Страница:
Только Теплов как будто ничего не делал, но на самом деле Алешка ходил за Андроновым и учился.
Раза два ударил топор. Сергей притащил пару лиственниц, и у Алеши появилось еще дело — рубить дрова и разводить огонь. Устанавливая котелок, он пропустил момент, когда Игорь подсек свою удочку. Услышал только плеск, увидел, как тот подтягивает добычу, поднимает из воды бьющееся серебристое тело.
— Ничего себе!
— Это, Алеша, еще маленький! Как думаешь, на сколько он потянет?
— Ну… килограмм будет?
— Думаю, грамм восемьсот. Хватит нам на троих?
— А ребятам в лагерь?
— Для лагеря тащить смысла нет. Там и надо ловить. Такие водятся везде, а здесь-то свежие. А знаешь, давай еще одного, чего там!
— Точно! Голодные мы.
— Ага, голодные и жадные.
Вернулся Сергей, как-то очень мягко ступая, принес еще одну лесину.
— Ну, елки. Вы бы сходили, посмотрели…
— Что смотреть-то?
— Есть что смотреть. Там следы…
И такая в его голосе была уверенность в том, что надо пойти посмотреть, что Игорь с Алешей тут же и отправились смотреть.
Как раз у уреза воды, где за века намыло все же глины, отпечатались следы множества птиц. Множество следов леммингов. Круглые следы зайцев, вытянутые — песцов. И еще один огромный след — след босой человеческой ноги. Это было так невероятно, что ребята стояли несколько минут, просто тупо глядя на след. Требовалось время, чтобы усвоить — это не галлюцинация, не бред, не сказка; след и в самом деле существует — большой, глубоко ушедший во влажную глину. Андронов даже присел, ощупал глину пальцами, словно убеждаясь в том, что он есть.
Сергей поставил свою ногу, сравнил. Игорь сунулся за рулеткой, показал. Вроде пятьдесят два сантиметра.
Дальше от реки шел больше камень, чем дерн, но Алеша и там, пройдясь, что-то нашел, замахал остальным, побежал по следу дальше. Тут тоже были следы, но совсем не такие целые и четкие, как у воды. Отпечатались где два пальца, где фрагмент ступни, а остальное приходилось каждый раз на скалу, на щебень.
Ветер срывал с кустов тальника, с чахлой лиственницы клочья рыже-серой шерсти. Сергей ростом почти в метр восемьдесят еле достал шерсть рукой. Медведь? Тогда не было бы так высоко.
Существо вышло из распадка, метров за двести от реки, делая шаги метра по полтора, дошло до воды и уже не вернулось назад. Перешло вброд реку?! Страшно было думать о бешено несущейся воде ненамного теплее, чем лед. Тем более страшно, что существо невольно вызывало аналогии с человеком. Этот след… Но факт остается фактом — прошедший здесь пересек реку вброд и удалился куда-то туда. В чащобу корявых лиственниц, в круговерть кочкарника и марей. Стоило бросить взгляд на ледяную воду — и посмотреть следы на том берегу переставало тянуть.
Сразу стало очень неуютно. Где-то здесь бродил, несколько часов назад перешел реку кто-то вот такой — со ступней в полметра, с длиной шага в полтора, оставляющий клочки шерсти на высоте почти двух метров. Может, он еще вернется? Или придет второй такой же?
— Игорь, может, лучше сразу в лагерь?
— Мы устали, а ты вспомни эту дорогу. Нет, ребята, надо ужинать и надо ночевать. Другое дело, что без боевого охранения ночевать, пожалуй что, не стоит.
— Спрятаться бы…
— И не спрячешься тут. Человеку даже будет и казаться, что он спрятался, а следы выдадут, запах. Ребята, ну что встали?! Давайте ужинать, доставайте хлеб, вам что — есть не хочется?
— Есть хочется, а вот все-таки, может, куда-то уйдем?
— Уйти можно, Алеша, только куда бы ни ушли, мы везде будем одинаково заметны. Кончай трусить, парень, надо ночевать, отдохнуть и действительно быстрее в лагерь.
— Я не трушу, Игорь, вы зря. Я только…
— Алексей, я ведь тоже «только». Но я-то уже лет пятнадцать мотаюсь. И уверен, худшее — это сейчас начать метаться. Если нас найдут, так найдут в любом месте. И по дороге в лагерь найдут, и в самом лагере найдут. Чего вас в лагерь потянуло? Безопасно? А там такие же палатки, такие же спальники. Крепости-то в лагере тоже нету.
— Ну, елки. А если правда придет? Они… Это… Хищные они?
— Я, Сережа, сколько хожу, слыхать про таких сто раз слышал, а видеть не доводилось. Не знаю я, какие они… Но придут — нас трое, и у нас оружие есть. А вот метаться нам нельзя, в случае чего сразу погибнем. Это ясно?
— Это ясно. Ну чего? Тогда ужинать надо.
Невольно говорили приглушенно, двигались замедленно и поминутно озирались. Глупо? Может быть… Ловить рыбу больше не стали, что было умнее, вполне хватало и одной. Доварили муксуна, благо дров хватало, и надолго. Ели, стараясь не греметь посудой, не возя лишний раз ложкой по миске. Все это было довольно глупо: река заглушала любые звуки, издаваемые человеком, и место было открытое. Но так было уютнее, вроде скрывались, береглись, — одним словом, вроде что-то делали и как будто от них что-то зависело.
Усталость сыпала песок под веки, делала ватными ноги.
— Посторожишь, Сережа?
Сергей кивает. И наступает самое неприятное — для него. В другое бы время, без этого следа, какое удовольствие доставило бы ему побыть один на один с северной, холодной, светлой ночью. Клубились оттенки розового и лилового на западе, шумела река, разбивалась на камнях светлыми струями, стояли лиственницы, словно замершие в танце. Пищал, полз кто-то маленький во мху. Хорошо! Сколько их позади, дорог по тайге и по степи, экспедиционных костров и закатов!
Сергей должен был просторожить два часа и толкнуть Алешку. Тот через два часа толкнет Андронова. А через шесть часов они, будем считать, отдохнут и двинутся в лагерь. Народ моментально заснул, из чего Сергей сразу же сделал вывод, что устали мужики смертельно. И что очень ему доверяют. Сам он тоже с удовольствием заснул бы, если бы мог довериться тому, кто будет сидеть здесь с винтовкой и охранять, чтобы не подошел незаметно этот. В два с лишним метра и в шерсти.
Алеше Сергей не то чтобы не доверял. Но спать под его охраной, пока вокруг бродит эдакое, Серега все же не хотел. И это была первая причина, по которой Сергей никого не разбудил через положенные два часа.
Второй причиной была всегдашняя Серегина доброта: ну зачем будить людей, если он может дать им, усталым, поспать? Тем более, что от этого ему самому если и станет хуже, то ненамного.
