Страница:
Только теперь ему пришло в голову, что положение их, мягко говоря, весьма даже незавидное. После неожиданной смерти графа Тарловски в Праге попросту не было людей, посвященных в тайну их миссии. Люди эти остались в Вене, Берлине, Петербурге, и, чтобы просто снестись с ними, потребовались бы немалые усилия – все теперь зависело от судьи, он мог предоставить им такую возможность, a мог и не предоставить. Кто в здравом уме поверил бы истории про ожившего на миг рыцаря Брунсвика? Здешние сыщики, выполняя поручения графа, и представления не имели о подлинной сути дела. Чтобы объяснить историю с домом Гарраха и растерзанный вид троих выбравшихся из подвала людей, была придумана убедительная история про то, как они искали там, внизу, запрятанную некими преступниками добычу…
– Ну, так что же? – спросил судья после долгого молчания. – Только не говорите, что я – изверг и злодей, затыкающий вам рот. Я к вашим услугам, господин с длиннейшей фамилией! Если вы считаете, что убийство на Карловом мосту совершил кто-то другой– бога ради, назовите нам его, опишите, и Кранц тут же примется его ловить со всем свойственным ему рвением! Что же вы молчите? Быть может, вы, господин поэт, выручите вашего попавшего в затруднительное положение спутника? Быть может, именно вы видели настоящего убийцу? Не откажите в таком случае назвать его или хотя бы описать… Ах, и вы молчите… Странно, очень странно… Я вас умоляю, не смотрите на меня так страдальчески! Можно подумать, я затыкаю вам рот… Говорите же, душевно вас прошу!
Вновь воцарилось долгое тягостное молчание. Судья разглядывал обоих, изобразив на лице выжидательную улыбку.
– Ну что же, судари мои, – сказал он наконец с разочарованным вздохом. – Видит бог, я проявил массу самого дружеского участия и терпения, готов был предоставить вам все возможности себя обелить в том случае, если вас обвиняют облыжно. Вы же предпочитаете молчать. Придется пока что отправить вас в тюрьму…
Распахнулась дверь, ворвался человечек в вицмундире и, на цыпочках приблизившись к столу, согнувшись в три погибели, что-то почтительно зашептал на ухо судье. Тот слушал с непроницаемым лицом, потом небрежным жестом отослал чиновника и поднялся:
– Прошу прощения, господа. Я скоро вернусь, и мы завершим все формальности…
Он выбрался из-за массивного стола и вышел, не оглядываясь. Наступила неприятная тишина, потом Кранц сказал с наигранным дружелюбием:
– Лучше бы вам, господа хорошие, покаяться и придумать что-нибудь, смягчающее вашу печальную участь. Иначе господин судья может и осерчать. Город наш все буйства оставил в далеком прошлом, давно уже живем тихо и спокойно, буянов и вертопрахов не любим, а особенно не нравится властям и полиции, когда людей протыкают насквозь прямо на Карловом мосту. Пораскиньте мозгами…
Глядя на него с печальным вожделением, барон сказал мечтательно-зло:
– Попался бы ты мне в чистом поле, чтобы я ехал на своем Соколе, с саблей в руке… Я бы тебе устроил бег ополоумевшего зайца напрямик через поля…
Так же мечтательно глядя в потолок, Кранц поведал:
– Время уже позднее, и запоздавшим постояльцам в тюрьме кормежка не полагается, но завтра, этак к обеду, непременно пустой похлебки принесут, и при некотором везении там кусочек морковки отыщется…
– Ты бы эту морковку… – сказал барон, а далее в кратких, но чрезвычайно образных выражениях объяснил, как именно господину Кранцу следует поступать со всеми овощами, плавающими в тюремной похлебке.
Судя по лицу полицейского, ему эта идея не нравилась категорически. Побагровев и грозно сопя, он стал придумывать некий достойный ответ, но тут хлопнула дверь, и судья буквально ворвался в комнату.
С первого взгляда было ясно, что это уже совершенно другой человек. Его совиная физиономия не изменилась, не прибавилось ни участия, ни благородства – но за время отсутствия что-то, несомненно, произошло, полностью изменившее судью.
