Страница:
— Уууу… уаа… уу-ух… — раздалось вокруг, и Миша поразился, что совсем не было слышно шагов. А судя по звукам, вокруг уже стояли все. Не без труда Миша не отреагировал, когда его ткнули пальцем в бок, потянули за штанину. Он чувствовал — лучше молчать.
— Уаррр-уа-ааррр…
Миша издал писклявый, короткий звук, упал на колени, когда огромное создание шлепнуло его ладонью по спине чуть ниже плеч. Но это было уже все. Стадо еще постояло вместе, поиздавало какие-то звуки — Миша не мог понять, беседуют они, отвечают друг другу или же каждый говорит без всякой связи с остальными. Но старый самец уже переместился в сторону от места, где он беседовал с Мишей, опять опустил руки в снег. Самки разошлись, как это делают грибники, чтобы не мешать друг другу. Малыш бегал вокруг матери, высоко, на собственный рост прыгал, кувыркался и, видимо, ей сильно мешал.
Великан, приведший Мишу в стадо, снова куда-то ушел, скрылся за лиственницами.
Только маленькое существо-подросток еще стояло совсем рядом, засунув палец в рот, и с интересом смотрело на Мишу. Теперь было хорошо видно, что это действительно девочка. Он показал ей язык, и девочка засмеялась, обнажая страшные клыки.
Миша сделал пару шагов в сторону, он совершенно не представлял себе, что должен теперь делать. От людей Чижикова он убежал. Но позволят ли мохнатые люди ему двигаться дальше — он совсем не был уверен. Он что, теперь будет с ними жить? Но как?
Миша начал понимать, что делают эти создания в снегу. Вот в одном месте вспыхнул чей-то писк. Великанша сунула в рот это маленькое, пищащее, хрустели чьи-то косточки, по физиономии самки расплывалось явное блаженство. Самец урчал, тоже отправляя что-то в рот. Из его железных пальцев не доносилось даже писка. Но сам-то Миша что будет здесь есть?! Перспектива мышковать, ловить леммингов вызывала у него некоторую тоску. Он, конечно, тысячу раз слышал в своей «фирме» про спецподготовку, когда люди должны за неделю пройти двести километров по незнакомой местности, в условленных местах построить пять земляных крепостей с системой траншей полного профиля (потом начальство прилетит на вертолетах, проверит) — и это все без всякого пайка, питаясь тем, что найдут в пути. Историй про поедание змей, червяков, пауков, личинок майского хруща или куколок бабочек ходила уйма. Бывалые люди сравнивали эти яства, делились опытом, вызывая у салаг смесь восторга с отвращением. Что ж, вот теперь у Миши появлялся шанс попробовать самому. Только вот беда, ни малейшего энтузиазма не испытывал он по поводу этой возможности. Желудок его болезненно сжимался, так, что пришлось глубоко подышать ртом, а в голове стремительно проносились расчеты — на сколько хватит того, что у него в рюкзаке?
Стараясь не привлекать внимания, Миша отрезал добрый ломоть хлеба, прикинул, что если три раза в день, да такой, да с консервами, то протянет он дней восемь. А может, что-то и еще отыщется…
Тучи редели, сверкало ярко-синее небо. Становилось совсем тепло, и снег стал все заметнее оседать, набух, начал таять. Под снегом потекли ручейки, местами обнажилась земля, и лемминги забегали активнее — их пробитые в снегу норы обрушивались, бедных мышек заливало, и они особенно легко попадались мохнатым страшным людям. Со всех сторон несся жалостный писк, хруст, чавканье, утробные стоны полного пищевого наслаждения.
Одна из самок вдруг стала водить себя по животу со странными звуками, что-то вроде «ньма», или «ням-ням». Она еще поймала лемминга, подержала его в черной руке и задумчиво направилась в сторону Миши. Тот, скажем честно, снова несколько струхнул. Не было ничего угрожающего в движениях самки, и все же Миша на сто рядов предпочел бы, чтобы держалось существо подальше. А самка уже протягивала ему лемминга. Придушенного, еле сучащего лапками в последних конвульсиях.
— Аааа… Уу-ууу…
— Спасибо, — только и нашелся Миша. А самка все смотрела на него с каким-то странным выражением. Может быть, вечером удастся сделать костер, а на нем поджарить части зверька? Это решило бы многие вопросы… Миша засунул дохлого лемминга в рюкзак и еще раз сказал «спасибо». Самка побрела, что-то ворча про себя.
А кстати, не попробовать ли самому тоже поймать лемминга? В кожаных рукавицах разгребать снег вполне даже получалось. Вот мышь метнулась из-под руки… Миша промедлил, и зверек успел сбежать. В другой раз он ударил ножом, и угодил довольно метко, едва не рассек зверька пополам. Третий лемминг тоже сбежал, но четвертый пал жертвой Мишиной меткости и остроты его ножа. За время, пока Миша ловил одного лемминга, самки съедали их по три или по четыре. Но Мише и надо было не так много. Он начинал думать, что если сумеет развести огонь и ему позволят это сделать, он сумеет прокормиться, даже не научившись ничему другому.
А вокруг творилось бурное, торопливое чудо поздней северной весны. Миша первый раз вздрогнул, когда запели птицы на ветвях. Он не разбирался, как называются виды, но видел, что токуют несколько очень разных — и по размерам, и по расцветке. В стороне доносился вороний грай, должно быть, у ворон тоже свадьбы. Курлыкало где-то там, высоко… И Миша буквально обомлел, потому что низко, метрах в двухстах, над ними прошел большой, птиц на тридцать, клин журавлей. Потом на север плыли в синеве, красиво замирали в небе лебеди, торопливо проносились утки, судорожно вытянув шеи.
Стало тепло, сильно пахло весной, журчали ручейки, и все живое мгновенно выходило из своих укрытий, торопилось впитывать тепло, бегать, шуметь, размножаться. Так было, наверно, везде, но тут, за полярным кругом, как-то особенно жадно, судорожно и откровенно. Настолько, что Мише становилось почему-то неловко, он все же привык к детальности, многоплановости более низких широт — в том числе даже и в природе.
Миша и сам пьянел от весеннего воздуха, ветерок стягивал раскрасневшиеся щеки.
Появился великан, поймавший и приведший в стадо Мишу. Встретили его хором выкриков, диким хохотом: в руках великан тащил нескольких куропаток со свернутыми шеями. И не просто так себе тащил! Великан стал раздавать этих куропаток всем, начав со старого самца, а закончив Мишей и подростком-девочкой.
Миша понял, что с ним обращаются, как с крупным, но еще не совсем взрослым детенышем, раз кормят и самцы, и взрослые самки. А вот интересно, если он сделает так… Миша подошел к девочке, протянул ей лемминга. И девочка жадно схватила мышь, сунула в рот, зачавкала-захлюпала, вызвав у Миши спазм в желудке. Ну вот, здесь тот, кто кормит — тот главнее и старше. Впрочем, разве у людей это иначе?
