Страница:
Зачем это понадобилось Горгию, я не знал, но приказ есть приказ, и я расставил тридцать человек на дворцовых лестницах, в коридорах и вокруг тронного зала.
Что-то назревало, воздух стал тяжелым и густым. Всех стражников, даже тех, кому полагался отдых, собрали в казарме, куда-то ускакал лучший и преданный гонец Горгия, караулы ведено было удвоить.
А с восходом солнца меня позвал Горгий, объяснил, что я должен делать, услышав условный сигнал. Он ничего не сказал более, но все было ясно: план рассчитан на то, чтобы обезвредить отряд телохранителей Пасифаи и защищать дворец так, словно ему угрожала осада, причем наши люди должны были опираться на поддержку каких-то других войск, которых в настоящее время в Кноссе не имелось.
Можно было догадываться, что должно произойти, — я достаточно долго пробыл при дворце и на этой должности. Против кого мы должны драться, я мог сказать с уверенностью, но не совсем понимал, за кого.
И вдруг все головоломные сложности, загадки отлетели прочь — передо мной стояла Ариадна. Я невольно потянулся к ней, но она отстранилась:
— Пропусти, я спешу.
Но остановилась все же. Что-то новое я увидел в ней — в повороте головы, во взгляде, в легкой улыбке, обостренным чутьем я улавливал перемену, но понять ее не мог.
— Ариадна...
— Считай, что ничего не было, — сказала она. — Понимаешь? Ровным счетом ничего.
— Но почему?
— Поздно, — сказала она. — Не все ли равно, почему, если поздно?
— Ты говорила, что любишь.
Она улыбнулась легко и открыто, но эта улыбка предназначалась не мне:
— Тебе это говорила глупая девочка. Сейчас перед тобой чужая женщина и чужая жена.
Сердца не было. Я дышал, но сердце лежало в груди твердым неподвижным комом, я все понимал, и каждое слово по отдельности, и все вместе, а вот сказать ничего не мог.
— Как же? — только и смог я выговорить.
— Как это и бывает в жизни, — сказала Ариадна новым, незнакомым, чужим голосом. — Я встретила настоящего человека.
— А я был папирусным?
— Ты был другим, — сказала Ариадна. — Если подумать, ты был никаким. Что ты успел сделать за свои двадцать пять лет? Проверял караулы, ругал часовых — почти сторож у склада товаров. А он воевал, дрался с пиратами, теперь будет сражаться с этим чудищем.
— Да с кем драться — никакого чудища нет! — Я пожалел об этих словах, но было уже поздно.
Как раз в это время над дворцом разнесся отвратительный рев.
— Может быть, и рев этот мне чудится? — В ее улыбке была отстраненность и даже, как мне показалось, брезгливость. — Ты уже сам не понимаешь, что говоришь. Пропусти. Я не хочу плохо думать о тебе, давай расстанемся спокойно.
Она уходила легкой и стремительной походкой, всегда казавшейся мне олицетворением нежности, радости и света, я смотрел ей вслед. Что-то неотвратимо уходило из жизни, может быть, уходила сама жизнь, исковерканная соучастием в грандиозной подлости, раздавленная серой громадой Лабиринта, и в этот самый тяжелый свой миг я подумал: кто же все-таки виноват, что именно так все случилось?
И не нашел ответа.
РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ
Вот и настал великий час. Не буду лгать, что я не волновался, — любой на моем месте волновался бы перед решающим мгновением своего великолепного триумфа, так что мои руки заставил дрожать отнюдь не гаденький страх за собственную шкуру. Скорее меня можно было сравнить с полководцем перед сражением, с влюбленным новобрачным на пороге спальни, с мореходом, узревшим на горизонте никем прежде не достигнутую землю.
Я оставил Тезея у входа в тронный зал. Отворил тяжелую дверь. Пасифая выполнила мои указания: на троне сидел Минос, рядом стоял Горгий — при виде его унылой физиономии мне захотелось расхохотаться, — а больше в зале никого не было. Сверкала отражавшая лучики утреннего солнца мозаика работы непревзойденных наших мастеров, изображая деяния богов и героев, тускло поблескивало золото, Минос был величав и недвижим, как собственная статуя.
Я прошел положенное по церемониалу расстояние, воздев полагающийся мне по чину дурацкий жезл с золотым набалдашником в виде священного дельфина, остановился, опустил жезл, держа его, как погонщик волов палку с гвоздем, и вместо слов, которые мне полагалось произнести, сказал:
— Настало время задуматься о судьбе Минотавра, царь.
