Буркин Юлий Сергеевич. Цветы на нашем пепле

   – Тебе страшно?
   – Да. Но еще никогда мои чувства не были так свежи. – Его взгляд остановился на лице Наан. – Ты прекрасна. И я люблю тебя, моя непокорная невеста.
   – Я уже не невеста тебе, мой император, я жена тебе и счастлива этим.
   Он улыбнулся, но в улыбке этой сквозила растерянность.
   – Да, ты права. Но не во всем. Я – не император. Я лишь небольшой кусочек отрубленный от его тела и души.
   – Но от этого ты дорог мне еще больше… Так ты действительно не хочешь снять сережку?
   – Не-ет, – протянул Лабастьер, качая головой. – Я слишком хорошо знаю себя… большого. Если я сниму прибор, который ты называешь «сережкой», ОН уже никогда не позволит мне надеть его снова… Меня нынешнего, маленького, не станет… Я знаю: император сейчас в бешенстве, ведь вместе со мной – своей микрочастичкой – он потерял и тебя. А он любит тебя, я не лгал. Бессмертный не может любить смертного в полную силу, ведь, глядя на тебя, он всегда помнит, что красота твоя не вечна, что скоро ты увянешь, а затем и умрешь… И он готовит себя к этому. Но все же он любит. И я. А это значит, что отныне, – Лабастьер поднял голову и взглянул в глаза Наан твердо и решительно. – Отныне мы с ним – соперники и враги.
   Она слушала, с трудом постигая его вывернутую логику.
   – Думаешь, он понял, что я блокировала твое сознание, а не просто убила тебя?
   – Я всегда догадывался… Точнее, ОН всегда догадывался, что, несмотря на запрет, втайне над созданием подобного прибора кто-нибудь работает… А смерть выглядит не так. Я знаю.
   – Если ты – враг императора, значит, ты – союзник Лайвара?
   – Не думаю, – покачал головой Лабастьер, – твоему брату я нужен был именно как часть императора, чтобы манипулировать им. А вовсе не как самостоятельное и беспомощное существо, которым я стал сейчас.
   И тут до Наан окончательно дошло, каким, действительно, слабым и ограниченным должен считать себя этот самец, привыкший пользоваться восприятием тысяч воплощений. И как трудно ему сейчас.
   – Может быть, все-таки снять блокиратор? – в третий раз повторила она вопрос, чувствуя, что звучит он уже навязчиво.
   – Нет, – покачал головой Лабастьер. – Теперь я уверен в этом. Я обрел собственную личность. Можно сказать, я только что родился. И мне повезло родиться в твоих объятиях. В какой-то степени ты не только жена мне теперь, но и мать… Будучи одним из телесных воплощений, я никогда не мечтал, да и не мог мечтать о самостоятельности… Ты сделала это со мной… Ты СДЕЛАЛА МЕНЯ без моего согласия. Но ведь еще ни одну бабочку, прежде чем зачать ее, не спросили о том, хочет ли она родиться. И это никогда не было поводом для самоубийства, не так ли? И я тоже не хочу теперь исчезать, вновь слившись с тем, большим… Если, конечно… Ты же не собираешься бросить меня? Ты любишь меня?
   Как ни странно, вопрос этот застал Наан врасплох. Да, она любит Лабастьера… Но какого? Того, огромного, которого ее учили и заставляли любить в Храме Невест с самого первого дня ее появления на свет, или этого, нового – слабого и растерянного, считающего себя лишь малой частичкой чего-то по-настоящему значимого?
   Наверное, ее сомнения отразились и на лице. Лабастьер смотрел на нее с робостью, столь непривычной для этого лика.
   – Я… Я не знаю… – промямлила она.
   – Решай немедленно. Я не лгал: император обнаружит этот тайник с минуту на минуту. Если ты со мной, нам нужно срочно бежать отсюда. И первым, кто попытается нас задержать, будет твой брат.
