Бушков Александр Александрович. Лабиринт

   Минос оказался на высоте — не стал устраивать представления с собственным участием и произносить перед подданными патетические речи. Все было обставлено скромно, но внушительно — взвыли трубы, Тезей вышел на пустое крыльцо, медленно спустился с него и зашагал к Лабиринту. Цвет лица у него был нормальный, но лицо казалось посмертной бронзовой маской — полная отрешенность от всего сущего. Человек, идущий на смерть.
   Разумеется, это не игра, какая тут, к Аиду, игра...
   Наверное, несмотря на свое состояние, он был немного удивлен — толпа безмолвствовала, над ней взлетел и потух, как свеча на ветру, одинокий приветственный крик, по толпе извивающимися змейками скользнули быстрые шепотки и рассыпались, поглощенные мертвой тишиной, всосавшей их, как сухой песок воду.
   Я понимал своих соотечественников — двадцать лет с Минотавром и сорок три трупа вселяли безнадежность. Надежда была, но немая — она таилась в жадных взглядах.
   Бронзовые ворота в три человеческих роста, украшенные барельефами, изображающими бычьи головы, распахнулись с тягучим визгом — по приказу Миноса их петли никогда не смазывали. Минос знал, как распалить и без того взбудораженное воображение, как подлить масла в огонь. Открылся прямоугольник сырого мрака, и толпа колыхнулась — те, кто стоял совсем близко, попытались отшатнуться, как будто из ворот мог вылететь сам Минотавр или этот сырой мрак убивал прикосновением.
   Я все же думал, что Тезей оглянется или задержится хотя бы на миг. Нет. Он был из тех, кто бросается в холодную воду не колеблясь. Он шагнул и скрылся во мраке. Створки ворот сдвинулись с леденящим душу визгом, загоняя обратно сумрак, и поперек них лег кованый засов.
   — Послушай, а если боги все же решат помешать?
   Пасифая жадно смотрела на вход в Лабиринт, ее лицо пылало, сейчас она не помнила о недавних оскорблениях, которым я ее подверг, — все ее мысли и побуждения были сосредоточены на одном.
   — Глупости, — сказал я. — Не для того мы терпим богов и приносим им жертвы, чтобы они мешали нам устраивать дела... И уж, конечно, не для того существуют боги, чтобы блюсти так называемую высшую справедливость.

 
   ТЕЗЕЙ, СЫН ЦАРЯ АФИН ЭГЕЯ

 
   Я шагал, весь обратившись в слух, но, кроме моих едва слышных шагов (сандалии я снял сразу же у входа), не раздавалось ни звука. Камень и тишина. Отверстия в потолке, зиявшие через каждые десять шагов, давали достаточно света.
   Да, без цепочки со знаками пришлось бы бродить здесь не один день... Я обратил внимание, что коридоры, довольно низкие и узкие, никак не были рассчитаны на то, чтобы по ним передвигалось крупное чудовище, — они явно предназначались лишь для человека. Возможно, это был путь, по которому Минотавру носили еду, — должны же были его чем-то кормить все эти годы, невозможно поверить, что единственной пищей ему служили посылаемые раз в несколько лет в качестве живой дани люди. Однако и другие коридоры, которые пересекала моя дорога, были такими же. Видимо, чудовище безвылазно пребывает в центре...
   Безусловно, у Лабиринта есть свои тайны. Я чувствую в происходящем какую-то нехорошую странность, потаенные темные места, но никак не могу понять, какое место в ней занимают люди, посылаемые в качестве дани, но так и не попавшие в Лабиринт (я узнал двух афинян, ставших здесь слугами, они меня, к счастью, нет, я никому об этом не сказал), и чем вызван сегодняшний разгром стражи Лабиринта — тщательно продуманная хладнокровная резня. Что произошло за закрытыми для меня — до моей схватки с Горгием — дверями тронного зала? И что здесь вообще происходит? Не стоит пока над этим думать, главное — в коридоре достаточно места, чтобы как следует размахнуться мечом.
   Кровь стучала в виски жаркими толчками, рукоять меча в ладони стала влажной. Ненужные уже диски я собирал в кулак, цепочка, свисавшая меж пальцев, становилась все короче, и мне казалось, что это жизнь догорает, как забытая свеча, наконец осталось три знака... два... один... и из очередного круглого зала уходит в неизвестность лишь один, не отмеченный никакими знаками коридор и круто поворачивает влево.
