален. – Я ни за что бы не поверил, что он согласится, ни за что!
– Он гораздо мягче, чем тебе кажется, – ответила сестра.
– Шарль мягче? – расхохотался он. – Вот уж нет! Он холоден, как змей, суров, как солдафон, – словом, отвратителен! Кроме того, он ведет себя как убежденный буржуа, а я этого терпеть не могу.
– Это не так…
– Ну, тебе-то он нравится, потому что ты занимаешься этим своим правом и в университете тебе выгодно иметь знаменитого дядю. Только не говори мне, что ты его любишь!
– Люблю, и очень сильно.
Сказав это, она вдруг поняла значение тех неоднозначных чувств, которые испытывала к Шарлю. Мысль была так неприятна, что Мари поторопилась добавить:
– Ты, по крайней мере, мог бы хоть немного быть ему благодарен, ведь он решил твою проблему.
Обхватив девушку за талию, Ален без труда поднял ее и, чмокнув в шею, усадил на кровать.
– Я уезжаю, Мари! Ты понимаешь? Впереди свобода, Прованс и солнце! Ты будешь мне писать?
– Скорее, буду звонить. Ты уверен, что не соскучишься там?
Она встала и посмотрела на брата с неподдельной нежностью. В отличие от других членов семьи она больше любила не Готье, а Алена, находя его гораздо более интересным и умным.
– А ты, красавица моя? Как ты только не стала здесь неврастеничкой? Этот особняк мрачен, как Шарль и мама.
– Ох уж эта мама, – равнодушно ответила Мари.
Они быстро переглянулись, слегка смущенные тем, что у обоих невысокое мнение о матери. Она отказалась от всех обязательств, ни в чем не участвовала, и никто не спрашивал ее мнения, разве что иногда, из вежливости. Конечно, она любила своих троих детей, но – увы! – они точно знали, что на нее нельзя рассчитывать. И поскольку любовь ее не проявлялась так очевидно, как любовь Клары, а смеялась она лишь в редких случаях, дети считали ее невеселой.
– Согласись, в доме вдов не бывает праздников! – добавил Ален с определенным цинизмом.
Это выражение они придумали впятером и употребляли тайно, когда из-за чего-нибудь сердились на взрослых. Но Мари была уже не ребенком, и она оценила жестокость слов брата.
– Что ты тут стоишь? – спросила она. – Тебе надо бы подождать Шарля и поблагодарить его, когда он приедет. А у меня еще есть работа: мне экзамены сдавать.
Она взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты; Ален позволил так с собой обращаться, потому что научился считаться с перепадами настроения старшей сестры.
При свечах Сильви была еще привлекательней, чем обычно. Декольте ее изумрудно-зеленого платья подчеркивало плечи, шею, тонкие черты лица, и все мужчины, сидевшие в зале кафе «Реш», пытались поймать ее взгляд. Но ее интересовал только Шарль, она не сводила с него глаз. В начале ужина он объявил ей, что отныне его зовут Морван-Мейер и поэтому он очень счастлив. Однако отнюдь не выглядел таковым.
Влюбленная без памяти Сильви все могла понять, со всем смириться, кроме тени Юдифи между ними, в этот вечер более ощутимой, чем когда-либо. Если бы они поговорили о ней, смогли бы вместе изгнать воспоминание, может, тогда между ними установилось бы взаимопонимание, но эта тема была запретной: Шарль никогда ничего не говорил вслух, и если было что-то, чего не следовало выражать, так это сострадание. Память о жене и дочери принадлежала только ему, и он был не способен поделиться своим адом с кем бы то ни было.
– Когда вы уезжаете в Валлонг? – с неестественной непринужденностью спросила она.
Удивленный, что его перебили, он слабо улыбнулся.
– Семья едет на следующей неделе, а я присоединюсь к ним только в середине июля: у меня много срочных дел.
