Страница:
Кроме того, Роберт Мурчисон выделил еще и девонский период, который наступил позже, и выделил его уже по названию графства Девон.
Силурийский период был страшно давно, задолго до племени силуров — не много не мало, а 450 миллионов лет назад. Девонский — позже, всего 400 миллионов. Время, не слишком вообразимое для ума. Не было в те времена никаких животных на суше, даже пауки и тараканы еще не появились на голой, безжизненной земле. А вот в морях кипела жизнь, и плавала в этих морях огромная хищная рыба, названная динихтис, длиной примерно 9 метров.
Девонский период и отличался от силурийского тем, что в девонском периоде эта рыба уже была. Это была панцирная рыба. Внутренний скелет у нее был слабый и маленький, и мышцы крепились к облегающему тело панцирю. Вместо зубов у рыбы во рту, похожем на огромный клюв, сидели длинные и острые пластины, а в огромном, очень толстом черепе располагался мозг, размером с маленькую пуговицу или с мелкий орешек лещины.
Даже на профессора Погребнякова, который всю жизнь занимался тупыми и дикими тварями, динихтис производил очень сильное впечатление.
— Динихтис… Истинный динихтис! — произносил порой профессор, покачивая головой, по поводу какого-то студента. Впрочем, он как раз любил студентов, любил своих собственных детей, и вообще всех человеческих детей, так не похожих на вымерших миллионы лет назад тварей почти без мозга, с тупыми и сонными взглядами, как у современного судака или, скажем, у дохлой лягушки. Нередко, разбирая кости, скрепляя гипсом куски толстенного черепа с хищно, злобно изогнутыми челюстями, профессор словно бы заглядывал в черные глазницы тупой злобной твари, вся жизнь которой состояла в пожиранье других и тоже очень тупых рыб.
Профессор вздрагивал, проводил руками по глазам и быстро выходил к студентам, заводил с ними разговоры — со студентами, у которых были такие высокие черепа с такими тонкими, изящными костями, наполненные превосходным мозгом. У студентов были подвижные умные лица, и никто из них не лежал в теплой воде, на дне теплого болота, подкарауливая добычу; и не сидел, разинув рот посреди коридора, как живой капкан. Даже студенты, добывавшие свой хлеб предосудительно: за счет богатых дамочек или картежной игрой — добывали пищу несравненно более сложными способами, чем это делали ихтиостеги, динихтисы, стегоцефалы и прочие чудища, прилежно изучаемые профессором.
В такие дни профессор с особенным блеском читал лекции, повествуя о могуществе эволюции, и с чрезвычайным удовольствием, очень подробно объяснял, почему давным-давно прошли времена этих чудовищных и тупых тварей.
Инспекторов и цензоров очень волновала эволюционная теория, и они требовали, чтобы профессор не рассказывал ни о какой такой эволюции, ни о миллионах лет, а преподавал бы все только так, как написано в Библии.
— Динихтисы! — орал возмущенный профессор.
Цензоры снимали лекции профессора, требуя утверждения начальством эволюции, динозавров и древних рыб и земноводных.
— Динихтисы! — подхватывали студенты, пуляя в цензоров и инспекторов тухлыми яйцами. Университет закрывали, наполняя его толпами казаков, чтобы они не пускали туда профессоров и студентов.
Слово нравилось и казакам.
— Истинный ты динихтис, Карп Семенович, — говорил есаул казаку, — ты пошто его, засранца, сразу саблей?! Ты его сперва нагайкой, а уж потом, если не вникнет…
— А давайте, господа, все-таки позволим Чарльза Дарвина? — уговаривал начальство ректор университета юбилейным голоском. — Перед Европой неудобно. Нельзя же, в самом деле, быть такими… этими самыми…
И тоном ниже, почти шепотом, ректор заканчивал:
— Динихтисами…
— А чего они обзываются?! — возмущенно орало начальство. — Этими вот самыми и обзываются! Тут только разреши! Только дай волю!
В результате начальство все запрещало: и динихтиса, и эволюцию. На всякий случай запрещало и геологию, чтоб не мутить умы. А то вот миллионы лет какие-то, звери какие-то странные, и никаких признаков начальства целые геологические периоды.
Студенты били казаков, строили баррикады; казаки били студентов и растаскивали баррикады; начальство увещевало студентов и науськивало казаков; каждый резвился, как умел. В России вообще жить было весело.
Одним словом, профессор попросту затеял ругаться словом «динихтис», как иные священники ругаются словом «анафема». С легкой руки профессора слово прижилось. Герцен писал, что начальство в России и даже царская семья — сущие динихтисы, хуже всяких динозавров. Самарин писал, что динихтисов на Святой Руси нет и никак быть не может, а вот в Европе с ее эксплуатацией этого добра как раз навалом. Писарев ругал динихтисами феодальных клерикалов и клерикальных феодалов. Действительный статский советник, министр просвещения Дмитрий Толстой обругал динихтисом Писарева.
А профессор давно уже применял словцо в уютных домашних делах.
— Вот он, живой динихтис… — вздыхал профессор, огорченный тупостью лакея. — Ну кто сказал, что ископаемый…
А Гришка засыпал, повторяя вслух звонкое слово.
В 1861 году Гришка получил свободу; земли у него было мало, и никакой ценности она не представляла. Гришка не стал возиться с выкупом и просто бросил свою землю, да и остался там, где был. Профессор жил как жил, и ему было плевать, кто там и кого освобождает.
События освобождения куда больше волновали Батог-Батыева — уже потому, что теперь он ничего не мог получить с Гришки, при самом даже и пылком желании. Он и не получал, и спустя лет тридцать уже пожилой, плохо видящий Гришка столкнулся около трактира с опустившимся, пьяным золоторотцем, вроде бы где-то встречавшимся… Ну конечно же, это и был Батог-Батыев! Он так и не научился никаким недворянским делам, прожрал и пропил сначала все выкупные платежи, потом так же прожрал и пропил исторический вишневый сад вместе с картинной галереей, семейными драгоценностями и библиотекой. Прожирая и пропивая все это, он по-прежнему ничем не занимался и ничему не учился, и результат был столь же печален, сколь и закономерен.
— Эт-то надо же, какой динихтис… — покачал головой Гришка Динихтис, подавая барину на водку.
Нет! Не Гришка, а Григорий Григорьевич, он давно уже стал Григорием Григорьевичем Динихтисом.
Так он и сослужил бывшему хозяину последнюю службу, продлив для него еще на вечер возможность жить истинно по-дворянски: пить и есть и при этом не работать, не учиться и не думать.
А тогда, в неясные времена великого освобождения, больше всего волновало Гришку, что надо было выбирать фамилию! Его давно уже прислуга звала Динихтисом, с легкой-то руки профессора.