Кранц обрадованно сообщил:
– Господин судья, во время вашего отсутствия означенный элодей и убийца, вот этот самый, допустил оскорбительные высказывания в адрес…
Круто развернувшись на каблуках, судья остановился перед ним и брюзгливо сказал:
– В ваш персональный адрес, Кранц – олух царя небесного… Молчать! Я именно вас имею в виду! Наворотили тут… Какие злодеи? Какие убийцы? Произошло трагическое недоразумение, молодые люди были оклеветаны… Где ваш чертов свидетель?
– Э… По взятии письменного свидетельства отпущен домой…
– Найти! Послать полицию немедленно! Это не свидетель, а клеветник, понятно вам?
Кранц так и выпучил глаза – правда, то же самое сделали барон с Пушкиным, пораженные столь резкой переменой. Судья был на сей раз совершенно серьезен, и походило на то, что когти Фемиды все же с превеликой неохотой разжались…
– Что вы стоите, Кранц? – взвизгнул судья. – Достать мне этого вашего мнимого свидетеля хоть из-под земли! Марш! И вы тоже! – Он яростно воззрился на полицейских. – Нечего тут торчать, чтобы потом требовать сверхурочную оплату! Всем вон!
Полицейские, четко повернувшись через правое плечо, гуськом прошли к выходу – свойственным полиции всего мира тяжелым шагом. На их бравых усталых физиономиях не отразилось и тени удивления, сразу видно, эти молодцы были не из тех, кто ломает голову над загадками жизни. На лице Кранца, наоборот, виделась попытка осмыслить столь резкие перемены – но, подстегнутый яростным взглядом судьи, он переступил с ноги на ногу, тяжко вздохнул, без нужды поправил галстук, покрутил головой и покинул комнату.
– Возьмите ваши… вещи, господа, – сказал судья упавшим голосом, указывая на трость и пистолеты. – Прошу прощения за ошибку… никто не гарантирован, как говорится… все хорошо, что хорошо кончается, не держите зла… – Он повернулся к ним и закончил сварливо: – А все же, если кому-то угодно интересоваться моим мнением, всякими такими… приключениями постарайтесь в другой раз заниматься в других местах. У нас и в самом деле давным-давно спокойный, сонный, бюргерский город… Все эти ваши… – то ли не найдя подходящего слова, то ли просто не желая продолжать, он махнул рукой. – Как будто и без того нет хлопот… Идите, молодые люди. Ваш друг ждет вас в коридоре.
Они не заставили просить себя дважды – не было никакого желания прощаться с судьей долго и прочувствованно. Фигура неизвестного друга – каковых у них после смерти барона в Праге вроде бы не имелось – вызывала кучу вопросов, но оставаться здесь далее не хотелось. Они вышли, не на шутку опасаясь, что это очередная издевательская каверза, и судья со злобным хохотом вновь покличет полицейских, а потому ускоряя шаг.
В коридоре, скудно освещенном парочкой ламп, стоял совершенно незнакомый человек средних лет, чье узкое аскетическое лицо напомнило Пушкину литографический оттиск какого-то итальянского портрета времен великого Бенвенуто, изображавшего кондотьера в доспехах.
– Пойдемте, господа, – сказал он деловито. – Моя карета у входа.
Они переглянулись. Не было никакого желания отправляться в ночь с незнакомцем, в неизвестной карете. То, что им вернули оружие, еще не меняло дела – сплошь и рядом им приходилось драться с созданиями, не боявшимися ни шпаг, ни пистолетных пуль…
Их минутное колебание от незнакомца не ускользнуло. Он усмехнулся:
– Полноте, господа. От меня вам не следует ждать подвоха. Не так давно мы уже встречались – ночью, когда вы возвращались от некоего обитающего за городом любителя магических практик. Будь у меня желание причинить вам зло, к тому, согласитесь, были все возможности…
– Черт меня побери со всеми потрохами! – воскликнул барон, присматриваясь к незнакомцу. – То-то мне голосок этот смутно знаком! Не видеть жалованья за три года, если не вы, любезный, велели нам тогда, на дороге, стоять смирно, потому что у вас, мол, достаточно пистолетов…
– Произошла ошибка, – не моргнув глазом, ответил незнакомец. – Вас перепутали с… с совершенно другими людьми. По крайней мере, вам ведь не причинили никакого вреда? Пойдемте. Это в ваших же интересах.
Вновь переглянувшись и пожав плечами, они все же вышли следом за неожиданным избавителем в ночную прохладу. У крыльца стояла запряженная парой карета, незнакомец распахнул дверцу, пропустил их и залез следом. Кучер тронул лошадей, не дожидаясь распоряжений.
