Страница:
— Ну, я лично могу есть тоже — когда угодно. Но вообще-то лучше в восемь часов, а не в шесть.
— Я тоже… — мотал головой Хипоня, и знаменитая борода болталась из стороны в сторону. — Я утром не могу есть, хоть убейте…
— Ну, мы с женой вставать рано привыкли, — рассудительно заметил Владимир Павлович, — инженеры как-никак.
— В общем, надо завтрак приготовить… А лучше всего так — сварить и ужин, и чтобы его только разогреть — и уже завтрак. А с собой тогда возьмем еды на весь день и чайник. Там тоже приготовим. И завтрак, кому надо, и обед для всех…
— Гм… Тогда, может, сварить сразу и завтрашний ужин?
— Не стоит, Ревмира Алексеевна, не стоит. Еда испортится, невкусная будет. Лучше не поленимся, и завтра. А мы все вам поможем, всем миром.
Какое-то время ушло на сборы всего нужного на завтра: удочек, еды, котелка, еды, чайника, чаю, аптечки, сменной одежды на всякий случай.
После ужина оставалось еще часа два до темноты, и сразу стало видно, как мало связаны между собой люди в маленьком отряде. Все разбрелись. Саша беседовал с Павлом, обсуждая детали работы двигателя, режимы и обороты. Стекляшкина это не так уж и увлекало. Ревмира с Хипоней вели литературные беседы. Доцент оживился, играл глазками, его губы стали красными, как кровь. Стекляшкину стало противно, он торопливо выбрался на улицу. Владимир Павлович чувствовал себя одиноко. Не в первый раз, скажем откровенно… Далеко не в первый. Но дома было что-то привычное, куда можно убежать от одиночества: книги, приятели, гараж (тут Владимир Павлович вспомнил пережитое унижение и скрипнул зубами от ярости). И как ни странно, важное место в размышлениях Владимира Павловича занимал Сергей Динихтис и его своеобразная жена. Умеют же устраиваться люди!
Вот, не понравилось ему жить с одной женой, и завел он себе тут же другую… Мало того, что юную, на которую глаз положить может не только такой кобель, как доцент Хипоня. Но которую еще и кусает, куда хочет. Которая ведет себя соответственно. А он что? Он так и будет жить с Ревмирой, это ясно. Ему эта дрянь изменяет, чуть не на глазах вырастают рога, а он живет и, конечно, будет жить и дальше. Потому что не сумеет он завести себе путной женщины. Кому он нужен, с его инженерским заработком и вечно луковой физиономией?! А Ревмира… ну ладно, пора себе признаться, хоть под старость — никогда не любила его эта энергичная бабенка. Обидно, неприятно, но ведь так? И даже хуже, неприятнее — не уважает его она. Скорее всего, никогда и не был он для нее мужчиной, мужем… А уж последние лет пять — и в грош не ставит, не уважает нисколько, и прямо скажем — ведь и не за что!
И от мысли, что через несколько лет станет он окончательно никому и ни за чем не нужным, и не останется в его жизни ничего, кроме как стареть в компании Ревмиры, такая тоска одолела бедного Стекляшкина, что задыхаясь, готовый заплакать, прислонился он к стволу здоровенной пихты, почти такой же, как тот кедровый комель на речном плесе, по дороге сюда.
От невротических симптомов Стекляшкина спас вполне внешний раздражитель: кто-то зачем-то стал наверху хлопать дверцей деревянного сортира. Наверное, пока Стекляшкин бродил по противоположному склону, кто-то поднялся к уборной… Только зачем он с такой силой стукает и стукает дверьми?!
Кто это там, внизу, торчит около тропинки вверх? А, Ревмира! И с ней, конечно же, Хипоня.
— Вы уж постойте тут немного… Постерегите даму, раз Владимир Павлович неизвестно где, раз позаботиться некому, — проворковала верная супруга и зашагала в сторону сортира, карабкаясь вверх по тропинке.
Дальнейшие события разворачивались, можно сказать, быстрее, чем я рассказываю про них. Ревмира почти что дошла до верха. Хипоня закурил, встал в романтическую позу ожидания.
Сразу трудно было понять, что это выкатилось из уборной, такое большое, темно-коричневое в вечернем свете, мохнатое. И это большое, мохнатое, страшно рявкнуло вдруг на Ревмиру, оскалило пасть, и Ревмира помчалась по тропинке вниз, подвывая от ужаса:
— Алексей Никоди-ымыч! Але-ешенька-а!!! Ой, медведь! Ой, ме-едведь!!!
Отсюда видно было превосходно и как мчится Ревмира, и как попятился, спрятался за сруб Хипоня. И как наглый медведь-хулиган присел на задние лапы, ухватил передней лапой дверь и последний раз шарахнул ей об косяк.
Почти одновременно медведь шагнул в лес и сразу стал совершенно незаметен, Ревмира добежала до низу, Хипоня попятился до двери в сруб, и из этой двери выбежали с ружьями Саша и Павел. И сразу стало очень много шума.
Ревмира рыдала на плече у Хипони. Хипоня орал, что надо ехать в Карск, пока медведи никого не съели. Саша орал, чтобы ему показали, где медведь. Хипоня орал, чтобы даму не трогали, пока он ее защищает. Павел орал, что ничего не понимает.
Владимир Павлович сделал еще одну печальную зарубку на память: «Нет, надо или разводиться, или как-то по другому строить отношения! Так дальше жить нельзя!» — понимал Владимир Павлович и точно так же понимал, что не хватит ему ни ума, ни предприимчивости, чтобы хоть что-то изменить.
ГЛАВА 10
— Я тоже… — мотал головой Хипоня, и знаменитая борода болталась из стороны в сторону. — Я утром не могу есть, хоть убейте…
— Ну, мы с женой вставать рано привыкли, — рассудительно заметил Владимир Павлович, — инженеры как-никак.
— В общем, надо завтрак приготовить… А лучше всего так — сварить и ужин, и чтобы его только разогреть — и уже завтрак. А с собой тогда возьмем еды на весь день и чайник. Там тоже приготовим. И завтрак, кому надо, и обед для всех…
— Гм… Тогда, может, сварить сразу и завтрашний ужин?
— Не стоит, Ревмира Алексеевна, не стоит. Еда испортится, невкусная будет. Лучше не поленимся, и завтра. А мы все вам поможем, всем миром.
Какое-то время ушло на сборы всего нужного на завтра: удочек, еды, котелка, еды, чайника, чаю, аптечки, сменной одежды на всякий случай.