А третьей причиной стал туман. Порывы ветра Сергей почувствовал очень быстро, сразу, как легли спать ребята. Порывы начинались мягко, легко опадали. Точнее было бы сказать: «появлялся ветер». Появлялся и скоро стихал, и даже когда был, то дул не сильно и не резко. Очень скоро он уже не стихал. Легкой ветерок все время веял с низовьев реки, порой нес какие-то туманные клочья, очень неприятного вида (особенно после этого следа, когда все воспринимается острее). Около полуночи, как раз когда было пора будить Алешу, с низовьев Коттуяха двинулась колышущаяся стена, гораздо выше всех здешних лиственниц. Щупальца тумана тянулись перед этой стеной. Их-то и обрывал, уносил ветер. И скоро Сергей оказался в грязно-белой, изжелта-серой клубящейся массе тумана. Пропали сопки, чахлые лиственницы у откосов и сами откосы. Исчезло дерево в пяти-шести метрах от спальников. Исчезла река, ее камни и перекаты, и даже плеск воды стал глуше.
Мгновенно отсырела куртка, капли влаги сконденсировались на волосах, стало промозгло и сыро. Туман плыл, шелестел, колыхался, не было видно почти ничего, и Сергей совсем не был уверен, что в такую погоду можно вообще идти куда-то.
И это была третья причина, по которой он развел огонь (до того боялся развести, чтобы не привлекать ничьего внимания) и сел сторожить до пяти утра, а будить никого не стал.
Около пяти часов утра из спальника выбрался Игорь и присел у костра.
— Сергей, ты что не разбудил Алешу?
— Ну, елки. Я что, не могу посидеть?
— Надо было разбудить.
— Ну ладно. Делов-то. А что, разве идти можно?
— Конечно, можно. Тропу недалеко видно. Река шумит, не потеряемся. В крайнем случае, свяжемся веревкой и пойдем.
Людей колотила дрожь — от недосыпа, от промозглой сырости, от напряжения. Голос невольно приглушали. Все двигались, подсознательно боясь быть замеченными, и оттого словно сутулились, вжимались в землю и поминутно озирались.
Задерживаться, чтобы поесть, не стали: были лепешки, были остатки ухи, консервы.
— Ну, мужики, вперед?
— Вперед!
Тропу не всегда было видно, и тогда сильно выручал Коттуях — даже если река уходила в сторону, шум слышался прекрасно, и направление держать было легко.
А туман плыл, искажая очертания, не давая возможности оценить расстояние. Все оставалось зыбким, непонятным. Сколько метров до камня? Пять? Шесть? Ну вот, приходится уже сворачивать. Кто-то большой движется рядом, бесшумно подкрадывается, наплывая, как в страшном сне, сзади. Нет, это плотный, серый клок тумана. Проплыл над самой землей, оставив на лицах особенно мокрые следы, — это же уже почти дождик, только переносимый ветром.
Что это?! Вот же он, который оставляет следы, с шагами в полтора метра. Вот сейчас он сделает шаг, сверкнут глаза… А! Это корявая лиственница, вернее, остаток дерева, всего метра два высотой, без вершины. И мох, свисающий с корявого ствола.
Услышать тоже ничего было нельзя. Все время сталкиваются друг с другом, трутся об одежду, лопаются вокруг мельчайшие шарики влаги. Все время тихий шорох, ухо привыкает к нему, к этому фону. Если кто-то тихо будет двигаться рядом, есть опасность, что звуки шагов утонут в этом беспрерывном фоне, что привыкший к нему человек не услышит уже и шагов. Тем более, везде стало влажно, и шаги прозвучат приглушенно.
Трудно найти ситуацию, в которой человек будет чувствовать себя беспомощнее. Отказывают зрение и слух, куда идти — непонятно, все чувства обманывают, даже посреди океана можно больше полагаться на себя.
Без остановки шли восемь часов. Туман был все такой же плотный, серый, все так же плыл, с таким же шорохом и звоном. Показывались вдруг вершины лиственниц, очертания стволов, и казалось — это мир плывет, движется куда-то сквозь неподвижный туман. Так сидящему в поезде порой кажется, что куда-то поехал вокзал.
Развести костер? А стоит ли? Обманывали себя, что не стоит, потому что мало времени, хочется быстрее в лагерь. Но еще они боялись. Посидели на мокрых камнях, в двух шагах от бешеной реки, поели всухомятку, запивая ледяной водой.
— А где Серега?!
— Вроде пошел к воде…
— Так нет же его нигде! Что, стрелять?!
— Погодите, Игорь. Вот же, видите, вроде он.
— А вроде и не он…
— Он, он!
В тумане появился Серега Будкин, из раскачивающегося, неопределенного силуэта мгновенно превратился в самого себя, только встревоженного, с испуганными глазами, не по характеру.
Сергей отошел метров на пять, смотря на воду, задумался, сделал несколько лишних шагов — и потерял друзей в тумане. Хорошо хоть, что была река — раз шел вниз по течению, то понятно, куда возвращаться. Хорошо, что все быстро решилось. А вообще-то, без реки и если б разошлись на полчаса, не спохватились бы среди открытой тундры, дело могло кончиться плачевно.
И снова движение в тумане — однообразное, сырое, серое и совсем без внешних ориентиров. Когда шли туда, были горы, конфигурация холмов, высота деревьев. Сейчас все это скрыл туман. И остается только идти и идти, не очень зная, где идешь, ориентируясь только по времени. Вроде бы уже скоро… Если, конечно, в тумане можно идти с такой же скоростью, как при ясном свете дня. А если нельзя, то и по времени трудно определиться, если сейчас идешь с иной скоростью, чем вчера.
Раздался вроде бы какой-то отдаленный лязг и скрежет. Показалось? Не похоже. Игорь автоматически заметил, в котором часу слышал звук, — в пятнадцать часов пятнадцать минут.
И снова вроде звякнуло вдали. Пятнадцать часов двадцать пять минут. И гремело несколько минут, до пятнадцати часов тридцати. Уже ясно — гремит то, что сделал человек. Если даже и работает техника, какой-нибудь трактор. Природа не умеет быть такой периодичной.
Игорь выстрелил в воздух. Сильно рвануло вокруг, но создалось такое впечатление, что звук распространился недалеко. Туман словно стискивал все звуки, глушил их. Не было вчерашнего роскошного эха — звонкого, летящего на десятки верст. Какое-то глухое «Бум!», сразу утонувшее в тумане.
Но было ясно слышно ответное «Бум!». И снова забренькало, задребезжало. Стало видно сквозь туман ясное пятнышко. Оно меняло очертания, прыгало, словно живое, светило возле самой земли. Костер! Свой лагерь — не свой, но уже ясно, что здесь люди.
— Смотри-ка!
