Страница:
Знак — это тяжелый бронзовый медальон. С одной стороны на нем изображен священный бык, с другой — священный петух. И царское имя. Его обладатель может распоряжаться за стенами дворца от имени царского дома, и все, пусть и не отдавая ему царских почестей, должны слушать его, как слушали бы царя. Не более десяти человек на Крите имеют Знак. Сколько раз он грезился мне бессонными ночами, являлся в снах.
Она подала мне Знак, я принял его, и на этом состязание в лицемерии, кажется, закончилось. Весьма некстати распахнулась дверь и вошла Ариадна — конечно, сверхуслужливый Клеон просто-напросто побоялся ее задержать. Этим он и плох — у него не хватает смелости идти до конца. Правда, царица вовсе не выглядела рассерженной, говорят, дочку она по-настоящему любит и, скорее всего, за то, что дочь на нее ничуть не похожа. Я не о внешности, если верить на слово знающим людям, Ариадна — живой портрет матери в ее семнадцать лет.
— Ты толкователь? — спросила меня Ариадна.
Ну конечно — идиот Клеон сболтнул, робко пытаясь ее задержать, что мамочка-де призвала толкователя снов.
— Толкователь, — сказал я, глядя в ее до отвращения невинные глаза.
— Я хотела бы...
— Разве придворные толкователи так неискусны?
— Слишком искусны — в лести. Они мне надоели, все мои сны толкуют одинаково — меня ждут радость и счастье.
— А ты хочешь, чтобы тебе предсказали беду?
— Я просто думаю, что иногда мои сны сулят и нехорошее, но мне об этом не говорят.
— Что ты видела сегодня ночью во сне, царевна? — спросил я.
— Цветущий луг.
— Цветы красные, желтые? — спросил я, сохраняя полнейшую серьезность.
— Красные. Было очень тихо, и солнце вставало над лугом.
— Нет ничего легче, — сказал я. — Тот, о ком ты думаешь, придет, и все будет так, как ты хочешь.
Она слегка покраснела (краснеть при ее-то наследственности!) и добавила:
— А потом прилетела какая-то странная птица, и кричала она, как человек, которому больно...
— Это — к долгой жизни, — сказал я. — Прости, царевна, но и я оказался неоригинальным.
Она, однако, ничуть не выглядела разочарованной, поблагодарила и ушла, такая молодая, такая красивая, такая легковерная. Все они одинаковы в этом возрасте — томление души и тела, мечтают о романтической любви и ужасно удивляются, узнав, что любовь — это всего лишь грубая возня на смятой постели. Тошнит меня от этого слова — любовь.
Что ж, я отведу в моей пьесе одну из главных ролей и этой глупой девочке. Все она у меня поймет — чего стоит жизнь, чего стоят любовь и высокие слова. Как миленькая поймет, что жизнь проста и грязна, перестанет тешиться красивыми сказками...
— Мне можно удалиться? — спросил я.
— Подожди, — сказала Пасифая. — Я хочу тебя предупредить, что...
— Что мой единственный залог — моя голова, и я должен приложить все силы к тому, чтобы она осталась на моих плечах, — бесцеремонно перебил я ее вопреки всем правилам обращения к царствующим особам. — Не беспокойся, я не убегу на твоем корабле, я вернусь. И мне удастся заставить Миноса поступить так, как ты хочешь.
Наконец-то я ее пронял — до души. Казалось, ее волосы сейчас взовьются, зашипят и заметаются вокруг искаженного яростью лица, как змеи Горгоны. Я был на волосок от смерти, но знал, что этот волосок не оборвется, она переборет себя, вспомнив, что я для нее значу. Так и произошло, она опомнилась, отдернула потянувшуюся к золотому колокольчику руку и тихо сказала, полуотвернувшись:
— Ты или великий мудрец, или...
— Или, — сказал я. — Для мудреца я чересчур грешен. Но какая тебе разница, кто я, собственно, такой, мудрец или подонок? Тем более что одно другому сплошь и рядом не мешает. Главное — я тот, кто наконец поможет тебе.
— Послушай, — сказала она с ноткой суеверного страха. — Случалось, что боги сходили на землю в облике смертных...