Она успокоилась при мысли, что не надо расставаться с ним немедленно. Летом в Париже можно было ужинать на террасах ресторанов, гулять после театрального спектакля или кататься на лодке по Сене. Но, как только Шарль отправится на юг, столица потеряет для нее всю свою привлекательность. Если она проявит достаточно дипломатии, может быть, Клара пригласит ее на неделю в Валлонг; к сожалению, Шарль будет держать дистанцию под материнской крышей и, конечно же, не придет к ней в спальню.
– У меня и в самом деле очень много работы, – продолжал он. – После ужина я сразу же вернусь в контору, только тебя провожу.
Такое разочарование было для нее как оплеуха. Он не только не останется с ней этим вечером, но и объявляет об этом заранее, чтобы пресечь все попытки обольщения. На мгновение у нее даже возникла мысль встать, швырнуть салфетку на стол и уйти.
– Нам предлагают сыр. Хочешь? – невозмутимо добавил он.
Камамбер со свежим молоком, подаваемый в кафе «Реш», был известен всему Парижу; не взглянув на метрдотеля, она выразила согласие кивком головы.
– У вас всегда нет времени для меня, – невольно пробормотала она. – Это так мучительно, ведь мы…
– Ведь мы? – повторил он.
Она увидела холодный блеск его серых глаз, смотрящих на нее без малейшего снисхождения. Они были такие светлые, что она даже испугалась; ведь никогда нельзя было знать, о чем думал Шарль и как он к тебе относился.
– Мне жаль тебя разочаровывать.
– Шарль!
– Нет, дай мне сказать, я думаю, сейчас подходящий случай. Ты права, я не слишком свободен, совсем невесел и не могу предложить тебе никакого будущего. Любое обещание, которое я бы дал тебе, – это ложь, сказанная в вынужденных обстоятельствах. Ты понимаешь? Сильви, я счастлив, когда вижу тебя, это бесспорно, только вот когда тебя нет, я не скучаю. То, что я говорю, – это не жестокие слова; я не скучаю по тебе, потому что не думаю об этом, я думаю о текущих делах, лежащих в папках, о завтрашней речи. Если бы мои чувства к тебе были… честными, я бы хотел видеть тебя каждый вечер. Я познал любовь и знаю разницу.
Он смотрел на нее, не отрываясь, держал ее в плену своего взгляда.
– Наши отношения, – беспощадно продолжал он, – это сомнительная авантюра, совершенно недостойная тебя. Ты заслуживаешь другого.
Решив остановить его, пока он не произнес слов, которых она боялась больше всего, Сильви выпалила:
– Об этом судить только мне! Я люблю вас, и со мной бесполезно говорить языком разума.
Ее сердце учащенно билось, мысли путались, и ей пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки и превозмочь страх перед этим разговором.
– Я знаю, вы считаете меня чересчур требовательной. Каждый раз я обещаю себе больше не докучать вам, но это сильнее меня.
Она выдавила из себя улыбку, хотела легкую – получилась патетичная. В самом деле, стоило ли унижаться до такой степени? Ей нечего ждать от Шарля: он никогда не изменится. Память о Юдифи не сотрется – бесполезно обманывать себя. Юдифь он любил по-настоящему – в этом он только что честно признался, это знала вся семья: невозможно забыть о великолепной паре, какой они были до войны. Против этого призрака у Сильви не было шансов.
– Ты мне не наскучила. Твои желания, они… льстят мне, по крайней мере.
Он энергично накрыл ее руку своей – всего на одно мгновение. Он сердился на себя из-за того, что причинил ей боль, но это чувство не имело ничего общего с любовью. Он испытывал к ней физическое влечение (как любой другой мужчина на его месте: ведь она была поистине обольстительна), но ничего не ждал от нее, кроме нескольких мгновений удовольствия.
– Если вас ждет работа, давайте уйдем: я больше не хочу есть, – неторопливо проговорила она.