Вдруг резко закричал вожак, указал рукой куда-то. И сердце у Миши упало почти так же, как утром, когда он увидел, кто к нему движется. Потому что по склону, тяжело наклонив торс, помогая себе взмахами руки, поднимался Володька Акулов.
…Седьмой час гнался Акулов за Мишей. С того момента, когда он выполз из палатки, заметил ноги, странно торчащие над растяжками, и почти уткнулся лицом в труп Юрки, не было у него большего желания, чем поймать сбежавшего Будкина. А до того, как броситься ловить, надо было еще долго растирать снегом физиономию, принимать еще граммов сто, чтобы выговаривались слова и двигались конечности, приходилось помахать руками-ногами, попрыгать, чтобы рассеялась похмельная зелень перед налитыми кровью глазами, хоть немного восстановилось дыхание, а сердце перестало бы крутиться, как бараний хвост.
И подкатывала к сердцу, стягивала горло ненависть к этому сбежавшему гаду — и за Юрку, и за свои утренние страдания. Если бы Мишка не сбежал, если бы тихо лежал бы себе в углу палатки, не надо было бы сейчас преодолевать себя, мучиться. Можно было бы тихо поглотать снежку, похмелиться, а потом выйти с шефом на связь, наврать с три короба, почему припозднились. Шеф будет недоволен — это ясно. Но он всегда недоволен. За годы у Вовки сложился прочнейший комплекс неполноценности и комплекс вины, которые Чижиков поддерживал сознательно и со вкусом. Чтобы Акулов ни делал, он всегда делал не так и всегда был во всем виноват, а раз так, то что поделаешь? Ну, опять будет орать, как всегда.
Вовка мог бы сутки, а то и больше с чистой совестью валяться в палатке, потягивать спиртик, ожидая, пока то ли снег стает, то ли Михалыч сам придет сдаваться, то ли когда (черт бы ее побрал!) установится погода и придется делать то, зачем приехали.
А тут приходилось срочно приводить себя в форму, разгребать ненаучную фантастику в речах развязанного Леньки, и все это — преодолевая дикое похмелье.
Ненавидя себя (за страдания, за похмельный синдром, за слабость тела, за то, что не убил Мишу или не связал его покрепче, за собственное убожество, запойность и ничтожность), все остальных (за то же самое) и Чижикова (за то же самое и плюс еще за право придираться, требовать, ворчать и ругаться), Вовка особенно сильно ненавидел Мишу — первоисточник происшедших неприятностей.
Глядя поверх голов «чижиков», Акулов скомандовал — ждать его сутки, после чего уходить на Исвиркет, доводить приказанное до конца. И ушел на лыжах, ненавидя оставшихся за то, что они еще сутки будут отдыхать и развлекаться, а снег за то, что он слежавшийся и по нему трудно бежать. И только на третий час бега Акулов начал входить в форму. Снег таял, и лыжи пришлось снять. Акулов поставил лыжи к стволу лиственницы и постарался запомнить место. Впрочем, больше они не были нужны, можно и не забирать.
Теперь он бежал, разбрызгивая воду сапогами, тяжело дыша на склонах. Следы Миши стали нечеткими, но можно было найти то вдавленный каблук, то неясную ямку оплывшего от влаги, нечеткого огромного следа. Интересно, отчего это так увеличились его следы? Может, это от того, что верхний слой почвы так напитался водой?
Остановившись на считанные минуты, Акулов съел банку консервов с хлебом и продолжал свой бег за Мишей. «Хоть за хребтом, а отыщу и кишки выну!» — мстительно думал Акулов.
Ага, вот и он, этот самый Миша… или, может быть, еще совсем не Миша?! Может, и про имя он соврал?! Щас разберемся! Его, Мишу, окружают мужики в шубах, наверное, местные, вроде прошлогодних эвенков. Небось поймали дурака и держат, и правильно, сейчас уж он ему покажет… Акулов перевел дыхание, выпрямился во весь рост. Ему сверху что-то кричали, он ответно помахал рукой.
— Здорово, мужики!
— Уаааррр…
Вот тут-то и встал Вовка Акулов, уперся зрачками в зрачки, словно влетел с размаху в бетонную плиту. Не будем врать, будто оказался Вовка таким дураком и уж настолько ничего не понимал, чтобы совсем не испугаться. Но и не таким человеком он был, не доводить дело до конца или чтобы, попав в непонятную ситуацию, начать не действовать, а думать. Как раз думание-то он и презирал изо всех своих немалых сил.
— А ну пусти!
Вовка отпихнул молодого самца, чтобы добраться до Миши. Напор был страшен, самец потерял равновесие и отлетел на полметра. Вовка кинулся к обалдело таращившемуся Мише.
Самец легко признал в Мише своего сородича — пускай странного, быть может, и больного. Но Миша и вел себя, как полагается: слушался старших, принимал позу подчинения, почему и был легко посвящен в члены стада — и младшим самцом, и позже старшим.
Акулов тоже был вроде своим, по крайней мере, был похож на такого же гораздо больше, чем все остальные животные. Но это влекло за собой очень четкие следствия, о которых самец не мог бы нам рассказать, но которые тем не менее коренились в тысячелетних инстинктах. Например, Акулов должен был занять свое место в иерархии самцов. Миша сразу стал подростком и самец начал его даже опекать. А этот смотрел нагло, в глаза, позы подчинения не принимал и, кажется, собрался драться… А! Необходимо выяснить, кто главный!!!
Если бы великан ударил Акулова кулаком, он наверняка его бы убил. Но самец бил открытой ладонью, он еще проверял, надо ли драться. Если бы Акулов оказался гораздо сильнее его, самец тут же признал бы его главным и встал бы в позу подчинения. Акулову повезло — он только полетел спиной вперед, перекувыркнувшись несколько раз.
— Уа-ааррр…
Ага! Этот все-таки слабее! Самец поднял Акулова, поставил его на землю, тот падал. Самец еще два раза поднимал и ставил тело, и Вовка рушился на землю. Раз самец поставил Акулова на голову, и тот тем более упал.
Великан присел рядышком, с интересом рассматривая этого странного, необычно хилого самца. Что-то здесь было не так…
Акулов приходил в себя… и опять уткнулся зрачками в зрачки жуткой получеловеческой морды. Немели мышцы лица, саднило в ушибленном боку. Не отводя взгляда, Акулов вскочил, изо всех сил двинул в челюсть этого в меховой шубе. Дернулась огромная морда, отброшенная кулаком. И второй раз повезло Акулову — самец уже понял, что отвечать Вовке с полной выкладкой нельзя — убьешь. И потому двинул ногой даже лениво, с развальцой.