— О священный петух, — вздохнул я. — Я — не воплощение бога плутней. Правда, я лично знаком с Гермесом, как-никак он мой покровитель, но сам-то я — обыкновенный человек. Что это за глупая манера думать, будто человек не в состоянии превзойти бога в хитрости? Еще как способен! Равным образом, — мне захотелось грубо пошутить со своей сообщницей, и я бесстыже улыбнулся, — равным образом человек способен превзойти бога и в некоторых других отношениях.
Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва.
Я поклонился — не особенно низко — и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража.
— Ну? — спросил он уже как равный равного.
— Корабль, Клеон, — сказал я. — Больше мне ничего не нужно. Распорядись.
Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель-то — зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, — истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело.
Лабиринт — воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов — если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, — все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец-герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды.
Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, — настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один-два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, — там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы... Хотя что тут думать — достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко.
Я шел по городу не спеша — чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем (не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов.
Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие, ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы — словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого-нибудь преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил:
— Что тут у вас случилось?
— Горе! — взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. — Эта, с Оловянных островов, зарезала хозяина...
Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта, столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал.
Что-то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе — Валед, Валед... Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок, третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого-нибудь железного, медного или золотого человека — гения коварства, не подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги, но удалить слабости?
Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести его на ложе — с мертвым Валедом можно обращаться по-свински, он уже не внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет лидийца.
— А ты как сюда попал? — зарычал он. — На дружка пришел взглянуть? Ну, полюбуйся, приятно выглядит, а?
Полицейские дружно заржали.
— Я и на нее хочу взглянуть, — сказал я и остановился перед девушкой.
Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и даже что-то, похожее на силу воли. Женщина — и сила воли?
— Ну ладно, берите ее и пойдем, — сказал Кандареон своим. — Дело ясное, и что за это полагается, известно.
— Ты не спеши, — сказал я ему неожиданно для самого себя. — Заберу ее я, а не вы.
— Ты? — Он залился деланным хохотом. — Рино, дружочек, ты что, выбился в квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро.
Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта — смех, уверяют лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно.
— Кланяйся, тварь, — сказал я. — Ниже, ниже...
— Но как ты смог? — еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее ушли и не видели его унижения.
— Не твое дело, — сказал я. — Прилежно охраняй добро для передачи царской казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу, если что...
— Рино, прогнать лидийца? — льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая мне в глаза.
— Дурак ты все-таки, — сказал я. — Только и умеешь, что с купцов тянуть. Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился бы, я твою заячью душонку насквозь знаю.
— Меня повесят, если...
— Я повешу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам — сколько из них метят на твое место, а? Кто?
— Клеон. Сам Клеон, — прошептал он, оглядываясь на дверь.
Все понятно — они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали, как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем-то вроде друга, и его смерти я не прощу.
На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не привлекая внимания зевак, — их уже разгоняли конные стражники. Девушка покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку.
— Откуда ты взяла кинжал? — спросил я на ее родном языке, которым с грехом пополам владел, — в нашем деле без знания языков не обойтись.
Конечно, она взглянула удивленно:
— Откуда ты знаешь наш язык?
— Я многое знаю, — сказал я. — Где ты взяла кинжал?
— Со стола.
Что ж, это похоже на Валеда — бросать оружие где попало. В доме у таких людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум — наш меч.
— Как тебя зовут?
— Рета. Куда ты меня ведешь?
— Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли.
Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную позицию — метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы раскосмачены. И обрушилась на меня:
— Это что еще за новости, что за девка? — И стала сыпать перенятыми у мужа словечками — тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах, которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже пьяные каменотесы обходили стороной. — Ты что это творишь, холера дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна? Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро сделаешь? Сам-то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь?
— Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, — сказал я. — И как смеешь ты кричать на владельца Знака?
И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли, теперь уже восторженные. Наверное, она единственный человек, привязанный ко мне по-настоящему, — сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка, служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен — прикажи я ей зарезать человека, зарезала бы без удивления, по-крестьянски споро, как резала птицу для кухни.
Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для морской поездки.
— Не сиделось дома, — заворчала она. — Куда тебя несет?
— В Афины, скорее всего.
— Тоже нашел место — там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по морям шататься... Что ты на этот раз задумал?
— Убить Минотавра, — сказал я. Секретов от нее у меня не было.
— Совсем рехнулся! Чудовище это?