   – Ты думаешь, у нас есть шансы?
   – Мало. Но я знаю все самые сокровенные тайны своего противника, и один шанс из тысячи у нас все-таки есть. Поспеши с решением! Мы не сможем воспользоваться антигравом, он не настроен на наши параметры. Приходится рассчитывать только на собственные крылья, а я не уверен, что мои не повреждены, и я смогу лететь… Да, честно говоря, я… мое тело еще ни разу в жизни не делало больших перелетов на собственных крыльях.
   На мгновение Наан представила, что Лабастьер все же снимет серьгу-блокиратор. По его словам выходит, что для него это равносильно смерти. Да, действительно, еще совсем недавно его, во всяком случае как самостоятельной личности, попросту не существовало… Но ведь тогда, если он снимет серьгу, в мире не изменится практически ничего. Нет. Убийство новорожденного остается убийством. А велика ли цена личности, если та всецело зависит от маленького камешка в ухе?
   «Однако, – одернула она себя, – сейчас не время задаваться этими абстрактными вопросами. От меня требуется быстрое и однозначное решение. Если она не послушается Лабастьера, он снимет сережку. И это она, Наан, убъет его. Его, по-настоящему любящего ее самца! Ну почему именно она вновь должна решать чужую судьбу?!».
   И все же она спросила еще:
   – Что нас ждет? Ради чего нам бежать? Если ты хочешь бороться с императором, не лучше ли это делать вместе с мятежниками?
   – Они не правы. Бороться с ним невозможно и бессмысленно. Я предлагаю тебе просто скрыться, спрятаться, просто быть вместе, потому что мы любим друг друга.
   Понимая, что, скорее всего, она вновь совершает ошибку, Наан кивнула:
   – Что я должна делать?
   Лабастьер облегченно вздохнул, а затем спросил:
   – Если ты постучишь в дверь, тебя услышат снаружи?
   – Да.
   – Тогда для начала помоги мне освободить руки.
 
   Справиться с Лайваром большого труда не составило. На всякий случай Наан конфисковала найденную у него вторую сережку-блокиратор (ту самую, которую он цеплял Лабастьеру, когда тот был в беспамятстве). Но главным приобретением при обыске стал довольно странный бластер, сконструированный так, что им мог пользоваться Лайвар со своими крюками вместо пальцев. Теперь, с трудом приспосабливаясь к нетривиальной форме, это оружие сжимал в руках Лабастьер.
   – Что он тебе посулил, предательница нашего рода?! – сверкнув угольком глаза, бросил Лайвар сестре, оказавшись в том самом беспомощном положении, в котором только что был Лабастьер – с прикованными к стене изуродованными руками.
   – Главное – то, что вас отпустят с миром, не причинив вреда. – Она не стала объяснять брату мотивы своего поступка, слишком мало времени у них оставалось, да и вряд ли тот смог бы понять и простить ее.
   – Поспешим… – дернул ее за руку Лабастьер, и они кинулись к выходу.
 
   …Дипт-Шиан и Дент-Харрул нападения явно не ожидали.
   – Сидите, как сидели и не двигайтесь! – скомандовал Лабастьер и, неловко держа уродливый плазмобой, направил его ствол на дежурящих у костра супругов. Харрул начал было подниматься, но Лабастьер сделал предупреждающий выстрел. Раздался характерный чмокающий звук, полыхнуло, в небо взметнулось облачко пыли, и на том месте, где только что был костер, образовалась воронка правильной конусообразной формы с блестящими оплавленными стенками.
   Дент-Харрул послушно присел обратно, Наан же тем временем обыскала супругов и забрала их оружие – два бластера и допотопное пружинное ружье, предназначенное, по-видимому, для охоты или для защиты от птиц.