– Куда мы едем? – подозрительно осведомился барон.
– В вашу гостиницу, конечно. Вы соберете багаж и нынче же утром сядете в берлинскую почтовую карету. В берлинскую, подчеркиваю. Вам совершенно нечего больше делать в Вене… и уж тем более в Праге. Все и так закончилось достаточно печально, не стоит добавлять лишних трупов.
– Мы вам благодарны за участие, сударь, – сказал Пушкин. – Ведь это вы, несомненно, нас выручили? Но мы, простите великодушно, не из собственного удовольствия путешествуем и не по собственной прихоти очертя голову лезем в опасные неприятности. Мы состоим на службе…
– Мне прекрасно известно, гдевы оба состоите на службе, – отрезал незнакомец. – И тем не менее…
– Но послушайте!
– Нет уж, это вы послушайте, господа… – сказал незнакомец резко. – Тем, во что вы так легкомысленно ввязались, должны заниматься совсем другие учреждения. Гораздо более опытные и, я бы выразился, несравненно более сочетающиесяс сутью проблемы. Учреждения, насчитывающие от роду несколько сотен лет и, смею вас заверить, накопившие немалый опыт в борьбе…
– Ах, во-от оно что… – строптиво произнес барон. – Ну да, долетало до меня, что святая инквизиция вовсе не померла естественной смертью, а поменявши шкуру на змеиный манер, продолжает существовать в глубокой тайне… Как вас именовать, а? Падре какой-нибудь?
– Падре Луис, – сказал незнакомец все так же холодно. – Вы вправе забавляться любыми догадками, я все равно не буду отвечать на прямые вопросы…
– А все и так понятно, – сказал барон. – Так какого ж черта вы нам советуете уехать? Одно дело делаем…
В полумраке нельзя было разглядеть лица падре Луиса, но в его голосе звучала ледяная ирония:
– Сколько самонадеянности, милейший барон… Право же, не стоит и сравнивать. Ваши так называемые серые кабинеты, тайные департаменты и прочие особые экспедиции, простите за прямоту, не более чем детские забавы…. Горсточка людей, приступившая к работе всего-то двадцать с лишним лет назад – без серьезных знаний, без изучения многовекового опыта предшественников, без системы. Французы это называют дилетантизмом – доводилось слышать такое словечко? Вы хватаетесь за все сразу, не в силах отделить главное от второстепенного, гоняетесь за жалкими оборотнями, доживающими век в глухих местечках, преследуете убогих ведьмаков, всего-то и умеющих, что наслать град и створаживать молоко… В глубьвы не копаете, потому что и представления не имеете, где и на какой глубине искать корни…
– Ага, – сказал барон строптиво. – Что ж вы за столько-то сотен лет, такие умные и могучие, корешки-то не выкорчевали? А теперь изображаете из себя…
– Я же объясняю, вы попросту не понимаете всей сложности и грандиозности задачи…
– Вот и давайте вместе стараться.
– Вместе? С кем? – Падре Луис, судя по голосу, искренне улыбался. – Простите, господа, но чем вы можете быть нам полезны? Я уважаю вашу целеустремленность и отвагу, но ими одними делу не поможешь. Возьмите недавние события. Вы, собственно, ничего не добились, не продвинулись ни на шаг вперед, зато потеряли одного из своих, мало того, были искусно ввергнуты в серьезные неприятности, из которых освободились только благодаря мне. Вы храбрые и порядочные молодые люди, я не мог оставить вас в столь печальном положении… но я не могу постоянно следовать за вами, как нянька за ребенком. У меня есть свои заботы и свои дела. К тому же я уезжаю не сегодня-завтра. И, оставшись без поддержки, вы очень быстро угодите в очередные неприятности… дай бог, чтобы ограничилось неприятностями. Вам, собственно, здесь нечего делать после смерти графа. Без него никто не станет вас слушать, никто попросту не посвящен… Так что вам следует немедленно вернуться… и не в Вену, а в свои столицы. Примите это как совет искреннего друга. Оставьте детские забавы…
– Но послушайте…
– Мы, кажется, приехали? – спросил падре Луис, отодвинув занавеску и выглянув в окошко. – Ну да, вот и ваша гостиница… Никаких дискуссий, господа. Не тот случай. Вы ввязались в историю, которая вам безусловно не по зубам – и потеряли одного человека. Если не проявите здравомыслие и не уйметесь, рискуете и вашими головами. Так что категорически советую уехать завтра же утром. Больше я вам ничем помочь не смогу. – Он распахнул дверцу кареты. – Всего наилучшего, и да хранит вас Бог…
Они вышли и, не оглядываясь, побрели к входной двери. Сзади простучали колеса отъезжавшей кареты. Полная луна стояла над высокими крышами, ночь была тихая и теплая.