Скомканный, испорченный вечер и перспектива бессонницы. Несмотря на цинизм Шарля, она все-таки ждала его звонка в следующие дни. Он жил в ее сердце, и это было самое ужасное для тридцатилетней женщины. Пока он доставал бумажник, рассеянно оплачивал счет, она размышляла, где взять сил, чтобы положить конец их истории. Ведь, может, между ними ничего не было, она просто баюкала себя несбыточной сказкой, и теперь, наконец, пришло время признать это.
Винсен со вздохом закрыл альбом. Среди коричневатых фотографий было много пустот. Его дед Анри, которого он, понятное дело, не знал, дядя Эдуард, мать и младшая сестра.
– Ты нашел то, что искал, дорогой? – спросила Клара из другого конца будуара.
– Да нет, я просто смотрел…
Сколько раз он перелистывал толстый том из зеленого сафьяна, изучая знакомые лица! Клара частенько наблюдала за ним, и всякий раз он останавливался на одних и тех же местах: отец в форме лейтенанта, отец верхом на коне на лужайке парка Багатель, отец в куртке у кабины самолета.
– Правда, он был красивый? – спросила Клара, не вставая со своего места.
– Очень…
Красивый и смеющийся: на большинстве фотографий у него была улыбка, которой в жизни Винсен никогда не видел.
– Как ты думаешь, бабушка, когда-нибудь он сможет снова стать таким?
Наивная прямота вопроса смутила Клару, но она тут же взяла себя в руки. Винсен был слишком умен, чтобы врать ему, поэтому она выбрала правду.
– Нет, мой милый. Во-первых, твоему папе сорок лет и он уже не молодой человек. Думаю, его теперь не интересует ни спорт, ни самолеты, ни путешествия, ни ночные клубы или бридж, но это естественно, ведь правда? Что до веселости, то ты сам понимаешь, это ему уже недоступно.
– Я хотел бы знать его в то время.
– Да, я понимаю тебя, только ты очень нелогичен: мы никогда не встретим родителей в их двадцать лет!
– Тогда я бы очень хотел быть похожим на него.
– Что тебе мешает?
Отложив книгу счетов, – она делала вид, что изучает ее, чтобы не потревожить внука, – Клара встала и подошла к нему. Склонившись над Винсеном, она снова открыла альбом.
– У него было отличное чувство юмора, он постоянно шутил, – меланхолично сказала она. – Его всюду приглашали, он был любимцем девушек. И, как видишь, он во всем прекрасно выглядел: и в форме, и во фраке, да в чем угодно… Я так гордилась, что у меня такой чудесный сын! Может быть, чересчур. Но мне не в чем было его упрекнуть: он преуспевал во всех начинаниях. Более того, он был скромный, вежливый – словом, к его колыбели слетелись три феи. Ему бы прожить замечательную жизнь, но тут началась война… Резко захлопнув альбом, она встала.
– Итак, рискую тебя разочаровать, но твой отец не имеет ничего общего с молодым человеком, оставшимся здесь!
Винсен не сразу поднял глаза на бабушку: он понял, что она была очень взволнованна.
– Извини, – пробормотал он.
– Нет, почему же? Ты имеешь право знать! Даниэлю и тебе это, думаю, совсем не легко. Ведь сначала вам советовали подождать, а потом ничего не изменилось, правда?
Он молча кивнул, она ласково положила руку ему на плечо.
– Ты должен смириться, мой большой мальчик. Тем более что даже в печали твой отец остается… хорошим человеком.
Последнее она произнесла против воли, и Винсен нахмурился, заинтересованный ее замешательством.
– Он отличный адвокат, – уверенно продолжила Клара. – Он сделал блестящую карьеру, любит свою работу, он…
– Никогда не находит времени для нас, – негромко продолжил Винсен.
Клара удивленно взглянула на него, потом снова обняла.
– Дорогой мой, большой мой мальчик… Я тут, я дам тебе всю любовь, которая тебе нужна! Кроме того, Шарль любит вас, и твоего брата, и тебя, разве ты можешь в этом сомневаться?
