На него обернулись проходившие мимо. Строгая дама за стойкой регистрации взяла его билет, покачала головой и жестом показала, чтобы он шел за ней. Они поднялись по узкой лестнице, остановились перед людьми в зеленой форме и прошли к самолету. Салон был заполнен. Только одно место оставалось незанятым. Человек в синем костюме плюхнулся в кресло и бросил пакет с бутылкой виски себе под ноги. Закрыли дверь. Что-то объявили по радио. От стаканчика виски его приятно развезло. Он то и дело зевал, шмыгал носом и бесцеремонно разглядывал серьезного, лысоватого господина у окошка и рыжеватую девушку, сидевшую на другой стороне прохода. За обедом он выпил еще немного и предложил полстаканчика серьёзному соседу. В маленьких пакетиках были разные специи. Долго не мог разобраться, что где. Открыл один из пакетиков и перемазал рукав пиджака горчицей. За окном – то ли небо такое синее, то ли море. Но сосед раскрыл газету. Из-за нее ни хрена не видно. Ему ничего не снилось. Он засыпал и просыпался под нудный гул моторов и не думал ни о том, сколько времени прошло, ни о том, где летит этот огромный, заполненный людьми, неповоротливый самолет. Кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза и увидел стюардессу. Справа стоял сосед. Впереди люди поднимались со своих мест. – Неужто прилетели? – спросил он. Стюардесса что-то затараторила и показала на выход. – Керосин у вас, что ли, закончился? Над трапом палило солнце. Удушливо пахло гарью. Стояла жуткая жара. В небольшом одноэтажном здании работали кондиционеры. В аквариуме плавали большие красные рыбины. Низкорослый смуглый человек показал на свободное кресло: – Mister! На подносе стояли бокалы с соком и водой. Бокалы чуть запотели. Вода оказалась совсем холодной. Что-то объявили по радио. Люди потянулись к выходу. – Mister! Оглянулся и увидел низкорослого человека в белом. – А! За воду тебе? На! Что? Мало? Ты, братец, и хам! Самолет успел прокалиться на солнце. Нечем было дышать. Наконец-то включили кондиционеры. Не оказалось соседа справа. Его место у окна было свободным. Самолет начинал разгоняться. В иллюминаторе мелькали постройки аэродрома. Теперь можно было спать до самой Новой Зеландии. Сквозь сон донеслись крики и шум возни. Они были где-то далеко, на краешке его сознания, и он не захотел их замечать. Но его разбудил сильный грохот. По коридору двое мужчин протащили за руки человека в светлых брюках. В проходе мелькнули его черные ботинки с развязавшимся шнурком. Позади кто-то громко заговорил на чужом языке. У кабины летчиков закричала женщина. Те двое опять прошли мимо. Один из них остановился и толкнул к стене стюардессу. По радио что-то говорил басовитый мужской голос. Самолет чуть накренился вправо, будто пошел на разворот. В проходе, ближе к кабине остался стоять высокий черноволосый парень в светлой рубашке. Из иллюминатора виднелись внизу море и желтая полоса пляжа. Самолет резко снижался. В конце салона заплакал ребенок. Впереди старался заглянуть в проход между рядами араб в белом платке. Рыжая девушка закрыла лицо руками и зарыдала. Самолет начало раскачивать. У самого берега на холмах белел город. Еле заметно покачивая крыльями, снижался к нему большой самолет. Из синевы показались, стали быстро приближаться два истребителя. Неслись между небом и морем, как привязанные, наполняя пространство злым и нетерпеливым гулом. Человек в синем костюме смотрел в иллюминатор и мял в руке противно хрустящий полиэтиленовый пакет. С переднего места вскочил какой-то человек, сбил с ног парня в светлой рубашке. На полу началась возня. И тут же двое бросились к кабине. Что-то захрустело. Раздался лязг металла. Поднялся женский крик. У кабины столпились несколько человек. Мужской голос громко говорил: – They killed pilots! They killed! И голос по-русски: – Эй, кто-нибудь из наших есть? Человек в синем костюме не оглянулся. Смотрел перед собой и теребил пальцами ворот водолазки. Истребители выходили на перехват. Разворачивались, поднимая правые крылья, будто загораживались от яркого солнца у горизонта, и быстро приближались к большому самолету над заливом. Человек отвернулся от окна и опустил голову. И схваченный в перекрестье прицелов, он успел подумать: «Что же такое? И почему вдруг именно со мною?». Это была не просто тоска. Это была самая жестокая и страшная боль на белом свете – боль души, ведающей о небессмертии. В глумливом шуме и гаме мартовского дня Олег прошел по Тверской до Пушкинской площади и свернул в сквер. У скамейки стоял худой парень в короткой куртке, бил по струнам гитары и пробовал петь. К Олегу подбежала девчонка с распущенными волосами, потрясла баночкой с монетками и попросила: – Помогите музыканту! Олег прислушался к пению и решил, что денег давать не стоит. Без денег парень скорее догадается, что петь – не его дело, и займется чем-нибудь путным. Саша ждал его у лестницы к кинотеатру. – Привет! А я не знал, что кинотеатр переименовали. Пришел, смотрю, а вывеска другая. – Ты же здесь рядом…, – удивился Олег. – Я по киношкам сто лет не ходил. – Чего там интересного, на вашем обсуждении? – спросил Олег. – Все о том же, все о вечном. Меня сегодня малость пощипали. Но даже аппетит не испортили. Я у них там, в буфете и поел. – А что ты им сегодня проповедовал? – Сказал, что Россия – это не Европа и не Азия, а самодостаточная цивилизация. И тот, кто это не понимает, будет приносить России большой вред. – Что там за публика собирается? – поинтересовался Олег. – Разная. Как мы с тобой пойдем? Или на метро поедем? – Давай, на ту сторону, по бульвару и на Герцена свернем, – предложил Олег. Прошли мимо памятника Пушкину, стали спускаться в переход. Саша на ходу рассказывал: – Включил я сегодня утром телек. Выступает в какой-то программе этот…, в правительстве раньше был, и заявляет, что Югославию собирается бомбить цивилизованный мир. И что же, мол, мы будем против?.. А сейчас, в холле смотрел «Новости». Показывали репортаж с митинга. Девчонка-студентка выкрикнула в телекамеру, что этот тип – предатель! – Чего это вдруг не вырезали? – удивился Олег. Они выбрались из толчеи подземного перехода, едва не потеряв друг друга, и пошли по Тверскому бульвару. Саша говорил: – Я недавно подумал: какое замечательное слово «благонадежность». Как звучит! А его когда-то в политику засунули. Я это слово на своем сайте через черточку написал. – Почему через черточку? – Ну, так. Чтобы свежесть появилась. – Как Наташа поживает? – спросил Олег. – Рассуждает про праведные мятежи? – Она теперь сразу на двух сайтах политическим обозревателем. – Из-за этих мятежей какие-нибудь обормоты припишут ей что-нибудь вроде оправдания терроризма. – Последний раз писала про национальности и глобализацию, – ответил Саша. – А знаешь, духовный мир – всегда национальный мир, – сказал Олег. С бульвара они свернули на Спиридоновку. Впереди над домами показался шпиль высотки на площади Восстания. По обеим сторонам Садового кольца стояли крытые брезентом грузовики. Ряды ограждений и цепь милиции у американского посольства. А перед ними – прижатая к тротуару потоком машин – горластая ребятня со всего города и окраин. Незваная и незнакомая, стояла она здесь, в центре Москвы. И было в ее рёве желание прокричать на весь мир, что должна же где-то быть та благородная сила, единственно способная защитить справедливость. И еще мнилась в этом ребячьем крике неясная и неосознанная печаль по великой стране. – Может, все и так, – сказал Олег. – Что «так»? – переспросил Саша. – Должны же когда-нибудь смуты заканчиваться, а срамные времена – обрываться! – У, до этого еще далеко. С мостовой от густого потока машин несло удушливой гарью. На стенах домов пестрела реклама. По тротуару ветер гнал не сметённый с зимы песок. Они шли к Новому Арбату. Саша что-то рассказывал, а Олег шагал, сунув руки в карманы куртки, и видел памятью, как Аня поднимается рядом с ним по ступенькам лестницы, смотрит вполоборота и говорит: «Это ты просто так со мной соглашаешься или, действительно, об этом думал?» Вон там, на углу они с Сашей сейчас свернут направо, спустятся вниз к реке и увидят огромный, белый-белый дом у моста. Идти туда Олегу не хотелось. Саша замолчал, прошел несколько метров, чуть подняв голову, обернулся и предложил: – Знаешь что! Пойдем лучше вверх по Арбату! Не возражаешь? Старенький и милый, некрашеный городок лежал на холмах. На самом большом из них высился на фоне обветшалого, послезакатного неба одноглавый собор. Через овраг был переброшен широкий обледенелый мост. Улица вела вверх. Нужный номер дома был намазан краской на ржавом куске железа, прибитом к глухому серому забору. Широкая калитка заскрипела, прошлась нижней доской по твердому снежному