Посреди тундры торчала палка, а от нее вела натянутая веревка в сторону яркого пятна. И уже были отчетливо слышны удары по какому-то звонкому билу.
— Ребята! Это наши! Наши!
— Ура! Мы в лагере! Ура!
Но и костер почти не разгонял серого дымного сумрака. Шестиместка еще была видна, полог словно плыл в тумане. А офицерская палатка, лаборатория — они терялись бесследно, их было совсем не видно.
Борода Михалыча, волосы его и Жени блестели от капелек влаги, от них поднимался пар, едва они вставали в общий круг у огня. Друзья были ничуть не суше. Другое дело, что они были сыты, и был суп, был чай, и были уют, безопасность какого-никакого, пусть брезентового, пусть временного, но дома.
— А здорово вы придумали натянуть вокруг веревки!
— Так понятно же, что можно пройти, не заметив. Мы тут с Женей и устроили все, как надо. Эвенки-то уже несколько часов как ушли. Только увидели туман, еще над озером, и сразу же засобирались.
— А до того нас тут стрелять учили! — вмешался Женя.
— А по какому поводу учили? Охотиться затеяли?
— Нет, мы тут стрельбище устроили, я Женю поучил немного. Поэтому, мужики, отдыхайте быстрее, мы пока еще подежурим, а там давайте и на вахту. Уж если эвенки ушли, дело плохо. Не рассеется быстро туман.
— Само собой… Нашим с Исвиркета идти дальше.
— Как я понимаю, мамонтов вы не нашли?
— Нашли поинтереснее… Про снежного человека из этих краев не слыхали?
— Как не слыхать… И эвенки рассказывали, так что думаю, он здесь вполне может ходить.
— Вот он, наверное, и ходит. Михалыч, можете не верить, но шаги по полтора метра, сам след — пятьдесят два сантиметра.
— Вполне человеческий след?
— Можно считать, человеческий.
— Ну так что ж вы сомневаетесь? Понятно же, чьи следы видели. А самого не подглядели?
— Нет уж!
— Что, страшно?! — оскаливался, потирал руки Михалыч.
— Вас там не было, а вы увидели бы — тоже испугались. След одиночный, из распадка и через реку.
— Думаешь, он вас видел?
— Скорее всего нет… Он прошел за несколько часов до нас по каким-то своим делам и ушел за реку. Если и вернулся в горы, то каким-то другим путем.
— Интересно, может он сюда явиться?
— Скоро выясним… А пока — спать, мужики, спать! Через несколько часов всех подыму, ребят с Исвиркета встречать.
ГЛАВА 7
Раза два ударил топор. Сергей притащил пару лиственниц, и у Алеши появилось еще дело — рубить дрова и разводить огонь. Устанавливая котелок, он пропустил момент, когда Игорь подсек свою удочку. Услышал только плеск, увидел, как тот подтягивает добычу, поднимает из воды бьющееся серебристое тело.
— Ничего себе!
— Это, Алеша, еще маленький! Как думаешь, на сколько он потянет?
— Ну… килограмм будет?
— Думаю, грамм восемьсот. Хватит нам на троих?
— А ребятам в лагерь?
— Для лагеря тащить смысла нет. Там и надо ловить. Такие водятся везде, а здесь-то свежие. А знаешь, давай еще одного, чего там!
— Точно! Голодные мы.
— Ага, голодные и жадные.
Вернулся Сергей, как-то очень мягко ступая, принес еще одну лесину.
— Ну, елки. Вы бы сходили, посмотрели…
— Что смотреть-то?
— Есть что смотреть. Там следы…
И такая в его голосе была уверенность в том, что надо пойти посмотреть, что Игорь с Алешей тут же и отправились смотреть.
Как раз у уреза воды, где за века намыло все же глины, отпечатались следы множества птиц. Множество следов леммингов. Круглые следы зайцев, вытянутые — песцов. И еще один огромный след — след босой человеческой ноги. Это было так невероятно, что ребята стояли несколько минут, просто тупо глядя на след. Требовалось время, чтобы усвоить — это не галлюцинация, не бред, не сказка; след и в самом деле существует — большой, глубоко ушедший во влажную глину. Андронов даже присел, ощупал глину пальцами, словно убеждаясь в том, что он есть.
Сергей поставил свою ногу, сравнил. Игорь сунулся за рулеткой, показал. Вроде пятьдесят два сантиметра.
Дальше от реки шел больше камень, чем дерн, но Алеша и там, пройдясь, что-то нашел, замахал остальным, побежал по следу дальше. Тут тоже были следы, но совсем не такие целые и четкие, как у воды. Отпечатались где два пальца, где фрагмент ступни, а остальное приходилось каждый раз на скалу, на щебень.
Ветер срывал с кустов тальника, с чахлой лиственницы клочья рыже-серой шерсти. Сергей ростом почти в метр восемьдесят еле достал шерсть рукой. Медведь? Тогда не было бы так высоко.
Существо вышло из распадка, метров за двести от реки, делая шаги метра по полтора, дошло до воды и уже не вернулось назад. Перешло вброд реку?! Страшно было думать о бешено несущейся воде ненамного теплее, чем лед. Тем более страшно, что существо невольно вызывало аналогии с человеком. Этот след… Но факт остается фактом — прошедший здесь пересек реку вброд и удалился куда-то туда. В чащобу корявых лиственниц, в круговерть кочкарника и марей. Стоило бросить взгляд на ледяную воду — и посмотреть следы на том берегу переставало тянуть.
Сразу стало очень неуютно. Где-то здесь бродил, несколько часов назад перешел реку кто-то вот такой — со ступней в полметра, с длиной шага в полтора, оставляющий клочки шерсти на высоте почти двух метров. Может, он еще вернется? Или придет второй такой же?
— Игорь, может, лучше сразу в лагерь?
— Мы устали, а ты вспомни эту дорогу. Нет, ребята, надо ужинать и надо ночевать. Другое дело, что без боевого охранения ночевать, пожалуй что, не стоит.
— Спрятаться бы…
— И не спрячешься тут. Человеку даже будет и казаться, что он спрятался, а следы выдадут, запах. Ребята, ну что встали?! Давайте ужинать, доставайте хлеб, вам что — есть не хочется?
— Есть хочется, а вот все-таки, может, куда-то уйдем?
— Уйти можно, Алеша, только куда бы ни ушли, мы везде будем одинаково заметны. Кончай трусить, парень, надо ночевать, отдохнуть и действительно быстрее в лагерь.
— Я не трушу, Игорь, вы зря. Я только…
— Алексей, я ведь тоже «только». Но я-то уже лет пятнадцать мотаюсь. И уверен, худшее — это сейчас начать метаться. Если нас найдут, так найдут в любом месте. И по дороге в лагерь найдут, и в самом лагере найдут. Чего вас в лагерь потянуло? Безопасно? А там такие же палатки, такие же спальники. Крепости-то в лагере тоже нету.