Последующий миг решал все. Сначала глаза Миноса полыхнули гневом при виде столь неслыханной дерзости, и он, схватив золотую палочку, потянулся к серебряному гонгу, но тут же отвел руку — он был умным человеком и государственным деятелем. Гнев сменился любопытством, любопытство — легкой рассеянностью во взгляде, свидетельствовавшей о начавшейся работе мысли.
Наконец он сказал с пренебрежением, которое я расценил как напускное:
— А почему ты полагаешь, что у тебя есть право думать о судьбе Минотавра?
Он не стал тратить время на пустяки — выяснять мое имя, кто я такой и откуда взялся. Великий человек.
— По моему скромному мнению, — сказал я, — все, кто владеет такой тайной, должны в определенный момент задуматься над ней сообща. Такова уж эта тайна. Один способен подать верный совет или ухватить верную мысль, ускользнувшую от другого.
— Что же от меня ускользнуло? — спросил он совершенно спокойно.
— Веяние времени, — сказал я. — Очень уж ты привык к Минотавру, тебе стало казаться, что так будет вечно, а меж тем над вечностью не властны даже боги. Минотавр был хорош в не таком уж давнем прошлом, когда всевозможные чудовища казались привычной частью нашего мира, попадались на каждом шагу, околачивались едва ли не перед городскими воротами. Человек жил с ними бок о бок очень долго, но настало время, когда он начал беспощадно избавляться от них, чтобы не делить больше с ними власть над миром. Геракл, Персей и их последователи — вся эта публика поработала на славу. Лернейская гидра, Горгоны, стимфалиды, морские драконы и прочая нечисть истреблены, лишь отдельные твари остались в живых, но и они затаились в укромных уголках... «Мир только для человека» — вот девиз времени. Но что же мы видим? В самом центре преображенного мира преспокойно благоденствует Минотавр — уродливый пережиток навсегда ушедшего прошлого. Крит теряет свою репутацию, царь. О нас все громче и громче говорят как о дикарях, не желающих расстаться с грубыми привычками ушедшей эпохи. Мы и выглядим дикарями — с Лабиринтом и Минотавром, с данью людьми. Даже самое могучее государство не решится полностью игнорировать мнение о нем соседей. Ты рискуешь совершить самую страшную ошибку, какая только может подстерегать государственного мужа, — остаться глухим к веяниям времени и не перестроиться на новый лад. С Минотавром нужно покончить.
— С чудовищем Минотавром? — небрежно спросил Минос.
— С Минотавром, — глядя ему в глаза, сказал я. — С тем, кто заключен в Лабиринте.
Горгий смотрел на меня с рассеянной благожелательностью — он ничего еще не понимал.
— И что же ты предлагаешь? — спросил Минос.
— Сама судьба нам благоприятствует, — сказал я. — На Крит прибыл юноша, чей облик во всех отношениях соответствует образу благородного героя, — обладает некоторой славой, получил блестящее образование в Трезене, родственник Геракла. Отблеск совершенного им славного деяния ляжет и на тебя. Минотавр должен умереть от руки Тезея, и Крит избавится от всего, что может повредить нашей репутации.
— Царь... — Горгий впервые глянул на меня настороженно и тревожно.
— Подожди. — Минос оборвал его жестом. — Действительно, наши соглядатаи в других странах доносят, что мнение о нас как об отсталых дикарях ширится.
Но сколько денег я потратил, чтобы это мнение ширилось, тебе не донесли, подумал я. Об этом знаю я один — да еще Пасифая, передавшая мне золото из сокровищницы. Так что тебя поносят купленные на твои же деньги крикуны, Минос, — мир полон парадоксов.
— А ты не думаешь все же, что достаточно могучее государство может преспокойно плевать на мнение соседей?
Конечно, я так думал. Играй я только на несколько проблематичной необходимости следовать веяниям времени, я наверняка ничего бы не добился. Но я начал так, чтобы Минос привык ко мне, к разговору со мной, понял, что я не просто рядовой интриган. Можно и переходить к главному.
— Существует значительный риск, — продолжал Минос. — Выгоды, связанные с существованием Минотавра, давно известны, изучены и привычны. А вот неожиданности, которые сулит изменившаяся ситуация, — как быть с ними?
— Доля риска в государственных делах необходима, — сказал я. — Совсем не рискует либо трус, либо лентяй, либо насквозь недальновидный государственный муж. Разве ты не рисковал двадцать лет назад, закладывая основы своего плана? Талантливого плана — спешу сразу же уточнить. Это не лесть, царь.