насту. Домик был низеньким. Сугроб подобрался почти к его узкому окошку, завешенному светлой занавеской. К крыльцу повела вычищенная от снега дорожка. У сарая стоял сутулый человек в телогрейке и солдатской шапке. Олег взглянул на Борьку и подумал, что за эти несколько лет он постарел. Они медленно пошли навстречу друг другу, за шаг раскинули руки и крепко обнялись. Олег почувствовал, что Борька заплакал. Постучал кулаком ему по спине, сказал: – Ты, Борь, друг-то мой дорогой. – И сам застеснялся этих слов. – Как письмо получил, думаю, чего писать-то. Сам поеду. В небольшой комнате стояла побелённая печь. Цветастый половик стелился до самого окна. На подоконнике еле уместился большой цветок. – Вот тут и обитаю. Мысль по имени «Я». А тетка – за стенкой. К ней сенями можно пройти. Я ей дрова ношу, а она у меня убирает иногда. Мы с теткой – друзья. Ничего так людей не объединяет, как стремление сообща прокормиться. Цветы она мне завела. Я люблю, когда на окошке герань. От мышей помогает. Ща я тебе – чайку. Картошку сварим в «мундире». Не люблю я ее чистить. – Давай в «мундире», – согласился Олег. – Если хочешь, я мигом к тетке за самогонкой. Она тебе и компанию составит. У нее огурчики – свои. – Ни к чему, – Олег покачал головой. – А что там у вас? – Так вроде и ничего. Мыслишки кой какие новые есть. – Уж этого добра всегда хватало, – отозвался Борька. – Только, знаешь, не расспрашивай меня про то, что тогда было. Ладно? – Не буду. – Да, вот в этом городишке я и родился. Определили меня здесь родители в жизнь, как на службу. Но ты зря думаешь, что я здорово отстал. Я пока в сторожах на элеваторе служил, все новые работы по теории турбулентности проштудировал. Даже кой чего написал. Надо будет собраться и опубликовать. Что – что, а качество одиночества тут отменное. – Мы опять стали свой сборничек выпускать, – сказал Олег. – Тираж маленький, но по библиотекам рассылаем. Борька принес охапку дров. Со звоном рассыпал у печи. – У нас нынче дров полно. Сам в лес ездил, и все лето пилил да колол. А в первую зиму мы с теткой померзли. Еще такие морозы стояли! В комнате легко запахло дымком. Затрещали поленья. На дощатом полу замерцали отблески огня из печного поддувала. Борька сказал: – Вот так сидишь вечером, смотришь на огонь и думаешь: «И где тот народ, который мой?» Были маменька, папенька, сестра Настя. И дядья мои – бражники и баламуты! Эх, боевой был народ! Как на подбор! Гвардии рядовые русской истории! Теперь только одна тетка. Мы с ней друг друга жить учим. Она меня напутствует, как хлеба насущного в доме побольше иметь. А я в ответ философствую. Говорю, что через три поколения и памяти от человека не будет. Ничего не остается. Разве что – страна. Знаешь, молодость порождала массу иллюзий. Ведь казалось, что человек – в принципе существо хорошее и доброе, и только, мол, временно – плохое. – Тогда как-то не думалось, что человечество способно быстро расчеловечиваться. – Олег грел руки у печи. – А оказалось – достаточно, чтобы какой-нибудь душегуб объявил, что всё разрешает. Хоть при демократии, хоть при диктатуре. Заявили, что пытать можно, и чуть ли не по всему миру пыточные тюрьмы с палачами открыли. Закипела картошка в кастрюле. Зашвыркала попавшая на плиту вода. – А помнишь ту нашу жизнь? – Борька отодвинул кастрюлю на край плиты. – Когда что-то новенькое, всегда интересно было разбираться. И времени не жалко. До ночи засиживались. Все-таки была в нашей прежней жизни какая-то мечта. Вот, в чем дело. Раздался стук в стену. – Вот! Тетка решила, что я про ее печку забыл, – сказал Борька. – Или услышала голоса и не поймет, с кем это я. А ты пока на диване посиди, помечтай, как мне папаня говорил… Олег уезжал на следующий день. Борька расстроился. Ходил по комнате и говорил: – Что уж так? Хоть бы до конца недели пожил. Даже поболтать не успели. Эх, не судьба судьбе! Вместе пришли на автобусную станцию. У окошка кассы стояли человек десять. Борька кивнул в их сторону: – Вот, народ! Все на месте не сидится. Подъехал автобус. – Быстро как! – удивился Олег. – Даже раньше расписания. – Вот и повидались, – сказал Борька. – А я думаю: нет, надо написать. Теперь и о делах переговорили. А что о философии… Конечно, так жаль, что за наше время мир не стал хоть чуточку лучше. Я знаю, ты тоже об этом думаешь. Ну, дай обниму тебя на прощание!