— Буду Динихтис… — так и заявил он важному чину, которому предстояло выдать паспорт новому гражданину Российской империи.
— Эт-то еще что такое?!
— А это рыба такая есть… Не верите, спросите господина профессора, Погребнякова Иван Дмитрича.
— Так по рыбе ты и станешь прозываться?!
— Так а как же вот другие могут? И Карповы есть, и Осетровы. Только карповых с осетровыми — пол-России наберется. А я один Динихтис буду…
— Гм… — только и нашелся что сказать важный чин. — Ну смотри… Не раздумаешь?
— Нет, вашество… Я про то давно думаю.
— Ну, не передумаешь, приходи завтра. До завтра подумай еще.
Но профессор был глубоко прав, говоря об уникальной тупости и таком же упрямстве лакея. Отступиться от своей блажи было для него смерти подобно. Гриша Динихтис к важному чину пришел, не побоялся, не раздумал и сделал свою кличку настоящей, законной фамилией.
И передал ее детям и внукам.
ГЛАВА 9
Силурийский период был страшно давно, задолго до племени силуров — не много не мало, а 450 миллионов лет назад. Девонский — позже, всего 400 миллионов. Время, не слишком вообразимое для ума. Не было в те времена никаких животных на суше, даже пауки и тараканы еще не появились на голой, безжизненной земле. А вот в морях кипела жизнь, и плавала в этих морях огромная хищная рыба, названная динихтис, длиной примерно 9 метров.
Девонский период и отличался от силурийского тем, что в девонском периоде эта рыба уже была. Это была панцирная рыба. Внутренний скелет у нее был слабый и маленький, и мышцы крепились к облегающему тело панцирю. Вместо зубов у рыбы во рту, похожем на огромный клюв, сидели длинные и острые пластины, а в огромном, очень толстом черепе располагался мозг, размером с маленькую пуговицу или с мелкий орешек лещины.
Даже на профессора Погребнякова, который всю жизнь занимался тупыми и дикими тварями, динихтис производил очень сильное впечатление.
— Динихтис… Истинный динихтис! — произносил порой профессор, покачивая головой, по поводу какого-то студента. Впрочем, он как раз любил студентов, любил своих собственных детей, и вообще всех человеческих детей, так не похожих на вымерших миллионы лет назад тварей почти без мозга, с тупыми и сонными взглядами, как у современного судака или, скажем, у дохлой лягушки. Нередко, разбирая кости, скрепляя гипсом куски толстенного черепа с хищно, злобно изогнутыми челюстями, профессор словно бы заглядывал в черные глазницы тупой злобной твари, вся жизнь которой состояла в пожиранье других и тоже очень тупых рыб.
Профессор вздрагивал, проводил руками по глазам и быстро выходил к студентам, заводил с ними разговоры — со студентами, у которых были такие высокие черепа с такими тонкими, изящными костями, наполненные превосходным мозгом. У студентов были подвижные умные лица, и никто из них не лежал в теплой воде, на дне теплого болота, подкарауливая добычу; и не сидел, разинув рот посреди коридора, как живой капкан. Даже студенты, добывавшие свой хлеб предосудительно: за счет богатых дамочек или картежной игрой — добывали пищу несравненно более сложными способами, чем это делали ихтиостеги, динихтисы, стегоцефалы и прочие чудища, прилежно изучаемые профессором.
В такие дни профессор с особенным блеском читал лекции, повествуя о могуществе эволюции, и с чрезвычайным удовольствием, очень подробно объяснял, почему давным-давно прошли времена этих чудовищных и тупых тварей.
Инспекторов и цензоров очень волновала эволюционная теория, и они требовали, чтобы профессор не рассказывал ни о какой такой эволюции, ни о миллионах лет, а преподавал бы все только так, как написано в Библии.
— Динихтисы! — орал возмущенный профессор.
Цензоры снимали лекции профессора, требуя утверждения начальством эволюции, динозавров и древних рыб и земноводных.
— Динихтисы! — подхватывали студенты, пуляя в цензоров и инспекторов тухлыми яйцами. Университет закрывали, наполняя его толпами казаков, чтобы они не пускали туда профессоров и студентов.
Слово нравилось и казакам.
— Истинный ты динихтис, Карп Семенович, — говорил есаул казаку, — ты пошто его, засранца, сразу саблей?! Ты его сперва нагайкой, а уж потом, если не вникнет…
— А давайте, господа, все-таки позволим Чарльза Дарвина? — уговаривал начальство ректор университета юбилейным голоском. — Перед Европой неудобно. Нельзя же, в самом деле, быть такими… этими самыми…
И тоном ниже, почти шепотом, ректор заканчивал:
— Динихтисами…
— А чего они обзываются?! — возмущенно орало начальство. — Этими вот самыми и обзываются! Тут только разреши! Только дай волю!
В результате начальство все запрещало: и динихтиса, и эволюцию. На всякий случай запрещало и геологию, чтоб не мутить умы. А то вот миллионы лет какие-то, звери какие-то странные, и никаких признаков начальства целые геологические периоды.
Студенты били казаков, строили баррикады; казаки били студентов и растаскивали баррикады; начальство увещевало студентов и науськивало казаков; каждый резвился, как умел. В России вообще жить было весело.
Одним словом, профессор попросту затеял ругаться словом «динихтис», как иные священники ругаются словом «анафема». С легкой руки профессора слово прижилось. Герцен писал, что начальство в России и даже царская семья — сущие динихтисы, хуже всяких динозавров. Самарин писал, что динихтисов на Святой Руси нет и никак быть не может, а вот в Европе с ее эксплуатацией этого добра как раз навалом. Писарев ругал динихтисами феодальных клерикалов и клерикальных феодалов. Действительный статский советник, министр просвещения Дмитрий Толстой обругал динихтисом Писарева.
А профессор давно уже применял словцо в уютных домашних делах.
— Вот он, живой динихтис… — вздыхал профессор, огорченный тупостью лакея. — Ну кто сказал, что ископаемый…
А Гришка засыпал, повторяя вслух звонкое слово.
В 1861 году Гришка получил свободу; земли у него было мало, и никакой ценности она не представляла. Гришка не стал возиться с выкупом и просто бросил свою землю, да и остался там, где был. Профессор жил как жил, и ему было плевать, кто там и кого освобождает.