   – Будь ты проклята! – процедила сквозь зубы Шиан, в то время, как Наан обшаривала карманы ее комбенизона. – Я знала, что тебе нельзя верить… Самцы глупы, они способны положиться на влюбленную самку…
   – Когда-нибудь ты поймешь, сестра, что в мире есть не только белое и черное, – ответила ей Наан и замолчала, понимая, что любые слова сейчас бессмысленны.
   – Ты не сестра мне, и не смей оскорблять меня нашим мнимым родством, – прошипела та.
   Но времени на дискуссию не было. Молча слушая проклятия самки, Наан заставила супругов сесть спинами друг к другу, и связала их руки между собой куском найденной у Харрула флуоновой бечевки.
   – Ты действительно уверен, что их не казнят? – закончив свою работу и пряча себе в карман остаток шнура, спросила Наан Лабастьера нарочито громко, так, чтобы и пленники слышали этот их разговор.
   – Да, я… точнее ОН решил так.
   – Тогда – в путь!
   Лабастьер кивнул, слегка поморщившись расправил крылья и полетел вдоль скального кряжа. Он летел довольно медленно и неуверенно, Наан без труда догнала его и протянула ему один из плазмобоев:
   – Избавься от этой кошмарной штуковины, – кивнула она на оружие Лайвара. – Когда ты выстрелил, я боялась, что ты прикончишь их.
   – Я и сам испугался, – признался тот, послушно отбросив один бластер и принимая другой.
   – Куда мы летим? – спросила Наан.
   – Для начала мы должны скрыться из виду. А потом – туда, – Лабастьер указал рукой вверх. – К Пещере Хелоу.
   – Зачем?! Там есть что-то такое, что поможет нам спастись?
   – Нет, делать там нам абсолютно нечего. У нас нет причин лететь туда. А значит, это единственная возможность избежать того, что ОН выследит нас; ведь еще довольно долго он будет угадывать каждый мой шаг так же легко, как свой.
   – А этот шаг он не угадает?
   – Возможно, что и так. Но выбора у нас нет… Я уверен, если ОН и станет искать нас там, то – в последнюю очередь.
   Перспектива показалась Наан довольно унылой, но предложить что-то более конструктивное она не могла. «В конце концов, все складывается в какой-то степени логично, – с долей самоиронии подумала она. – Я и до сей поры непрерывно совершала только самые нелепые поступки, но делала это в одиночку. Теперь мы будем заниматься этим вдвоем. Это даже отрадно…»
   Она покосилась на Лабастьера, и тот, поймав ее взгляд, улыбнулся.
   Напряжение, в котором Наан находилась с того момента, как решилась бежать с ним, спало, а опасность погони, хотя и была более чем реальной, оставалась пока лишь теоретической. Сейчас же они – две свободные и самостоятельные бабочки – просто летели вместе над расстилающимся внизу суровым, но живописным пейзажем и, изредка переглядываясь, улыбались друг другу.
   И Наан подумала, что, возможно, она счастлива сейчас. Да, счастлива! Впервые за всю свою короткую, сперва такую спокойную, а теперь – бурную и полную опасностей, жизнь.
 
   …Делая небольшие передышки на покрытых мхом и лишайником выступах скалы, они целые сутки летели почти вертикально вверх, прежде чем добрались до края очередной ступени Хелоу. У самой кромки ступени они подверглись нападению трех огромных черных птиц, и лишь непрерывный огонь из двух плазмобоев спас их: один из крылатых монстров камнем рухнул вниз, двое оставшихся убрались восвояси.
   Наан устала, а Лабастьбер и вовсе выбился из сил. Со стонами облегчения они упали на холодную, покрытую реденькой травкой почву, а потом засмеялись, передразнивая собственные стоны. Они не занимались любовью, но каждый взгляд, каждое их прикосновение друг к другу казались ни чем иным, как частью затянувшейся любовной игры.
   Нахохотавшись вдоволь, они успокоились и затихли, устроившись поудобнее. Стылый воздух, проникая в легкие Наан, заставил ее вспомнить о том, что по легенде, для того чтобы добраться до Пещеры, им предстоит перейти через плато, покрытое замерзшей водой.