Она прижимала его к себе и мысленно отсчитывала годы с трагической гибели Юдифи. Даниэль и Винсен выросли без материнской любви, а эта глупая тетушка Мадлен, конечно же, не смогла заменить ее! Что до Шарля, то он был холоден, высокомерен, равнодушен. И по части проявлений нежности Клара всегда была одна на передовой.
– Мне доставляет такое удовольствие баловать вас, – весело добавила она, – но я прекрасно понимаю, что вы уже не хотите, чтобы с вами обращались как с маленькими детьми, вот и сдерживаю себя. Будь моя воля, я бы до сих пор качала вас на коленях, можешь мне поверить!
Ее труды были вознаграждены: она почувствовала, что Винсен смеется и не пытается высвободиться. В дальнейшем ей надо быть начеку с ним и его младшим братом. Особенно с ним, потому что он очень чувствителен. И еще потому, что, несмотря на все зароки, данные себе, она любила его больше других. Хоть она и поклялась больше не делать никакой разницы между внуками, не совершать той ошибки, которую совершила с сыновьями, однако Винсен был вылитый портрет Шарля, Шарля до трагедий, и до Винсена еще можно было достучаться: она могла помогать ему, могла любить его.
Кабинет освещала только лампа в стиле артдеко. Комната с обитыми стенами; удобные сиденья и толстые восточные ковры располагали к доверию. У дальней стены красивые английские шкафы скрывали за своими стеклами бесчисленные книги по праву. Два высоких сводчатых окна скрывались за темно-коричневыми занавесями под цвет кожаного кресла, в котором сидел Шарль.
Небольшие часы показывали за полночь, и Шарль отвлекся от раскрытой на столе папки. Речь на завтра была готова, и ему даже не понадобятся заметки. По правде говоря, он пришел в контору не потому, что хотел поработать: он использовал этот предлог, чтобы не обидеть Сильви еще больше.
Он не спеша поднялся, потянулся. В этот час никто не мог ему помешать, он был совершенно один в этой огромной квартире на первом этаже здания на бульваре Малерб, где двумя годами раньше устроил свою контору. Хорошее вложение в недвижимость – по крайней мере, так утверждала Клара, а ей можно было верить. Минута в минуту каждое утро первой сюда приходила уборщица, потом секретари, стажеры и, наконец, поверенный Шарля.
Шарль достал из кармана пиджака документы, навсегда объединявшие его фамилию с фамилией Юдифи. Потом он открыл нишу, спрятанную за деревянной панелью, в нише стоял внушительных размеров сейф. Набрав четыре цифры кода, он потянул на себя бронированную дверцу. На металлических полках не было ни денег, ни ценностей, только маленькие блокноты на спирали; он взглянул на них и через секунду отвел глаза. Лучше бы он их уничтожил, но – увы! – он был не в силах сделать это. Он заставил себя уничтожить фотоальбомы и записные книжки, но эти блокноты были особенно ценными. Последние годы жизни Юдифи были записаны здесь, на десятках страниц, и он с трудом читал их. И перечитывал.
Он убрал документы на нижнюю полку. На другой полке отдельно лежали блокноты, разложенные в хронологическом порядке, испещренные изящным почерком молодой женщины. Она была аккуратной и не пропустила ничего, она была осторожной: забрала их из Валлонга и привезла в Париж.
Почти бессознательно он провел кончиками пальцев по поблескивающим в полумраке металлическим спиралям. Содержимое этих блокнотов он знал наизусть и мог бы его пересказать.