— Уааа-ррр… Ууууу…
Великан с интересом наблюдал, как Вовка судорожно перекатывается на земле, хватает воздух. Миша был единственным, кто сочувствовал Акулову. Все стадо от души веселилось.
— Ух! Ух! Ух! — смеялся старый, седеющий самец, тыча в сторону Акулова рукой.
— Ха-а-ха-ха! — почти по-человечески смеялись самки, растягивая рты на пол-лица.
— Хи-ха-ха-хи-хт-хт-хи-хи-хи! — противно хихикала девчонка-подросток, выглядывая из-за лиственницы.
— Ууууу, — миролюбиво сказал великан. Он даже поднял Акулова, сам поставил его в позу подчинения. Акулов, может быть, и остался бы стоять, но испугался. Страх был сильнее инстинкта, и он шарахнулся, опять пытался убежать, упираясь руками в самца.
— Ухм!
У самца кончилось терпение, он дал Акулову еще несколько оплеух, звук которых разнесся окрест, к восторгу ликующего стада.
Акулов истекал слезами, соплями, кровью из разбитого носа, он почти не мог дышать и тем более не смог бы говорить. Если он и встал в позу подчинения, то только по одной причине: он уже не мог сопротивляться. Но и стоял он, согнувшись, опустив голову, не совсем так, как стоят самцы. Раскачиваться из стороны в сторону, дрожать верхними и нижними конечностями при этом было совершенно необязательно. Нет, все же было, было в этом странном приблудном самце что-то необычное.
А кроме того, возня возбудила самца. До старших самок вожак его не допускал, девчонка была еще маленькая, от нее еще не пахло самкой, а других таких же стад он, в которых самки могли быть, как ни искал, найти нигде не мог. Самец-великан был в постоянном напряжении, и вот возня, прикосновения к волосатому, в свитере, телу, манипуляция с приданием Акулову нужной позы вызвали понятную реакцию. И самец понял, чем интересен ему этот новенький! Новенький, сочетавший признаки и самочки, и самца.
Для начала Акулова положили лицом в снег, стерли с него смесь трех разнородных жидкостей. Потом снова поставили в позу. Акулов пытался распрямится — на его затылок легла огромная рука, привела в нужное самцу положение. Но и за краткий миг Акулов успел заметить и оценить задумчиво-сладострастное выражение на морде у самца и нечто огромное, толще самого массивного шланга… Самец задумчиво чесал член со стеблем длиной сантиметров тридцать, с головкой — с кулак. И, задохнувшись от ужаса, Акулов снова ринулся… но теперь совсем не на самца. Боевой дух его погас, от желания драться его отучили надолго. Не разбирая дороги, ринулся Акулов прочь от самца. Опять же отдадим должное этому человеку вполне сравнимому с гориллой по физическим данным, а интеллектуально даже несколько выше. Даже избитый, измученный, после тяжелого похмелья, он успел пронестись три огромные прыжка, когда самец его поймал. Поймал и даже не стал бить, просто с полминуты тряс, как грушу. А потом схватил за ногу и описал Акуловым несколько кругов над головой.
В ушах Акулова все усиливался звон, голова болела и кружилась, он уже не очень понимал, где вообще верх, а где низ. А самец уже ставил его в ту же самую славную позу и придвигался к нему с выражением уже не элегической задумчивости, а скорее жадного нетерпения.
В следующую секунду Акулов полетел головой вниз и вперед, брошенный с невероятной силой… А самец задумчиво рассматривал свой детородный член, потом поднял и осмотрел заднюю часть Акулова. И удовлетворенно хмыкнул — все правильно, дело не в нем! Это у странного самца-самки там, где надо, нет необходимой дырки! Самец проверил, тыкая своим огромным пальцем. Брезентовые штаны, одетые на теплые трусы и трико, вибрировали, пружинили. Удостоверившись, что дырки нет, самец положил Акулова на землю, сел сам, прижал Акулова ногами. Размышлял. Потом схватил Вовку за руку, — как он недавно держал Мишу, — и направился с ним к ближайшей лиственнице. Сорвал ветку… не понравилась. Сорвал вторую — не понравилась. С третьей ветки самец, довольно ухая, сорвал все почки и отростки, пропустив ее через сложенные кольцом пальцы. Все это Вовка еще был в силах перенести — но не последующие действия.
Потому что самец положил Вовку поперек колен, задом кверху, сам стал палочкой пробивать отверстие в нужном месте. Трудно описать страдания бедного Акулова — тем более, что самец делал дырку в очень произвольном месте, сантиметрах в трех от нужного. На вопли извивавшегося Вовки самец только рявкнул, да так страшно, что Вовка на мгновение притих. Какое-то время он пытался лежать тихо и только дергался и вздрагивал, пока самец делал в нем необходимую дыру. А потом Вовка стал сам распускать пояс, стаскивать изодранные штаны. Сначала самец воспринял это как очередную возмутительную попытку неподчинения и двинул Вовку по башке. Тот охнул и обвис; самец поставил его вертикально, чтобы проверить, не убил ли. Штаны стали спадать дальше, и самец заинтересовался уже другим — смотри-ка, шкура сама сползала с этого удивительного самца-самки! Раз сползает — можно и помочь! Самец яростно рванул штаны вниз, стал тыкать пальцем, изучая. Пришедший в себя Вовка потащил вниз трико и трусы, и самец крайне заинтересовался его гениталиями, потом повернул к себе задом и так же внимательно обследовал, даже понюхал… Ага! Самец разразился радостным уханьем — он же знал, что дырка должна быть! И его старания расковырять дали превосходный результат!
Опять толчками пошло вверх, росло до невероятных размеров то, что Акулову больше всего напоминало кишку пожарного шланга. Вовка отталкивался руками, пытался освободиться… ох, не стоило! Вкрадчивое рычание перешло в утробный рык, страшные клыки обнажились возле Вовкиного горла, и он уже ничему не препятствовал.
Следующие несколько минут были не простыми для обоих. Самец наконец-то дорвался до увлекательного занятия, которого ему давно не давали, и теперь вовсю осваивал премудрость. А Вовка издал дикий вопль уже в самый первый момент, когда живое бревно вошло внутрь. И дальше было только хуже. Вовка корчился, стонал, вскрикивал при каждом движении самца, заливался слезами. И все его стоны и вопли перекрывались низким, удовлетворенным ворчанием, довольными стонами и уханьем уэллсовского марсианина.
Здесь надо отметить, что мучился Вовка практически в полном одиночестве. Стадо могло заинтересоваться сценой усмирения непокорного новичка: для стада было крайне важно, кто из двух самцов главнее. Но сексуальные сцены не волновали совершенно никого.