– Бьюсь об заклад, в буфете у нашего гостеприимного хозяина наверняка найдется бутылочка, – сказал барон тихим, потерянным голосом. – Пойдемте?
В гостиной, как и давеча, никого не было. Шесть свечей в двух канделябрах на каминной доске догорели до половины. Барон застучал высокими дверцами буфета, обрадованно крякнул, извлек бутылку и два стакана. Наполнив их, они уселись у потухшего камина и, не глядя друг на друга, отпили немного. Вино не радовало и не приносило утешения, хотя его никак нельзя было назвать скверным.
– Так и будем молчать? – спросил барон сварливо.
– У вас есть предложения, Алоизиус? – спросил Пушкин угрюмо.
– Найдутся, – сказал барон многозначительно. – Не знаю, что вы теперь думаете, но что до меня – клянусь честью прусского королевского гусара, я в Берлин не вернусь. Прикажете отступать, как побитая собака, когда я жив-здоров, не ранен и полон сил?! Да я их буду гнать, как собака – хорька! Черт меня побери, граф был главный боевой товарищ, и я не имею права все бросать на полпути. Вена о нас ничегошеньки не знает? Ну и ладно! Буду действовать на свой страх и риск…
– Мыбудем действовать на свой страх и риск, – сказал Пушкин. – Или вы полагали, что я вас оставлю? Нет уж, дело зашло слишком далеко, и это вопрос чести…
– Замечательно! – рявкнул барон, осушив свой стакан. – В конце-то концов, этот высокомерный падре нам не начальник. Мы сами себе начальники. А итальянец… ну, в конце концов, итальянец – не иголка в стоге сена. Отыщем, и никуда не денется. Если он еще жив. А если жив, он у меня скоро пожалеет, что не озаботился вовремя помереть, прохвост чертов…
Глава десятая
– Ну, так что же? – спросил судья после долгого молчания. – Только не говорите, что я – изверг и злодей, затыкающий вам рот. Я к вашим услугам, господин с длиннейшей фамилией! Если вы считаете, что убийство на Карловом мосту совершил кто-то другой– бога ради, назовите нам его, опишите, и Кранц тут же примется его ловить со всем свойственным ему рвением! Что же вы молчите? Быть может, вы, господин поэт, выручите вашего попавшего в затруднительное положение спутника? Быть может, именно вы видели настоящего убийцу? Не откажите в таком случае назвать его или хотя бы описать… Ах, и вы молчите… Странно, очень странно… Я вас умоляю, не смотрите на меня так страдальчески! Можно подумать, я затыкаю вам рот… Говорите же, душевно вас прошу!
Вновь воцарилось долгое тягостное молчание. Судья разглядывал обоих, изобразив на лице выжидательную улыбку.
– Ну что же, судари мои, – сказал он наконец с разочарованным вздохом. – Видит бог, я проявил массу самого дружеского участия и терпения, готов был предоставить вам все возможности себя обелить в том случае, если вас обвиняют облыжно. Вы же предпочитаете молчать. Придется пока что отправить вас в тюрьму…
Распахнулась дверь, ворвался человечек в вицмундире и, на цыпочках приблизившись к столу, согнувшись в три погибели, что-то почтительно зашептал на ухо судье. Тот слушал с непроницаемым лицом, потом небрежным жестом отослал чиновника и поднялся:
– Прошу прощения, господа. Я скоро вернусь, и мы завершим все формальности…
Он выбрался из-за массивного стола и вышел, не оглядываясь. Наступила неприятная тишина, потом Кранц сказал с наигранным дружелюбием:
– Лучше бы вам, господа хорошие, покаяться и придумать что-нибудь, смягчающее вашу печальную участь. Иначе господин судья может и осерчать. Город наш все буйства оставил в далеком прошлом, давно уже живем тихо и спокойно, буянов и вертопрахов не любим, а особенно не нравится властям и полиции, когда людей протыкают насквозь прямо на Карловом мосту. Пораскиньте мозгами…
Глядя на него с печальным вожделением, барон сказал мечтательно-зло:
– Попался бы ты мне в чистом поле, чтобы я ехал на своем Соколе, с саблей в руке… Я бы тебе устроил бег ополоумевшего зайца напрямик через поля…
Так же мечтательно глядя в потолок, Кранц поведал:
– Время уже позднее, и запоздавшим постояльцам в тюрьме кормежка не полагается, но завтра, этак к обеду, непременно пустой похлебки принесут, и при некотором везении там кусочек морковки отыщется…
– Ты бы эту морковку… – сказал барон, а далее в кратких, но чрезвычайно образных выражениях объяснил, как именно господину Кранцу следует поступать со всеми овощами, плавающими в тюремной похлебке.