— Старая, я уже близок к сорока, — сказал я. — Пора и на большие дела замахиваться.
— Он же тебя сожрет!
— Вовсе не я буду его убивать.
— Ну, тогда другое дело, — повеселела она и ушла.
— Зачем ты меня сюда привел? — спросила Рета.
— Глупый вопрос.
— А ты не боишься, что я зарежу и тебя?
— Нисколько, — сказал я. — Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка — удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем-то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По-моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки.
— Ты прав, выбора у меня нет, — сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее.
— Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история — сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх-танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило.
— Чем ты занимаешься?
— Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся.
— Нет, — сказала Рета. — Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен.
— Глупости, — сказал я. — Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими.
— Но такими людьми тоже что-то управляет, — сказала Рета.
— Возможно, — сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, — не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло.
Все-таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что-то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей...
СГУРОС, ПОМОЩНИК ГОРГИЯ, НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА
Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги?
Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему...
А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из-за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить — кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни.
И сама Ариадна... Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же... И начинаю ненавидеть Минотавра — за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил.
Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда — жена нищего воина? Когда-то еще придут слава и богатство. Но ведь должен существовать какой-то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что мне делать с самим собой, священный дельфин?
РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ
Я не сомневаюсь, что покойный Хрис, муж Ипполиты, попросту потратил те двадцать серебряных на пирейских шлюх — не тот он был молодчик, чтобы позволить кому-то украсть у него деньги. Вот сам он, действительно, мог украсть хоть Дельфийский треножник. Но Ипполита, с юных лет считавшая все человечество бандой скотов, шлюх и преступников (в чем мы с ней сходимся), теряла способность к критическим оценкам, как только речь заходила о ее Хрисе. А впоследствии, будучи посвящена во все мои дела, тем не менее оправдывала любые мои поступки и вообще считала меня едва ли не богом Солнца в человеческом облике, воплощением священного петуха. Я удивлялся поначалу, но скоро вспомнил, что это типично женская черта — наделять любимого человека всеми мыслимыми достоинствами и обращать в добродетели его грехи, а то и просто-напросто не верить в существование этих грехов.
По следу Тезея я шел трудолюбиво и настойчиво, более чем полдня. След брал начало в задних комнатках нескольких пирейских кабаков, где мало пили и долго разговаривали вполголоса, а то и шепотом; пролегал мимо корабля с переломленной мачтой и пробитым бортом, уныло накренившегося набок в дальнем конце причала; привел из Пирея в Афины, проходя по местам, где имел обыкновение развлекаться к превеликому смятению своих земляков Тезей, сын царя Эгея; и наконец оборвался у кабачка, где, как выяснилось, вышеупомянутый Тезей появлялся чаще всего.
В кабачке его, однако, не оказалось. Никого там не было, кроме унылого хозяина, давно, по всему видно, примирившегося с мыслью, что богиня удачи никогда не посетит его скромное заведение. Плюгавенький был кабатчик, не из оборотистых, — задними комнатами и побочными заработками тут и не пахло, глаз у меня насчет этого наметан. Люди такого сорта хороши одним — они простодушные болтуны и порой по наивной своей бесхитростности выложат сведения, за которые в другом месте пришлось бы как следует заплатить.
Я заказал вино и обед, достаточно дорогие, чтобы быть занесенным в число гостей, заслуживающих внимания и лучшего обращения, и довольно быстро разговорил хозяина, незаметно переведя разговор с кносских новостей на Тезея, о котором я, профан этакий критский, знал едва ли не меньше новорожденного младенца.
И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя, того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда-нибудь кончаются, и афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые, — это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита.
Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого-то еще псы разодрали в клочки, кое-кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго.
Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие, но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей, едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением афинянам служили лишь поговорки вроде «перебесится — остепенится». Увы, поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни — в частности, увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после того, как Тезей с дружками не поделили что-то с его командой.
Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился — мне показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, — и прошептал:
— Тезей!
И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть лицом к вошедшему.
Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен, молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был.
Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно-пренебрежительным взглядом, он ногой придвинул табурет, сел и рявкнул:
— Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может, денег ждешь?
Хозяин выпорхнул из-за стойки так, словно на ногах у него внезапно оказались крылатые сандалии Гермеса.