События освобождения куда больше волновали Батог-Батыева — уже потому, что теперь он ничего не мог получить с Гришки, при самом даже и пылком желании. Он и не получал, и спустя лет тридцать уже пожилой, плохо видящий Гришка столкнулся около трактира с опустившимся, пьяным золоторотцем, вроде бы где-то встречавшимся… Ну конечно же, это и был Батог-Батыев! Он так и не научился никаким недворянским делам, прожрал и пропил сначала все выкупные платежи, потом так же прожрал и пропил исторический вишневый сад вместе с картинной галереей, семейными драгоценностями и библиотекой. Прожирая и пропивая все это, он по-прежнему ничем не занимался и ничему не учился, и результат был столь же печален, сколь и закономерен.
— Эт-то надо же, какой динихтис… — покачал головой Гришка Динихтис, подавая барину на водку.
Нет! Не Гришка, а Григорий Григорьевич, он давно уже стал Григорием Григорьевичем Динихтисом.
Так он и сослужил бывшему хозяину последнюю службу, продлив для него еще на вечер возможность жить истинно по-дворянски: пить и есть и при этом не работать, не учиться и не думать.
А тогда, в неясные времена великого освобождения, больше всего волновало Гришку, что надо было выбирать фамилию! Его давно уже прислуга звала Динихтисом, с легкой-то руки профессора.
— Буду Динихтис… — так и заявил он важному чину, которому предстояло выдать паспорт новому гражданину Российской империи.
— Эт-то еще что такое?!
— А это рыба такая есть… Не верите, спросите господина профессора, Погребнякова Иван Дмитрича.
— Так по рыбе ты и станешь прозываться?!
— Так а как же вот другие могут? И Карповы есть, и Осетровы. Только карповых с осетровыми — пол-России наберется. А я один Динихтис буду…
— Гм… — только и нашелся что сказать важный чин. — Ну смотри… Не раздумаешь?
— Нет, вашество… Я про то давно думаю.
— Ну, не передумаешь, приходи завтра. До завтра подумай еще.
Но профессор был глубоко прав, говоря об уникальной тупости и таком же упрямстве лакея. Отступиться от своей блажи было для него смерти подобно. Гриша Динихтис к важному чину пришел, не побоялся, не раздумал и сделал свою кличку настоящей, законной фамилией.
И передал ее детям и внукам.
ГЛАВА 9
Первые шаги
13 августа 1999 года
Очень трудно объяснить, чем вызвал сомнения у Стекляшкиных Саша Сперанский местный спокойный мужик, владелец ГАЗ-66…
Рекомендации? Так ведь были у него рекомендации. Каков бы там не был Динихтис, а все-таки на Столбах был из той же избы, что и Стекляшкины. Одной калошей их воспитывали, из одного котелка кашей кормили… Нет, такой не подведет!
Тем паче, что Сперанского нашел Динихтис, но за Динихтисом-то стояли и Хлынов, и Хрипотков, и многие, многие другие. Все, кого Стекляшкины знали по Столбам, по избам и по песням у вечернего костра…
Деньги? Не такие и великие деньги запросил Сперанский — две тысячи, и даже не долларов, а смешно сказать — рублей, и чуть ли не треть суммы должна была уйти на бензин.
Поведение? Но Сперанский вел себя очень обстоятельно, надежно, и ничто в его словах и действиях не могло бы насторожить самого подозрительного человека. Спокойно, обстоятельно и строго договаривался он о деньгах, сроках и условиях работы, просил гарантий, уточнял собственные обстоятельства…
Никак он не был жуликом, этот надежный, спокойный мужик. Компетентность? Но и тут все было в порядке. И даже больше, чем в порядке! И Стекляшкина, и Хипоню, и даже Ревмиру Алексеевну Сперанский совершенно покорил знанием дорог, урочищ и вообще чуть ли не каждого куста во всем этом секторе Саян.
Скажем, Стекляшкина хотела попасть на Красные скалы…
— А на какие вам Красные скалы?
— А что, есть разные?
— Конечно есть, и даже очень разные. Вы хотите ехать вверх по Малой, я правильно понял? Но там есть две Красные скалы. Если вам на первую Красную скалу, то ехать надо по одной дороге. Если до второй — то по совсем другой дороге и вокруг. Между ними расстояния всего километра четыре, если по реке, а если по дороге — десять.
— А к третьему месту?
— Если вам Красное Гнездо нужно, так это вообще километров двести кругаля давать. Я готов, давайте сели и поехали, но вам про какое место рассказывали? Что там есть?
— Ну что… Там должна быть не только скала. Нам сказали так — красная скала, а из-под нее бьет источник. А вокруг — мягкая земля, принесенная рекой. Там можно палатку поставить, можно жить. Где такие места?
— Ну, тогда не Красное Гнездо… Возле первой и второй Красных скал — там есть и мягкая земля, есть и ключи возле скал. Туда едем?
— Давайте туда! А как надо ехать?
— Значит, так… Лучше всего — ехать до базы Маралова. Базу он для иностранцев строил. Там и домики есть, и баня, и сарай, и даже туалет. База — это значит можно жить не в палатке, а в доме. Оттуда до первой скалы, если пешком — три километра. Еще четыре — до второй. Надо вам — и палатку нетрудно поставить, там живите.
— А разве нельзя ехать от базы — и до Красной скалы?
— До второй — можно, если сделать кругаля километров сорок, а по прямой — никак нельзя. А к первой скале — не проедете.
— И вы не сможете проехать?!
— И я не поеду… Сами увидите, что там за дорога…
— А сколько езды до базы?
— Наверное, часа четыре.
— Тридцать километров столько времени?!
— Про километры мы не очень… А что четыре часа — это сами увидите.
— Ладно! Значит, завтра выезжаем?
— В шесть утра у вас буду.
— Нет-нет, только не в шесть! Мы ехали весь день, очень устали! Нам необходимо отдохнуть, Саша… Вы же знаете, мужчинам надо отдыхать! — не съязвить было выше сил Ревмиры Алексеевны. Саша только тихо ухмыльнулся, никак не отреагировал на провокацию.
— Давайте позже… Вам же самим будет жарко.
— Ну-у… Можно подумать, вам не будет!
— Я привычный.
— Нам еще дождаться надо одного человека…
— Ну так я вас жду, и все тут. Машина к восьми будет готова.
Да, как будто все вполне в порядке, но какой-то этот Саша не такой… В этой оценке, впервые за несколько дней, соприкоснулись сердца обоих Стекляшкиных. И более того — по одним и тем же причинам. Опытные столбисты, Стекляшкины волей-неволей пили из этих родников и делали, каждый сам по себе, неутешительный вывод: никакой он, этот Саша, не таежник!
Таежник — это мужик, может быть, и крупный, и рыхлый, и с широкой добродушной рожей… Это все может быть. Но таежник — это некоторая небрежность в одежде: заплатки, дырки, штопка, косо застегнутые пуговицы.