   Унимая колотящееся сердце, я повернул влево и замер, пораженный тем, что мне открылось. Коридор был единственным входом в большую квадратную комнату, освещенную солнечными лучами, проникающими сквозь четыре отверстия в потолке, и обставленную, словно покои знатного человека. И навстречу мне встал юноша лет двадцати.
   — Я тебя не знаю, — сказал он удивленно. — Кто ты такой и как сюда попал?
   — А ты? — спросил я, чувствуя, как сломалось что-то в моей душе, что-то блестящее и светлое. — Ты-то кто такой, Аид тебя забери?
   — Меня зовут Минотавр, — сказал он. — Еще меня зовут Астерий, что означает «Звездный».
   Ноги у меня стали то ли деревянные, то ли ватные. Держать держали, но не чувствовал я их. Я как-то сразу поверил, что это не колдун, который, подобно Протею, может принимать самые разные обличья, что это его истинное и единственное обличье, что никакого другого Минотавра нет. Все исчезло, было только вмещавшее весь мир разочарование, горечь и обида: «Славный герой Тезей, победитель страшного Минотавра!..» Вся будущая жизнь, все великое, что я для себя наметил и чему этот подвиг должен был послужить пьедесталом, уходило, как вода сквозь пальцы. Будущего не было. Хотелось кричать, плакать, рубить все подряд — его, стол, стены. Проклятый Минос...
   Все получило объяснение. Чудовища никогда не было. Груда золота против медной монеты — те, кто прибывал для поединка, убиты стражей в этих коридорах. Живая дань вместо того, чтобы сгинуть в Лабиринте, превращается в слуг и наложниц. Но то, что стража и ее начальник убиты, то, что Рино так уверен в моей победе и меня, вооруженного, беспрепятственно допустили к «чудовищу» — все это может означать, что Минотавр им больше не нужен почему-то, что они собираются кончать игру. Прикинем-ка трезво и холодно — если они кончают игру, раскроют ли они Криту и всему миру правду? А ведь нет, наверняка нет... Прикинем трезво и холодно, дружище Тезей, ведь в таком случае ничего ты не теряешь, абсолютно ничего, что же ты рассопливился?
   — Что тебе нужно? — спросил Минотавр.
   — Я пришел тебя убить, — решительно сказал я.
   — Но ведь...
   Я понял, что он имел в виду, и сказал:
   — Прежней стражи больше нет — перебита. И я должен тебя убить.
   — И ты об этом так спокойно говоришь?
   — А что прикажешь делать? — спросил я. — Оскалить зубы и осыпать тебя проклятиями? С пеной у рта кричать: «Умри, несчастный!»? К чему эти забавы, мы не комедианты. Я не испытываю к тебе ни любви, ни ненависти, ты мне безразличен, как эта стена. Просто-напросто условия игры и мои жизненные планы складываются так, что я должен тебя убить.
   — Но что я тебе сделал?
   — То-то и оно, что ровным счетом ничего, — сказал я. — Обстоятельства... Давай-ка присядем и спокойно поговорим.
   Вначале я зорко следил за его движениями, но скоро решил, что это глупо, — откуда у него оружие? И он явно слабее меня.
   — Ты знаешь, что о тебе говорят и кем тебя считают за пределами дворца все эти двадцать лет? О тех, кто пытался с тобой сразиться?
   На его лицо набежала тень.
   — К сожалению...
   — Вот видишь. Тебя считают чудовищем и людоедом. Мать от тебя отреклась. Сводная сестра помогала мне. Что думают о тебе тысячи людей, я и не говорю, ты все знаешь сам. Ты — пугало. Ну зачем тебе жить?
   — Мне еще не поздно начать все сначала.
   — А нужно ли? — спросил я. — А стоит ли? И что ты понимаешь под этим «все сначала», позволь тебя спросить? Покинуть эти мрачные стены и уйти к людям, что ли? А что ты им можешь дать?
   — Хотя бы свои стихи.
   — Ого? — Я был удивлен. — Взглянуть можно?
   Он взял свиток папируса — их много лежало на изящном кедровом столике, — протянул мне.
   Отрубите мне голову, но это была настоящая, большая Поэзия. Дед Питтей собрал в Трезене лучших поэтов, философов, книжников, рапсодов, я получил отменное образование и, хотя сам не мог рассчитывать на славу большого поэта, безусловно был в состоянии отличить драгоценность от аляповатой подделки. Печально, до слез больно, что придется уничтожать такие стихи, но ни один клочок бумаги, ни одна вещь не должны покинуть эти стены. А взять их и впоследствии выдать за свои было бы крайне непорядочно...