— Какие деньги, Тезей? — приговаривал он, увиваясь вокруг стола. — Такая честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы тоже порадовались...
— Кстати, о дочке, — Тезей его не отпускал. — Красивая она у тебя, да больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая, интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а?
Она подала мне Знак, я принял его, и на этом состязание в лицемерии, кажется, закончилось. Весьма некстати распахнулась дверь и вошла Ариадна — конечно, сверхуслужливый Клеон просто-напросто побоялся ее задержать. Этим он и плох — у него не хватает смелости идти до конца. Правда, царица вовсе не выглядела рассерженной, говорят, дочку она по-настоящему любит и, скорее всего, за то, что дочь на нее ничуть не похожа. Я не о внешности, если верить на слово знающим людям, Ариадна — живой портрет матери в ее семнадцать лет.
— Ты толкователь? — спросила меня Ариадна.
Ну конечно — идиот Клеон сболтнул, робко пытаясь ее задержать, что мамочка-де призвала толкователя снов.
— Толкователь, — сказал я, глядя в ее до отвращения невинные глаза.
— Я хотела бы...
— Разве придворные толкователи так неискусны?
— Слишком искусны — в лести. Они мне надоели, все мои сны толкуют одинаково — меня ждут радость и счастье.
— А ты хочешь, чтобы тебе предсказали беду?
— Я просто думаю, что иногда мои сны сулят и нехорошее, но мне об этом не говорят.
— Что ты видела сегодня ночью во сне, царевна? — спросил я.
— Цветущий луг.
— Цветы красные, желтые? — спросил я, сохраняя полнейшую серьезность.
— Красные. Было очень тихо, и солнце вставало над лугом.
— Нет ничего легче, — сказал я. — Тот, о ком ты думаешь, придет, и все будет так, как ты хочешь.
Она слегка покраснела (краснеть при ее-то наследственности!) и добавила:
— А потом прилетела какая-то странная птица, и кричала она, как человек, которому больно...
— Это — к долгой жизни, — сказал я. — Прости, царевна, но и я оказался неоригинальным.
Она, однако, ничуть не выглядела разочарованной, поблагодарила и ушла, такая молодая, такая красивая, такая легковерная. Все они одинаковы в этом возрасте — томление души и тела, мечтают о романтической любви и ужасно удивляются, узнав, что любовь — это всего лишь грубая возня на смятой постели. Тошнит меня от этого слова — любовь.
Что ж, я отведу в моей пьесе одну из главных ролей и этой глупой девочке. Все она у меня поймет — чего стоит жизнь, чего стоят любовь и высокие слова. Как миленькая поймет, что жизнь проста и грязна, перестанет тешиться красивыми сказками...
— Мне можно удалиться? — спросил я.
— Подожди, — сказала Пасифая. — Я хочу тебя предупредить, что...
— Что мой единственный залог — моя голова, и я должен приложить все силы к тому, чтобы она осталась на моих плечах, — бесцеремонно перебил я ее вопреки всем правилам обращения к царствующим особам. — Не беспокойся, я не убегу на твоем корабле, я вернусь. И мне удастся заставить Миноса поступить так, как ты хочешь.
Наконец-то я ее пронял — до души. Казалось, ее волосы сейчас взовьются, зашипят и заметаются вокруг искаженного яростью лица, как змеи Горгоны. Я был на волосок от смерти, но знал, что этот волосок не оборвется, она переборет себя, вспомнив, что я для нее значу. Так и произошло, она опомнилась, отдернула потянувшуюся к золотому колокольчику руку и тихо сказала, полуотвернувшись:
— Ты или великий мудрец, или...
— Или, — сказал я. — Для мудреца я чересчур грешен. Но какая тебе разница, кто я, собственно, такой, мудрец или подонок? Тем более что одно другому сплошь и рядом не мешает. Главное — я тот, кто наконец поможет тебе.
— Послушай, — сказала она с ноткой суеверного страха. — Случалось, что боги сходили на землю в облике смертных...
— О священный петух, — вздохнул я. — Я — не воплощение бога плутней. Правда, я лично знаком с Гермесом, как-никак он мой покровитель, но сам-то я — обыкновенный человек. Что это за глупая манера думать, будто человек не в состоянии превзойти бога в хитрости? Еще как способен! Равным образом, — мне захотелось грубо пошутить со своей сообщницей, и я бесстыже улыбнулся, — равным образом человек способен превзойти бога и в некоторых других отношениях.
Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва.
Я поклонился — не особенно низко — и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража.
— Ну? — спросил он уже как равный равного.
— Корабль, Клеон, — сказал я. — Больше мне ничего не нужно. Распорядись.
Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель-то — зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, — истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело.
Лабиринт — воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов — если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, — все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец-герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды.
Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, — настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один-два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, — там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы... Хотя что тут думать — достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко.
Я шел по городу не спеша — чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем (не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов.
Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие, ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы — словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого-нибудь преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил:
— Что тут у вас случилось?
— Горе! — взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. — Эта, с Оловянных островов, зарезала хозяина...
Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта, столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал.
Что-то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе — Валед, Валед... Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок, третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого-нибудь железного, медного или золотого человека — гения коварства, не подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги, но удалить слабости?
Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести его на ложе — с мертвым Валедом можно обращаться по-свински, он уже не внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет лидийца.
— А ты как сюда попал? — зарычал он. — На дружка пришел взглянуть? Ну, полюбуйся, приятно выглядит, а?
Полицейские дружно заржали.
— Я и на нее хочу взглянуть, — сказал я и остановился перед девушкой.
Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и даже что-то, похожее на силу воли. Женщина — и сила воли?
— Ну ладно, берите ее и пойдем, — сказал Кандареон своим. — Дело ясное, и что за это полагается, известно.
— Ты не спеши, — сказал я ему неожиданно для самого себя. — Заберу ее я, а не вы.
— Ты? — Он залился деланным хохотом. — Рино, дружочек, ты что, выбился в квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро.
Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта — смех, уверяют лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно.
— Кланяйся, тварь, — сказал я. — Ниже, ниже...
— Но как ты смог? — еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее ушли и не видели его унижения.
— Не твое дело, — сказал я. — Прилежно охраняй добро для передачи царской казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу, если что...
— Рино, прогнать лидийца? — льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая мне в глаза.
— Дурак ты все-таки, — сказал я. — Только и умеешь, что с купцов тянуть. Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился бы, я твою заячью душонку насквозь знаю.
— Меня повесят, если...
— Я повешу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам — сколько из них метят на твое место, а? Кто?
— Клеон. Сам Клеон, — прошептал он, оглядываясь на дверь.
Все понятно — они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали, как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем-то вроде друга, и его смерти я не прощу.
На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не привлекая внимания зевак, — их уже разгоняли конные стражники. Девушка покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку.
— Откуда ты взяла кинжал? — спросил я на ее родном языке, которым с грехом пополам владел, — в нашем деле без знания языков не обойтись.
Конечно, она взглянула удивленно:
— Откуда ты знаешь наш язык?
— Я многое знаю, — сказал я. — Где ты взяла кинжал?
— Со стола.
Что ж, это похоже на Валеда — бросать оружие где попало. В доме у таких людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум — наш меч.
— Как тебя зовут?
— Рета. Куда ты меня ведешь?
— Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли.
Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную позицию — метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы раскосмачены. И обрушилась на меня:
— Это что еще за новости, что за девка? — И стала сыпать перенятыми у мужа словечками — тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах, которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже пьяные каменотесы обходили стороной. — Ты что это творишь, холера дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна? Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро сделаешь? Сам-то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь?
— Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, — сказал я. — И как смеешь ты кричать на владельца Знака?
И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли, теперь уже восторженные. Наверное, она единственный человек, привязанный ко мне по-настоящему, — сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка, служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен — прикажи я ей зарезать человека, зарезала бы без удивления, по-крестьянски споро, как резала птицу для кухни.
Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для морской поездки.
— Не сиделось дома, — заворчала она. — Куда тебя несет?
— В Афины, скорее всего.
— Тоже нашел место — там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по морям шататься... Что ты на этот раз задумал?
— Убить Минотавра, — сказал я. Секретов от нее у меня не было.
— Совсем рехнулся! Чудовище это?
— Старая, я уже близок к сорока, — сказал я. — Пора и на большие дела замахиваться.
— Он же тебя сожрет!
— Вовсе не я буду его убивать.
— Ну, тогда другое дело, — повеселела она и ушла.