После ужина оставалось еще часа два до темноты, и сразу стало видно, как мало связаны между собой люди в маленьком отряде. Все разбрелись. Саша беседовал с Павлом, обсуждая детали работы двигателя, режимы и обороты. Стекляшкина это не так уж и увлекало. Ревмира с Хипоней вели литературные беседы. Доцент оживился, играл глазками, его губы стали красными, как кровь. Стекляшкину стало противно, он торопливо выбрался на улицу. Владимир Павлович чувствовал себя одиноко. Не в первый раз, скажем откровенно… Далеко не в первый. Но дома было что-то привычное, куда можно убежать от одиночества: книги, приятели, гараж (тут Владимир Павлович вспомнил пережитое унижение и скрипнул зубами от ярости). И как ни странно, важное место в размышлениях Владимира Павловича занимал Сергей Динихтис и его своеобразная жена. Умеют же устраиваться люди!
Вот, не понравилось ему жить с одной женой, и завел он себе тут же другую… Мало того, что юную, на которую глаз положить может не только такой кобель, как доцент Хипоня. Но которую еще и кусает, куда хочет. Которая ведет себя соответственно. А он что? Он так и будет жить с Ревмирой, это ясно. Ему эта дрянь изменяет, чуть не на глазах вырастают рога, а он живет и, конечно, будет жить и дальше. Потому что не сумеет он завести себе путной женщины. Кому он нужен, с его инженерским заработком и вечно луковой физиономией?! А Ревмира… ну ладно, пора себе признаться, хоть под старость — никогда не любила его эта энергичная бабенка. Обидно, неприятно, но ведь так? И даже хуже, неприятнее — не уважает его она. Скорее всего, никогда и не был он для нее мужчиной, мужем… А уж последние лет пять — и в грош не ставит, не уважает нисколько, и прямо скажем — ведь и не за что!
И от мысли, что через несколько лет станет он окончательно никому и ни за чем не нужным, и не останется в его жизни ничего, кроме как стареть в компании Ревмиры, такая тоска одолела бедного Стекляшкина, что задыхаясь, готовый заплакать, прислонился он к стволу здоровенной пихты, почти такой же, как тот кедровый комель на речном плесе, по дороге сюда.
От невротических симптомов Стекляшкина спас вполне внешний раздражитель: кто-то зачем-то стал наверху хлопать дверцей деревянного сортира. Наверное, пока Стекляшкин бродил по противоположному склону, кто-то поднялся к уборной… Только зачем он с такой силой стукает и стукает дверьми?!
Кто это там, внизу, торчит около тропинки вверх? А, Ревмира! И с ней, конечно же, Хипоня.
— Вы уж постойте тут немного… Постерегите даму, раз Владимир Павлович неизвестно где, раз позаботиться некому, — проворковала верная супруга и зашагала в сторону сортира, карабкаясь вверх по тропинке.
Дальнейшие события разворачивались, можно сказать, быстрее, чем я рассказываю про них. Ревмира почти что дошла до верха. Хипоня закурил, встал в романтическую позу ожидания.
Сразу трудно было понять, что это выкатилось из уборной, такое большое, темно-коричневое в вечернем свете, мохнатое. И это большое, мохнатое, страшно рявкнуло вдруг на Ревмиру, оскалило пасть, и Ревмира помчалась по тропинке вниз, подвывая от ужаса:
— Алексей Никоди-ымыч! Але-ешенька-а!!! Ой, медведь! Ой, ме-едведь!!!
Отсюда видно было превосходно и как мчится Ревмира, и как попятился, спрятался за сруб Хипоня. И как наглый медведь-хулиган присел на задние лапы, ухватил передней лапой дверь и последний раз шарахнул ей об косяк.
Почти одновременно медведь шагнул в лес и сразу стал совершенно незаметен, Ревмира добежала до низу, Хипоня попятился до двери в сруб, и из этой двери выбежали с ружьями Саша и Павел. И сразу стало очень много шума.
Ревмира рыдала на плече у Хипони. Хипоня орал, что надо ехать в Карск, пока медведи никого не съели. Саша орал, чтобы ему показали, где медведь. Хипоня орал, чтобы даму не трогали, пока он ее защищает. Павел орал, что ничего не понимает.
Владимир Павлович сделал еще одну печальную зарубку на память: «Нет, надо или разводиться, или как-то по другому строить отношения! Так дальше жить нельзя!» — понимал Владимир Павлович и точно так же понимал, что не хватит ему ни ума, ни предприимчивости, чтобы хоть что-то изменить.
ГЛАВА 10
Террасы Малой Речки
13 августа 1999 года
Ревмира Алексеевна гордилась своим умением вставать в нужное время. Для этого ей достаточно ей было представить себе грифельную доску и мысленно написать на ней время пробуждения, а потом мысленно увидеть, как эта доска опускается в пруд, и со дна неглубокого пруда продолжают светить те же самые цифры — время подъема.
Так сделала Ревмира Алексеевна и на этот раз, и проснулась ровно без пятнадцати пять. В соседнем спальнике на нарах без задних ног храпел Стекляшкин. Она его разбудит чуть попозже. С полминуты Ревмира смотрела на спящего мужа в упор, все пыталась понять, как же распалось все, что казалось бы, должно было остаться прочным на всю жизнь. В девичестве казалось правильным решать, быть главной, командовать. А когда, интересно, ей первый раз захотелось, — чтобы решил Стекляшкин? Чтобы сильным был, сильней ее? Так и перехотелось…
Нет, не хотела этого Ревмира, но само собой поднималось раздражение против этого безвольного подбородка, против этого никакого выражения… Порой хотелось даже — ну рявкни ты на меня, ну поставь на место, сколько можно! И этого — перехотелось.
Стекляшкин мирно спал. Он привык, что все решает жена, что поднимает и укладывает жена. Зачем вставать самому, зачем помнить, когда, напрягать остатки воли? Все сделают за тебя, все решат и все организуют. А ты потом встанешь, когда скажут, и все исполнишь.
А на улице был туман, сплошные звуки лопающихся пузырьков, тревожное колыхание белесых движущихся стен. То вдруг становилось совершенно ничего не видно, разве что верхушки деревьев на склонах, окружающих долинку. А то вдруг туман проносило, и видно было почти все, только подвижные полосы тумана перечеркивали деревья, кусты и дома, делали причудливым и странным все, до чего доставал глаз. Еще вчера Ревмира заметила, что дальше за домиками, склоны опускаются, долинка плавно переходит в плато, и растут там не деревья, а только лишь какие-то кусты. Саша вчера говорил, что там прикармливают маралов, кладут для них соль.
Ревмира Алексеевна пошла туда — пописать можно ведь и не в уборной — и тут же наткнулась на соль. Здоровенная глыба полупрозрачной каменной соли лежала прямо на земле; глыба имела острые грани внизу, зализанные формы наверху, и Ревмира подумала, что глыбу ведь и правда зализали.