Первое время старый самец задумчиво смотрел, как молодой прилаживает Вовку, а потом рявкнул что-то самке… она покорно приняла позу, и самец начал ее, сопя от напряжения, тулить. Самка, не теряя времени, кормила малыша. Самец старался какое-то время, вытащил член и задумчиво его осмотрел и даже трогал в разных местах пальцами, а потом эти пальцы обнюхивал. Выражение на его физиономии было такое, словно он проверяет букет редкого и ценного вина. Трудно сказать, что он увидел интересного, но он хлопнул самку по заду, и она зарысила по склону. Седой самец рявкнул другой самке, и сцена повторилась — только подросший детеныш сидел в стороне, на земле, и с интересом наблюдал.
Но это было давно и кончилось, еще когда самец искал подходящую палочку. Стадо ушло заниматься более важным делом — искать пищу. Только девчонка еще стояла, засунув палец в рот, и наблюдала. Потом и она побрела — наверное, ловить леммингов.
Миша был единственным, кто остался и кто очень сочувствовал Вовке.
Самец довольно отвалился, какое-то время сонно созерцал красоты природы. Потом вскочил, явно готовый идти за остальными, искать пищу. Вовка не был в силах следовать за повелителем. Уткнувшись лицом в мокрый ягель, Вовка Акулов стонал, мелко вздрагивая всем телом. Самец молча наблюдал за ним.
Сейчас Миша жалел, что у него нет ни грамма спиртного. Вот, есть хотя бы шоколадка… Каким врагом не был бы ему Вовка, добрый семейный мальчик Миша не мог не жалеть бедолагу. Миша двинулся к лежащему, прикидывая, какие есть с собой медикаменты… И тут самец рявкнул по-настоящему, что-то вроде:
— Вуххх!!
И страшно оскалил клыки. Миша почувствовал, что вот сейчас он в настоящей ярости, и конфликт может кончиться плохо. Младший по рангу самец приближался к тому, что самец считал своей неотъемлемой собственностью… И самец был готов раз и навсегда объяснить Мише, кто тут в стаде главнее и чей это пидор стонет рядышком в ягеле. Миша отвел взгляд, наклонился, ссутулившись, двинулся обратно, и самец заметно успокоился.
Пока самец объяснял Мише, кто он такой, Акулов дополз до одного из последних пятнышек ноздреватого, грязного снега, стал пригоршнями таскать к больному месту.
Самец посмотрел вслед стаду… на Акулова, на Мишу. Схватил Акулова за руку, потащил. Выпустив запятнанный кровью бурый снег, тот сделал пару шагов и снова сел, плача от боли. Тогда самец подхватил Акулова на плечо, Мишу взял за руку и потащил обоих к стаду.
— Мням! — примерно так сказал самец, оставляя Мишу с остальными.
А сам огромными шагами ушел дальше, унося с собой Акулова. И весь оставшийся день, пока солнце совершало свой неспешный северный круг, пока еще не замерзли ручейки, которыми стекали остатки снега, пока не исчезли лемминги, Миша ходил вслед за всеми. Самки считали его неразумным, не вполне приспособленным для жизни существом и следили за ним, чтобы он не отбился от стада. Иногда они дарили ему леммингов, а он часть передавал девчонке, и она жадно их съедала. Иногда самкам удавалось поймать куропатку, и Мише было неприятно слышать хруст костей вперемежку с утробным ворчанием, видеть стекавшую из хлюпающей пасти кровь. Может быть потому, что легко угадывал свою собственную судьбу, не признай они его своим.
Вечером стадо собралось вместе, между корней трех лиственниц: жалких по понятиям юга, огромных для лесотундры. Самки искали в шерсти старого самца, отправляли насекомых в рот. Девочка пыталась искать насекомых у Миши, тот отстранялся, вызывая явное недоумение. Пришел и молодой самец, так и таскавший на плече Вовку. Сам Вовка держал в руках трех зайцев с оторванными головами. Миша испытывал сложный комплекс восхищения и ужаса, прикидывая, какую надо иметь силищу, чтобы одной рукой ловить зайцев с Акуловым на плече?!
Настало время произвести опыт. Миша отошел, нарубил дров. Странно отдавались удары топора в ледяных сумерках этих безлюдных арктических гор. Далеко летели звуки, символ власти человека над металлами, дровами и огнем. И лопотало, и ворчало стадо.
Миша нащепал стружки, не поленился мелко наколоть дрова. Зато и пламя рванулось к небу, загудело. Одна из самок тоненько повизгивала, наверное, все же боялась. Но вообще стадо вскоре потянулось к огню.
Может быть потому, что уж очень смело, с откровенным удовольствием сидел у костра сам Миша.
Потянулись. Молодой самец, потом старый, потом самки. Молодой сунул палец в огонь, взвизгнул, все взволнованно залопотали. Старый самец первым, пожалуй, нашел удобное расстояние, чтобы было тепло, но не обжигало. Самки следовали примеру господина и повелителя. Девочка долго боялась. Подходила, выглядывала из-за спин старших самок, протискивалась. Костер вспыхивал, лиственница сильно трещала, разбрасывая искры, и девочка отскакивала прочь. Постепенно стадо осваивало костер, рассаживалось, и притом в строгом соответствии с рангами.
И что интересно — Миша вдруг почувствовал, что стал занимать совсем другое место в стаде. Он по-прежнему отводил взгляды от прямых взглядов старших самцов, но видел, что воспринимают его совершенно иначе, чем днем.
Молодой самец опять осмотрел все, что сумел вытащить из рюкзака, но уже совершенно иначе. Не как никчемную ерунду, которую таскает с собой полусумасшедший одиночка, найденный им и спасенный. Теперь те же вещи и предметы были атрибутами этого удивительного молодого самца, умеющего делать огонь, и кто его знает, что еще умеющего делать. Самец брал их теперь осторожно, с уважительным тихим урчанием, и, посмотрев, не швырял, а на ладони подавал обратно Мише.
Девочка-подросток смотрела на Мишу с совершенно откровенным обожанием и все пыталась его потрогать или прикоснуться к рюкзаку, спальнику, ножу… чему-нибудь, что было атрибутом, как бы частью Миши. Самки, может быть, тоже бы потрогали, заинтересовались, но выйти из-под власти старого самца было выше их сил. А уж он-то их внимания к кому-либо постороннему никак не был бы в состоянии одобрить.
Только Акулов торчал где-то на границе освещенного круга, не решаясь сесть с остальными. Неприятно и жалко было Мише смотреть на эту покарябанную, посиневшую физиономию, всю покрытую ссадинами и синяками. Акулов дрожал в своем подранном свитере, пытался подойти к костру, старший самец рявкнул так, что горы затряслись. А молодой, что характерно, и не подумал вступиться. Помочь ему? Молодой самец и близко не подпустит его к своему сексуальному объекту и любые попытки опекать и кормить будет считать покушениями. А при мысли о драке с молодым самцом Миша только внутренне поежился.