— Зачем ты меня сюда привел? — спросила Рета.
— Глупый вопрос.
— А ты не боишься, что я зарежу и тебя?
— Нисколько, — сказал я. — Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка — удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем-то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По-моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки.
— Ты прав, выбора у меня нет, — сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее.
— Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история — сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх-танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило.
— Чем ты занимаешься?
— Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся.
— Нет, — сказала Рета. — Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен.
— Глупости, — сказал я. — Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими.
— Но такими людьми тоже что-то управляет, — сказала Рета.
— Возможно, — сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, — не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло.
Все-таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что-то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей...
СГУРОС, ПОМОЩНИК ГОРГИЯ, НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА
Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги?
Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему...
А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из-за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить — кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни.
И сама Ариадна... Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же... И начинаю ненавидеть Минотавра — за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил.
Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда — жена нищего воина? Когда-то еще придут слава и богатство. Но ведь должен существовать какой-то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что мне делать с самим собой, священный дельфин?
РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ
Я не сомневаюсь, что покойный Хрис, муж Ипполиты, попросту потратил те двадцать серебряных на пирейских шлюх — не тот он был молодчик, чтобы позволить кому-то украсть у него деньги. Вот сам он, действительно, мог украсть хоть Дельфийский треножник. Но Ипполита, с юных лет считавшая все человечество бандой скотов, шлюх и преступников (в чем мы с ней сходимся), теряла способность к критическим оценкам, как только речь заходила о ее Хрисе. А впоследствии, будучи посвящена во все мои дела, тем не менее оправдывала любые мои поступки и вообще считала меня едва ли не богом Солнца в человеческом облике, воплощением священного петуха. Я удивлялся поначалу, но скоро вспомнил, что это типично женская черта — наделять любимого человека всеми мыслимыми достоинствами и обращать в добродетели его грехи, а то и просто-напросто не верить в существование этих грехов.
По следу Тезея я шел трудолюбиво и настойчиво, более чем полдня. След брал начало в задних комнатках нескольких пирейских кабаков, где мало пили и долго разговаривали вполголоса, а то и шепотом; пролегал мимо корабля с переломленной мачтой и пробитым бортом, уныло накренившегося набок в дальнем конце причала; привел из Пирея в Афины, проходя по местам, где имел обыкновение развлекаться к превеликому смятению своих земляков Тезей, сын царя Эгея; и наконец оборвался у кабачка, где, как выяснилось, вышеупомянутый Тезей появлялся чаще всего.
В кабачке его, однако, не оказалось. Никого там не было, кроме унылого хозяина, давно, по всему видно, примирившегося с мыслью, что богиня удачи никогда не посетит его скромное заведение. Плюгавенький был кабатчик, не из оборотистых, — задними комнатами и побочными заработками тут и не пахло, глаз у меня насчет этого наметан. Люди такого сорта хороши одним — они простодушные болтуны и порой по наивной своей бесхитростности выложат сведения, за которые в другом месте пришлось бы как следует заплатить.
Я заказал вино и обед, достаточно дорогие, чтобы быть занесенным в число гостей, заслуживающих внимания и лучшего обращения, и довольно быстро разговорил хозяина, незаметно переведя разговор с кносских новостей на Тезея, о котором я, профан этакий критский, знал едва ли не меньше новорожденного младенца.
И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя, того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда-нибудь кончаются, и афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые, — это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита.
Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого-то еще псы разодрали в клочки, кое-кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго.
Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие, но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей, едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением афинянам служили лишь поговорки вроде «перебесится — остепенится». Увы, поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни — в частности, увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после того, как Тезей с дружками не поделили что-то с его командой.
Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился — мне показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, — и прошептал:
— Тезей!
И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть лицом к вошедшему.
Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен, молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был.
Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно-пренебрежительным взглядом, он ногой придвинул табурет, сел и рявкнул:
— Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может, денег ждешь?
Хозяин выпорхнул из-за стойки так, словно на ногах у него внезапно оказались крылатые сандалии Гермеса.
— Какие деньги, Тезей? — приговаривал он, увиваясь вокруг стола. — Такая честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы тоже порадовались...
— Кстати, о дочке, — Тезей его не отпускал. — Красивая она у тебя, да больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая, интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а?