   — Что ж, это поэзия, — сказал я. — Грустные стихи, конечно, но, сидя двадцать лет в этих стенах, комедию вряд ли напишешь... Ты подлинный талант. Но что это меняет? Людям вовсе не нужен гениальный поэт Астерий, сменивший привычное всем чудовище Минотавра.
   — Почему?
   — О человеке сплошь и рядом судят по впечатлению, которое он производит на окружающих, — сказал я. — Возьмем, к примеру, меня — я молодой, симпатичный, обаятельный парень, полностью соответствующий облику героя, каким он представляется и глупой толпе, и умным людям, и вот от меня на каждом шагу ожидают благородных поступков, девушки бросаются на шею, мне безоговорочно верят самые недоверчивые умники. Правда, это имеет и свою оборотную сторону: многие меня считают простачком-шалопаем, мускулами без мозгов, симпатичным пустоцветом. Ну, до поры до времени меня это устраивает. Словом, меня хотят видеть таким, каким я кажусь, и усиленно начинают меня придумывать. И не меня одного, примеров предостаточно. Ты знаешь, кто строил твой Лабиринт?
   — Великий мастер Дедал, — сказал Минотавр.
   — А историю его бегства с Крита ты не знаешь? Это в высшей степени поучительная история. Был у Дедала сын Икар — ничего особенного, юнец, каких тысячи, не блещущий талантом. Минос их почему-то не отпустил после завершения строительства, и они решили бежать. Дедал — великий мастер, он смастерил крылья из перьев, скрепив их воском, и отец с сыном покинули Крит. Обрати внимание: Дедал настрого предупредил сына, чтобы тот не поднимался высоко, ибо солнце немедленно растопит воск. Сынок, по ослиной привычке делать все наперекор, тут же взмыл выше облаков, воск, разумеется, растаял, этот болван упал в море и утонул. Произошло примерно то же самое, как если бы человеку сказали: «Не бейся головой об стену!», а он тем не менее разбежался — и трах! Дедал жил еще долго, он был великим механиком, архитектором, скульптором, изобрел пилу, рубанок, еще многое. И тем не менее его в девяти случаях из десяти вспоминают не как великого мастера, а как отца Икара. Но разве Икар заслуживает хотя бы одного похвального слова? Он ничегошеньки не сделал, не вылепил и паршивой статуэтки, не построил и убогой лачуги, ничего не оставил людям. Но его помнят и прославляют лишь потому, что романтическим дуракам его смерть представляется актом героизма, духом поиска и прочей дребеденью... Понимаешь меня?
   — А я, следовательно?
   — А ты — людоед из Лабиринта, — сказал я. — Допустим, тебя не пристукнут в первые дни и ты сумеешь объяснить людям, что их дурачили. Не верю я в такое везение, но допустим... И что же? Одни будут мстить тебе за пережитый страх, другие так и не поверят в твою невиновность, заявят: «Что-нибудь да было, не зря же двадцать лет... Не бывает дыма без огня...» Будут, надуваясь от важности и собственного благочестия, изрекать пошлые обывательские афоризмы, которыми страшно дорожат и гордятся, потому что сочинили их сами, — как же, они ведь тоже творческие личности. Они уже создали для себя предельно ясную и незатейливую картину мироздания, а тут пришел ты и все разрушил. Да сжечь тебя! Маленький человек ужасно не любит, когда сомневаются в его умении с первого взгляда проникать в суть вещей. Уверяю, кончится все тем, что тебе придется бежать под чужим именем куда-нибудь в безлюдную глушь, то есть, по сути, сменить одну тюремную камеру на другую, разве что более просторную.
   — У меня были друзья среди стражи.
   — Люди, знавшие правду с самого начала и видевшие все своими глазами, — сказал я. — Никого из них уже нет в живых. И вообще, ты ведь никогда не видел большого мира и не знаешь, каким количеством мрази он населен.
   — Что же, большинство людей — мразь?
   — Вольная или невольная, — сказал я. — Убежденных, конечно, меньше, приспосабливающихся, вынужденных быть мразью в несколько раз больше, и вторые, несомненно, подлее первых.
   — Зачем тебе моя смерть? Тебе лично?