— Ну, елки. А если правда придет? Они… Это… Хищные они?
— Я, Сережа, сколько хожу, слыхать про таких сто раз слышал, а видеть не доводилось. Не знаю я, какие они… Но придут — нас трое, и у нас оружие есть. А вот метаться нам нельзя, в случае чего сразу погибнем. Это ясно?
— Это ясно. Ну чего? Тогда ужинать надо.
Невольно говорили приглушенно, двигались замедленно и поминутно озирались. Глупо? Может быть… Ловить рыбу больше не стали, что было умнее, вполне хватало и одной. Доварили муксуна, благо дров хватало, и надолго. Ели, стараясь не греметь посудой, не возя лишний раз ложкой по миске. Все это было довольно глупо: река заглушала любые звуки, издаваемые человеком, и место было открытое. Но так было уютнее, вроде скрывались, береглись, — одним словом, вроде что-то делали и как будто от них что-то зависело.
Усталость сыпала песок под веки, делала ватными ноги.
— Посторожишь, Сережа?
Сергей кивает. И наступает самое неприятное — для него. В другое бы время, без этого следа, какое удовольствие доставило бы ему побыть один на один с северной, холодной, светлой ночью. Клубились оттенки розового и лилового на западе, шумела река, разбивалась на камнях светлыми струями, стояли лиственницы, словно замершие в танце. Пищал, полз кто-то маленький во мху. Хорошо! Сколько их позади, дорог по тайге и по степи, экспедиционных костров и закатов!
Сергей должен был просторожить два часа и толкнуть Алешку. Тот через два часа толкнет Андронова. А через шесть часов они, будем считать, отдохнут и двинутся в лагерь. Народ моментально заснул, из чего Сергей сразу же сделал вывод, что устали мужики смертельно. И что очень ему доверяют. Сам он тоже с удовольствием заснул бы, если бы мог довериться тому, кто будет сидеть здесь с винтовкой и охранять, чтобы не подошел незаметно этот. В два с лишним метра и в шерсти.
Алеше Сергей не то чтобы не доверял. Но спать под его охраной, пока вокруг бродит эдакое, Серега все же не хотел. И это была первая причина, по которой Сергей никого не разбудил через положенные два часа.
Второй причиной была всегдашняя Серегина доброта: ну зачем будить людей, если он может дать им, усталым, поспать? Тем более, что от этого ему самому если и станет хуже, то ненамного.
А третьей причиной стал туман. Порывы ветра Сергей почувствовал очень быстро, сразу, как легли спать ребята. Порывы начинались мягко, легко опадали. Точнее было бы сказать: «появлялся ветер». Появлялся и скоро стихал, и даже когда был, то дул не сильно и не резко. Очень скоро он уже не стихал. Легкой ветерок все время веял с низовьев реки, порой нес какие-то туманные клочья, очень неприятного вида (особенно после этого следа, когда все воспринимается острее). Около полуночи, как раз когда было пора будить Алешу, с низовьев Коттуяха двинулась колышущаяся стена, гораздо выше всех здешних лиственниц. Щупальца тумана тянулись перед этой стеной. Их-то и обрывал, уносил ветер. И скоро Сергей оказался в грязно-белой, изжелта-серой клубящейся массе тумана. Пропали сопки, чахлые лиственницы у откосов и сами откосы. Исчезло дерево в пяти-шести метрах от спальников. Исчезла река, ее камни и перекаты, и даже плеск воды стал глуше.
Мгновенно отсырела куртка, капли влаги сконденсировались на волосах, стало промозгло и сыро. Туман плыл, шелестел, колыхался, не было видно почти ничего, и Сергей совсем не был уверен, что в такую погоду можно вообще идти куда-то.
И это была третья причина, по которой он развел огонь (до того боялся развести, чтобы не привлекать ничьего внимания) и сел сторожить до пяти утра, а будить никого не стал.
Около пяти часов утра из спальника выбрался Игорь и присел у костра.
— Сергей, ты что не разбудил Алешу?
— Ну, елки. Я что, не могу посидеть?
— Надо было разбудить.
— Ну ладно. Делов-то. А что, разве идти можно?
— Конечно, можно. Тропу недалеко видно. Река шумит, не потеряемся. В крайнем случае, свяжемся веревкой и пойдем.
Людей колотила дрожь — от недосыпа, от промозглой сырости, от напряжения. Голос невольно приглушали. Все двигались, подсознательно боясь быть замеченными, и оттого словно сутулились, вжимались в землю и поминутно озирались.
Задерживаться, чтобы поесть, не стали: были лепешки, были остатки ухи, консервы.
— Ну, мужики, вперед?
— Вперед!
Тропу не всегда было видно, и тогда сильно выручал Коттуях — даже если река уходила в сторону, шум слышался прекрасно, и направление держать было легко.
А туман плыл, искажая очертания, не давая возможности оценить расстояние. Все оставалось зыбким, непонятным. Сколько метров до камня? Пять? Шесть? Ну вот, приходится уже сворачивать. Кто-то большой движется рядом, бесшумно подкрадывается, наплывая, как в страшном сне, сзади. Нет, это плотный, серый клок тумана. Проплыл над самой землей, оставив на лицах особенно мокрые следы, — это же уже почти дождик, только переносимый ветром.
Что это?! Вот же он, который оставляет следы, с шагами в полтора метра. Вот сейчас он сделает шаг, сверкнут глаза… А! Это корявая лиственница, вернее, остаток дерева, всего метра два высотой, без вершины. И мох, свисающий с корявого ствола.
Услышать тоже ничего было нельзя. Все время сталкиваются друг с другом, трутся об одежду, лопаются вокруг мельчайшие шарики влаги. Все время тихий шорох, ухо привыкает к нему, к этому фону. Если кто-то тихо будет двигаться рядом, есть опасность, что звуки шагов утонут в этом беспрерывном фоне, что привыкший к нему человек не услышит уже и шагов. Тем более, везде стало влажно, и шаги прозвучат приглушенно.
Трудно найти ситуацию, в которой человек будет чувствовать себя беспомощнее. Отказывают зрение и слух, куда идти — непонятно, все чувства обманывают, даже посреди океана можно больше полагаться на себя.
Без остановки шли восемь часов. Туман был все такой же плотный, серый, все так же плыл, с таким же шорохом и звоном. Показывались вдруг вершины лиственниц, очертания стволов, и казалось — это мир плывет, движется куда-то сквозь неподвижный туман. Так сидящему в поезде порой кажется, что куда-то поехал вокзал.
Развести костер? А стоит ли? Обманывали себя, что не стоит, потому что мало времени, хочется быстрее в лагерь. Но еще они боялись. Посидели на мокрых камнях, в двух шагах от бешеной реки, поели всухомятку, запивая ледяной водой.
— А где Серега?!