Судя по лицу полицейского, ему эта идея не нравилась категорически. Побагровев и грозно сопя, он стал придумывать некий достойный ответ, но тут хлопнула дверь, и судья буквально ворвался в комнату.
С первого взгляда было ясно, что это уже совершенно другой человек. Его совиная физиономия не изменилась, не прибавилось ни участия, ни благородства – но за время отсутствия что-то, несомненно, произошло, полностью изменившее судью.
Кранц обрадованно сообщил:
– Господин судья, во время вашего отсутствия означенный элодей и убийца, вот этот самый, допустил оскорбительные высказывания в адрес…
Круто развернувшись на каблуках, судья остановился перед ним и брюзгливо сказал:
– В ваш персональный адрес, Кранц – олух царя небесного… Молчать! Я именно вас имею в виду! Наворотили тут… Какие злодеи? Какие убийцы? Произошло трагическое недоразумение, молодые люди были оклеветаны… Где ваш чертов свидетель?
– Э… По взятии письменного свидетельства отпущен домой…
– Найти! Послать полицию немедленно! Это не свидетель, а клеветник, понятно вам?
Кранц так и выпучил глаза – правда, то же самое сделали барон с Пушкиным, пораженные столь резкой переменой. Судья был на сей раз совершенно серьезен, и походило на то, что когти Фемиды все же с превеликой неохотой разжались…
– Что вы стоите, Кранц? – взвизгнул судья. – Достать мне этого вашего мнимого свидетеля хоть из-под земли! Марш! И вы тоже! – Он яростно воззрился на полицейских. – Нечего тут торчать, чтобы потом требовать сверхурочную оплату! Всем вон!
Полицейские, четко повернувшись через правое плечо, гуськом прошли к выходу – свойственным полиции всего мира тяжелым шагом. На их бравых усталых физиономиях не отразилось и тени удивления, сразу видно, эти молодцы были не из тех, кто ломает голову над загадками жизни. На лице Кранца, наоборот, виделась попытка осмыслить столь резкие перемены – но, подстегнутый яростным взглядом судьи, он переступил с ноги на ногу, тяжко вздохнул, без нужды поправил галстук, покрутил головой и покинул комнату.
– Возьмите ваши… вещи, господа, – сказал судья упавшим голосом, указывая на трость и пистолеты. – Прошу прощения за ошибку… никто не гарантирован, как говорится… все хорошо, что хорошо кончается, не держите зла… – Он повернулся к ним и закончил сварливо: – А все же, если кому-то угодно интересоваться моим мнением, всякими такими… приключениями постарайтесь в другой раз заниматься в других местах. У нас и в самом деле давным-давно спокойный, сонный, бюргерский город… Все эти ваши… – то ли не найдя подходящего слова, то ли просто не желая продолжать, он махнул рукой. – Как будто и без того нет хлопот… Идите, молодые люди. Ваш друг ждет вас в коридоре.
Они не заставили просить себя дважды – не было никакого желания прощаться с судьей долго и прочувствованно. Фигура неизвестного друга – каковых у них после смерти барона в Праге вроде бы не имелось – вызывала кучу вопросов, но оставаться здесь далее не хотелось. Они вышли, не на шутку опасаясь, что это очередная издевательская каверза, и судья со злобным хохотом вновь покличет полицейских, а потому ускоряя шаг.