Таежник — это аромат перегара, жуткая матерщина, стряхивание пепла «Беломора» в недоеденный салат, некоторая помятость лица и, конечно же, помятость биографии.
Саша, что называется, не дотягивал: уж очень обычный, заурядный… Чистый, приличный, даже носки заштопаны. Ну, никакой таежной романтики в человеке!
Повторялась история с выездом из Карска: надо было выехать в шесть, договорились на восемь, прождали Бродова и выехали в час дня, в самое жаркое время. И только первые пятнадцать километров дороги были похожи на дорогу, в каком бы то ни было понимании. Через пятнадцать верст кончился разъезженный, но хоть какой-то проселок. Или вернее сказать — проселок вел дальше, на лесосеки, но с него пора было сворачивать. Дорога пошла круто вверх.
«Наверное, мне это все чудится… Машина не может идти под таким углом…» — примерно так подумал Стекляшкин, когда кузов машины стал подниматься… еще подниматься… еще… И всякий раз казалось, что достигнут предел, что машина уже не сможет пойти, если кабина поднимется еще выше, если машина встанет под еще большим углом. И всякий раз оказывалось — может! Еще как может! Уже примерно под углом градусов в сорок пять шел грузовик, жутко взревывая мотором. Стекляшкину под стоны Хипони показалось, что и под добрые шестьдесят.
Сидя в открытом назад кузове, Стекляшкин прекрасно видел только что пройденный участок: серо-желтая пыльная лента, невероятно круто уходящая назад. Невольно вспыхнул страх: если заглохнет двигатель… никакой тормоз не удержит на такой невероятной крутизне! И податься некуда: с одной стороны склон — каменистый, заросший кустарником. С другой стороны пропасть, из нее торчат вершины кедров и елей. Стекляшкин подумал было, что в случае чего надо прыгать… Но грузовик занимает все место на дороге! Нет места ни для чего, кроме грузовика, и спрыгнувший будет сметен! И Стекляшкин стал серьезно размышлять, можно ли лечь, вжаться в землю, чтобы пропустить грузовик над собой? И получится ли прыгнуть прямо из кузова на склон, вцепиться в деревце покрепче и повиснуть, пока грузовик пронесет вниз по склону?
Но страхи страхами, а какой удивительный вид открывался! Провал, в котором торчали деревья невероятных размеров, а за провалом — синие, все более синие, все более высокие хребты, уходящие за горизонт. И солнце, стоящее непривычно высоко, яркий-яркий свет. Все-таки юг!
Раза два переезжали ручейки, прыгавшие через дорогу, обрушивавшиеся в провал. Подъем внезапно кончился, поехали по гладкому месту, даже с неплохой дорогой. И сразу же — речка, летящая по камням, бревенчатый мост, галечные отмели… И Стекляшкин сразу не сообразил, что это, лежащее на островке посреди речки, вовсе не скальный выход, не холм, а тоже ствол дерева.
Грузовик вошел в воду передними шинами и встал. Озабоченный Саша стал охлаждать перегретый мотор, пассажиры пошли прогуляться. Обрубок колоссального дерева вызывал у Стекляшкина острое ощущение нереальности. Так не бывает! Легко перепрыгнув на остров, Стекляшкин, далеко не карлик, обнаружил свою голову чуть выше ушедшего в почву бревна. Владимир Павлович пытался посчитать годовые кольца, получалось не меньше трехсот. Ревмира с Хипоней исчезли куда-то, Саша озабоченно менял какие-то резиновые штуки в моторе, от мотора валили клубы пара.
— Саша! Что, таких деревьев много?!
— Теперь — мало. Раньше было много, особенно там… И вот там.
Саша безошибочно махнул руками, показывая, где было много таких огромных деревьев.
— Все вырубили? И не жалко было?
— Что вы! Наоборот, все бригады соревновались, кто найдет и свалит бревно побольше.
— За большие платили лучше?
— Нет, просто каждый хотел, чтобы его бригада была лучше…
— И все вырубили?!
— Не все, конечно, но теперь таких близко от трассы не найдешь, надо в тайгу забираться.
— А знаете, я как-то и не привык к таким большим деревьям. У нас под Карском вроде бы и почва лучше… А деревья ниже, и намного.
— Да, у нас тут так! — заулыбался довольный Саша.
— Может, что-то вам надо помочь? Я шофер, немного понимаю… — спохватился Стекляшкин.
— Прокладки я уже сменил, теперь пускай остывает, — махнул могучей рукой Саша.
Наверное, Стекляшкин и правда был натурой низменной, убогой, не способной подняться до разреженных высот презрения к собственному народу. Между ним и Сашей устанавливалась непрочная еще, но несомненная эмоциональная связь, натягивалась ниточка взаимной симпатии.
— Ну, куда народ запропастился?!
А народ, оказывается, пошел собирать малину, увлекся…
— Вы бы осторожнее, тут медведи ходят. Они ведь тоже малину любят.
— А если ножом? — полюбопытствовал Хипоня. — Вот таким.
Саша задумчиво взвесил перочинный ножик на ладони, потрогал лезвие, так же задумчиво забросил вещицу в кусты.
— Вы что?!
— Это не нож. Я вам настоящий нож дам.
И Саша вытащил из под сидения охотничий нож в деревянных, самодельных ножнах. Нож длиной примерно в 30 сантиметров, сделанный из голубоватого полотна циркулярной пилы, с хищно изогнутым лезвием, с иззубренным толстым краем на противоположной стороне, с рубчатой текстолитовой рукоятью.
— Кинжал!
— Нет, не кинжал. Кинжал заточен с обоих сторон, а этот — с одной, вы же видите. Это нож на медведя. Если что, подруга пусть бежит к машине, а вы его в брюхо ножом.
— И что тогда?!
— А смотря куда попадете, с какой силой. И какой медведь, конечно. Если размером с человека, молодой, то это вообще делать нечего. А если матерый, пудов на двадцать, тогда дело будет жарким.
— К-как на двадцать?!
— Ну, здесь бывают и такие. Вчера вроде шатался у лесопилки, как раз такой и был. …Ну что, поехали?