Где ты, Шарль? Где, в какой тюрьме тебя заперли? Что они с тобой делают? Ты, наверное, морочишь им голову, я тебя знаю, а они не отстают от тебя. Они способны на все, и это ужасно, я не хочу даже слушать то, что о них рассказывают. Я знаю, что ты смелый, ты можешь вынести многое, но только не переступить через свою гордость, а они принудят тебя к этому. В Лока будет идти война, ты не вернешься. А без тебя я не знаю, как защитить себя, нe знаю даже, с кем поговорить. Я прижимаю к себе Берн: защищаю ее, а она служит защитой мне. Я больше не появляюсь в деревне: так лучше для всех, – но мне кажется, что моя национальность не написана у меня на лбу. Разве по мне видно, что я еврейка? Разве это преступление? Кровь Мейеров течет в жилах наших детей, и разве можно их за это обвинять? Ведь они, как и их кузены, еще и маленькие Морваны. Я никого не хочу подвергать опасности. Согласна, во всем виновата я, но теперь уже слишком поздно что-то менять. Да и не это по-настоящему пугает меня. Есть нечто гораздо худшее, мой милый Шарль.
Он в ярости захлопнул сейф, глухо лязгнул металл. Одной рукой он закрывал замок, а другой оперся о стену, чтобы перевести дыхание. Его ненависть была неистребима, она шла от этих блокнотов, от ужаса, который был в них. Неприметные черные блокноты, найденные в квартире у Пантеона. Это был дневник, он, конечно же, не заинтересовал тех, кто забирал его жену. Через три года после ареста раскрытые блокноты все еще лежали на кухонном столе под слоем пыли, но ни одна строчка этой мучительной исповеди не стерлась. Консьерж в доме следил, чтобы никто не проник к Морванам в их отсутствие, он хорошо выполнил свою работу, он этим гордился. Благодаря ему истина дошла до Шарля и уничтожила его.
III
Валлонг, 1952
Клара открыла ставни и впустила утреннее солнце. У нее слегка болела голова – это, наверное, от избытка шампанского. Вчера вся семья с трогательным единодушием объединилась под одной крышей, чтобы отпраздновать ее семидесятилетие, и Клара стойко выдержала бессчетное количество тостов.
Семьдесят лет! Эта цифра поражала ее, потому что была совершенно несовместима с тем, как она себя ощущала. Отличной форме Клары могли бы позавидовать многие более молодые женщины, а ее бурная деятельность вовсе не была способом эпатирования окружающих: энергии у нее и в самом деле было хоть отбавляй. Да и голова прекрасно соображала: достаточно заглянуть в биржевые папки. Конечно, множились морщины, а на шее кое-где появились пигментные пятна, по утрам иногда напоминал о себе ревматизм, но в целом врач находил ее вполне здоровой. Никаких особых проблем с сердцем, несмотря на тахикардию, обнаруженную еще до войны и сдерживаемую маленькими пилюлями: она глотала их уже лет десять. Прежними остались ее легкая походка, элегантность, осанка. Она принадлежала к поколению, которое считало труд синонимом доброго здоровья и ничего не пускало на самотек.
Клара любовалась парком: с тех пор как здесь поселился Ален, парк преобразился. К дому вела широкая аллея платанов и тутовых деревьев. Чуть дальше живая изгородь из тесно посаженных кипарисов защищала дом от мистраля. Под руководством Ферреоля Ален трудился не покладая рук и проявлял безошибочное чутье, как будто позади было двадцать поколений крестьян, хотя никто из Морванов никогда не занимался землей. Засаженные оливковыми деревьями несколько гектаров, с которыми Клара разрешила ему экспериментировать, стали приносить доход. Что до столовых сортов, то он понемногу пересадил гроссан из соседней долины Бо и забросил менее ценный и не такой мясистый салоненок. Но в основном он занимался производством оливкового масла, как они и планировали с бабушкой в самом начале их совместного предприятия. Она впуталась в эту странную историю без колебаний и подарила ему первую дробилку и гидравлический пресс. Мадлен едва скрывала недовольство, Шарль возводил глаза, но Клара царственно игнорировала их и верила в успех Алена.
При отправке в Валлонг Шарль потребовал от племянника подробных еженедельных писем о его делах и планах. Ален был вынужден подчиниться, но тайно звонил Кларе и часто поступал так, как она советовала. В двадцать лет он имел деловые качества руководителя предприятия, никто не желал этого признавать, за исключением бабушки, самой разумной из всех.