   — Я — несчастный человек, — сказал я. — Да-да, не удивляйся. С родителями мне не повезло — матери не помню, мачеха два раза пыталась отравить, отец полон сил и цепко держится за трон. Нужно пробивать себе дорогу, вот только как? Мне нужен звонкий, шумный зачин, сразу выдвинувший бы меня на первый план, на видное место. Меня считают глупым буяном, смазливой бездарью, простягой-парнем, а я ведь получил в Трезене, пожалуй, лучшее образование, какое только в наше время можно получить в Элладе... Я способный, умный человек с зачатками полководца и государственного деятеля — так считали мудрые трезенские учителя, и их мнение мне передали под большим секретом — они-то мне прямо об этом не говорили, чтобы не зазнался невзначай. Но все равно нужен зачин, первый шаг, а как его сделать? Чудовища истреблены, Троянская война давно кончилась, золотое руно и золотые яблоки Гесперид добыты до меня. Повторять чужие подвиги — обрести не славу, а поражение. Из-за Елены — пусть формально — сожгли Трою, из-за Медеи и Андромеды разгорелись жуткие страсти, но из-за жены Кикирского царя я угодил в каталажку, как мелкий воришка, а Пиритоя и вовсе бесславно загрызли собаки. Участвуя в нынешних войнах, славы не приобретешь — мелочь.
   — Но истории с Еленой и Медеей не так благолепны, как это пытаются представить.
   — А какая разница? — спросил я. — Ну какая разница?! Да плевать, что «романтическое похищение Елены» не более чем шитая белыми нитками провокация Агамемнона и его сообщников. Плевать, что Медея, мачеха моя дражайшая, кол ей в глотку и еще куда-нибудь, всего лишь бежала с любовником, обокрав на прощание любящего папашу. Какая разница, Аид меня забери, если тысячи маленьких человечков провозгласили Язона и разрушителей Трои героями?
   — Разве все подвиги таят в себе ложь и ничтожность? — спросил Минотавр.
   — О, разумеется, нет, — сказал я. — Взять хотя бы Персея или дядюшку Геракла — эти-то настоящие. Я и не стремлюсь развенчать абсолютно все славные подвиги, нет, я просто следую некоторым примерам. Прослыв победителем Минотавра, я приобрету славу и смогу идти дальше.
   — Но ведь славу героя ты должен заслужить главным образом у тех самых маленьких человечков, я так понимаю? — спросил Минотавр.
   — У них, червяков, — сказал я.
   — Но ты же их ненавидишь?
   — Ничего другого мне не остается, — сказал я. — Один-единственный раз я проведу игру по их правилам, а потом... О, уж потом-то я получу возможность не оглядываться на них поминутно и буду делать только то, что действительно нужно и необходимо...
   — А если не удастся? — спросил Минотавр.
   — Удастся, — сказал я.
   — Так что, я обречен? — спросил Минотавр. Он волновался, но животного страха за жизнь я в нем не заметил.
   — Уж прости, обречен.
   — А совесть не будет мучить?
   — Кто ее видел, эту совесть, кто ее трогал, кто ее пробовал на зуб... — сказал я. — Разве я какой-нибудь выродок? Не я эти законы устанавливал. Храм какой-нибудь построю, нищим мешок денег раздам, что ли...
   — Думаешь, поможет?
   — Да не знаю я, отвяжись! — рявкнул я.
   Было бы легче и проще, если бы он кричал, ругал меня последними словами, отбивался, но он лишь задавал все те вопросы, которые, размышляя наедине с собой, мог бы задать себе и я. Те самые вопросы...
   — Посмотри, что получается, — сказал я. — Никакого преступления я не совершаю. Преступление — это деяние, нарушающее установленные людьми законы, каноны и установления. Меж тем, согласно этим установлениям, ты — отверженное чудовище. Преступник я только для тебя, а для людей — герой. Когда тебя не станет, некому будет считать меня преступником.
   — Кроме твоей совести.
   — Да что ты заладил, кто ее видел...
   — Воздуха, которым мы дышим, мы тоже не видим и не чувствуем, но это не означает, что его не существует.
   — Знаешь что, хватит, — сказал я и встал. — До спазмы в горле мне жаль, что погибает талантливый поэт, но правила игры...
   — Давай, — сказал он, бледный, как смерть. Он стоял и смотрел на меня. — Действительно, лучше уж так. Давай.