— Вроде пошел к воде…
— Так нет же его нигде! Что, стрелять?!
— Погодите, Игорь. Вот же, видите, вроде он.
— А вроде и не он…
— Он, он!
В тумане появился Серега Будкин, из раскачивающегося, неопределенного силуэта мгновенно превратился в самого себя, только встревоженного, с испуганными глазами, не по характеру.
Сергей отошел метров на пять, смотря на воду, задумался, сделал несколько лишних шагов — и потерял друзей в тумане. Хорошо хоть, что была река — раз шел вниз по течению, то понятно, куда возвращаться. Хорошо, что все быстро решилось. А вообще-то, без реки и если б разошлись на полчаса, не спохватились бы среди открытой тундры, дело могло кончиться плачевно.
И снова движение в тумане — однообразное, сырое, серое и совсем без внешних ориентиров. Когда шли туда, были горы, конфигурация холмов, высота деревьев. Сейчас все это скрыл туман. И остается только идти и идти, не очень зная, где идешь, ориентируясь только по времени. Вроде бы уже скоро… Если, конечно, в тумане можно идти с такой же скоростью, как при ясном свете дня. А если нельзя, то и по времени трудно определиться, если сейчас идешь с иной скоростью, чем вчера.
Раздался вроде бы какой-то отдаленный лязг и скрежет. Показалось? Не похоже. Игорь автоматически заметил, в котором часу слышал звук, — в пятнадцать часов пятнадцать минут.
И снова вроде звякнуло вдали. Пятнадцать часов двадцать пять минут. И гремело несколько минут, до пятнадцати часов тридцати. Уже ясно — гремит то, что сделал человек. Если даже и работает техника, какой-нибудь трактор. Природа не умеет быть такой периодичной.
Игорь выстрелил в воздух. Сильно рвануло вокруг, но создалось такое впечатление, что звук распространился недалеко. Туман словно стискивал все звуки, глушил их. Не было вчерашнего роскошного эха — звонкого, летящего на десятки верст. Какое-то глухое «Бум!», сразу утонувшее в тумане.
Но было ясно слышно ответное «Бум!». И снова забренькало, задребезжало. Стало видно сквозь туман ясное пятнышко. Оно меняло очертания, прыгало, словно живое, светило возле самой земли. Костер! Свой лагерь — не свой, но уже ясно, что здесь люди.
— Смотри-ка!
Посреди тундры торчала палка, а от нее вела натянутая веревка в сторону яркого пятна. И уже были отчетливо слышны удары по какому-то звонкому билу.
— Ребята! Это наши! Наши!
— Ура! Мы в лагере! Ура!
Но и костер почти не разгонял серого дымного сумрака. Шестиместка еще была видна, полог словно плыл в тумане. А офицерская палатка, лаборатория — они терялись бесследно, их было совсем не видно.
Борода Михалыча, волосы его и Жени блестели от капелек влаги, от них поднимался пар, едва они вставали в общий круг у огня. Друзья были ничуть не суше. Другое дело, что они были сыты, и был суп, был чай, и были уют, безопасность какого-никакого, пусть брезентового, пусть временного, но дома.
— А здорово вы придумали натянуть вокруг веревки!
— Так понятно же, что можно пройти, не заметив. Мы тут с Женей и устроили все, как надо. Эвенки-то уже несколько часов как ушли. Только увидели туман, еще над озером, и сразу же засобирались.
— А до того нас тут стрелять учили! — вмешался Женя.
— А по какому поводу учили? Охотиться затеяли?
— Нет, мы тут стрельбище устроили, я Женю поучил немного. Поэтому, мужики, отдыхайте быстрее, мы пока еще подежурим, а там давайте и на вахту. Уж если эвенки ушли, дело плохо. Не рассеется быстро туман.
— Само собой… Нашим с Исвиркета идти дальше.
— Как я понимаю, мамонтов вы не нашли?
— Нашли поинтереснее… Про снежного человека из этих краев не слыхали?
— Как не слыхать… И эвенки рассказывали, так что думаю, он здесь вполне может ходить.
— Вот он, наверное, и ходит. Михалыч, можете не верить, но шаги по полтора метра, сам след — пятьдесят два сантиметра.
— Вполне человеческий след?
— Можно считать, человеческий.
— Ну так что ж вы сомневаетесь? Понятно же, чьи следы видели. А самого не подглядели?
— Нет уж!
— Что, страшно?! — оскаливался, потирал руки Михалыч.
— Вас там не было, а вы увидели бы — тоже испугались. След одиночный, из распадка и через реку.
— Думаешь, он вас видел?
— Скорее всего нет… Он прошел за несколько часов до нас по каким-то своим делам и ушел за реку. Если и вернулся в горы, то каким-то другим путем.
— Интересно, может он сюда явиться?
— Скоро выясним… А пока — спать, мужики, спать! Через несколько часов всех подыму, ребят с Исвиркета встречать.
ГЛАВА 7
Долина мамонтов
24 — 26 мая 1998 года
От лагеря до устья Исвиркета шли вдоль берега озера и отмахали двадцать километров до самого жаркого времени, потому что в самое жаркое время даже и на Севере лучше всего не идти, а отдыхать и пить чай.
Ягель, лиственницы, ветер… Тропинки зверей, чаще всего оленей. Потому что мох, лишайник только кажутся такими прочными. Если по ним регулярно ходить, сразу образуется тропинка и зарастает очень медленно. На Севере все растет медленно; трудно поверить, но кустик ягеля формируется пятьдесят лет. Поэтому каждый зверь производит просто поразительные разрушения.
И никаких признаков человека. Современные люди привыкли: в самом ненаселенном, диком месте обязательно мелькнет что-то, сделанное человеком, — ну хоть обтесанная палка, сплющенная, проржавевшая консервная банка, стреляная гильза. Здесь не было совсем ничего. И это казалось интересным, даже приятным, но и непривычным и жутким.
И было тихо, очень тихо. Ветер налетал, приглушенно отзывались верхушки лиственниц. Но слабее, гораздо слабее, чем на юге, пусть даже куда севернее Карска. Даже там, где уже лежит вечная мерзлота, есть и осины, и березки. Ветер шелестит их листьями куда сильнее, чем хвоинками. На открытых местах растет трава, она тоже шуршит под порывами ветра. Жужжат жуки, кричат птицы, кто-то пробирается, сопит в гутой траве, кто-то с писком скрывается в норке…
Здесь животные не смогут зарыться в вечно мерзлую, с кристалликами льда землю. Здесь мало птиц, почти совсем нет насекомых. Разве только подвывает, звенит гнус: миллионы еле заметных глазу крыльев возле черных точечек-телец; зудит гнус тоненько и тихо, почти что на границе слышимости, и часто это — единственный слышимый звук.