   Когда-то святую Ливьен, ее товарищей и думателя спасла в этой ситуации самодельная теплая одежда. Но у Наан с Лабастьером не было ничего такого, что можно было бы для этого приспособить. Или он надеется добраться до Пещеры достаточно быстро благодаря тому, что точно знает дорогу?
   Желая спросить, Наан глянула на своего возлюбленного. Он лежал на спине, с закрытыми глазами, и то, как ровно вздымается его грудь, подсказало ей, что он уснул. Он укрыл себя, завернувшись в крылья, но это, конечно же, не могло спасти его от утренней прохлады высокогорья. Лицо его осунулось, черты обострились, и если бы не то, как Наан относилась к нему, он выглядел бы просто жалким.
   Она тоже прикрыла веки, но сон, несмотря на усталость, не приходил. Вместо этого ее сознанием овладели мучительные сомнения и страхи.
   Если отбросить романтическую идею, что ради нескольких дней на свободе рядом с любимым существом стоит жертвовать жизнью (хотя Наан и была согласна с этим тезисом), план Лабастьера не выдерживает никакой критики. Собственно, это даже нельзя назвать «планом». Если даже они почему-то и не погибнут от холода на снежной равнине, рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) император настигнет их и в Пещере.
   Что он сделает с ними? Ее Лабастьер вновь станет частью, одним из многих телесных воплощений императора, она же… Кем или чем станет она, останется ли она живой или нет, уже не имело значение. Даже если император вновь пощадит ее, существование ее отныне будет безрадостным и бесцельным, и в душе ее не останется гордости.
   Лабастьер не желает обсуждать этот вопрос. Слишком хорошо зная мощь своего противника, он уже покорился судьбе и не видит ничего лучшего, чем недолгий побег без надежды на спасение. Просто он еще не научился быть по-настоящему самостоятельным.
   Но она-то устроена по-другому! Да, она ошибалась. Но еще никогда она не складывала крылья, покоряясь обстоятельствам! Она должна что-нибудь придумать и на этот раз! Хоть как-то отодвинуть страшную развязку на более отдаленный срок.
   Наан открыла глаза, села и тут же почувствовала, что у нее кружится голова. Ее лицо пылало, в горле першило. Похоже, она уже простудилась. Дело оборачивается все хуже.
   Так что же делать? Обмануть, перехитрить императора? Возможно ли это? Да, если попытаться вновь воспользоваться его привязанностью к ней. Но это подло… Нет! Разница их сил и возможностей столь разительно велика, что в ее борьбе с ним запрещенных приемов нет.
   Стоило Наан прийти к этому выводу, как она тут же поняла, что ей следует предпринять. Немедленно. Это было настоящим озарением.
   Пересилив головокружение и заставив себя забыть о болезненных симптомах, Наан встала на колени. Вынув бластер, она установила указатель его мощности на самую нижнюю отметку. Затем достала из кармана остаток той бечевки, которой связывала Дент-Харрула и Дипт-Шиан, оценила его длину и, отметив середину, поднесла плазмобой к этому месту. Нажала на спуск.
   Легкий дымок, противный запах горелого флуона, и шнур разделился на два равных отрезка.
   Наан осторожно, стараясь не шуметь, подползла на коленях к Лабастьеру и в нерешительности встала перед ним. Опять, опять она совершает предательство… Но ведь это – во имя его же пользы… Однако она не спрашивает его разрешения. Но если она спросит, потеряется весь смысл задуманной ею авантюры.
   Отбросив робость, она одной половиной бечевки крепко, но не стягивая, чтобы не разбудить Лабастьера, связала ему ноги. Удостоверившись, что он не проснулся, она бережно раздвинула его крылья и, опасливо поглядывая возлюбленному в лицо, принялась связывать и руки, положив их сперва одна на другую.