— Уаррр-уа-ааррр…
Миша издал писклявый, короткий звук, упал на колени, когда огромное создание шлепнуло его ладонью по спине чуть ниже плеч. Но это было уже все. Стадо еще постояло вместе, поиздавало какие-то звуки — Миша не мог понять, беседуют они, отвечают друг другу или же каждый говорит без всякой связи с остальными. Но старый самец уже переместился в сторону от места, где он беседовал с Мишей, опять опустил руки в снег. Самки разошлись, как это делают грибники, чтобы не мешать друг другу. Малыш бегал вокруг матери, высоко, на собственный рост прыгал, кувыркался и, видимо, ей сильно мешал.
Великан, приведший Мишу в стадо, снова куда-то ушел, скрылся за лиственницами.
Только маленькое существо-подросток еще стояло совсем рядом, засунув палец в рот, и с интересом смотрело на Мишу. Теперь было хорошо видно, что это действительно девочка. Он показал ей язык, и девочка засмеялась, обнажая страшные клыки.
Миша сделал пару шагов в сторону, он совершенно не представлял себе, что должен теперь делать. От людей Чижикова он убежал. Но позволят ли мохнатые люди ему двигаться дальше — он совсем не был уверен. Он что, теперь будет с ними жить? Но как?
Миша начал понимать, что делают эти создания в снегу. Вот в одном месте вспыхнул чей-то писк. Великанша сунула в рот это маленькое, пищащее, хрустели чьи-то косточки, по физиономии самки расплывалось явное блаженство. Самец урчал, тоже отправляя что-то в рот. Из его железных пальцев не доносилось даже писка. Но сам-то Миша что будет здесь есть?! Перспектива мышковать, ловить леммингов вызывала у него некоторую тоску. Он, конечно, тысячу раз слышал в своей «фирме» про спецподготовку, когда люди должны за неделю пройти двести километров по незнакомой местности, в условленных местах построить пять земляных крепостей с системой траншей полного профиля (потом начальство прилетит на вертолетах, проверит) — и это все без всякого пайка, питаясь тем, что найдут в пути. Историй про поедание змей, червяков, пауков, личинок майского хруща или куколок бабочек ходила уйма. Бывалые люди сравнивали эти яства, делились опытом, вызывая у салаг смесь восторга с отвращением. Что ж, вот теперь у Миши появлялся шанс попробовать самому. Только вот беда, ни малейшего энтузиазма не испытывал он по поводу этой возможности. Желудок его болезненно сжимался, так, что пришлось глубоко подышать ртом, а в голове стремительно проносились расчеты — на сколько хватит того, что у него в рюкзаке?
Стараясь не привлекать внимания, Миша отрезал добрый ломоть хлеба, прикинул, что если три раза в день, да такой, да с консервами, то протянет он дней восемь. А может, что-то и еще отыщется…
Тучи редели, сверкало ярко-синее небо. Становилось совсем тепло, и снег стал все заметнее оседать, набух, начал таять. Под снегом потекли ручейки, местами обнажилась земля, и лемминги забегали активнее — их пробитые в снегу норы обрушивались, бедных мышек заливало, и они особенно легко попадались мохнатым страшным людям. Со всех сторон несся жалостный писк, хруст, чавканье, утробные стоны полного пищевого наслаждения.
Одна из самок вдруг стала водить себя по животу со странными звуками, что-то вроде «ньма», или «ням-ням». Она еще поймала лемминга, подержала его в черной руке и задумчиво направилась в сторону Миши. Тот, скажем честно, снова несколько струхнул. Не было ничего угрожающего в движениях самки, и все же Миша на сто рядов предпочел бы, чтобы держалось существо подальше. А самка уже протягивала ему лемминга. Придушенного, еле сучащего лапками в последних конвульсиях.
— Аааа… Уу-ууу…
— Спасибо, — только и нашелся Миша. А самка все смотрела на него с каким-то странным выражением. Может быть, вечером удастся сделать костер, а на нем поджарить части зверька? Это решило бы многие вопросы… Миша засунул дохлого лемминга в рюкзак и еще раз сказал «спасибо». Самка побрела, что-то ворча про себя.
А кстати, не попробовать ли самому тоже поймать лемминга? В кожаных рукавицах разгребать снег вполне даже получалось. Вот мышь метнулась из-под руки… Миша промедлил, и зверек успел сбежать. В другой раз он ударил ножом, и угодил довольно метко, едва не рассек зверька пополам. Третий лемминг тоже сбежал, но четвертый пал жертвой Мишиной меткости и остроты его ножа. За время, пока Миша ловил одного лемминга, самки съедали их по три или по четыре. Но Мише и надо было не так много. Он начинал думать, что если сумеет развести огонь и ему позволят это сделать, он сумеет прокормиться, даже не научившись ничему другому.
А вокруг творилось бурное, торопливое чудо поздней северной весны. Миша первый раз вздрогнул, когда запели птицы на ветвях. Он не разбирался, как называются виды, но видел, что токуют несколько очень разных — и по размерам, и по расцветке. В стороне доносился вороний грай, должно быть, у ворон тоже свадьбы. Курлыкало где-то там, высоко… И Миша буквально обомлел, потому что низко, метрах в двухстах, над ними прошел большой, птиц на тридцать, клин журавлей. Потом на север плыли в синеве, красиво замирали в небе лебеди, торопливо проносились утки, судорожно вытянув шеи.
Стало тепло, сильно пахло весной, журчали ручейки, и все живое мгновенно выходило из своих укрытий, торопилось впитывать тепло, бегать, шуметь, размножаться. Так было, наверно, везде, но тут, за полярным кругом, как-то особенно жадно, судорожно и откровенно. Настолько, что Мише становилось почему-то неловко, он все же привык к детальности, многоплановости более низких широт — в том числе даже и в природе.
Миша и сам пьянел от весеннего воздуха, ветерок стягивал раскрасневшиеся щеки.
Появился великан, поймавший и приведший в стадо Мишу. Встретили его хором выкриков, диким хохотом: в руках великан тащил нескольких куропаток со свернутыми шеями. И не просто так себе тащил! Великан стал раздавать этих куропаток всем, начав со старого самца, а закончив Мишей и подростком-девочкой.
Миша понял, что с ним обращаются, как с крупным, но еще не совсем взрослым детенышем, раз кормят и самцы, и взрослые самки. А вот интересно, если он сделает так… Миша подошел к девочке, протянул ей лемминга. И девочка жадно схватила мышь, сунула в рот, зачавкала-захлюпала, вызвав у Миши спазм в желудке. Ну вот, здесь тот, кто кормит — тот главнее и старше. Впрочем, разве у людей это иначе?