Тихо. И везде все одинаково. На юге много пород деревьев, много кустарников и трав. Пройдешь несколько сотен, иногда десятков метров, и меняются, тасуются породы деревьев, их размеры, цвет кроны, запахи, сочетаются, меняются то плавно, как на картинах Левитана, то внезапно. Местность разнообразна.
Здесь трое исследователей шли между примерно одного размера лиственниц, по лишенной травы, везде одинаковой земле. Тянутся корявые стволы, пружинит ягель под ногами, плывут петляющие тропки. Здесь проходили? Нет, не проходили — вот тянется позади цепочка твоих собственных следов, постепенно заливаемых водой. Но как будто вот такую купу лиственниц, такой ствол, такой проем между вездесущими, безликими, как строй солдат, стволами… одним словом, это вы уже видели. Или не видели?
Не дай бог заблудиться в этом краю. Тем более — негде ни присесть, ни прилечь. Ягель наполнен водой. Если одной рукой взять кустик ягеля за верхушку, пальцы второй сложить кольцом и пропустить мелкие, нежные ткани сквозь плотное живое кольцо или если просто отжать кустик, как женщины отжимают белье, — немедленно хлынет вода. А если кустик ягеля высушить, он будет весить в двадцать раз меньше, чем свежий. Остальное — вода и вода.
Вода на земле вытаивает из вечной мерзлоты. Не уходит в мерзлую землю, не испаряется, застаивается после дождей. До середины лета держится вода сошедших по весне снегов. Она легко замерзает, даже летом — почти каждую ночь. Всходит солнце, воздух начинает нагреваться, растаивает вода и начинает испаряться. Марево колышется в неподвижном воздухе. Если долго стоять на одном месте, ледяная земля чувствуется сквозь подошвы. Под тонким-тонким слоем пропитанной водой земли — лед. Лед на несколько десятков метров. А лицо уже в душном тумане. Не столько жарко, сколько парко, душно, липко. Снять плотную куртку, брезентовые штаны? Нельзя, потому что круглые сутки зудит, еле слышно звенит, толчется в воздухе невообразимое множество кровососов. И так лицо и руки распухают, покрываются багровыми волдырями — особенно в первые дни. Потом люди привыкают, кожа реагирует не так сильно. Но снять одежду — безумие, мучительный способ самоубийства. Идти, двигаться, жить приходится в плотной, тяжелой одежде. Утром она очень уместна, эта теплая одежда. А днем рот судорожно хватает насыщенную водой теплую смесь, липкие струйки стекают по распаренной коже.
Вообще-то, двадцать километров — не расстояние для взрослых мужчин. Будь это на полторы тысячи километров южнее, шли бы весело, болтая и смеясь, и к привалу почти бы не устали. А тут и Миша сопел, с полпути затеял тянуть ноги. Раза два остановился, хватая ртом воздух, Паша Бродов. Даже могучий Лисицын шагал с физиономией распаренной и красной и дышал тяжело, как свистел.
Специально зверей не искали, и никто вроде не показывался. Только уже к концу пути, близ Исвиркета, стали попадаться свежие медвежьи следы. Пугающе бесшумно, внезапно выкатился из марева раскачивающийся низкий силуэт. Марево плывет, размывает границы идущего. Вроде видна круглая голова с растопыренными ушами, и они видят, как скользит, становится яснее видна здоровенная туша. Снова замирает, заставляя их снимать винтовки… И вроде поворачивает, размывается, исчезает. Была — и не было. Как привидение исчезла. Сворачивать, искать следы? А стоит ли?
В устье Исвиркета холмы отступали на несколько километров от озера, он впадал широким устьем, вода почти не шумела. Время от времени — плеск, изредка стук камней в русле. Впрочем, Исвиркет тек все же быстро, перепад высот был даже здесь очень приличным.
И здесь, на Исвиркете, в устье они увидели первые следы человека. Широкая, удобная тропинка. Миша Будкин пошел за дровами и убедился, что с лиственниц рубили ветки, примерно там, где и он сам бы стал рубить. И на стволах были отметины, где зарубка, где две, а где латинской буквой V. Эвенки? Что-то никак не эвенкийское было в этой тропинке, в отметинах на стволах. Те умели ходить по земле, как тени. Хозяйничать так, чтобы оставаться незаметными, невидимыми. Доказать это было невозможно, но все ясно чувствовали, знали, здесь были европейцы, и недавно.
Отдыхали, подтянув лиственничный ствол, развесив рюкзаки на деревьях. На земле сидеть — сыро и мокро. Пар шел из голенищ сапог, из-под воротников курток.
Пили чай, и от усталости и духоты есть не хотелось. Бродов настоял — мол, поесть надо. С ним и не спорили, вроде даже были голодны. Но не шел в горло кусок, не было аппетита. Почти через силу совали в рот упревшую кашу с тушенкой. Лисицын толковал о дичи, что в таких охотничьих угодьях стыдно есть мясо из банок, но за дичью как-то не пошел.
Все оставались друзьями, всем было друг с другом хорошо. Говорили медленно и вяло, ругали дураков-японцев, и устали, словно прошли вдвое больше. Без особого задора поспорили — оставлять здесь рюкзаки или не стоит? И решили рюкзаки все-таки брать. Сколько идти, неизвестно. Очень может быть, идти придется еще и день, и два. Становиться здесь лагерем? Рано…
Солнце вроде опускалось и никак не могло опуститься. Повисли сумерки с длинными тенями, с неверным предзакатным светом. Звенели стаи кровососов. Решили идти, сколько хватит сил, и разбить лагерь где попало. Как получится. Все равно лагерь будет на одну ночь.
А идти оказалось легко, потому что вверх по реке вела широкая, человеком сделанная тропинка. За два часа пути следов человека все прибывало. И зарубок, и протоптанных тропинок. По одной из них вели медвежьи следы, но видно — именно что поверх. Сначала были люди, они и сделали тропу.
А потом вдалеке показались рыжие, коричневые пятна голой, без ягеля, земли. Странно смотрелись эти буро-рыжие проплешины среди серо-зеленого ягеля. Подошли ближе. Проплешины определились, как кучи развороченной земли. Кому могло прийти в голову ковырять эту мерзлую толщу? Для чего?
В одном месте ягель погиб под тяжестью жилища человека. Пусть временного, маленького жилища, но для ягеля даже и палаток хватило. Наверное, жили здесь так же на раскладушках, защищаясь от непогоды только тонкой брезентовой стенкой. Видны были границы палаток, места, где в мерзлую землю вколачивали колышки. А вот и очаг. Нет ямы, есть только место, где разбросаны угольки, рассыпан пепел, сожжен ягель. Судя по всему, здесь стояла печка.