Ревмира сделала еще два-три шага и буквально замерла на месте от восторга. Шагах в двадцати на фоне уплывавшего тумана высился огромный марал. Марал гулко фукнул, вскинул голову и стал очень похож на геральдическое изображение. Марал сделал шаг, его задние ноги подтянулись к передним, спина выгнулась, и на какое-то мгновение марал стал очень похож на скифское золотое украшение — летящего оленя с бляшки или с росписи на чаше. Марал сделал шаг всеми ногами, и это было уже не произведение искусства, и не символ, а удивительно красивое животное, выступающее в утреннем тумане!
— Ох ты какой! — ворковала Ревмира. — Маралик, маралик, олеша…
Марал, потряхивая рогами, неторопливо подходил к Ревмире. Если бы марал не фукнул еще раз, и Ревмире не пришло бы в голову, что так фукать может только очень сильное животное, гораздо сильней человека, она бы не насторожилась. Если бы он не всхрапнул, не загреб копытом землю, Ревмира и не подумала бы, что марал может быть очень опасным. Одним словом, марал сам был виноват: если бы он не предупредил Ревмиру, она бы подпустила зверя вплотную, и он скорей всего, ее бы убил.
А так Ревмира сделала шаг назад, второй… А когда марал опустил рога и ринулся на нее моментальным звериным движением, Ревмира уже была готова и в три прыжка достигла домика. Дробный топот приближался, не позволял и думать успеть вбежать в дом, и Ревмира прыгнула на забор, а с забора — на крышу домика. И вовремя: жаром обдало Ревмиру при виде того, как разлетелась в щепу верхняя доска забора под ударом передних копыт. Если не считать грохота лопнувшей доски — как выстрел из дробовика — все происходило в тишине. Только на крыше Ревмира сообразила наконец, что вовсе не обязана молчать.
На истошные вопли Ревмиры вылетел сонный Стекляшкин, махнул шляпой в сторону марала:
— Пошел вон!
Марал направился к нему. Стекляшкин попятился. Марал опустил рога для последнего удара, напряг мышцы ног…
— Вова, ради бога, осторожнее!
От истошного вопля Ревмиры, казалось, распадутся горы. Марал испуганно присел, и Стекляшкин отпрянул за дом.
— Мишка! Балуй! Что за скотина, прости Господи! — послышался крик проводника.
Саша в одном белье, сам похожий на сгусток тумана, выплывал от нижнего домика, и в руке у него была палка. Марал откровенно заметался. И одновременно из-за домика опять вывалился Стекляшкин: шляпа в одной рук, ружье в другой. Двустволку Стекляшкин держал, как индейцы в фильмах про Дикий Запад: одной рукой, за замок, дулом вверх; шляпой махал на марала.
— Брысь!
Неуловимо быстрым движением прянул марал, выхватил шляпу из рук Стекляшкина, частой рысью рванул в сторону леса, под грозный окрик Саши:
— Я т-тебе!
Стекляшкин подбежал к Ревмире, сперва чуть не сунул ей в нос дуло ружья. Разобрался в ситуации, поставил ружье в стороне, протянул руку:
— Ты как?! Что он тебе сделал?!
Ведь и правда волнуется, бледный… И не струсил, пошел на марала…
— Спасибо, Вова!
Даже не хотелось вылезать из мужниных объятий, да пора: от домика холостяков бежал Павел (Хипоня так и дрых до того, как его разбудили и сунули завтрак под нос).
— Вот ведь скотина поганая, прикормили себе на горе! — возмущался Саша Сперанский. — Представляете, из малыша выкормили негодяя, а он только меня признает и Маралова! Остальных всех лупит почем зря, графа вон чуть не прикончил…
— Хоть бы предупредил!
— Да на лето он уходит… обычно.
Выходили «рыбачить» к Красным скалам, и Саша кинул удивленный взгляд в сторону двух лопат и кирки, которые понес Стекляшкин. Взгляд Саши встретился со взглядом Ревмиры и тут же отразил, что не его это дело, мало ли кто как рыбачит.
— Купальники все надели? Там в воду надо будет лезть…
— Надели!
— Ну, выходим.
Даже днем в этой лощине было темно и прохладно. А сейчас, ранним утром, было попросту сыро и холодно. Капли срывались с деревьев при каждом порыве ветра там, наверху. Если дуло сильно, казалось, что все время идет дождь, — тоже наверху, выше лощины. А в узости лощины, круто спускавшейся к реке, было достаточно тихо. Капли падали с деревьев мерно и постоянно, люди поскальзывались на размокшей глинистой земле, кутались в свитера и куртки.
Разумеется, бежал вниз ручей. То ли он использовал эту тропу, проложенную людьми, то ли люди пошли по долине ручья, превратили звериные тропки в какую-никакую, а в дорогу людей. Хотя вообще-то только в Саянах могли назвать дорогой эту еле заметную, колдобистую, все время прерывавшуюся тропку.
Первая переправа началась метров через триста. На этот раз все легко перепрыгнули по камушкам мимо шипящей, бьющейся воды, в клубах водной пыли, вдохнули порцию особенно влажного, холодного воздуха.
Вторая переправа была через речушку покрупнее. Большие камни сидели в русле, в мареве из мелких брызг, среди рева бешеной воды — черные, мокрые, страшные; перепрыгнуть по ним реку не было ни малейшей возможности.
Через реку переброшено бревно — тоже страшно, черное, мокрое, все в каких-то наростах и грибах, в жуткого вида желто-серо-черной плесени. По этому бревну, скользкому от водяной пыли, постоянно оседавшей на него, и надо было переходить. Хочешь не хочешь — опирайся на палку. И метра полтора до черных камней жуткого вида, до клокочущей яркой воды.
Тут даже Хипоня перестал стонать и заводить очи горе — частью от страха, частью потому, что Ревмиру Алексеевну стоны уже стали раздражать. То стоны служили признаками близости по духу, знаком осуждения дикости нравов и общей цивилизованности стонавших и оравших про «ужасно!» А тут стали трактоваться стоны как признак изнеженности и неподобающей мужчине чувствительности. Хипоня злился, но стонать почти совершенно прекратил.
На третьей реке переправы не было совсем. Приходилось сворачивать с тропы, лезть через заросли лопухов и чертополоха, искать место для брода, разуваться и переходить.
— Может, не разуваться? Там же камни…
— Я бы разулся. Вода очень холодная, потом надо одеться, обуться в сухое. И палки, палки возьмите!
Не больше минуты проводил человек, опираясь на палку, в бешено летящей по склизлым камням воде, по щиколотку, по колено. А ноги почти не чувствовались, застывали совершенно, и от них по бедрам, по всему телу проходили словно волны холода.
— Попрыгайте, порастирайте ноги! — уговаривал Саша, подавая пример.
На следующей переправе вода летела прямо на завал камней, свежую осыпь — здесь целая гора взяла и поехала вниз. Вода реки уходила под камни, просачивалась между ними, и нужно было лезть по этим камням — тоже мокрым, склизким, холодным, но все-таки не таким страшным, как прежние.