— Продолжай, — сказал Минос, его лицо было бесстрастно.
— Двадцать лет назад твоя жена рожает Минотавра, — сказал я. — Можно было придушить его тут же на месте, но ты нанял лучшего в мире мастера и создал Лабиринт, ты через своих людей поведал Криту и всему миру тайну происхождения Минотавра от Пасифаи и быка. Ты устрашил кровожадным чудищем соседние страны и собственный народ, всех стреножил и взнуздал страхом. Правда, для этого пришлось разгласить всему миру, каким ты оказался рогоносцем, но ради величия Крита ты пошел и на это, жертвовал мелочами вроде незапятнанной репутации счастливого в браке мужа и репутацией своей супруги, и ее душевным покоем. Очень уж многое ты выиграл, чудовище в Лабиринте неизмеримо укрепляло наше могущество. Я восхищен тем, что ты совершил. Наверняка эта идея пришла тебе в голову и оформилась в считанные часы, а то и минуты, когда за стеной кричал только что родившийся ребенок, о котором ты точно знал, что он не твой. Это было то, что именуют озарением, посещающим раз в жизни, верно?
— Ребенок? — переспросил Минос.
— Разумеется, обыкновенный человеческий ребенок, — сказал я. — Все я знаю — что Минотавр ничем не отличается от остальных людей, что он не более, чем сын Пасифаи и смазливого начальника конной сотни, которого ты приказал уничтожить ради вящего сохранения тайны. Если бы Минотавр умер, если бы его никогда не было, его для блага государства следовало бы выдумать.
Минос молча смотрел на меня, и я могу поклясться, что в его глазах было уважение — мы поняли и оценили друг друга по достоинству.
— Разумеется, в свой план ты не посвятил этого болвана. — Я небрежно кивнул в сторону Горгия. — Таких выгоднее держать в неведении — лучше служат.
А на Горгия нельзя было смотреть без смеха — он напоминал преклонного возраста старую деву, вдруг с удивлением узнавшую, для чего на свете существуют мужчины. Мне хотелось рассмеяться, но момент был слишком серьезен — предстояло столкнуть их лбами.
Горгий сам облегчил мне задачу.
— Минос, это правда? — спросил он замогильным голосом. — У тебя с самого начала был четкий план?
— С первого писка этого ублюдка, я уверен, — сказал я. — Но перед тобой он, конечно, разыграл смятенного человека, оскорбленного мужа, запутавшегося в нелепых и непродуманных решениях, — как же иначе можно было сделать из тебя цепного пса и палача? Твою голубиную душу можно было пронять, лишь возбудив в тебе сочувствие и потребность выручить старого друга.
— Молчи, тварь! — Он схватился за меч. — Минос, это правда? Неужели правда?
— Ты отличный воин, Горгий, — сказал Минос вкрадчиво. — Но государственный муж из тебя никудышный, о чем ты сам, наверное, знаешь. Я должен был заботиться о благе государства, используя для этого любые средства. Никакой личной выгоды для себя я из этой истории не извлек, даже наоборот — как правильно заметил этот человек, сам ославил себя перед всем миром как рогоносца. Все делалось для блага и процветания Крита, и какое значение перед этой великой целью имела судьба того, кто посажен в Лабиринт, и тех, кто был в Лабиринте убит? Ты был моим верным мечом, Горгий, оставайся им и впредь, а о государственных делах предоставь заботиться мне.
— Это подлость, — сказал Горгий словно сквозь сон.
— Все дело в масштабах, — сказал Минос. — Для оценки таких дел не годятся привычные определения.
Положительно, мы с ним мыслили одинаково.
— Ну, давай, Горгий! — сказал я. — Разразись-ка красивой тирадой о том, как ты был слеп, какие мы с Миносом негодяи — глядишь, и легче станет, а?
Нужно было разозлить его еще больше — я боялся, что он, вместо того чтобы решиться на какие-либо действия, с рыданиями покинет зал. С него станется.
— Пожалуй, я действительно был слеп, — сказал Горгий. — И оба вы — негодяи.
— И я, который спас тебе жизнь?
— Я об этом помню, — сказал Горгий, — и меч на тебя не подниму, но...
— Расскажи еще о коннице, которую ты двинул на Кносс из Аргилатори, — сказал я громко. — О своих людях, которыми окружил дворец.
Я с радостью увидел полыхнувшие в глазах Миноса молнии.