Хипоня так и полез в кузов с отвалившейся челюстью. «Больше не будет отставать!» — невольно подумал Владимир Павлович… И тут же, обожженный догадкой, впился глазами в фигуру Саши, уже сидящего в кабине. Неужто Саша обеспечил сейчас дисциплину на маршруте? Ведь ясно же, что за всю малину Саян больше не сунется Хипоня никуда! Ай да Сперанский, тихий деревенский мужичок…
И снова подъем, хотя и не такой крутой. И снова ручейки, пересекающие трассу. Конец подъема… Стекляшкину казалось, что способность удивляться атрофировалась у него навсегда. А тут вдруг под колесами раздался плеск, и оказалось — ГАЗ-66 лихо едет прямо по руслу. Несколько километров дорога была руслом мелкой речки с каменистым дном, потом от русла отошла, но опять снова пересекала ручейки. Воды здесь было очень, очень много. «Горы ведь! Они же перехватывают тучи!» — сообразил вдруг Стекляшкин. Наглядный пример из учебника географии про круговорот воды в природе. «Потому ведь и деревья здесь такие высокие! — сообразил Стекляшкин. — Влажно ведь!». И откинулся на фанерный бок будки с особенным удовольствием. Он любил до чего-то доходить, что-то понимать…
Около пяти часов пополудни машина встала окончательно.
— Приехали!
— А где база?
— Километра два отсюда. Дальше — пешком.
Журчала вода в нескольких ручейках сразу, поднимались склоны, поросшие темнохвойными деревьями, устремленными к небу, как свечки. И тишина. Невероятная тишина места, очень далекого от всего, что шумит — от дорог, городов и заводов. Тем более ни бабочек, ни птиц не было в этом угрюмом, всегда молчаливом лесу. Только журчание воды как-то оживляло все вокруг.
— Во-он тропинка… Вы идите, я догоню. Господин… Алексей Никодимович… Я вам ножик уже дал, вот еще и карабин возьмите. На всякий случай.
— А что… Может что-то быть?!
— Людей здесь не было давно, не ровен час…
В этот момент Стекляшкин перестал сомневаться: да, Саша прекрасно понимает, с кем имеет дело! И развлекается, как умеет.
И тут высунулась еще одна, подпухшая от дневного сна рожа:
— Что, уже приехали?!
Как ухитрился выспаться Павел в трясущейся, ревущей машине, всем было мало понятно.
— Доброе утро, Пашенька! — раскланялась Ревмира. — Представьте себе, мы на месте. И кажется, нас уже надо защищать — вот Саша думает, что на базе нас поджидает медведь.
— Почему сразу и поджидает? Место давно без людей, кругом тайга, может быть все, что угодно. Надо смотреть, надо оружие брать… Вот и вся мораль.
— Так вы же у нас охранник! — обрадовался Хипоня. — Вот он и поведет нас на базу!
— Я только от людей! — замотал головой Бродов. — Я в медведях ничего не понимаю!
— Так может быть, тогда Саша? Вы же проводник, вы умеете…
— Да не бойтесь вы так! В августе медведи сами трусливые! Поднимайтесь, поднимайтесь вот по тропочке, там сразу поймете, куда!
Ревмира уже расчехляла оба ружья — для себя и для мужа, 12-й калибр и 16-й, зарегистрированное и нет. Ох, Никодымыч, Никодимыч! Не твои бы черные, влажные, сияющие глаза! Не твоя бы речистость!
— Я скоро! — утешил Саша. — Только с машиной разберусь, и тоже на базу приду.
Но первым вверх двинулся все-таки Павел, и притом, что характерно, без ружья. За ним двигались Стекляшкины с оружием. Хипоня плелся следом, держа карабин, словно палку.
Узкая тропинка уводила в гору, в гору, в гору. Звенел неименный ручей; через него перебирались раза три: ручей все время вилял, делал петли.
От одной из петель Стекляшкин вдруг увидел, что в чаще растений торчит серый угол крыши. А всего строений было пять: три домика для жилья, с нарами и со столами, баня и уборная — дощатое строение, почему-то вынесенное на склон, выше всех остальных зданий. К уборной надо было идти, поднимаясь по тропинке. Стекляшкин философически заметил, что по крайней мере, от уборной открывается прекрасный вид на всю базу. Но зачем это было нужно строителям базы, хоть убей, Стекляшкин не мог догадаться.
— Один домик — нам, троим мужчинам. Тот, дальше — Стекляшкиным. Идет?
Никто не возразил против решения Павла, а тот сразу же скинул рюкзак, зарысил по склону вниз. С высоты своего места пребывания Стекляшкин превосходно видел это и сообразил — в машине же куча продуктов, снаряжения — и всему этому место здесь. Стекляшкин направился вниз, прикидывая, пойдут ли таскать вещи Хипоня и его законная жена?
Будем кратки — они не пошли, о чем-то вели речи в домике. Остальные трижды делали рейсы от машины к домикам, когда из крайнего домишки вылезла Ревмира с напряженно улыбавшимся лицом.
— Ой, мальчики, вы уже?!
— Все перенесли… А что на ужин? — Саша, как всегда, сразу брал быка за рога.
— А где готовить?
— В каждом домике есть печка и плита. Запас дров такой, что можно слона приготовить. Воды сейчас принесем… принесу.
— А готовить, значит, я…
Ревмира не была таким уж врагом кухни, но вот оставаться главой экспедиции она была всерьез намерена…
Отдышавшись, Саша двинулся за водой и быстро принес два ведра.
— Алексей Никодымыч, извольте почистить картошку! Павел, вы умеете открывать банки с консервами? Володя, будь добр, найди гречневую крупу! — изо всех сил обеспечивала себе Ревмира возможность контролировать происходящее. Раз она готовит ужин — в процесс приготовления ужина будет вовлечен весь лагерь! И все разговоры, все принятие решений пройдут здесь, у нее на глазах.
Тем паче, если сразу же и вести переговоры, планировать завтрашний день…
— Саша, сколько ходу до Красных скал?
— Если ехать, часов пять… Дорогу вы уже видели, боюсь, отобьете чего-нибудь. А если идти, то часа полтора.
— Сегодня, наверное, уже не пойдем… — хотел отдохнуть Хипоня.
— Надо было раньше, тогда может быть, и успели бы. А так прямо завтра и выйдем. Все удочки с собой возьмем, все что нужно.
— И перекус, — не собирался остаться без еды Павел из-за горе-кладоискателей.
— Само собой, и перекус.
— Тогда так… Мой совет, господа наниматели: встать в пять часов, выйти в шесть. Тогда до жары будем на месте. Решайте сами, но так лучше, поверьте. И не будет, как сегодня — до базы добрались, а дальше идти уже времени нет.
— Ну что, мужчины, встанем в пять?
На этот раз дежурный стон Хипони оборвался мгновенно и жалко: Хипоня поймал взгляд Ревмиры.
— Встанем! — пожал плечами Павел.
— Я поднимусь, — сухо бросил Стекляшкин.
— Та-ак… А завтракать будем здесь или на месте?
— А на месте зачем? Надо здесь…
— Это кто как предпочитает. Я могу в любое время есть, привык. А вот графа одного возил, так тот есть не мог по утрам. Готовили завтрак и с собой брали.
— Какого еще графа?!