И было еще пять переправ, в общей сложности девять. Было около семи утра, когда перед путниками открылся бурливый, шумный Ой, и в него впадал последний ручеек, на этот раз еле заметный, можно было перешагнуть.
От базы до реки — всего-то километра два, а шли их почти час. Река. Очень редко можно видеть действительно зеленую воду. Енисей бывает бутылочно-зеленый, тусклый. Но вода Оя была зеленой и в то же время яркой, светлой. Вода с ревом неслась по камням, взбивала пену, и эта пена накапливалась в спокойных местах. Вода перекатывалась через пороги, бросалась на берега, неслась со скоростью курьерского поезда вниз.
Вода быстро, стремительно летела, быстро уносила ветки, листья, любой мусор. Вон как бурлит, крутит, несет и бросает. Вода швыряла камни, тащила их по дну, и камни глухо стучали под водой. Все время раздавался этот стук, не в одном месте, так в другом. Вода размывала берега, и очень быстро. В одном месте тропинку снесло, и видно, что быстро, за считанные дни, а может быть, даже часы: совсем свежие следы шли до размыва и после. Так же быстро река намывала: Саша показал косу, которой не было три дня назад.
Да, Ой была очень, очень быстрая и очень шумная река. И в то же время — маленькая река. В ней все было маленькое. Ширина — от силы метров сто, а местами, пожалуй, и семьдесят. Берега высотой метр, самое большее два. Коса длиной три метра. Остров длиной метров восемь, высотой в полметра. На Енисее все было, что и говорить, несравненно больше, основательней.
По тропинке шли минут десять-пятнадцать и прошли где-то километра два — здесь-то идти было легко.
— А вон и Красная скала.
— Ага!
Саша наблюдал очень внимательно, как вперились в нее глазами Стекляшкины и вместе с ними — и Хипоня.
— А переправа — вот она.
— Мы полезем в эту реку?!
— Можно и не лезть… Можно вернуться и поехать сюда на машине. Через четыре, пять часов пути будем опять вот здесь… Если не пойдет дождь, мы переедем на ту сторону и станем у Красной скалы.
— Гм… А если дождь пойдет?
— Через час река так вздуется, что не проедем. Разве что — упали первые капли, и сразу же — в машину и сюда.
— А если мы будем на той стороне и не успеем переехать?
— Так и будем сидеть на той стороне, пока вода не спадет… Но она быстро спадает. Дождь кончится, и через несколько часов.
— А если дождь будет надолго? Суток на трое?
— Тогда сидеть будем дней пять.
— Помрем!
— Зачем же сразу помирать? В любом случае не помрем, а чтобы лучше было, надо взять с собой запас еды на день-два… И все!
— Я так понимаю, что ведь и не только в машине дело… — встрял Хипоня, — я так понимаю, что машина машиной, а мы и без нее зависим от погоды. Перейдем мы на тот берег, и сиди жди, пока спадет вода… все верно?
— Конечно. Ну что, Ревмира Алексеевна, будем переправляться?
— Будем, будем! Другие же переправляются.
— Вот это правильно, — не удержался Саша от оценки.
— Только все же непонятно, как переправляться… — пытался уточнить Стекляшкин, глядя в несущуюся воду.
— Перила делать будем.
— Это как?
— А вот сейчас покажу, как… Мужики… Ревмира Алексеевна… У всех купальники есть?
— Ну, вы же нас предупреждали…
— Что, Паша, сделаем дело?
Павел кивнул, торопливо скидывал одежду. Саша деловито крепил конец троса к приземистой корявой иве. Судя по потертостям коры, к ней крепили концы постоянно.
— Надо бы третьего… — явственно остановился взгляд Саши на Стекляшкине.
— Сейчас! — тоже сбросил куртку и штаны Стекляшкин, поежился от холода бледной пупырчатой кожей.
— Ну, начали…
Бухта каната так и лежала на плечах Саши. Мужик двинулся в воду, канат натянулся, и Саша его подтравил.
— А ну!
Павел вошел в воду, положил руки на плечи Саше. Стекляшкин подошел, мужчины положили руки на плечи и ему. Все трое стали поворачиваться в реке, словно танцевали какой-то медленный вальс на троих. Саша подтравливал трос. Стекляшкин оказывался лицом то к одному берегу, где застыли Ремвмира с Хипоней, то к другому берегу, пустому, где над высокой террасой торчала красная скала.
Под неглубокой водой, от силы по пояс мужчине, шли ровно уложенные камни: склизкие от тины, окатанные голыши; между камнями — жесткая трава, ухитрявшаяся так крепко держаться, что ее не сносило течением. Уже на первой трети пути все силы уходили только на то, чтобы не дать себя сбить с ног; чувствовалось, что стоит ослабеть, пожалеть себя, и вода заставит сделать шаг… другой… пока человек не потеряет равновесие, не упадет, и его не потащит по этим окатанным, голым и склизким камням.
Давно уже не чувствовалось тело, и холод был как бы трехслойным — сверху очень холодно. Потом вроде бы теплый слой. А дальше, в глубине тела — совсем холодно, невыносимо.
Совершенно внезапно дно пошло резко вверх, шум воды немного отступил, не надо было беречь ноги от камней, что перекатывает по дну, уносит в низовья река. На лицо упала тень от ветвей ивы.
— Вот тут и закрепим канат.
Втроем повисли на канате, заставили его подняться, чтобы не полоскался по воде, и Саша его закрепил.
— Вот и перила!
Все тот же Саша сорвал с головы вязаную шапочку, достал железную коробочку от леденцов, а из нее — сухие спички. Нашелся и топорик, Павел побежал на негнущихся ногах за хворостом. Огонь весело лизнул сухие прутья, загудел в умело разложенных дровах, и тут только, в волнах этого сухого тепла Стекляшкин почувствовал, до какой степени замерз.
А вместе с тем пришло какое-то необъяснимое, не по годам, переживание телесного счастья, радости жизни, ощущение здоровья и силы. Река стала синей, небо — более ясным и высоким, оттенки зеленого на стене леса — разнообразнее, а откосы террас — рыжее. Мир стал бодрым, счастливым и радостным, расцвеченным красками августа, богатым и щедрым.
«Что это со мной?» — думал Стекляшкин с каким-то даже страхом. Много лет не переживал он ничего подобного и как-то, пожалуй, отвык.
Канат натянулся. Ревмира шла, держась за канат, перебирая руками. Рюкзак на плечах, что-то еще на голове. В нескольких метрах позади плелся Хипоня. И Стекляшкин, и не он один, отметили, что переходил-то он без груза, но перебирал руками цепко и лез упорно, расторопно. Когда нельзя было переложить дело ни на кого другого, доцент оказывался очень даже приспособленным и сильным.