   Был миг, когда ей показалось, что он просыпается, и она почувствовала, что от волнения покрывается испариной. Но, пробормотав что-то нечленораздельное и передернув плечами, Лабастьер так и не открыл глаз.
   Вытащив из его кармана бластер и отбросив его подальше, Наан перевела дух, а затем, поднявшись, обошла спящего. Она присела возле его головы, вздохнула, и решительным движением сделала самое главное и самое страшное: отомкнула крепление сережки-блокиратора и сняла ее…
 
   Лабастьер открыл глаза и уставился на нее. Наан знала, что сейчас его глазами на нее смотрит император, но она не ожидала, что разница будет столь очевидна.
   Несмотря на то, что черты его лица, само-собой, остались прежними, на нее смотрело совершенно другое существо. Взгляд его был холодным, волевым, и в нем чувствовалась такая чудовищная сила, что все внутри Наан сжалось и задрожало от робости.
   – Приветствую тебя, – произнес император Лабастьер Первый, не добавляя обычных эпитетов, и в голосе его сквозил мертвенный холод.
   – Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… – склонила Наан горящий жаром лоб.
   – Что за очередная низость взбрела тебе в голову? Я не перестаю удивляться твоей изобретательности.
   – О нет, мой повелитель, я не собираюсь причинять тебе вред…
   – Почему же тогда я связан? – император перевалился на бок, а затем рывком сел.
   Вид его был решителен, и Наан испугалась, что теперь у него достанет силы порвать флуон или, дотянувшись до щиколоток, развязать ноги. Она уже потянулась было за плазмобоем, но стало ясно, что ни того, ни другого он сделать все же не способен. И она упокоилась.
   – Ты забыла про крылья, – заявил император. – Я могу улететь и связанный.
   – У меня есть бластер, – напомнила она, дивясь собственной наглости.
   – Та-ак, – протянул он. – Чего же ты хочешь?
   – Выслушай меня, мой повелитель, я все тебе объясню.
   Император мрачно кивнул.
   – Я всегда знала, что люблю тебя. Всегда. Этому меня учили в Храме, к этому я пришла и сама… Но что-то, что не зависит от моей воли, не позволяло мне слепо подчиниться предначертанию. Ты знаешь, я наделала много глупостей, и в некоторых из них я искренне раскаиваюсь. Но никогда, никогда я не стану раскаиваться в том, что отделила от тебя одно из твоих воплощений…
   Лицо императора исказилось злобой:
   – Это как раз единственное твое настоящее преступление, единственное, чего я не обещаю простить тебе!
   – Да-да, мой повелитель, я понимаю… Но именно с ним, с одним из твоих воплощений, а значит, в какой-то степени и с тобой, я узнала, что значит любить по-настоящему…
   – «В какой-то степени», – передразнил тот. – Хотя… «В какой-то степени» это так. Ведь все, что было в его памяти, теперь помню и я… – на его лице, возможно, помимо его воли, появилась блуждающая улыбка.
   – Я хочу предложить тебе обмен, – выпалила Наан, пользуясь сменой его настроения.
   – Сделку?!! – поднял брови император и усмехнулся. – Безумная маленькая бабочка. По-моему, ты просто не понимаешь, в каком жалком положении ты сейчас находишься. Я, конечно, не предполагал, что это мое, возомнившее себя самостоятельной особью, воплощение потащит тебя в сторону Пещеры Хелоу. В этом нет не малейшего смысла. Но всё равно через пару дней я нашел бы вас и там. Ну, а теперь, когда я знаю, где ты, не пройдет и получаса, как до вас доберутся мои антигравы.