   Я поднялся, взялся за рукоять меча, отнял руку и сказал едва ли не просительно:
   — Знаешь, тебе ведь не трудно... Ты бы сделал страшное лицо, зубы оскалил, что ли... Хоть выругай меня, а? Чтобы было что-то от чудовища...
   — Убивай человека, — сказал Минотавр, в его лице не было ни кровинки, и я вдруг с ужасом понял, до чего он чертами лица и голосом похож на Ариадну. — Убивай — человека!
   — Ругай меня! — заорал я уже откровенно умоляюще, плевать мне было на все. И выхватил меч из ножен. — Обзови как-нибудь, ублюдок распроклятый!
   — Бедный Тезей, — сказал Минотавр и поднял глаза к четырем квадратным кусочкам синего неба над нашими головами.
   Я освободился от его взгляда, он больше не смотрел мне в глаза, и это словно освободило меня от власти всевозможных глупых снов и глупых установлении, невидимых, неосязаемых и потому, быть может, вовсе не существующих.
   И меч взлетел, рассекая прозрачные, усыпанные искрящимися пылинками солнечные лучики.

 
   РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ

 
   Тишина была как свинец, мгновения были как века. И толпа внизу, и солдаты словно превратились в скопище статуй, редко-редко вздрагивала чья-нибудь голова, когда человек переступал с ноги на ногу, или вздрагивало копье в руках солдата, уставшего держать его наперевес.
   Я считал про себя шаги, которые он должен сделать по коридорам, начинал снова и снова, вводя поправки на то, что он крадется медленно и осторожно, — и перестал, когда понял, что и хромая черепаха успела бы за это время добраться до центра Лабиринта. Значит, они встретились. И вступили в разговор. О чем они могут говорить и могут ли они мирно разговаривать?
   Я был близок то ли к помешательству, то ли к тому, чтобы вырвать меч у ближайшего солдата и самому броситься в Лабиринт. Стоявшая рядом со мной Пасифая даже простонала несколько раз. Я уверен, что россказни о нечеловеческих пытках, которым подвергаются дурные люди в подземном царстве мертвых, лживы от начала и до конца и не имеют ничего общего с буднями и делами Аида, ибо в них не упоминается наиболее мучительная и страшная пытка — ожиданием.
   А ведь если подумать, у меня не было ровным счетом никаких причин волноваться. Потайная комната, где обычно скрывался Харгос, не была пуста и на этот раз. Там стояли трое доверенных людей Миноса, и у их ног лежала в окровавленном мешке голова быка. Именно этот мешок и должен был взять с собой Тезей, убей он Минотавра. В противном случае в схватке погибли бы и «герой», и «чудовище».
   Почему же мне так важно, чтобы Минотавра убил именно Тезей? Неужели — мне стало холодно от этой мысли, — неужели и я, как Минос, ищу кого-то, кто был бы подлей меня? Почему мы так стараемся найти кого-то, кто был бы подлее нас? Не означает ли то, что подсознательно мы о чем-то жал... нет! Нет!
   Дым, поваливший вдруг из центра Лабиринта, вызвал в толпе недоуменное тревожное перешептывание. Он уничтожает следы, понял я, значит, он решился. Мой триумф. Всего два коротких слова... Дым валил и валил, становясь все гуще и чернее, поднимаясь все выше. И раздались звонкие удары — кто-то барабанил изнутри в бронзовые ворота Лабиринта высотой в три человеческих роста, украшенные барельефами в виде бычьих голов.
   Глухо стукнул упавший на землю засов, и в распахнувшихся воротах появился Тезей, он сделал два шага вперед и поднял над головой покрытый пятнами крови мешок.
   Казалось, небо треснуло и рушится на землю, дробясь и рассыпаясь на тысячи гремящих кусков. Вопль тысяч глоток тех, кому удалось попасть во дворец, и тех, кто толпился вокруг дворцовых стен, невозможно было ни с чем сравнить. Я, свыкшийся с подлинной сущностью Минотавра, как с собственным отражением в зеркале, совсем забыл, что должно твориться на душе у людей, изо дня в день слышавших рев и считавших, что они обречены жить рядом с омерзительным чудовищем, не мог оценить в должной мере их радость и разделить ее с ними — как-то не с руки.
   Впору было зажать уши, толпа тяжело колыхалась, как штормовое море, люди натыкались на острия копий и не замечали этого, не чувствовали боли, на их обнаженных руках и хитонах алели пятна крови, солдат потеснили, они почти касались спинами друг друга. Тезей с трудом смог протиснуться к дворцовому крыльцу. Следом за ним отступили к крыльцу и солдаты, вытянулись целью у нижних ступеней. Теперь толпа заливала весь огромный двор, приветственные клики гремели с прежней силой, словно люди состояли лишь из легких и глотки.