Вдруг резко закричал вожак, указал рукой куда-то. И сердце у Миши упало почти так же, как утром, когда он увидел, кто к нему движется. Потому что по склону, тяжело наклонив торс, помогая себе взмахами руки, поднимался Володька Акулов.
…Седьмой час гнался Акулов за Мишей. С того момента, когда он выполз из палатки, заметил ноги, странно торчащие над растяжками, и почти уткнулся лицом в труп Юрки, не было у него большего желания, чем поймать сбежавшего Будкина. А до того, как броситься ловить, надо было еще долго растирать снегом физиономию, принимать еще граммов сто, чтобы выговаривались слова и двигались конечности, приходилось помахать руками-ногами, попрыгать, чтобы рассеялась похмельная зелень перед налитыми кровью глазами, хоть немного восстановилось дыхание, а сердце перестало бы крутиться, как бараний хвост.
И подкатывала к сердцу, стягивала горло ненависть к этому сбежавшему гаду — и за Юрку, и за свои утренние страдания. Если бы Мишка не сбежал, если бы тихо лежал бы себе в углу палатки, не надо было бы сейчас преодолевать себя, мучиться. Можно было бы тихо поглотать снежку, похмелиться, а потом выйти с шефом на связь, наврать с три короба, почему припозднились. Шеф будет недоволен — это ясно. Но он всегда недоволен. За годы у Вовки сложился прочнейший комплекс неполноценности и комплекс вины, которые Чижиков поддерживал сознательно и со вкусом. Чтобы Акулов ни делал, он всегда делал не так и всегда был во всем виноват, а раз так, то что поделаешь? Ну, опять будет орать, как всегда.
Вовка мог бы сутки, а то и больше с чистой совестью валяться в палатке, потягивать спиртик, ожидая, пока то ли снег стает, то ли Михалыч сам придет сдаваться, то ли когда (черт бы ее побрал!) установится погода и придется делать то, зачем приехали.
А тут приходилось срочно приводить себя в форму, разгребать ненаучную фантастику в речах развязанного Леньки, и все это — преодолевая дикое похмелье.
Ненавидя себя (за страдания, за похмельный синдром, за слабость тела, за то, что не убил Мишу или не связал его покрепче, за собственное убожество, запойность и ничтожность), все остальных (за то же самое) и Чижикова (за то же самое и плюс еще за право придираться, требовать, ворчать и ругаться), Вовка особенно сильно ненавидел Мишу — первоисточник происшедших неприятностей.
Глядя поверх голов «чижиков», Акулов скомандовал — ждать его сутки, после чего уходить на Исвиркет, доводить приказанное до конца. И ушел на лыжах, ненавидя оставшихся за то, что они еще сутки будут отдыхать и развлекаться, а снег за то, что он слежавшийся и по нему трудно бежать. И только на третий час бега Акулов начал входить в форму. Снег таял, и лыжи пришлось снять. Акулов поставил лыжи к стволу лиственницы и постарался запомнить место. Впрочем, больше они не были нужны, можно и не забирать.
Теперь он бежал, разбрызгивая воду сапогами, тяжело дыша на склонах. Следы Миши стали нечеткими, но можно было найти то вдавленный каблук, то неясную ямку оплывшего от влаги, нечеткого огромного следа. Интересно, отчего это так увеличились его следы? Может, это от того, что верхний слой почвы так напитался водой?
Остановившись на считанные минуты, Акулов съел банку консервов с хлебом и продолжал свой бег за Мишей. «Хоть за хребтом, а отыщу и кишки выну!» — мстительно думал Акулов.
Ага, вот и он, этот самый Миша… или, может быть, еще совсем не Миша?! Может, и про имя он соврал?! Щас разберемся! Его, Мишу, окружают мужики в шубах, наверное, местные, вроде прошлогодних эвенков. Небось поймали дурака и держат, и правильно, сейчас уж он ему покажет… Акулов перевел дыхание, выпрямился во весь рост. Ему сверху что-то кричали, он ответно помахал рукой.
— Здорово, мужики!
— Уаааррр…
Вот тут-то и встал Вовка Акулов, уперся зрачками в зрачки, словно влетел с размаху в бетонную плиту. Не будем врать, будто оказался Вовка таким дураком и уж настолько ничего не понимал, чтобы совсем не испугаться. Но и не таким человеком он был, не доводить дело до конца или чтобы, попав в непонятную ситуацию, начать не действовать, а думать. Как раз думание-то он и презирал изо всех своих немалых сил.
— А ну пусти!
Вовка отпихнул молодого самца, чтобы добраться до Миши. Напор был страшен, самец потерял равновесие и отлетел на полметра. Вовка кинулся к обалдело таращившемуся Мише.
Самец легко признал в Мише своего сородича — пускай странного, быть может, и больного. Но Миша и вел себя, как полагается: слушался старших, принимал позу подчинения, почему и был легко посвящен в члены стада — и младшим самцом, и позже старшим.
Акулов тоже был вроде своим, по крайней мере, был похож на такого же гораздо больше, чем все остальные животные. Но это влекло за собой очень четкие следствия, о которых самец не мог бы нам рассказать, но которые тем не менее коренились в тысячелетних инстинктах. Например, Акулов должен был занять свое место в иерархии самцов. Миша сразу стал подростком и самец начал его даже опекать. А этот смотрел нагло, в глаза, позы подчинения не принимал и, кажется, собрался драться… А! Необходимо выяснить, кто главный!!!
Если бы великан ударил Акулова кулаком, он наверняка его бы убил. Но самец бил открытой ладонью, он еще проверял, надо ли драться. Если бы Акулов оказался гораздо сильнее его, самец тут же признал бы его главным и встал бы в позу подчинения. Акулову повезло — он только полетел спиной вперед, перекувыркнувшись несколько раз.
— Уа-ааррр…
Ага! Этот все-таки слабее! Самец поднял Акулова, поставил его на землю, тот падал. Самец еще два раза поднимал и ставил тело, и Вовка рушился на землю. Раз самец поставил Акулова на голову, и тот тем более упал.
Великан присел рядышком, с интересом рассматривая этого странного, необычно хилого самца. Что-то здесь было не так…
Акулов приходил в себя… и опять уткнулся зрачками в зрачки жуткой получеловеческой морды. Немели мышцы лица, саднило в ушибленном боку. Не отводя взгляда, Акулов вскочил, изо всех сил двинул в челюсть этого в меховой шубе. Дернулась огромная морда, отброшенная кулаком. И второй раз повезло Акулову — самец уже понял, что отвечать Вовке с полной выкладкой нельзя — убьешь. И потому двинул ногой даже лениво, с развальцой.