«Через год он станет совершеннолетним и вступит во владение своими землями».
Веселая улыбка озарила лицо Клары, она нежилась в солнечном тепле. Будет так, как она решила, нотариальные акты уже готовы: Ален будет освобожден от постоянной опеки Шарля.
«Он одаренный, у него золотые руки и закаленный характер… Если бы я не помогла ему, он стал бы взбесившимся лентяем. А нам только этого и не хватало».
Цикады уже начинали свое назойливое пение, дувший с рассвета мистраль смягчал жару и придавал небу тот глубокий голубой цвет, который можно встретить только в Провансе. В этот час Ален наверняка был на оливковой плантации. Он почти все время проводил там: он был так увлечен выращиванием этих деревьев, что готов был наблюдать за их ростом. Он вырубил миндальные деревья, заменил их молодыми оливковыми посадками и старательно оберегал их от кроликов. Все это и многое другое он объяснял бабушке с неугасающим энтузиазмом, и каждый раз она предоставляла ему нужные ссуды. В конце концов, отчет она никому не давала и управляла состоянием Морванов так, как хотела, и могла себе позволить идти на риск. Она не реагировала на шуточки остальной семьи про Алена-и-его-оливки. У каждого своя судьба: ее пятеро внуков были разными, и нечего всех грести под одну гребенку.
В этот час парк был особенно красив, но пора было завтракать. В белой атласной пижаме, белых остроносых туфлях она направилась на кухню. Ее любовь к Валлонгу никогда не ослабевала, и она с неизменным удовольствием встречала каждый летний день. Даже смерть Эдуарда, случившаяся семь лет назад, не отпугнула ее от этого владения. Конечно, поначалу она обходила стороной его кабинет на первом этаже. Но Шарль, лишенный излишней чувствительности, занял эту комнату и работал там во время своих приездов. Через какое-то время Клара решилась переступить ее порог. Воспоминание о ночи 1945 года отошло в глубину памяти, почти за границу сознания.
– Доброе утро, моя маленькая Мадлен! – бросила она невестке, та в одиночестве сидела за столом с чашкой шоколада.
В свои сорок четыре года бедная женщина продолжала толстеть, объедаясь пирожными и другими сладостями. Из верности обычаям – и чтобы скрыть свою фигуру – она одевалась только в черное, но ей не удавалось быть элегантной. Все усилия Клары, таскавшей ее по домам моды, заканчивались провалом, и даже Сильви, с которой консультировались по этому поводу, ничем не смогла помочь. В Мадлен не было шарма, и ни одна модель не делала ее краше. После свадьбы она почти всегда была одета как чучело.
Клара открыла ставни и впустила утреннее солнце. У нее слегка болела голова – это, наверное, от избытка шампанского. Вчера вся семья с трогательным единодушием объединилась под одной крышей, чтобы отпраздновать ее семидесятилетие, и Клара стойко выдержала бессчетное количество тостов.
Семьдесят лет! Эта цифра поражала ее, потому что была совершенно несовместима с тем, как она себя ощущала. Отличной форме Клары могли бы позавидовать многие более молодые женщины, а ее бурная деятельность вовсе не была способом эпатирования окружающих: энергии у нее и в самом деле было хоть отбавляй. Да и голова прекрасно соображала: достаточно заглянуть в биржевые папки. Конечно, множились морщины, а на шее кое-где появились пигментные пятна, по утрам иногда напоминал о себе ревматизм, но в целом врач находил ее вполне здоровой. Никаких особых проблем с сердцем, несмотря на тахикардию, обнаруженную еще до войны и сдерживаемую маленькими пилюлями: она глотала их уже лет десять. Прежними остались ее легкая походка, элегантность, осанка. Она принадлежала к поколению, которое считало труд синонимом доброго здоровья и ничего не пускало на самотек.