   – Когда я сняла с твоего уха сережку, я понимала, что тем самым выдам наше местонахождение. Но я надеюсь на твое благородство! – Наан вложила в эти слова всю страстность, на которую только была способна. – Выслушай же меня, не перебивая, ты ведь и сам говоришь, что времени у меня немного, а я должна успеть! Я поняла, почему я бунтовала, почему не могла покориться неминуемому. Я не находила сил заставить себя любить только часть чего-то огромного. Не знаю: или другие твои жены лгут тебе, или это я – неправильная самка… Мне нужно время. Я хочу добраться с одним из твоих воплощений до Пещеры, хочу какое-то время прожить там с ним и любить его так, как люблю уже сейчас. Я должна привыкнуть к нему и привыкнуть к мысли, что рано или поздно он вновь станет тобой… И тогда, мне кажется, я смогу перенести всю свою любовь на тебя… Я буду стараться! Дай мне срок! Помнишь, ты ведь говорил, что умеешь ждать!
   – Так вот зачем ты связала меня… Чтобы я не сопротивлялся, когда ты станешь цеплять мне обратно на ухо свой проклятый прибор… То, что ты говоришь, не лишено смысла. Но только в отношении тебя. А как быть с моим воплощением? Простит ли он тебе новое предательство? Ведь он будет помнить все, что ты только что мне сказала.
   – Он любит, и он поймет меня. Он уже отчаялся и покорился. Единственное, чего он хочет – хотя бы на несколько дней оттянуть миг, когда нас схватят.
   – А о каком сроке говоришь ты?
   – Месяц. Хотя бы месяц. Обретая самостоятельность, твое воплощение становится нерешительным, но оно не менее благородно, чем ты. И я обещаю, через месяц он снимет эту серьгу со своего уха сам. Он будет благодарен тебе за эту отсрочку.
   – Но… я ревную тебя, – с тенью смущения произнес император.
   – Ревнуешь?! Значит, мы квиты. Я ревную тебя ко всем самкам, с которыми ты был за эти триста лет во всех своих воплощениях. А к кому ревнуешь ты? К собственной части, память которой вскоре вновь станет твоей?..
   Император прищурил глаза, но она не отвела взгляд, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.
   – Если бы мои чиновники владели искусством убеждения и обмана в той мере, в какой им владеешь ты, – наконец вымолвил он, – я, пожалуй, переложил бы часть своей работы на их плечи… А что будет, если я не соглашусь с твоими доводами?
   – Я убью себя, – заявила Наан решительно, доставая плазмобой, и она на сто процентов верила в то, что говорила. Она приставила ствол к груди, а палец положила на кнопку пуска.
   Император дернулся, желая, по-видимому, помешать ей, но путы не позволили ему этого.
   – Перестань! – рявкнул он. – Ладно. Я согласен. Я даю вам этот месяц. Мне ли, бессмертному, не подождать этот смехотворный срок? Месяц – это миг по сравнению с вечностью. Хотя, возможно, это и будет самый мучительный миг в моей жизни… Может быть, мне помочь вам добраться до Пещеры?
   Наан на миг задумалась, а затем отрицательно покачала головой:
   – Нет, мы должны сами проделать этот путь. Как Ливьен и Рамбай.
   Она не смогла бы объяснить даже самой себе, почему она ответила именно так. Скорее всего потому, что хотела считать этот месяц счастья своей собственной заслугой, а не подарком императора. Внезапно ей показалось, что существо перед ней – ее любимый Лабастьер, и она, порывисто наклонившись, поцеловала его в губы.
   – А потом, через месяц, ты не убъешь себя? – спросил император, когда она отстранилась, и в его голосе мелькнуло что-то, что заставило ее сердце болезненно сжаться.
   – Нет, я не убью себя, – ответила она искренне и тут же сменила тему: – А ты можешь передать от меня привет моему брату?
   – Могу, – кивнул тот. – Но вряд ли он обрадуется. Сейчас он сидит в антиграве рядом с одним из моих воплощений и проклинает тебя всеми возможными проклятиями.
   – Передай ему, что мне очень жаль. И спасибо тебе. Прощай.
   С этими словами Наан поспешно протянула руку и, водворив серьгу на место, щелкнула застежкой.