— Ну что, согрелись?! — улыбнулся Саша. У него после реки, после ледяной воды становилось лучезарней на душе. И был еще один переход, уже с удобствами, держась за натянутый канат, для переноса всего нужного. И опять был костер, благо Ревмира, отогревшись, сунула в огонь еще веток, и рыжий прозрачный огонь рванулся к высокому небу.
Стекляшкин глянул на часы: девятый час! Переправа — эти семьдесят метров — сожрала еще час времени.
— Что, так каждый день ходить?!
— Нет, не каждый. Зачем каждый раз таскать снаряжение? Мы тут тент натянем и оставим, можно будет приходить на готовое. Чайник не понесем, котелок — тоже. Даже еды немного зароем, в стеклянной банке.
— А банка зачем?!
— Чтоб не учуяли. Я банку с крупой взял, другую с сахаром и с чаем, консервы. Сделаем захоронку, можно будем меньше таскать. Лопаты и кирку, думаю, тоже не потащим. Можно оставить и удочки…
— Значит, завтра пойдем налегке?!
— Почти налегке. А готовить надо во-он там… там кострище, еще со времен графа. Кто не завтракал? Кто есть хочет?
— Мужики, я не согласна! Пусть тут у нас будет дежурный!
— Не надо дежурного, я все сам сделаю, вы только… гм… рыбу ловите.
И Саша правда все стал делать сам: натянул брезент над старым кострищем, натащил кучу хвороста — и варить сегодня, и как запас — а вдруг пойдет дождь? А тут — запас сухого хвороста, лежит под куском целлофана. Он же сходил вырубил рогульки, сбегал за водой, и пока упревала вкуснейшая каша, исходился паром чайник, успел закопать захоронку. Он же вымыл всю посуду, сбегал по террасе подальше от людей, выкопал там ямку, сбросил все пищевые остатки — чтоб не привлекали мух. Не было и одиннадцати, день только начинался, и Саше становилось скучно. Сходил он в лес, принес чурбачков, сделал скамейку и стол… Времени еще было полно, и Саша наловил хариусов в сонной полдневной заводи, дальше вниз по реке, где кончалась терраса. Наловил и сварил из них свежайшую уху, а одного посолил и съел сам, прямо сырого, еле соленого, и с хлебом. День тянулся для него ужасно длинно.
А остальные занимались все другим… Вот, вроде, красная скала. Вокруг — ровная терраса, скала стоит одиночно, останец. Красная скала, под ней — источник. Вроде бы, вот оно, место, где можно отмерять, да и приниматься за раскопки.
— Саша, вот же красная скала?!
— Это первая. В трех километрах выше — вторая красная скала.
— Ну, хоть первая…
Вот и источник, бьющий под самой скалой.
— Давайте отмерим десять саженей от этого источника!
И вот тут выяснился загадочный характер самого понятия «сажень».
Хипоня рассказал о саженях еще раз, и его все честно слушали. …Про царскую, орленую, печатную, казенную, маховую и косую, квадратную и кубическую, рассыпную и никаковскую, про то, что сажень должна быть равна трем аршинам, а каждый аршин равен 71,12 см.
— Все это ладно, а копать-то где? — спросил Павел. Бродов, как и следует менту, проявлял приземленную бескрылость духа и прискорбное отсутствие любви к теории.
— Лучше всего взять оба варианта…
— Оба?! — изумилась Ревмира. Ей казалось, что стоит увезти Хипоню в лес, посулить долю клада, и сразу же найдутся кубические сажени, сразу доцент вспомнит все, что утаивает в городе. Правда оказалась неприятной.
— Ну а… если сажень в 152 сантиметра, то 10 саженей — это 15 метров. Если сажень 172 сантиметра, то тогда 17 метров. А если брать позднюю, в 2 метра 13 сантиметров, то 10 саженей получается 21 метр…
— Так кубическая-то из них какая?!
— По-моему, надо взять все…
И тут сердце Ревмиры упало окончательно — она поняла, что Хипоня сам не знает, какими саженями мерить.
Ну ладно, пусть даже придется бить три шурфа, на всякий случай, чтоб угадать нужную сажень. Но вот еще один совершенно неразрешимый вопрос: куда отсчитывать сажени: на северо-запад или же на северо-восток?!
— Владимир, давай рулетку и компас!
Павел забивал колышек, Хипоня держал инструменты, Володя побежал с веревкой… Да, все были очень заняты! Та-ак… Если мерить на северо-восток, то, получается, есть только одна отметка — на пятнадцать метров. Потом уже пошла только скала. А если мерить на северо-запад, то вроде бы вот тут, на самом краю террасы, и можно сделать все три отметки.
— Алексей Никодимыч, возьмите же лопату. Павел, вы немного покопаете? Хоть клада и не существует. Володя, вооружись киркой.
Только Ревмире не хватило инструмента, и она осуществляла, так сказать, идейное руководство.
— И-эххх! — крякнул Алексей Никодимыч и с силой вогнал в грунт лопату. Лопата вошла на четверть штыка и застыла, издав невероятной силы хруст. Копать здесь было не так просто — не столько приходилось подгребать совковой лопатой, сколько разбивать грунт киркой, потом поддевать штыковой лопатой, а уж оставшееся выбрасывать, подцепляя совком. Терраса там или не терраса, а грунт оказался битком набит камнями разного размера. Большая часть камней находилась в разной стадии превращения в охру. Камни были покрыты рыхлым красным или рыжим налетом, который и использовал первобытный человек — сыпал в могилы, как «кровь мертвых», чтобы мертвецы могли бы встать в загадочном царстве мертвых.
Ревмира Алексеевна гордилась своим умением вставать в нужное время. Для этого ей достаточно ей было представить себе грифельную доску и мысленно написать на ней время пробуждения, а потом мысленно увидеть, как эта доска опускается в пруд, и со дна неглубокого пруда продолжают светить те же самые цифры — время подъема.
Так сделала Ревмира Алексеевна и на этот раз, и проснулась ровно без пятнадцати пять. В соседнем спальнике на нарах без задних ног храпел Стекляшкин. Она его разбудит чуть попозже. С полминуты Ревмира смотрела на спящего мужа в упор, все пыталась понять, как же распалось все, что казалось бы, должно было остаться прочным на всю жизнь. В девичестве казалось правильным решать, быть главной, командовать. А когда, интересно, ей первый раз захотелось, — чтобы решил Стекляшкин? Чтобы сильным был, сильней ее? Так и перехотелось…
Нет, не хотела этого Ревмира, но само собой поднималось раздражение против этого безвольного подбородка, против этого никакого выражения… Порой хотелось даже — ну рявкни ты на меня, ну поставь на место, сколько можно! И этого — перехотелось.
Стекляшкин мирно спал. Он привык, что все решает жена, что поднимает и укладывает жена. Зачем вставать самому, зачем помнить, когда, напрягать остатки воли? Все сделают за тебя, все решат и все организуют. А ты потом встанешь, когда скажут, и все исполнишь.