Клара любовалась парком: с тех пор как здесь поселился Ален, парк преобразился. К дому вела широкая аллея платанов и тутовых деревьев. Чуть дальше живая изгородь из тесно посаженных кипарисов защищала дом от мистраля. Под руководством Ферреоля Ален трудился не покладая рук и проявлял безошибочное чутье, как будто позади было двадцать поколений крестьян, хотя никто из Морванов никогда не занимался землей. Засаженные оливковыми деревьями несколько гектаров, с которыми Клара разрешила ему экспериментировать, стали приносить доход. Что до столовых сортов, то он понемногу пересадил гроссан из соседней долины Бо и забросил менее ценный и не такой мясистый салоненок. Но в основном он занимался производством оливкового масла, как они и планировали с бабушкой в самом начале их совместного предприятия. Она впуталась в эту странную историю без колебаний и подарила ему первую дробилку и гидравлический пресс. Мадлен едва скрывала недовольство, Шарль возводил глаза, но Клара царственно игнорировала их и верила в успех Алена.
При отправке в Валлонг Шарль потребовал от племянника подробных еженедельных писем о его делах и планах. Ален был вынужден подчиниться, но тайно звонил Кларе и часто поступал так, как она советовала. В двадцать лет он имел деловые качества руководителя предприятия, никто не желал этого признавать, за исключением бабушки, самой разумной из всех.
«Через год он станет совершеннолетним и вступит во владение своими землями».
Веселая улыбка озарила лицо Клары, она нежилась в солнечном тепле. Будет так, как она решила, нотариальные акты уже готовы: Ален будет освобожден от постоянной опеки Шарля.
«Он одаренный, у него золотые руки и закаленный характер… Если бы я не помогла ему, он стал бы взбесившимся лентяем. А нам только этого и не хватало».
Цикады уже начинали свое назойливое пение, дувший с рассвета мистраль смягчал жару и придавал небу тот глубокий голубой цвет, который можно встретить только в Провансе. В этот час Ален наверняка был на оливковой плантации. Он почти все время проводил там: он был так увлечен выращиванием этих деревьев, что готов был наблюдать за их ростом. Он вырубил миндальные деревья, заменил их молодыми оливковыми посадками и старательно оберегал их от кроликов. Все это и многое другое он объяснял бабушке с неугасающим энтузиазмом, и каждый раз она предоставляла ему нужные ссуды. В конце концов, отчет она никому не давала и управляла состоянием Морванов так, как хотела, и могла себе позволить идти на риск. Она не реагировала на шуточки остальной семьи про Алена-и-его-оливки. У каждого своя судьба: ее пятеро внуков были разными, и нечего всех грести под одну гребенку.
В этот час парк был особенно красив, но пора было завтракать. В белой атласной пижаме, белых остроносых туфлях она направилась на кухню. Ее любовь к Валлонгу никогда не ослабевала, и она с неизменным удовольствием встречала каждый летний день. Даже смерть Эдуарда, случившаяся семь лет назад, не отпугнула ее от этого владения. Конечно, поначалу она обходила стороной его кабинет на первом этаже. Но Шарль, лишенный излишней чувствительности, занял эту комнату и работал там во время своих приездов. Через какое-то время Клара решилась переступить ее порог. Воспоминание о ночи 1945 года отошло в глубину памяти, почти за границу сознания.
– Доброе утро, моя маленькая Мадлен! – бросила она невестке, та в одиночестве сидела за столом с чашкой шоколада.
В свои сорок четыре года бедная женщина продолжала толстеть, объедаясь пирожными и другими сладостями. Из верности обычаям – и чтобы скрыть свою фигуру – она одевалась только в черное, но ей не удавалось быть элегантной. Все усилия Клары, таскавшей ее по домам моды, заканчивались провалом, и даже Сильви, с которой консультировались по этому поводу, ничем не смогла помочь. В Мадлен не было шарма, и ни одна модель не делала ее краше. После свадьбы она почти всегда была одета как чучело.