А дальше, в сотне метров, был раскоп. Как ни оплыла яма за год, как ни потрудились вода и солнце, а границы видны были четко. Прослеживались границы когда-то ровных, ныне извилистых стенок, ровное, зачищенное дно. Раскоп был неглубок — порядка полуметра. Да здесь и нет нужды глубже копать, почвы накапливаются медленно, по долям миллиметра за год. Слой, хранивший остатки культуры древних людей, лежал совсем неглубоко от современной поверхности.
Возле раскопа первый раз обратили внимание на птиц. Вороны летели куда-то вверх по течению Исвиркета. С той стороны не летело ни одной. Туда прошло в высоте несколько. Пошли дальше, сначала по тропинке. И вышли на еще одну проплешину — неглубокую яму, содержащую остатки жизнедеятельности лагеря археологов. Вернее — самих археологов. Судя по оплывшим ямкам-дыркам, яму загораживали какие-то полотнища, натянутые на шесты. Потом тропинка сузилась, постепенно исчезала в ягеле. Пошли, так сказать, уже ненаселенные места с узкими, петляющими тропками, на которых отпечатывались в несколько слоев, один поверх другого, следы оленей и медведей.
И еще несколько раз видели ворон. Одна стайка пролетела прямо над идущими людьми, другая — над холмами, в стороне, но, похоже, в том же направлении.
— Ну что, вроде пора ставить лагерь?
— По-моему, пора.
— Утомился, Мишка?
— Есть немного. Да и ты, Паша, с лица спал.
— Спадешь тут! Ну, давай теперь дрова собирать.
Собирать дрова было непросто, потому что дров надо было много. Лисицын опять поговорил про дичь, про полезность охоты. Но за день устали, и сильно, а перемогаться не хотелось. Андрей знал, что завтра скажется первый день в поле, и каждая клеточка тела будет болеть. По крайней мере, первые несколько часов. Боль уйдет к вечеру, вернется утром послезавтра. Ненадолго. И потом ее не будет вообще — так, разве что будут чувствоваться мышцы после особенно сильного напряжения, и то редко.
Полыхал огромный, в полнеба северный закат. Розовые разводы разной интенсивности рисовались на фоне зелено-салатного, сиреневого неба.
Медленно-медленно, почти незаметно переходили они в полосы бледно-синего, бордового, оранжевого, и эти полосы густели, но не сильно. Не так, как будут густеть в августе. Тогда на небе сам закат будет показывать, что ягоды созрели, грибов уйма и что в реках лениво тычется в берега сонная, жирная рыба. А сейчас что-то трепетное, летучее, неопределенное было в смутных пастельных разводах на небе, в закате, который через несколько часов должен был плавно перейти в утреннюю зарю.
От лагеря до устья Исвиркета шли вдоль берега озера и отмахали двадцать километров до самого жаркого времени, потому что в самое жаркое время даже и на Севере лучше всего не идти, а отдыхать и пить чай.
Ягель, лиственницы, ветер… Тропинки зверей, чаще всего оленей. Потому что мох, лишайник только кажутся такими прочными. Если по ним регулярно ходить, сразу образуется тропинка и зарастает очень медленно. На Севере все растет медленно; трудно поверить, но кустик ягеля формируется пятьдесят лет. Поэтому каждый зверь производит просто поразительные разрушения.
И никаких признаков человека. Современные люди привыкли: в самом ненаселенном, диком месте обязательно мелькнет что-то, сделанное человеком, — ну хоть обтесанная палка, сплющенная, проржавевшая консервная банка, стреляная гильза. Здесь не было совсем ничего. И это казалось интересным, даже приятным, но и непривычным и жутким.
И было тихо, очень тихо. Ветер налетал, приглушенно отзывались верхушки лиственниц. Но слабее, гораздо слабее, чем на юге, пусть даже куда севернее Карска. Даже там, где уже лежит вечная мерзлота, есть и осины, и березки. Ветер шелестит их листьями куда сильнее, чем хвоинками. На открытых местах растет трава, она тоже шуршит под порывами ветра. Жужжат жуки, кричат птицы, кто-то пробирается, сопит в гутой траве, кто-то с писком скрывается в норке…
Здесь животные не смогут зарыться в вечно мерзлую, с кристалликами льда землю. Здесь мало птиц, почти совсем нет насекомых. Разве только подвывает, звенит гнус: миллионы еле заметных глазу крыльев возле черных точечек-телец; зудит гнус тоненько и тихо, почти что на границе слышимости, и часто это — единственный слышимый звук.
Тихо. И везде все одинаково. На юге много пород деревьев, много кустарников и трав. Пройдешь несколько сотен, иногда десятков метров, и меняются, тасуются породы деревьев, их размеры, цвет кроны, запахи, сочетаются, меняются то плавно, как на картинах Левитана, то внезапно. Местность разнообразна.
Здесь трое исследователей шли между примерно одного размера лиственниц, по лишенной травы, везде одинаковой земле. Тянутся корявые стволы, пружинит ягель под ногами, плывут петляющие тропки. Здесь проходили? Нет, не проходили — вот тянется позади цепочка твоих собственных следов, постепенно заливаемых водой. Но как будто вот такую купу лиственниц, такой ствол, такой проем между вездесущими, безликими, как строй солдат, стволами… одним словом, это вы уже видели. Или не видели?
Не дай бог заблудиться в этом краю. Тем более — негде ни присесть, ни прилечь. Ягель наполнен водой. Если одной рукой взять кустик ягеля за верхушку, пальцы второй сложить кольцом и пропустить мелкие, нежные ткани сквозь плотное живое кольцо или если просто отжать кустик, как женщины отжимают белье, — немедленно хлынет вода. А если кустик ягеля высушить, он будет весить в двадцать раз меньше, чем свежий. Остальное — вода и вода.
Вода на земле вытаивает из вечной мерзлоты. Не уходит в мерзлую землю, не испаряется, застаивается после дождей. До середины лета держится вода сошедших по весне снегов. Она легко замерзает, даже летом — почти каждую ночь. Всходит солнце, воздух начинает нагреваться, растаивает вода и начинает испаряться. Марево колышется в неподвижном воздухе. Если долго стоять на одном месте, ледяная земля чувствуется сквозь подошвы. Под тонким-тонким слоем пропитанной водой земли — лед. Лед на несколько десятков метров. А лицо уже в душном тумане. Не столько жарко, сколько парко, душно, липко. Снять плотную куртку, брезентовые штаны? Нельзя, потому что круглые сутки зудит, еле слышно звенит, толчется в воздухе невообразимое множество кровососов. И так лицо и руки распухают, покрываются багровыми волдырями — особенно в первые дни. Потом люди привыкают, кожа реагирует не так сильно. Но снять одежду — безумие, мучительный способ самоубийства. Идти, двигаться, жить приходится в плотной, тяжелой одежде. Утром она очень уместна, эта теплая одежда. А днем рот судорожно хватает насыщенную водой теплую смесь, липкие струйки стекают по распаренной коже.