— Уааа-ррр… Ууууу…
Великан с интересом наблюдал, как Вовка судорожно перекатывается на земле, хватает воздух. Миша был единственным, кто сочувствовал Акулову. Все стадо от души веселилось.
— Ух! Ух! Ух! — смеялся старый, седеющий самец, тыча в сторону Акулова рукой.
— Ха-а-ха-ха! — почти по-человечески смеялись самки, растягивая рты на пол-лица.
— Хи-ха-ха-хи-хт-хт-хи-хи-хи! — противно хихикала девчонка-подросток, выглядывая из-за лиственницы.
— Ууууу, — миролюбиво сказал великан. Он даже поднял Акулова, сам поставил его в позу подчинения. Акулов, может быть, и остался бы стоять, но испугался. Страх был сильнее инстинкта, и он шарахнулся, опять пытался убежать, упираясь руками в самца.
— Ухм!
У самца кончилось терпение, он дал Акулову еще несколько оплеух, звук которых разнесся окрест, к восторгу ликующего стада.
Акулов истекал слезами, соплями, кровью из разбитого носа, он почти не мог дышать и тем более не смог бы говорить. Если он и встал в позу подчинения, то только по одной причине: он уже не мог сопротивляться. Но и стоял он, согнувшись, опустив голову, не совсем так, как стоят самцы. Раскачиваться из стороны в сторону, дрожать верхними и нижними конечностями при этом было совершенно необязательно. Нет, все же было, было в этом странном приблудном самце что-то необычное.
А кроме того, возня возбудила самца. До старших самок вожак его не допускал, девчонка была еще маленькая, от нее еще не пахло самкой, а других таких же стад он, в которых самки могли быть, как ни искал, найти нигде не мог. Самец-великан был в постоянном напряжении, и вот возня, прикосновения к волосатому, в свитере, телу, манипуляция с приданием Акулову нужной позы вызвали понятную реакцию. И самец понял, чем интересен ему этот новенький! Новенький, сочетавший признаки и самочки, и самца.
Для начала Акулова положили лицом в снег, стерли с него смесь трех разнородных жидкостей. Потом снова поставили в позу. Акулов пытался распрямится — на его затылок легла огромная рука, привела в нужное самцу положение. Но и за краткий миг Акулов успел заметить и оценить задумчиво-сладострастное выражение на морде у самца и нечто огромное, толще самого массивного шланга… Самец задумчиво чесал член со стеблем длиной сантиметров тридцать, с головкой — с кулак. И, задохнувшись от ужаса, Акулов снова ринулся… но теперь совсем не на самца. Боевой дух его погас, от желания драться его отучили надолго. Не разбирая дороги, ринулся Акулов прочь от самца. Опять же отдадим должное этому человеку вполне сравнимому с гориллой по физическим данным, а интеллектуально даже несколько выше. Даже избитый, измученный, после тяжелого похмелья, он успел пронестись три огромные прыжка, когда самец его поймал. Поймал и даже не стал бить, просто с полминуты тряс, как грушу. А потом схватил за ногу и описал Акуловым несколько кругов над головой.
В ушах Акулова все усиливался звон, голова болела и кружилась, он уже не очень понимал, где вообще верх, а где низ. А самец уже ставил его в ту же самую славную позу и придвигался к нему с выражением уже не элегической задумчивости, а скорее жадного нетерпения.
В следующую секунду Акулов полетел головой вниз и вперед, брошенный с невероятной силой… А самец задумчиво рассматривал свой детородный член, потом поднял и осмотрел заднюю часть Акулова. И удовлетворенно хмыкнул — все правильно, дело не в нем! Это у странного самца-самки там, где надо, нет необходимой дырки! Самец проверил, тыкая своим огромным пальцем. Брезентовые штаны, одетые на теплые трусы и трико, вибрировали, пружинили. Удостоверившись, что дырки нет, самец положил Акулова на землю, сел сам, прижал Акулова ногами. Размышлял. Потом схватил Вовку за руку, — как он недавно держал Мишу, — и направился с ним к ближайшей лиственнице. Сорвал ветку… не понравилась. Сорвал вторую — не понравилась. С третьей ветки самец, довольно ухая, сорвал все почки и отростки, пропустив ее через сложенные кольцом пальцы. Все это Вовка еще был в силах перенести — но не последующие действия.
Потому что самец положил Вовку поперек колен, задом кверху, сам стал палочкой пробивать отверстие в нужном месте. Трудно описать страдания бедного Акулова — тем более, что самец делал дырку в очень произвольном месте, сантиметрах в трех от нужного. На вопли извивавшегося Вовки самец только рявкнул, да так страшно, что Вовка на мгновение притих. Какое-то время он пытался лежать тихо и только дергался и вздрагивал, пока самец делал в нем необходимую дыру. А потом Вовка стал сам распускать пояс, стаскивать изодранные штаны. Сначала самец воспринял это как очередную возмутительную попытку неподчинения и двинул Вовку по башке. Тот охнул и обвис; самец поставил его вертикально, чтобы проверить, не убил ли. Штаны стали спадать дальше, и самец заинтересовался уже другим — смотри-ка, шкура сама сползала с этого удивительного самца-самки! Раз сползает — можно и помочь! Самец яростно рванул штаны вниз, стал тыкать пальцем, изучая. Пришедший в себя Вовка потащил вниз трико и трусы, и самец крайне заинтересовался его гениталиями, потом повернул к себе задом и так же внимательно обследовал, даже понюхал… Ага! Самец разразился радостным уханьем — он же знал, что дырка должна быть! И его старания расковырять дали превосходный результат!
Опять толчками пошло вверх, росло до невероятных размеров то, что Акулову больше всего напоминало кишку пожарного шланга. Вовка отталкивался руками, пытался освободиться… ох, не стоило! Вкрадчивое рычание перешло в утробный рык, страшные клыки обнажились возле Вовкиного горла, и он уже ничему не препятствовал.
Следующие несколько минут были не простыми для обоих. Самец наконец-то дорвался до увлекательного занятия, которого ему давно не давали, и теперь вовсю осваивал премудрость. А Вовка издал дикий вопль уже в самый первый момент, когда живое бревно вошло внутрь. И дальше было только хуже. Вовка корчился, стонал, вскрикивал при каждом движении самца, заливался слезами. И все его стоны и вопли перекрывались низким, удовлетворенным ворчанием, довольными стонами и уханьем уэллсовского марсианина.
Здесь надо отметить, что мучился Вовка практически в полном одиночестве. Стадо могло заинтересоваться сценой усмирения непокорного новичка: для стада было крайне важно, кто из двух самцов главнее. Но сексуальные сцены не волновали совершенно никого.