А на улице был туман, сплошные звуки лопающихся пузырьков, тревожное колыхание белесых движущихся стен. То вдруг становилось совершенно ничего не видно, разве что верхушки деревьев на склонах, окружающих долинку. А то вдруг туман проносило, и видно было почти все, только подвижные полосы тумана перечеркивали деревья, кусты и дома, делали причудливым и странным все, до чего доставал глаз. Еще вчера Ревмира заметила, что дальше за домиками, склоны опускаются, долинка плавно переходит в плато, и растут там не деревья, а только лишь какие-то кусты. Саша вчера говорил, что там прикармливают маралов, кладут для них соль.
Ревмира Алексеевна пошла туда — пописать можно ведь и не в уборной — и тут же наткнулась на соль. Здоровенная глыба полупрозрачной каменной соли лежала прямо на земле; глыба имела острые грани внизу, зализанные формы наверху, и Ревмира подумала, что глыбу ведь и правда зализали.
Ревмира сделала еще два-три шага и буквально замерла на месте от восторга. Шагах в двадцати на фоне уплывавшего тумана высился огромный марал. Марал гулко фукнул, вскинул голову и стал очень похож на геральдическое изображение. Марал сделал шаг, его задние ноги подтянулись к передним, спина выгнулась, и на какое-то мгновение марал стал очень похож на скифское золотое украшение — летящего оленя с бляшки или с росписи на чаше. Марал сделал шаг всеми ногами, и это было уже не произведение искусства, и не символ, а удивительно красивое животное, выступающее в утреннем тумане!
— Ох ты какой! — ворковала Ревмира. — Маралик, маралик, олеша…
Марал, потряхивая рогами, неторопливо подходил к Ревмире. Если бы марал не фукнул еще раз, и Ревмире не пришло бы в голову, что так фукать может только очень сильное животное, гораздо сильней человека, она бы не насторожилась. Если бы он не всхрапнул, не загреб копытом землю, Ревмира и не подумала бы, что марал может быть очень опасным. Одним словом, марал сам был виноват: если бы он не предупредил Ревмиру, она бы подпустила зверя вплотную, и он скорей всего, ее бы убил.
А так Ревмира сделала шаг назад, второй… А когда марал опустил рога и ринулся на нее моментальным звериным движением, Ревмира уже была готова и в три прыжка достигла домика. Дробный топот приближался, не позволял и думать успеть вбежать в дом, и Ревмира прыгнула на забор, а с забора — на крышу домика. И вовремя: жаром обдало Ревмиру при виде того, как разлетелась в щепу верхняя доска забора под ударом передних копыт. Если не считать грохота лопнувшей доски — как выстрел из дробовика — все происходило в тишине. Только на крыше Ревмира сообразила наконец, что вовсе не обязана молчать.
На истошные вопли Ревмиры вылетел сонный Стекляшкин, махнул шляпой в сторону марала:
— Пошел вон!
Марал направился к нему. Стекляшкин попятился. Марал опустил рога для последнего удара, напряг мышцы ног…
— Вова, ради бога, осторожнее!
От истошного вопля Ревмиры, казалось, распадутся горы. Марал испуганно присел, и Стекляшкин отпрянул за дом.
— Мишка! Балуй! Что за скотина, прости Господи! — послышался крик проводника.
Саша в одном белье, сам похожий на сгусток тумана, выплывал от нижнего домика, и в руке у него была палка. Марал откровенно заметался. И одновременно из-за домика опять вывалился Стекляшкин: шляпа в одной рук, ружье в другой. Двустволку Стекляшкин держал, как индейцы в фильмах про Дикий Запад: одной рукой, за замок, дулом вверх; шляпой махал на марала.
— Брысь!
Неуловимо быстрым движением прянул марал, выхватил шляпу из рук Стекляшкина, частой рысью рванул в сторону леса, под грозный окрик Саши:
— Я т-тебе!
Стекляшкин подбежал к Ревмире, сперва чуть не сунул ей в нос дуло ружья. Разобрался в ситуации, поставил ружье в стороне, протянул руку:
— Ты как?! Что он тебе сделал?!
Ведь и правда волнуется, бледный… И не струсил, пошел на марала…
— Спасибо, Вова!
Даже не хотелось вылезать из мужниных объятий, да пора: от домика холостяков бежал Павел (Хипоня так и дрых до того, как его разбудили и сунули завтрак под нос).
— Вот ведь скотина поганая, прикормили себе на горе! — возмущался Саша Сперанский. — Представляете, из малыша выкормили негодяя, а он только меня признает и Маралова! Остальных всех лупит почем зря, графа вон чуть не прикончил…
— Хоть бы предупредил!
— Да на лето он уходит… обычно.
Выходили «рыбачить» к Красным скалам, и Саша кинул удивленный взгляд в сторону двух лопат и кирки, которые понес Стекляшкин. Взгляд Саши встретился со взглядом Ревмиры и тут же отразил, что не его это дело, мало ли кто как рыбачит.
— Купальники все надели? Там в воду надо будет лезть…
— Надели!
— Ну, выходим.
Даже днем в этой лощине было темно и прохладно. А сейчас, ранним утром, было попросту сыро и холодно. Капли срывались с деревьев при каждом порыве ветра там, наверху. Если дуло сильно, казалось, что все время идет дождь, — тоже наверху, выше лощины. А в узости лощины, круто спускавшейся к реке, было достаточно тихо. Капли падали с деревьев мерно и постоянно, люди поскальзывались на размокшей глинистой земле, кутались в свитера и куртки.
Разумеется, бежал вниз ручей. То ли он использовал эту тропу, проложенную людьми, то ли люди пошли по долине ручья, превратили звериные тропки в какую-никакую, а в дорогу людей. Хотя вообще-то только в Саянах могли назвать дорогой эту еле заметную, колдобистую, все время прерывавшуюся тропку.
Первая переправа началась метров через триста. На этот раз все легко перепрыгнули по камушкам мимо шипящей, бьющейся воды, в клубах водной пыли, вдохнули порцию особенно влажного, холодного воздуха.
Вторая переправа была через речушку покрупнее. Большие камни сидели в русле, в мареве из мелких брызг, среди рева бешеной воды — черные, мокрые, страшные; перепрыгнуть по ним реку не было ни малейшей возможности.
Через реку переброшено бревно — тоже страшно, черное, мокрое, все в каких-то наростах и грибах, в жуткого вида желто-серо-черной плесени. По этому бревну, скользкому от водяной пыли, постоянно оседавшей на него, и надо было переходить. Хочешь не хочешь — опирайся на палку. И метра полтора до черных камней жуткого вида, до клокочущей яркой воды.