 
   Лабастьер застонал и вновь повалился на спину.
   – Я задушу тебя, подлая, низкая тварь! – простонал он.
   – Подожди, любимый! – вскричала она, и из глаз её как реакция на пережитое только что напряжение, брызнули слезы. Врать и оправдываться, врать и оправдываться… Ее жизнь превратилась в сплошную муку. – Не спеши обвинять меня. – Она подползла к нему и, осыпая горячими поцелуями его лицо, забормотала быстро и страстно: – Все, что я говорила ЕМУ – ложь, ложь все, до последнего слова. Но у нас теперь есть целый месяц, и за это время мы можем придумать что-нибудь еще!
   – Нет! Не верю! – закричал он, мотая головой и уклоняясь от ее поцелуев. – Если это так, то почему же ты сняла серьгу в то время, когда я спал?! Ты подкралась ко мне, как воровка, и связала меня! Почему же ты сначала не рассказала о своем замысле мне?!
   Его глупость отрезвила ее.
   – А ты подумай, – холодно отозвалась она, выпрямившись, села и отвернулась.
   Пауза длилась недолго.
   – Прости, – сказал он. – Действительно, если бы ты согласовала это со мной, ОН знал бы, что все это хитрость. Он никогда не поверил бы тебе, и не дал бы нам этот месяц. А он поверил, я знаю, ведь я только что был ИМ. Я даже помню, как отдал приказ всем антигравам возвращаться в Город… – он помолчал. – И все-таки мне больно.
   – Мне тоже, – отозвалась она, смягчаясь. И спросила: – Я могу тебя развязать? Глупостей больше не будет?
 
   Лишь час любви, который они, наконец, позволили себе, окончательно снял с их душ груз обмана и ощущение лживости всего и вся. А затем, когда нервное напряжение спало, Наан вновь почувствовала себя больной. И тут уж расклеилась по-настоящему.
   Она то впадала в забытье, то приходила в себя и тогда видела склонившееся над собой озабоченное лицо Лабастьера. Однажды, в полубреду, ей привидилось, что Лабастьер уговаривал ее спуститься обратно – в тепло, на ту ступень Хелоу, где находилась тайная пещера мятежников. Ей привидилось, что она согласилась, и они полетели вниз. Точнее, не полетели, а почти упали, так как в полную силу крыльями работал только Лабастьер, держа Наан висящей на вытянутых руках, а она своими крыльями лишь чуть-чуть помогала ему.
 
   …А потом оказалось, что все это был не бред, и она очнулась на мягком полу той самой уютной теплой комнатки, которая совсем недавно служила темницей плененному императору.
   Очнувшись одна, она хотела было выползти наружу, но тут в проеме возник Лабастьер. Он принес нанизанные на прутик куски жаренного мяса.
   – Тебе надо подкрепиться, – весело сказал он. – Я очень испугался за тебя, но кажется, кризис миновал, и дело пошло на поправку. Это мясо той птицы, которая напала на нас, я нашел ее на этой ступени. Представляешь, – добавил он с воодушевлением, – я впервые за триста лет сам готовил еду!
   – Сколько я провалялась? – спросила Наан.
   – Двое суток.
   – Двое суток?! – вскричала Наан, приподнимаясь на локтях. – Двое суток из подаренного нам месяца?! Я должна немедленно встать!
   – Успокойся, не спеши, – остановил ее Лабастьер. – Лучше подкрепись. В конечном счете твоя болезнь пошла нам на пользу.
   – Каким образом? – недоверчиво спросила Наан, откусывая попахивающий дымком пресный, но сочный и душистый кусок птичьего мяса.
   – Если бы ты не заболела, мы были бы сейчас уже на полпути к Пещере. И мы бы плелись сейчас по снежной пустыне, потому что обледеневшие крылья не способны удержать бабочку в воздухе, тем более в таком разреженном, как там…