Первое время старый самец задумчиво смотрел, как молодой прилаживает Вовку, а потом рявкнул что-то самке… она покорно приняла позу, и самец начал ее, сопя от напряжения, тулить. Самка, не теряя времени, кормила малыша. Самец старался какое-то время, вытащил член и задумчиво его осмотрел и даже трогал в разных местах пальцами, а потом эти пальцы обнюхивал. Выражение на его физиономии было такое, словно он проверяет букет редкого и ценного вина. Трудно сказать, что он увидел интересного, но он хлопнул самку по заду, и она зарысила по склону. Седой самец рявкнул другой самке, и сцена повторилась — только подросший детеныш сидел в стороне, на земле, и с интересом наблюдал.
Но это было давно и кончилось, еще когда самец искал подходящую палочку. Стадо ушло заниматься более важным делом — искать пищу. Только девчонка еще стояла, засунув палец в рот, и наблюдала. Потом и она побрела — наверное, ловить леммингов.
Миша был единственным, кто остался и кто очень сочувствовал Вовке.
Самец довольно отвалился, какое-то время сонно созерцал красоты природы. Потом вскочил, явно готовый идти за остальными, искать пищу. Вовка не был в силах следовать за повелителем. Уткнувшись лицом в мокрый ягель, Вовка Акулов стонал, мелко вздрагивая всем телом. Самец молча наблюдал за ним.
Сейчас Миша жалел, что у него нет ни грамма спиртного. Вот, есть хотя бы шоколадка… Каким врагом не был бы ему Вовка, добрый семейный мальчик Миша не мог не жалеть бедолагу. Миша двинулся к лежащему, прикидывая, какие есть с собой медикаменты… И тут самец рявкнул по-настоящему, что-то вроде:
— Вуххх!!
И страшно оскалил клыки. Миша почувствовал, что вот сейчас он в настоящей ярости, и конфликт может кончиться плохо. Младший по рангу самец приближался к тому, что самец считал своей неотъемлемой собственностью… И самец был готов раз и навсегда объяснить Мише, кто тут в стаде главнее и чей это пидор стонет рядышком в ягеле. Миша отвел взгляд, наклонился, ссутулившись, двинулся обратно, и самец заметно успокоился.
Пока самец объяснял Мише, кто он такой, Акулов дополз до одного из последних пятнышек ноздреватого, грязного снега, стал пригоршнями таскать к больному месту.
Самец посмотрел вслед стаду… на Акулова, на Мишу. Схватил Акулова за руку, потащил. Выпустив запятнанный кровью бурый снег, тот сделал пару шагов и снова сел, плача от боли. Тогда самец подхватил Акулова на плечо, Мишу взял за руку и потащил обоих к стаду.
— Мням! — примерно так сказал самец, оставляя Мишу с остальными.
А сам огромными шагами ушел дальше, унося с собой Акулова. И весь оставшийся день, пока солнце совершало свой неспешный северный круг, пока еще не замерзли ручейки, которыми стекали остатки снега, пока не исчезли лемминги, Миша ходил вслед за всеми. Самки считали его неразумным, не вполне приспособленным для жизни существом и следили за ним, чтобы он не отбился от стада. Иногда они дарили ему леммингов, а он часть передавал девчонке, и она жадно их съедала. Иногда самкам удавалось поймать куропатку, и Мише было неприятно слышать хруст костей вперемежку с утробным ворчанием, видеть стекавшую из хлюпающей пасти кровь. Может быть потому, что легко угадывал свою собственную судьбу, не признай они его своим.
Вечером стадо собралось вместе, между корней трех лиственниц: жалких по понятиям юга, огромных для лесотундры. Самки искали в шерсти старого самца, отправляли насекомых в рот. Девочка пыталась искать насекомых у Миши, тот отстранялся, вызывая явное недоумение. Пришел и молодой самец, так и таскавший на плече Вовку. Сам Вовка держал в руках трех зайцев с оторванными головами. Миша испытывал сложный комплекс восхищения и ужаса, прикидывая, какую надо иметь силищу, чтобы одной рукой ловить зайцев с Акуловым на плече?!
Настало время произвести опыт. Миша отошел, нарубил дров. Странно отдавались удары топора в ледяных сумерках этих безлюдных арктических гор. Далеко летели звуки, символ власти человека над металлами, дровами и огнем. И лопотало, и ворчало стадо.
Миша нащепал стружки, не поленился мелко наколоть дрова. Зато и пламя рванулось к небу, загудело. Одна из самок тоненько повизгивала, наверное, все же боялась. Но вообще стадо вскоре потянулось к огню.
Может быть потому, что уж очень смело, с откровенным удовольствием сидел у костра сам Миша.
Потянулись. Молодой самец, потом старый, потом самки. Молодой сунул палец в огонь, взвизгнул, все взволнованно залопотали. Старый самец первым, пожалуй, нашел удобное расстояние, чтобы было тепло, но не обжигало. Самки следовали примеру господина и повелителя. Девочка долго боялась. Подходила, выглядывала из-за спин старших самок, протискивалась. Костер вспыхивал, лиственница сильно трещала, разбрасывая искры, и девочка отскакивала прочь. Постепенно стадо осваивало костер, рассаживалось, и притом в строгом соответствии с рангами.
И что интересно — Миша вдруг почувствовал, что стал занимать совсем другое место в стаде. Он по-прежнему отводил взгляды от прямых взглядов старших самцов, но видел, что воспринимают его совершенно иначе, чем днем.
Молодой самец опять осмотрел все, что сумел вытащить из рюкзака, но уже совершенно иначе. Не как никчемную ерунду, которую таскает с собой полусумасшедший одиночка, найденный им и спасенный. Теперь те же вещи и предметы были атрибутами этого удивительного молодого самца, умеющего делать огонь, и кто его знает, что еще умеющего делать. Самец брал их теперь осторожно, с уважительным тихим урчанием, и, посмотрев, не швырял, а на ладони подавал обратно Мише.
Девочка-подросток смотрела на Мишу с совершенно откровенным обожанием и все пыталась его потрогать или прикоснуться к рюкзаку, спальнику, ножу… чему-нибудь, что было атрибутом, как бы частью Миши. Самки, может быть, тоже бы потрогали, заинтересовались, но выйти из-под власти старого самца было выше их сил. А уж он-то их внимания к кому-либо постороннему никак не был бы в состоянии одобрить.
Только Акулов торчал где-то на границе освещенного круга, не решаясь сесть с остальными. Неприятно и жалко было Мише смотреть на эту покарябанную, посиневшую физиономию, всю покрытую ссадинами и синяками. Акулов дрожал в своем подранном свитере, пытался подойти к костру, старший самец рявкнул так, что горы затряслись. А молодой, что характерно, и не подумал вступиться. Помочь ему? Молодой самец и близко не подпустит его к своему сексуальному объекту и любые попытки опекать и кормить будет считать покушениями. А при мысли о драке с молодым самцом Миша только внутренне поежился.