— Какая конница, Горгий? Что ты задумал? Отвечай!
— Конница предназначается совсем для другого дела, — сказал Горгий растерянно. — Я не причиню тебе вреда, Минос, но никогда не поздно исправлять ошибки, я думаю. Я ухожу и забираю с собой тех, кто захочет уйти со мной. Думаю, Минотавр захочет...
— Ты сошел с ума! — Минос даже привстал.
— Совсем наоборот — обрел ясность ума.
— Ты уверен, что сюда идет конница из Аргилатори? — обернулся ко мне Минос.
— Он и сам не отрицает, — сказал я. — Не медли, царь!
— Горгий, — сказал Минос как можно убедительнее. — Мы же друзья, ты единственный, кто... Минотавр должен умереть. Пора кончать игру. Что тебе его судьба и он сам?
Горгий вдруг рассмеялся, и я вздрогнул. Кажется, и Минос вздрогнул.
— Забавно прозревать на старости лет, — сказал Горгий, смеясь одним лицом — в глазах была беспросветная тоска. — Прощай, Минос. Я ухожу. Мы уходим.
— Опомнись, — быстро сказал Минос. — Ну, прошу тебя! Не заставляй меня...
Горгий взглянул на него, как на пустое место, грустно усмехнулся и пошел к двери. Я, ощутив себя на миг совсем по-детски беспомощным, — в этой ситуации я ничего не мог поделать, — взглянул на Миноса, словно ожидая от него чуда.
А Минос оказался на высоте. Он схватился за одно из массивных золотых украшений трона, что-то там повернул, где-то за стеной раздался тревожный звон гонга и стены тронного зала будто лопнули вдруг в трех местах — куски их повернулись вместе с мозаикой, открывая потайные коридоры, и оттуда повалили телохранители в желтых одеждах с черным изображением священного быка на груди.
— Взять! — Минос выбросил руку, указывая на Горгия. — Взять изменника!
Горгий выдернул из ножен меч:
— Кто из вас самый смелый?
Телохранители дернулись вперед и застыли. «Горгий... Лучший меч...» — донесся до меня их робкий шепот.
— Вперед, трусы! Взять! — взревел Минос, но телохранители не шевельнулись. Горгий пятился к двери, следя, чтобы никто не оказался у него за спиной, и все летело к Аиду, за дверями были его солдаты, и вокруг Лабиринта были его солдаты, все так глупо рушилось. Минос, очевидно, вспомнив прошлое, шарил рукой у пояса, но меча там, разумеется, не было, и лишь мгновения отделяли нас от поражения, но, повинуясь наитию, блистательному озарению, я что есть силы закричал:
— Тезей!!!
Тезей вбежал в зал и остановился, растерянно озираясь, ничего он не понимал.
— Он хочет выпустить Минотавра! — закричал я. — Останови его, Тезей!
Да, этот юнец умел не только буянить в кабаках и затевать ссоры с пиратами. Он не промедлил и мига. Взвизгнул выхваченный меч, и Тезей ринулся на Горгия. Я из предосторожности отошел подальше. Телохранители тоже разбежались по углам.
Как ни плохо я разбираюсь в воинском искусстве, я не мог не понять, что сошлись два первоклассных бойца. Глаз не успевал уловить удары и их отражение, мечи высекали искры, противники перемещались по залу с грацией танцоров, неразрывно слитой с яростью зверя. Я покосился на Миноса — он, подавшись вперед и раздув ноздри, непроизвольно повторял выпады.
Не знаю, кто был искуснее, но Тезей — моложе и проворней. Я заметил вскоре, что начальник стражи Лабиринта больше защищается, чем нападает, услышал его тяжелое хриплое дыхание. И раздался торжествующий вопль — меч Тезея вонзился в грудь Горгия. Телохранители словно очнулись от злых чар — несколько мечей торопливо ударили Горгию в спину. Он умер, еще падая на мозаичный пол. Я впервые обонял запах человеческой крови, меня подташнивало. Тезей стоял перед троном, опустив окровавленный меч и переводя дыхание. Телохранители без приказа подхватили труп за руки и за ноги и поволокли к дверям.
— Куда, олухи? — Я помнил о солдатах Горгия. — Туда! Все прочь! — Я указал на ближайший потайной ход.
От растерянности они безропотно повиновались. Унесли труп, скрылись сами, куски стен встали на место, и мы остались в тронном зале втроем.
— Решай, царь, — сказал я.