   Вот и все. Интересно, первый ли я, кто, вопреки уверениям нищих мудрецов о невозможности такого, успешно совместил гений и злодейство? Настал миг моего наивысшего триумфа. Анти-Геракл — так я с полным правом могу себя назвать. Эта толпа там, внизу, ревет и машет руками, приветствуя грандиозную несправедливость, подлейшую ложь, исходит торжествующими воплями, обращенными к человеку, которого, по так называемой высшей справедливости, существуй она на самом деле, следовало бы немедленно повесить. И это я заставил их превратиться в стадо баранов, мое имя, сами того не зная, будут произносить люди во всех уголках Эллады, во всех странах обитаемого мира, едва речь зайдет о Тезее. Вот и все. Мой звездный час, моя покоренная вершина. А я не чувствую ничего, кроме томительной усталости и сознания какой-то невосполнимой потери... Почему?
   Последние клубы дыма оторвались от плоской серой крыши Лабиринта и медленно таяли в воздухе. Рев толпы вязнул в ушах. Я отвернулся и пошел к тронному залу.
   Во дворце творилось что-то странное. Застыли на лестницах и в коридорах в настороженно-раскованных позах телохранители, суета слуг и царедворцев ничем на первый взгляд не отличалась от обычной, но в лицах, движениях, взглядах, необычно приглушенных голосах сквозила какая-то жалкая растерянность и даже бессилие, словно никто не ведал теперь, как держаться, что делать, с кем говорить и о чем. Дворец напоминал богатый дом, владелец которого внезапно умер, не оставив завещания, и толпа ошеломленных родственников, домочадцев и челяди отчаянно пытается догадаться, чего им ждать от будущего, для кого все пойдет прахом, перед кем распахнутся ворота в золотые чертоги. Словно дети, отставшие от няньки на прогулке, словно скопище бессильных теней. Я шел, не обращая ни на кого внимания, отпихивал локтями слуг и высших сановников, и мне казалось, что я действительно прохожу сквозь них, сквозь туман, а временами казалось, что и встречные ныряют в меня, как в полосу дыма.
   С Тезеем я столкнулся у дверей тронного зала, он шагал, деревянно переставляя ноги, как шагают куклы-дергунчики, которых я мастерил в детстве. Глаза у него были отрешенные и пустые, они ничего не отражали, словно шарики цветного камня в глазницах статуй, руки сжимали мешок так, что побелели костяшки пальцев. Ударом кулака он распахнул створку дверей, она так и осталась открытой, и я вошел вслед за ним, и на ходу вдруг понял, что в руках у него не тот, виденный мной мешок с бычьей головой. Все я понял и знал, что больше никогда не увижу Клеона и еще двух, что ждали его в той потайной комнатке...
   Кровавые пятна, запачкавшие мозаичный пол там, где на него рухнул Горгий, были уже тщательно смыты. Семейство находилось в сборе — бесстрастный, как всегда, Минос, откровенно торжествовавшая Пасифая и Ариадна, олицетворение беззаботного счастья, сиявшая от радости за своего героя. На меня обратили внимания не более чем на небо за окном. Я примостился в стороне, откуда мог видеть всех, — мне определенно казалось, что последнее действие пьесы еще не сыграно.
   Тезей остановился перед троном и лишенным какого бы то ни было чувства голосом сказал:
   — Минотавр мертв, царь.
   — Может быть, ты хочешь золота? — спросил Минос.
   — Хочешь унизить, заплатив за работу, как наемнику? Благодарю, мне не требуется ничего из того, чем положено одаривать в таких случаях, ни мешка с монетами, ни руки твоей дочери. (Ариадна тихо ахнула.) Разве что, — полузакрыв глаза, он прислушался к реву толпы во дворе. — Собственно, и этих воплей мне не нужно, да что поделать... Прощай, царь. Я возвращаюсь в Афины. При расставании хотел бы сказать, что ты искуснейший мастер. Старые люди рассказывают, что есть где-то мастера, способные превращать свинец и медь в золото. Ты же двадцать лет извлекал для Крита золото и славу вовсе из ничего... Создал чудовище из обыкновенного ребенка, прижитого женой на стороне. Ты его видел когда-нибудь?