Вообще-то, двадцать километров — не расстояние для взрослых мужчин. Будь это на полторы тысячи километров южнее, шли бы весело, болтая и смеясь, и к привалу почти бы не устали. А тут и Миша сопел, с полпути затеял тянуть ноги. Раза два остановился, хватая ртом воздух, Паша Бродов. Даже могучий Лисицын шагал с физиономией распаренной и красной и дышал тяжело, как свистел.
Специально зверей не искали, и никто вроде не показывался. Только уже к концу пути, близ Исвиркета, стали попадаться свежие медвежьи следы. Пугающе бесшумно, внезапно выкатился из марева раскачивающийся низкий силуэт. Марево плывет, размывает границы идущего. Вроде видна круглая голова с растопыренными ушами, и они видят, как скользит, становится яснее видна здоровенная туша. Снова замирает, заставляя их снимать винтовки… И вроде поворачивает, размывается, исчезает. Была — и не было. Как привидение исчезла. Сворачивать, искать следы? А стоит ли?
В устье Исвиркета холмы отступали на несколько километров от озера, он впадал широким устьем, вода почти не шумела. Время от времени — плеск, изредка стук камней в русле. Впрочем, Исвиркет тек все же быстро, перепад высот был даже здесь очень приличным.
И здесь, на Исвиркете, в устье они увидели первые следы человека. Широкая, удобная тропинка. Миша Будкин пошел за дровами и убедился, что с лиственниц рубили ветки, примерно там, где и он сам бы стал рубить. И на стволах были отметины, где зарубка, где две, а где латинской буквой V. Эвенки? Что-то никак не эвенкийское было в этой тропинке, в отметинах на стволах. Те умели ходить по земле, как тени. Хозяйничать так, чтобы оставаться незаметными, невидимыми. Доказать это было невозможно, но все ясно чувствовали, знали, здесь были европейцы, и недавно.
Отдыхали, подтянув лиственничный ствол, развесив рюкзаки на деревьях. На земле сидеть — сыро и мокро. Пар шел из голенищ сапог, из-под воротников курток.
Пили чай, и от усталости и духоты есть не хотелось. Бродов настоял — мол, поесть надо. С ним и не спорили, вроде даже были голодны. Но не шел в горло кусок, не было аппетита. Почти через силу совали в рот упревшую кашу с тушенкой. Лисицын толковал о дичи, что в таких охотничьих угодьях стыдно есть мясо из банок, но за дичью как-то не пошел.
Все оставались друзьями, всем было друг с другом хорошо. Говорили медленно и вяло, ругали дураков-японцев, и устали, словно прошли вдвое больше. Без особого задора поспорили — оставлять здесь рюкзаки или не стоит? И решили рюкзаки все-таки брать. Сколько идти, неизвестно. Очень может быть, идти придется еще и день, и два. Становиться здесь лагерем? Рано…
Солнце вроде опускалось и никак не могло опуститься. Повисли сумерки с длинными тенями, с неверным предзакатным светом. Звенели стаи кровососов. Решили идти, сколько хватит сил, и разбить лагерь где попало. Как получится. Все равно лагерь будет на одну ночь.
А идти оказалось легко, потому что вверх по реке вела широкая, человеком сделанная тропинка. За два часа пути следов человека все прибывало. И зарубок, и протоптанных тропинок. По одной из них вели медвежьи следы, но видно — именно что поверх. Сначала были люди, они и сделали тропу.
А потом вдалеке показались рыжие, коричневые пятна голой, без ягеля, земли. Странно смотрелись эти буро-рыжие проплешины среди серо-зеленого ягеля. Подошли ближе. Проплешины определились, как кучи развороченной земли. Кому могло прийти в голову ковырять эту мерзлую толщу? Для чего?
В одном месте ягель погиб под тяжестью жилища человека. Пусть временного, маленького жилища, но для ягеля даже и палаток хватило. Наверное, жили здесь так же на раскладушках, защищаясь от непогоды только тонкой брезентовой стенкой. Видны были границы палаток, места, где в мерзлую землю вколачивали колышки. А вот и очаг. Нет ямы, есть только место, где разбросаны угольки, рассыпан пепел, сожжен ягель. Судя по всему, здесь стояла печка.
А дальше, в сотне метров, был раскоп. Как ни оплыла яма за год, как ни потрудились вода и солнце, а границы видны были четко. Прослеживались границы когда-то ровных, ныне извилистых стенок, ровное, зачищенное дно. Раскоп был неглубок — порядка полуметра. Да здесь и нет нужды глубже копать, почвы накапливаются медленно, по долям миллиметра за год. Слой, хранивший остатки культуры древних людей, лежал совсем неглубоко от современной поверхности.
Возле раскопа первый раз обратили внимание на птиц. Вороны летели куда-то вверх по течению Исвиркета. С той стороны не летело ни одной. Туда прошло в высоте несколько. Пошли дальше, сначала по тропинке. И вышли на еще одну проплешину — неглубокую яму, содержащую остатки жизнедеятельности лагеря археологов. Вернее — самих археологов. Судя по оплывшим ямкам-дыркам, яму загораживали какие-то полотнища, натянутые на шесты. Потом тропинка сузилась, постепенно исчезала в ягеле. Пошли, так сказать, уже ненаселенные места с узкими, петляющими тропками, на которых отпечатывались в несколько слоев, один поверх другого, следы оленей и медведей.
И еще несколько раз видели ворон. Одна стайка пролетела прямо над идущими людьми, другая — над холмами, в стороне, но, похоже, в том же направлении.
— Ну что, вроде пора ставить лагерь?
— По-моему, пора.
— Утомился, Мишка?
— Есть немного. Да и ты, Паша, с лица спал.
— Спадешь тут! Ну, давай теперь дрова собирать.
Собирать дрова было непросто, потому что дров надо было много. Лисицын опять поговорил про дичь, про полезность охоты. Но за день устали, и сильно, а перемогаться не хотелось. Андрей знал, что завтра скажется первый день в поле, и каждая клеточка тела будет болеть. По крайней мере, первые несколько часов. Боль уйдет к вечеру, вернется утром послезавтра. Ненадолго. И потом ее не будет вообще — так, разве что будут чувствоваться мышцы после особенно сильного напряжения, и то редко.
Полыхал огромный, в полнеба северный закат. Розовые разводы разной интенсивности рисовались на фоне зелено-салатного, сиреневого неба.
Медленно-медленно, почти незаметно переходили они в полосы бледно-синего, бордового, оранжевого, и эти полосы густели, но не сильно. Не так, как будут густеть в августе. Тогда на небе сам закат будет показывать, что ягоды созрели, грибов уйма и что в реках лениво тычется в берега сонная, жирная рыба. А сейчас что-то трепетное, летучее, неопределенное было в смутных пастельных разводах на небе, в закате, который через несколько часов должен был плавно перейти в утреннюю зарю.