— Я решил, — глухо произнес Минос, не отрывая взгляда от кровавых пятен на ярких узорах мозаики. — Тезей, сын царя Афин Эгея, я разрешаю тебе поединок с Минотавром, и да пошлют тебе победу боги! Ступай и приведи себя в порядок перед боем.
Тезей бросил меч в ножны, отвесил короткий поклон и вышел, старательно обойдя пятна крови. Я смотрел на Миноса — он сгорбился на своем сверкающем троне, глядя сквозь меня потухшими глазами. Кто знает, что он сейчас видел и где витали его мысли, в каких далях времени, в каких краях? На миг мне стало его жаль. Высокий царь Минос, владыка Крита и сопредельных островов. Усталый старик.
Я точно все рассчитал. Он по-разному мог отнестись к необходимости следовать веяниям времени, но я использовал в своих целях главный недуг царей, их самое слабое место — извечное недоверие к своему окружению.
Горгий был, наверное, единственным, кому Минос по-настоящему доверял и на кого полностью полагался, однако в глубине души, в самых потаенных ее уголках скрывалось опасливое сознание, что и Горгий может однажды оказаться... пусть лишь не вполне надежным — этого достаточно. Я дал выход трагическому противоречию: царь нуждается в преданных слугах — царь сомневается в верности самых верных. И я знал, что Минос теперь не рискнет остаться единственным сторожем Минотавра: люди, даже самые великие и умные, нуждаются в ком-то, кто переложит часть их забот на свои плечи. Самому стать тюремщиком Минотавра означает для Миноса необходимость избавиться от стражи Горгия и набрать новую, неизбежно раскрыть тайну нескольким людям — чтобы потом мучиться подозрениями и на их счет. Нет, он не рискнет. Легче и необременительнее покончить наконец с Минотавром, что Минос и сделал только что.
Минос посмотрел на меня, и я понял, что предстоит последнее испытание — решается, жить мне или умереть.
— А ведь ты никому никогда не расскажешь правду, — произнес он задумчиво.
Я немного встревожился было — в устах царя такое высказывание может означать и плаху, — но тут же успокоился: ничего подобного он не имел в виду, он же понял и оценил меня...
— Конечно, нет, — сказал я. — Помимо всех других соображений есть и такое: а кто мне поверит? Испокон веку повелось — о героях распускают всевозможные сплетни, стараясь принизить их славу и опорочить победы. Разве не прошел шепоток, что Геракл-де всего лишь наткнулся на дохлую Лернейскую гидру и отрубил голову у падали? Разве не твердили, что за Персея всю работу выполнил какой-то наемник-хетт? Никто, кроме ничтожеств, этому не верит, а погоду в таких случаях делают не ничтожества. И мне даже просто не поверили бы — ты постарался на совесть.
— Ты уверен, что мальчишка пойдет до конца? — спросил Минос. — Ведь он может, увидев Минотавра, отказаться...
— А собственно, что сейчас от него зависит? — сказал я. — Если он не сможет завершить дело, окажется, что наш герой одолел чудовище, но и сам скончался от ран. Твои люди сумеют быстро и ловко перерезать стражу Лабиринта?
— Да.
— А приготовить какую-нибудь бычью голову? Нужно что-то показать толпе?
— Да. — Он говорил как равный с равным, да такими мы и были, два сообщника. — Послушай, кто же ты в конце концов такой?
— Сын гончара, — сказал я. — Толкователь снов. Верный и вечный слуга и жрец Истины.
— Как это понимать?
— Исстари люди искали истину в судах и храмах, у жрецов, судей, мудрецов и оракулов, — сказал я. — Но они заблуждались. Истину можно найти только у таких, как я. Кстати, «путеводные знаки» Тезею не нужны. Их уже вручили ему.
— Хочешь служить мне?
— Благодарю, нет, — сказал я. — Я считаю, что истинный талант не должен ни от кого зависеть, иначе он завянет, творя по приказу. Вот золото я приму у тебя без внутреннего сопротивления.
— Ты его получишь сколько угодно. И не только за Минотавра.
— Но еще и за то, что, узнав меня, ты можешь теперь думать: хвала богам, я, царь Минос, все же не самый подлый человек на свете?
— Ты умен, — сказал он, бесстрастно глядя на меня круглыми совиными глазами. — Иди.
Этому тоже не хватает смелости быть беспринципным до конца, грустно подумал я. Как будто оттого, что нашелся кто-то подлее его, он станет праведником! А кто из нас подлее другого, еще неизвестно. И существует ли титул «самого подлого» и «самого честного»? Скорее всего, нет.