— Из Австрии. Хороший граф, умный, даже по-русски говорит немного. Он зимой приезжал, на медведя, и потом еще летом, рыбу ловить. Я его и на Красные скалы водил, так что проведу, не сомневайтесь.
— Граф застрелил медведя? — вдруг быстро спросил Павел.
— А как же! Встал первым номером: пока он не выстрелит, никто больше стрелять не должен, — пояснил Саша Стекляшкиным и Хипоне. — Медведь на него прет, граф не стреляет. Ему ору: «Давай, чего стоишь!», а он ни с места. Зверь совсем из берлоги выскочил, почти на него — тогда граф по нему в упор. И наповал. Подошел к туше, улыбнулся, и поворачивается к нашим: «Ну чего вы суетитесь?!» — говорит. Так вот, граф по утрам есть не мог.
— А как графа звали?
— Почему звали?! Он и сейчас живехонек, очень даже здоровый граф! Недавно открытку прислал — он в замке, в своей библиотеке, и голова медведя на стене — нашего медведя, из Саян.
Очень трудно объяснить, чем вызвал сомнения у Стекляшкиных Саша Сперанский местный спокойный мужик, владелец ГАЗ-66…
Рекомендации? Так ведь были у него рекомендации. Каков бы там не был Динихтис, а все-таки на Столбах был из той же избы, что и Стекляшкины. Одной калошей их воспитывали, из одного котелка кашей кормили… Нет, такой не подведет!
Тем паче, что Сперанского нашел Динихтис, но за Динихтисом-то стояли и Хлынов, и Хрипотков, и многие, многие другие. Все, кого Стекляшкины знали по Столбам, по избам и по песням у вечернего костра…
Деньги? Не такие и великие деньги запросил Сперанский — две тысячи, и даже не долларов, а смешно сказать — рублей, и чуть ли не треть суммы должна была уйти на бензин.
Поведение? Но Сперанский вел себя очень обстоятельно, надежно, и ничто в его словах и действиях не могло бы насторожить самого подозрительного человека. Спокойно, обстоятельно и строго договаривался он о деньгах, сроках и условиях работы, просил гарантий, уточнял собственные обстоятельства…
Никак он не был жуликом, этот надежный, спокойный мужик. Компетентность? Но и тут все было в порядке. И даже больше, чем в порядке! И Стекляшкина, и Хипоню, и даже Ревмиру Алексеевну Сперанский совершенно покорил знанием дорог, урочищ и вообще чуть ли не каждого куста во всем этом секторе Саян.
Скажем, Стекляшкина хотела попасть на Красные скалы…
— А на какие вам Красные скалы?
— А что, есть разные?
— Конечно есть, и даже очень разные. Вы хотите ехать вверх по Малой, я правильно понял? Но там есть две Красные скалы. Если вам на первую Красную скалу, то ехать надо по одной дороге. Если до второй — то по совсем другой дороге и вокруг. Между ними расстояния всего километра четыре, если по реке, а если по дороге — десять.
— А к третьему месту?
— Если вам Красное Гнездо нужно, так это вообще километров двести кругаля давать. Я готов, давайте сели и поехали, но вам про какое место рассказывали? Что там есть?
— Ну что… Там должна быть не только скала. Нам сказали так — красная скала, а из-под нее бьет источник. А вокруг — мягкая земля, принесенная рекой. Там можно палатку поставить, можно жить. Где такие места?
— Ну, тогда не Красное Гнездо… Возле первой и второй Красных скал — там есть и мягкая земля, есть и ключи возле скал. Туда едем?
— Давайте туда! А как надо ехать?
— Значит, так… Лучше всего — ехать до базы Маралова. Базу он для иностранцев строил. Там и домики есть, и баня, и сарай, и даже туалет. База — это значит можно жить не в палатке, а в доме. Оттуда до первой скалы, если пешком — три километра. Еще четыре — до второй. Надо вам — и палатку нетрудно поставить, там живите.
— А разве нельзя ехать от базы — и до Красной скалы?
— До второй — можно, если сделать кругаля километров сорок, а по прямой — никак нельзя. А к первой скале — не проедете.
— И вы не сможете проехать?!
— И я не поеду… Сами увидите, что там за дорога…
— А сколько езды до базы?
— Наверное, часа четыре.
— Тридцать километров столько времени?!
— Про километры мы не очень… А что четыре часа — это сами увидите.
— Ладно! Значит, завтра выезжаем?
— В шесть утра у вас буду.
— Нет-нет, только не в шесть! Мы ехали весь день, очень устали! Нам необходимо отдохнуть, Саша… Вы же знаете, мужчинам надо отдыхать! — не съязвить было выше сил Ревмиры Алексеевны. Саша только тихо ухмыльнулся, никак не отреагировал на провокацию.
— Давайте позже… Вам же самим будет жарко.
— Ну-у… Можно подумать, вам не будет!
— Я привычный.
— Нам еще дождаться надо одного человека…
— Ну так я вас жду, и все тут. Машина к восьми будет готова.
Да, как будто все вполне в порядке, но какой-то этот Саша не такой… В этой оценке, впервые за несколько дней, соприкоснулись сердца обоих Стекляшкиных. И более того — по одним и тем же причинам. Опытные столбисты, Стекляшкины волей-неволей пили из этих родников и делали, каждый сам по себе, неутешительный вывод: никакой он, этот Саша, не таежник!
Таежник — это мужик, может быть, и крупный, и рыхлый, и с широкой добродушной рожей… Это все может быть. Но таежник — это некоторая небрежность в одежде: заплатки, дырки, штопка, косо застегнутые пуговицы.
Таежник — это аромат перегара, жуткая матерщина, стряхивание пепла «Беломора» в недоеденный салат, некоторая помятость лица и, конечно же, помятость биографии.
Саша, что называется, не дотягивал: уж очень обычный, заурядный… Чистый, приличный, даже носки заштопаны. Ну, никакой таежной романтики в человеке!
Повторялась история с выездом из Карска: надо было выехать в шесть, договорились на восемь, прождали Бродова и выехали в час дня, в самое жаркое время. И только первые пятнадцать километров дороги были похожи на дорогу, в каком бы то ни было понимании. Через пятнадцать верст кончился разъезженный, но хоть какой-то проселок. Или вернее сказать — проселок вел дальше, на лесосеки, но с него пора было сворачивать. Дорога пошла круто вверх.
«Наверное, мне это все чудится… Машина не может идти под таким углом…» — примерно так подумал Стекляшкин, когда кузов машины стал подниматься… еще подниматься… еще… И всякий раз казалось, что достигнут предел, что машина уже не сможет пойти, если кабина поднимется еще выше, если машина встанет под еще большим углом. И всякий раз оказывалось — может! Еще как может! Уже примерно под углом градусов в сорок пять шел грузовик, жутко взревывая мотором. Стекляшкину под стоны Хипони показалось, что и под добрые шестьдесят.