Тут даже Хипоня перестал стонать и заводить очи горе — частью от страха, частью потому, что Ревмиру Алексеевну стоны уже стали раздражать. То стоны служили признаками близости по духу, знаком осуждения дикости нравов и общей цивилизованности стонавших и оравших про «ужасно!» А тут стали трактоваться стоны как признак изнеженности и неподобающей мужчине чувствительности. Хипоня злился, но стонать почти совершенно прекратил.
На третьей реке переправы не было совсем. Приходилось сворачивать с тропы, лезть через заросли лопухов и чертополоха, искать место для брода, разуваться и переходить.
— Может, не разуваться? Там же камни…
— Я бы разулся. Вода очень холодная, потом надо одеться, обуться в сухое. И палки, палки возьмите!
Не больше минуты проводил человек, опираясь на палку, в бешено летящей по склизлым камням воде, по щиколотку, по колено. А ноги почти не чувствовались, застывали совершенно, и от них по бедрам, по всему телу проходили словно волны холода.
— Попрыгайте, порастирайте ноги! — уговаривал Саша, подавая пример.
На следующей переправе вода летела прямо на завал камней, свежую осыпь — здесь целая гора взяла и поехала вниз. Вода реки уходила под камни, просачивалась между ними, и нужно было лезть по этим камням — тоже мокрым, склизким, холодным, но все-таки не таким страшным, как прежние.
И было еще пять переправ, в общей сложности девять. Было около семи утра, когда перед путниками открылся бурливый, шумный Ой, и в него впадал последний ручеек, на этот раз еле заметный, можно было перешагнуть.
От базы до реки — всего-то километра два, а шли их почти час. Река. Очень редко можно видеть действительно зеленую воду. Енисей бывает бутылочно-зеленый, тусклый. Но вода Оя была зеленой и в то же время яркой, светлой. Вода с ревом неслась по камням, взбивала пену, и эта пена накапливалась в спокойных местах. Вода перекатывалась через пороги, бросалась на берега, неслась со скоростью курьерского поезда вниз.
Вода быстро, стремительно летела, быстро уносила ветки, листья, любой мусор. Вон как бурлит, крутит, несет и бросает. Вода швыряла камни, тащила их по дну, и камни глухо стучали под водой. Все время раздавался этот стук, не в одном месте, так в другом. Вода размывала берега, и очень быстро. В одном месте тропинку снесло, и видно, что быстро, за считанные дни, а может быть, даже часы: совсем свежие следы шли до размыва и после. Так же быстро река намывала: Саша показал косу, которой не было три дня назад.
Да, Ой была очень, очень быстрая и очень шумная река. И в то же время — маленькая река. В ней все было маленькое. Ширина — от силы метров сто, а местами, пожалуй, и семьдесят. Берега высотой метр, самое большее два. Коса длиной три метра. Остров длиной метров восемь, высотой в полметра. На Енисее все было, что и говорить, несравненно больше, основательней.
По тропинке шли минут десять-пятнадцать и прошли где-то километра два — здесь-то идти было легко.
— А вон и Красная скала.
— Ага!
Саша наблюдал очень внимательно, как вперились в нее глазами Стекляшкины и вместе с ними — и Хипоня.
— А переправа — вот она.
— Мы полезем в эту реку?!
— Можно и не лезть… Можно вернуться и поехать сюда на машине. Через четыре, пять часов пути будем опять вот здесь… Если не пойдет дождь, мы переедем на ту сторону и станем у Красной скалы.
— Гм… А если дождь пойдет?
— Через час река так вздуется, что не проедем. Разве что — упали первые капли, и сразу же — в машину и сюда.
— А если мы будем на той стороне и не успеем переехать?
— Так и будем сидеть на той стороне, пока вода не спадет… Но она быстро спадает. Дождь кончится, и через несколько часов.
— А если дождь будет надолго? Суток на трое?
— Тогда сидеть будем дней пять.
— Помрем!
— Зачем же сразу помирать? В любом случае не помрем, а чтобы лучше было, надо взять с собой запас еды на день-два… И все!
— Я так понимаю, что ведь и не только в машине дело… — встрял Хипоня, — я так понимаю, что машина машиной, а мы и без нее зависим от погоды. Перейдем мы на тот берег, и сиди жди, пока спадет вода… все верно?
— Конечно. Ну что, Ревмира Алексеевна, будем переправляться?
— Будем, будем! Другие же переправляются.
— Вот это правильно, — не удержался Саша от оценки.
— Только все же непонятно, как переправляться… — пытался уточнить Стекляшкин, глядя в несущуюся воду.
— Перила делать будем.
— Это как?
— А вот сейчас покажу, как… Мужики… Ревмира Алексеевна… У всех купальники есть?
— Ну, вы же нас предупреждали…
— Что, Паша, сделаем дело?
Павел кивнул, торопливо скидывал одежду. Саша деловито крепил конец троса к приземистой корявой иве. Судя по потертостям коры, к ней крепили концы постоянно.
— Надо бы третьего… — явственно остановился взгляд Саши на Стекляшкине.
— Сейчас! — тоже сбросил куртку и штаны Стекляшкин, поежился от холода бледной пупырчатой кожей.
— Ну, начали…
Бухта каната так и лежала на плечах Саши. Мужик двинулся в воду, канат натянулся, и Саша его подтравил.
— А ну!
Павел вошел в воду, положил руки на плечи Саше. Стекляшкин подошел, мужчины положили руки на плечи и ему. Все трое стали поворачиваться в реке, словно танцевали какой-то медленный вальс на троих. Саша подтравливал трос. Стекляшкин оказывался лицом то к одному берегу, где застыли Ремвмира с Хипоней, то к другому берегу, пустому, где над высокой террасой торчала красная скала.
Под неглубокой водой, от силы по пояс мужчине, шли ровно уложенные камни: склизкие от тины, окатанные голыши; между камнями — жесткая трава, ухитрявшаяся так крепко держаться, что ее не сносило течением. Уже на первой трети пути все силы уходили только на то, чтобы не дать себя сбить с ног; чувствовалось, что стоит ослабеть, пожалеть себя, и вода заставит сделать шаг… другой… пока человек не потеряет равновесие, не упадет, и его не потащит по этим окатанным, голым и склизким камням.
Давно уже не чувствовалось тело, и холод был как бы трехслойным — сверху очень холодно. Потом вроде бы теплый слой. А дальше, в глубине тела — совсем холодно, невыносимо.
Совершенно внезапно дно пошло резко вверх, шум воды немного отступил, не надо было беречь ноги от камней, что перекатывает по дну, уносит в низовья река. На лицо упала тень от ветвей ивы.
— Вот тут и закрепим канат.
Втроем повисли на канате, заставили его подняться, чтобы не полоскался по воде, и Саша его закрепил.
— Вот и перила!