БИНОТРИС, ЧИСЛИЛСЯ ПОДМЕТАЛЬЩИКОМ ДВОРЦОВЫХ ДОРОЖЕК
Бедный пьяница даже не понял, что его убили, не узнал об этом. Он сидел спиной к двери, мертвецки пьяный, в комнату ворвались трое с обнаженными мечами, и все было кончено мгновенно.
ХАРГОС, ЧИСЛИЛСЯ ОТКРЫВАТЕЛЕМ ЗАСОВОВ ГЛАВНОГО ВХОДА В ЛАБИРИНТ
Не тот это был человек, чтобы его застали врасплох. Он не успел накинуть одежду, но успел схватить меч и дрался против троих в узком коридорчике, куда выходила дверь комнатки Мины. Еще двое лежали тут же, и лекаря им уже не требовалось. Харгос рычал, ругался, крутил мечом с непостижимой быстротой, и никак не удавалось к нему подступиться. Он понимал, что живым выбраться отсюда не удастся, но чувствовал себя прекрасно — снова не нужно было таиться, красться и убивать, нападая сзади. В руке блестел меч, он смотрел врагу в глаза, и враг смотрел ему в глаза, все было предельно просто, и Харгос был счастлив.
Нападавшие вдруг попадали на колени, тяжелое копье свистнуло над их головами и ударило Харгоса в грудь, как раз в сердце.
СГУРОС, ПОМОЩНИК НАЧАЛЬНИКА СТРАЖИ ЛАБИРИНТА
Он брел напролом сквозь кусты, шатаясь, топча цветы, оскальзываясь на каменных плитах, когда пересекал дорожки? Меч он уже давно выпустил из руки — изрубленные пальцы не держали. Кровь заливала глаза. Он не знал, куда бредет, кого хочет увидеть и что собирается делать. Поздно было о чем-то думать — ничего и никого больше нет впереди, только дворцовый сад и тяжелый запах крови. Но он брел куда-то, размахивая окровавленными руками, чтобы удержать равновесие.
Азартный перестук копыт возник впереди, стрела свистнула коротко и равнодушно. Сгурос опрокинулся на спину, в его глазах медленно гасло небо. Всадник свистнул и понесся прочь, к горящей казарме.
РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ
Казарма стражи Лабиринта жарко пылала, отсюда, с крыши дворца, видно было, как из ее окон выскакивают крошечные человечки и тут же падают, пронзенные тонюсенькими, едва различимыми на таком расстоянии черными стрелами. Лучники стояли безупречно ровным квадратом — порядок, замыкавший в себе разрушение и смерть. Слева, в саду, метались пешие и всадники, доносился лязг мечей и секир и приводивший в ужас многие народы старинный критский боевой клич: «Шар-да! Шар-да!» — там добивали маленькую группу стражников, успевших выбраться из казармы до того, как ее окружили и подожгли с четырех концов.
Вот и все, Горгий, сказал я, глядя на затихающую внизу суету и черный дым, отвесной лентой поднимавшийся в ярко-синее небо, к облакам и богам. Вот и все, я обернул против тебя твою человечность и доброту, и ты убедился, что как оружие они ничего не стоят.
Но что-то не давало мне покоя, саднило незаметной снаружи занозой, и я не сразу докопался до сути.
На человечность и доброту Горгия я ставил всерьез, следовательно, они реально существуют — человечность и доброта? Но ведь я стремлюсь доказать обратное — и с помощью своего не написанного пока труда, и с помощью своей грандиозной затеи, которая вскоре завершится к полному моему торжеству, и всей своей жизнью? Как же я могу достигать успеха с помощью того, чего нет? Здесь скрывался какой-то злой парадокс, непонятная сложность, мне не хотелось задумываться над этим накануне полного своего триумфа, но забыть о странном противоречии я не мог. Я никогда ничего не забываю.
К полудню трупы были убраны, войска выведены из дворца, и в ту его часть, где размещался Лабиринт, стали через южные ворота пропускать простой народ — такого еще никогда не случалось, и вездесущие люди Клеона рассказали мне, что многие горожане побоялись идти. На всякий случай. Потому что такого прежде не бывало. Но и пришли многие, толпе не хватило места, хотя люди стояли тесно, как амфоры в трюме корабля, и передние почти касались грудью наконечников выставленных копий — солдаты выстроились в две шеренги, создав проход от бокового дворцового входа до главного входа в Лабиринт.