Сидя в открытом назад кузове, Стекляшкин прекрасно видел только что пройденный участок: серо-желтая пыльная лента, невероятно круто уходящая назад. Невольно вспыхнул страх: если заглохнет двигатель… никакой тормоз не удержит на такой невероятной крутизне! И податься некуда: с одной стороны склон — каменистый, заросший кустарником. С другой стороны пропасть, из нее торчат вершины кедров и елей. Стекляшкин подумал было, что в случае чего надо прыгать… Но грузовик занимает все место на дороге! Нет места ни для чего, кроме грузовика, и спрыгнувший будет сметен! И Стекляшкин стал серьезно размышлять, можно ли лечь, вжаться в землю, чтобы пропустить грузовик над собой? И получится ли прыгнуть прямо из кузова на склон, вцепиться в деревце покрепче и повиснуть, пока грузовик пронесет вниз по склону?
Но страхи страхами, а какой удивительный вид открывался! Провал, в котором торчали деревья невероятных размеров, а за провалом — синие, все более синие, все более высокие хребты, уходящие за горизонт. И солнце, стоящее непривычно высоко, яркий-яркий свет. Все-таки юг!
Раза два переезжали ручейки, прыгавшие через дорогу, обрушивавшиеся в провал. Подъем внезапно кончился, поехали по гладкому месту, даже с неплохой дорогой. И сразу же — речка, летящая по камням, бревенчатый мост, галечные отмели… И Стекляшкин сразу не сообразил, что это, лежащее на островке посреди речки, вовсе не скальный выход, не холм, а тоже ствол дерева.
Грузовик вошел в воду передними шинами и встал. Озабоченный Саша стал охлаждать перегретый мотор, пассажиры пошли прогуляться. Обрубок колоссального дерева вызывал у Стекляшкина острое ощущение нереальности. Так не бывает! Легко перепрыгнув на остров, Стекляшкин, далеко не карлик, обнаружил свою голову чуть выше ушедшего в почву бревна. Владимир Павлович пытался посчитать годовые кольца, получалось не меньше трехсот. Ревмира с Хипоней исчезли куда-то, Саша озабоченно менял какие-то резиновые штуки в моторе, от мотора валили клубы пара.
— Саша! Что, таких деревьев много?!
— Теперь — мало. Раньше было много, особенно там… И вот там.
Саша безошибочно махнул руками, показывая, где было много таких огромных деревьев.
— Все вырубили? И не жалко было?
— Что вы! Наоборот, все бригады соревновались, кто найдет и свалит бревно побольше.
— За большие платили лучше?
— Нет, просто каждый хотел, чтобы его бригада была лучше…
— И все вырубили?!
— Не все, конечно, но теперь таких близко от трассы не найдешь, надо в тайгу забираться.
— А знаете, я как-то и не привык к таким большим деревьям. У нас под Карском вроде бы и почва лучше… А деревья ниже, и намного.
— Да, у нас тут так! — заулыбался довольный Саша.
— Может, что-то вам надо помочь? Я шофер, немного понимаю… — спохватился Стекляшкин.
— Прокладки я уже сменил, теперь пускай остывает, — махнул могучей рукой Саша.
Наверное, Стекляшкин и правда был натурой низменной, убогой, не способной подняться до разреженных высот презрения к собственному народу. Между ним и Сашей устанавливалась непрочная еще, но несомненная эмоциональная связь, натягивалась ниточка взаимной симпатии.
— Ну, куда народ запропастился?!
А народ, оказывается, пошел собирать малину, увлекся…
— Вы бы осторожнее, тут медведи ходят. Они ведь тоже малину любят.
— А если ножом? — полюбопытствовал Хипоня. — Вот таким.
Саша задумчиво взвесил перочинный ножик на ладони, потрогал лезвие, так же задумчиво забросил вещицу в кусты.
— Вы что?!
— Это не нож. Я вам настоящий нож дам.
И Саша вытащил из под сидения охотничий нож в деревянных, самодельных ножнах. Нож длиной примерно в 30 сантиметров, сделанный из голубоватого полотна циркулярной пилы, с хищно изогнутым лезвием, с иззубренным толстым краем на противоположной стороне, с рубчатой текстолитовой рукоятью.
— Кинжал!
— Нет, не кинжал. Кинжал заточен с обоих сторон, а этот — с одной, вы же видите. Это нож на медведя. Если что, подруга пусть бежит к машине, а вы его в брюхо ножом.
— И что тогда?!
— А смотря куда попадете, с какой силой. И какой медведь, конечно. Если размером с человека, молодой, то это вообще делать нечего. А если матерый, пудов на двадцать, тогда дело будет жарким.
— К-как на двадцать?!
— Ну, здесь бывают и такие. Вчера вроде шатался у лесопилки, как раз такой и был. …Ну что, поехали?
Хипоня так и полез в кузов с отвалившейся челюстью. «Больше не будет отставать!» — невольно подумал Владимир Павлович… И тут же, обожженный догадкой, впился глазами в фигуру Саши, уже сидящего в кабине. Неужто Саша обеспечил сейчас дисциплину на маршруте? Ведь ясно же, что за всю малину Саян больше не сунется Хипоня никуда! Ай да Сперанский, тихий деревенский мужичок…
И снова подъем, хотя и не такой крутой. И снова ручейки, пересекающие трассу. Конец подъема… Стекляшкину казалось, что способность удивляться атрофировалась у него навсегда. А тут вдруг под колесами раздался плеск, и оказалось — ГАЗ-66 лихо едет прямо по руслу. Несколько километров дорога была руслом мелкой речки с каменистым дном, потом от русла отошла, но опять снова пересекала ручейки. Воды здесь было очень, очень много. «Горы ведь! Они же перехватывают тучи!» — сообразил вдруг Стекляшкин. Наглядный пример из учебника географии про круговорот воды в природе. «Потому ведь и деревья здесь такие высокие! — сообразил Стекляшкин. — Влажно ведь!». И откинулся на фанерный бок будки с особенным удовольствием. Он любил до чего-то доходить, что-то понимать…
Около пяти часов пополудни машина встала окончательно.
— Приехали!
— А где база?
— Километра два отсюда. Дальше — пешком.
Журчала вода в нескольких ручейках сразу, поднимались склоны, поросшие темнохвойными деревьями, устремленными к небу, как свечки. И тишина. Невероятная тишина места, очень далекого от всего, что шумит — от дорог, городов и заводов. Тем более ни бабочек, ни птиц не было в этом угрюмом, всегда молчаливом лесу. Только журчание воды как-то оживляло все вокруг.