Все тот же Саша сорвал с головы вязаную шапочку, достал железную коробочку от леденцов, а из нее — сухие спички. Нашелся и топорик, Павел побежал на негнущихся ногах за хворостом. Огонь весело лизнул сухие прутья, загудел в умело разложенных дровах, и тут только, в волнах этого сухого тепла Стекляшкин почувствовал, до какой степени замерз.
А вместе с тем пришло какое-то необъяснимое, не по годам, переживание телесного счастья, радости жизни, ощущение здоровья и силы. Река стала синей, небо — более ясным и высоким, оттенки зеленого на стене леса — разнообразнее, а откосы террас — рыжее. Мир стал бодрым, счастливым и радостным, расцвеченным красками августа, богатым и щедрым.
«Что это со мной?» — думал Стекляшкин с каким-то даже страхом. Много лет не переживал он ничего подобного и как-то, пожалуй, отвык.
Канат натянулся. Ревмира шла, держась за канат, перебирая руками. Рюкзак на плечах, что-то еще на голове. В нескольких метрах позади плелся Хипоня. И Стекляшкин, и не он один, отметили, что переходил-то он без груза, но перебирал руками цепко и лез упорно, расторопно. Когда нельзя было переложить дело ни на кого другого, доцент оказывался очень даже приспособленным и сильным.
— Ну что, согрелись?! — улыбнулся Саша. У него после реки, после ледяной воды становилось лучезарней на душе. И был еще один переход, уже с удобствами, держась за натянутый канат, для переноса всего нужного. И опять был костер, благо Ревмира, отогревшись, сунула в огонь еще веток, и рыжий прозрачный огонь рванулся к высокому небу.
Стекляшкин глянул на часы: девятый час! Переправа — эти семьдесят метров — сожрала еще час времени.
— Что, так каждый день ходить?!
— Нет, не каждый. Зачем каждый раз таскать снаряжение? Мы тут тент натянем и оставим, можно будет приходить на готовое. Чайник не понесем, котелок — тоже. Даже еды немного зароем, в стеклянной банке.
— А банка зачем?!
— Чтоб не учуяли. Я банку с крупой взял, другую с сахаром и с чаем, консервы. Сделаем захоронку, можно будем меньше таскать. Лопаты и кирку, думаю, тоже не потащим. Можно оставить и удочки…
— Значит, завтра пойдем налегке?!
— Почти налегке. А готовить надо во-он там… там кострище, еще со времен графа. Кто не завтракал? Кто есть хочет?
— Мужики, я не согласна! Пусть тут у нас будет дежурный!
— Не надо дежурного, я все сам сделаю, вы только… гм… рыбу ловите.
И Саша правда все стал делать сам: натянул брезент над старым кострищем, натащил кучу хвороста — и варить сегодня, и как запас — а вдруг пойдет дождь? А тут — запас сухого хвороста, лежит под куском целлофана. Он же сходил вырубил рогульки, сбегал за водой, и пока упревала вкуснейшая каша, исходился паром чайник, успел закопать захоронку. Он же вымыл всю посуду, сбегал по террасе подальше от людей, выкопал там ямку, сбросил все пищевые остатки — чтоб не привлекали мух. Не было и одиннадцати, день только начинался, и Саше становилось скучно. Сходил он в лес, принес чурбачков, сделал скамейку и стол… Времени еще было полно, и Саша наловил хариусов в сонной полдневной заводи, дальше вниз по реке, где кончалась терраса. Наловил и сварил из них свежайшую уху, а одного посолил и съел сам, прямо сырого, еле соленого, и с хлебом. День тянулся для него ужасно длинно.
А остальные занимались все другим… Вот, вроде, красная скала. Вокруг — ровная терраса, скала стоит одиночно, останец. Красная скала, под ней — источник. Вроде бы, вот оно, место, где можно отмерять, да и приниматься за раскопки.
— Саша, вот же красная скала?!
— Это первая. В трех километрах выше — вторая красная скала.
— Ну, хоть первая…
Вот и источник, бьющий под самой скалой.
— Давайте отмерим десять саженей от этого источника!
И вот тут выяснился загадочный характер самого понятия «сажень».
Хипоня рассказал о саженях еще раз, и его все честно слушали. …Про царскую, орленую, печатную, казенную, маховую и косую, квадратную и кубическую, рассыпную и никаковскую, про то, что сажень должна быть равна трем аршинам, а каждый аршин равен 71,12 см.
— Все это ладно, а копать-то где? — спросил Павел. Бродов, как и следует менту, проявлял приземленную бескрылость духа и прискорбное отсутствие любви к теории.
— Лучше всего взять оба варианта…
— Оба?! — изумилась Ревмира. Ей казалось, что стоит увезти Хипоню в лес, посулить долю клада, и сразу же найдутся кубические сажени, сразу доцент вспомнит все, что утаивает в городе. Правда оказалась неприятной.
— Ну а… если сажень в 152 сантиметра, то 10 саженей — это 15 метров. Если сажень 172 сантиметра, то тогда 17 метров. А если брать позднюю, в 2 метра 13 сантиметров, то 10 саженей получается 21 метр…
— Так кубическая-то из них какая?!
— По-моему, надо взять все…
И тут сердце Ревмиры упало окончательно — она поняла, что Хипоня сам не знает, какими саженями мерить.
Ну ладно, пусть даже придется бить три шурфа, на всякий случай, чтоб угадать нужную сажень. Но вот еще один совершенно неразрешимый вопрос: куда отсчитывать сажени: на северо-запад или же на северо-восток?!
— Владимир, давай рулетку и компас!
Павел забивал колышек, Хипоня держал инструменты, Володя побежал с веревкой… Да, все были очень заняты! Та-ак… Если мерить на северо-восток, то, получается, есть только одна отметка — на пятнадцать метров. Потом уже пошла только скала. А если мерить на северо-запад, то вроде бы вот тут, на самом краю террасы, и можно сделать все три отметки.
— Алексей Никодимыч, возьмите же лопату. Павел, вы немного покопаете? Хоть клада и не существует. Володя, вооружись киркой.
Только Ревмире не хватило инструмента, и она осуществляла, так сказать, идейное руководство.
— И-эххх! — крякнул Алексей Никодимыч и с силой вогнал в грунт лопату. Лопата вошла на четверть штыка и застыла, издав невероятной силы хруст. Копать здесь было не так просто — не столько приходилось подгребать совковой лопатой, сколько разбивать грунт киркой, потом поддевать штыковой лопатой, а уж оставшееся выбрасывать, подцепляя совком. Терраса там или не терраса, а грунт оказался битком набит камнями разного размера. Большая часть камней находилась в разной стадии превращения в охру. Камни были покрыты рыхлым красным или рыжим налетом, который и использовал первобытный человек — сыпал в могилы, как «кровь мертвых», чтобы мертвецы могли бы встать в загадочном царстве мертвых.