— Во-он тропинка… Вы идите, я догоню. Господин… Алексей Никодимович… Я вам ножик уже дал, вот еще и карабин возьмите. На всякий случай.
— А что… Может что-то быть?!
— Людей здесь не было давно, не ровен час…
В этот момент Стекляшкин перестал сомневаться: да, Саша прекрасно понимает, с кем имеет дело! И развлекается, как умеет.
И тут высунулась еще одна, подпухшая от дневного сна рожа:
— Что, уже приехали?!
Как ухитрился выспаться Павел в трясущейся, ревущей машине, всем было мало понятно.
— Доброе утро, Пашенька! — раскланялась Ревмира. — Представьте себе, мы на месте. И кажется, нас уже надо защищать — вот Саша думает, что на базе нас поджидает медведь.
— Почему сразу и поджидает? Место давно без людей, кругом тайга, может быть все, что угодно. Надо смотреть, надо оружие брать… Вот и вся мораль.
— Так вы же у нас охранник! — обрадовался Хипоня. — Вот он и поведет нас на базу!
— Я только от людей! — замотал головой Бродов. — Я в медведях ничего не понимаю!
— Так может быть, тогда Саша? Вы же проводник, вы умеете…
— Да не бойтесь вы так! В августе медведи сами трусливые! Поднимайтесь, поднимайтесь вот по тропочке, там сразу поймете, куда!
Ревмира уже расчехляла оба ружья — для себя и для мужа, 12-й калибр и 16-й, зарегистрированное и нет. Ох, Никодымыч, Никодимыч! Не твои бы черные, влажные, сияющие глаза! Не твоя бы речистость!
— Я скоро! — утешил Саша. — Только с машиной разберусь, и тоже на базу приду.
Но первым вверх двинулся все-таки Павел, и притом, что характерно, без ружья. За ним двигались Стекляшкины с оружием. Хипоня плелся следом, держа карабин, словно палку.
Узкая тропинка уводила в гору, в гору, в гору. Звенел неименный ручей; через него перебирались раза три: ручей все время вилял, делал петли.
От одной из петель Стекляшкин вдруг увидел, что в чаще растений торчит серый угол крыши. А всего строений было пять: три домика для жилья, с нарами и со столами, баня и уборная — дощатое строение, почему-то вынесенное на склон, выше всех остальных зданий. К уборной надо было идти, поднимаясь по тропинке. Стекляшкин философически заметил, что по крайней мере, от уборной открывается прекрасный вид на всю базу. Но зачем это было нужно строителям базы, хоть убей, Стекляшкин не мог догадаться.
— Один домик — нам, троим мужчинам. Тот, дальше — Стекляшкиным. Идет?
Никто не возразил против решения Павла, а тот сразу же скинул рюкзак, зарысил по склону вниз. С высоты своего места пребывания Стекляшкин превосходно видел это и сообразил — в машине же куча продуктов, снаряжения — и всему этому место здесь. Стекляшкин направился вниз, прикидывая, пойдут ли таскать вещи Хипоня и его законная жена?
Будем кратки — они не пошли, о чем-то вели речи в домике. Остальные трижды делали рейсы от машины к домикам, когда из крайнего домишки вылезла Ревмира с напряженно улыбавшимся лицом.
— Ой, мальчики, вы уже?!
— Все перенесли… А что на ужин? — Саша, как всегда, сразу брал быка за рога.
— А где готовить?
— В каждом домике есть печка и плита. Запас дров такой, что можно слона приготовить. Воды сейчас принесем… принесу.
— А готовить, значит, я…
Ревмира не была таким уж врагом кухни, но вот оставаться главой экспедиции она была всерьез намерена…
Отдышавшись, Саша двинулся за водой и быстро принес два ведра.
— Алексей Никодымыч, извольте почистить картошку! Павел, вы умеете открывать банки с консервами? Володя, будь добр, найди гречневую крупу! — изо всех сил обеспечивала себе Ревмира возможность контролировать происходящее. Раз она готовит ужин — в процесс приготовления ужина будет вовлечен весь лагерь! И все разговоры, все принятие решений пройдут здесь, у нее на глазах.
Тем паче, если сразу же и вести переговоры, планировать завтрашний день…
— Саша, сколько ходу до Красных скал?
— Если ехать, часов пять… Дорогу вы уже видели, боюсь, отобьете чего-нибудь. А если идти, то часа полтора.
— Сегодня, наверное, уже не пойдем… — хотел отдохнуть Хипоня.
— Надо было раньше, тогда может быть, и успели бы. А так прямо завтра и выйдем. Все удочки с собой возьмем, все что нужно.
— И перекус, — не собирался остаться без еды Павел из-за горе-кладоискателей.
— Само собой, и перекус.
— Тогда так… Мой совет, господа наниматели: встать в пять часов, выйти в шесть. Тогда до жары будем на месте. Решайте сами, но так лучше, поверьте. И не будет, как сегодня — до базы добрались, а дальше идти уже времени нет.
— Ну что, мужчины, встанем в пять?
На этот раз дежурный стон Хипони оборвался мгновенно и жалко: Хипоня поймал взгляд Ревмиры.
— Встанем! — пожал плечами Павел.
— Я поднимусь, — сухо бросил Стекляшкин.
— Та-ак… А завтракать будем здесь или на месте?
— А на месте зачем? Надо здесь…
— Это кто как предпочитает. Я могу в любое время есть, привык. А вот графа одного возил, так тот есть не мог по утрам. Готовили завтрак и с собой брали.
— Какого еще графа?!
— Из Австрии. Хороший граф, умный, даже по-русски говорит немного. Он зимой приезжал, на медведя, и потом еще летом, рыбу ловить. Я его и на Красные скалы водил, так что проведу, не сомневайтесь.
— Граф застрелил медведя? — вдруг быстро спросил Павел.
— А как же! Встал первым номером: пока он не выстрелит, никто больше стрелять не должен, — пояснил Саша Стекляшкиным и Хипоне. — Медведь на него прет, граф не стреляет. Ему ору: «Давай, чего стоишь!», а он ни с места. Зверь совсем из берлоги выскочил, почти на него — тогда граф по нему в упор. И наповал. Подошел к туше, улыбнулся, и поворачивается к нашим: «Ну чего вы суетитесь?!» — говорит. Так вот, граф по утрам есть не мог.
— А как графа звали?
— Почему звали?! Он и сейчас живехонек, очень даже здоровый граф! Недавно открытку прислал — он в замке, в своей библиотеке, и голова медведя на стене — нашего медведя, из Саян.