В коридоре, скудно освещенном парочкой ламп, стоял совершенно незнакомый человек средних лет, чье узкое аскетическое лицо напомнило Пушкину литографический оттиск какого-то итальянского портрета времен великого Бенвенуто, изображавшего кондотьера в доспехах.
– Пойдемте, господа, – сказал он деловито. – Моя карета у входа.
Они переглянулись. Не было никакого желания отправляться в ночь с незнакомцем, в неизвестной карете. То, что им вернули оружие, еще не меняло дела – сплошь и рядом им приходилось драться с созданиями, не боявшимися ни шпаг, ни пистолетных пуль…
Их минутное колебание от незнакомца не ускользнуло. Он усмехнулся:
– Полноте, господа. От меня вам не следует ждать подвоха. Не так давно мы уже встречались – ночью, когда вы возвращались от некоего обитающего за городом любителя магических практик. Будь у меня желание причинить вам зло, к тому, согласитесь, были все возможности…
– Черт меня побери со всеми потрохами! – воскликнул барон, присматриваясь к незнакомцу. – То-то мне голосок этот смутно знаком! Не видеть жалованья за три года, если не вы, любезный, велели нам тогда, на дороге, стоять смирно, потому что у вас, мол, достаточно пистолетов…
– Произошла ошибка, – не моргнув глазом, ответил незнакомец. – Вас перепутали с… с совершенно другими людьми. По крайней мере, вам ведь не причинили никакого вреда? Пойдемте. Это в ваших же интересах.
Вновь переглянувшись и пожав плечами, они все же вышли следом за неожиданным избавителем в ночную прохладу. У крыльца стояла запряженная парой карета, незнакомец распахнул дверцу, пропустил их и залез следом. Кучер тронул лошадей, не дожидаясь распоряжений.
– Куда мы едем? – подозрительно осведомился барон.
– В вашу гостиницу, конечно. Вы соберете багаж и нынче же утром сядете в берлинскую почтовую карету. В берлинскую, подчеркиваю. Вам совершенно нечего больше делать в Вене… и уж тем более в Праге. Все и так закончилось достаточно печально, не стоит добавлять лишних трупов.
– Мы вам благодарны за участие, сударь, – сказал Пушкин. – Ведь это вы, несомненно, нас выручили? Но мы, простите великодушно, не из собственного удовольствия путешествуем и не по собственной прихоти очертя голову лезем в опасные неприятности. Мы состоим на службе…
– Мне прекрасно известно, гдевы оба состоите на службе, – отрезал незнакомец. – И тем не менее…
– Но послушайте!
– Нет уж, это вы послушайте, господа… – сказал незнакомец резко. – Тем, во что вы так легкомысленно ввязались, должны заниматься совсем другие учреждения. Гораздо более опытные и, я бы выразился, несравненно более сочетающиесяс сутью проблемы. Учреждения, насчитывающие от роду несколько сотен лет и, смею вас заверить, накопившие немалый опыт в борьбе…
– Ах, во-от оно что… – строптиво произнес барон. – Ну да, долетало до меня, что святая инквизиция вовсе не померла естественной смертью, а поменявши шкуру на змеиный манер, продолжает существовать в глубокой тайне… Как вас именовать, а? Падре какой-нибудь?
– Падре Луис, – сказал незнакомец все так же холодно. – Вы вправе забавляться любыми догадками, я все равно не буду отвечать на прямые вопросы…
– А все и так понятно, – сказал барон. – Так какого ж черта вы нам советуете уехать? Одно дело делаем…
В полумраке нельзя было разглядеть лица падре Луиса, но в его голосе звучала ледяная ирония:
– Сколько самонадеянности, милейший барон… Право же, не стоит и сравнивать. Ваши так называемые серые кабинеты, тайные департаменты и прочие особые экспедиции, простите за прямоту, не более чем детские забавы…. Горсточка людей, приступившая к работе всего-то двадцать с лишним лет назад – без серьезных знаний, без изучения многовекового опыта предшественников, без системы. Французы это называют дилетантизмом – доводилось слышать такое словечко? Вы хватаетесь за все сразу, не в силах отделить главное от второстепенного, гоняетесь за жалкими оборотнями, доживающими век в глухих местечках, преследуете убогих ведьмаков, всего-то и умеющих, что наслать град и створаживать молоко… В глубьвы не копаете, потому что и представления не имеете, где и на какой глубине искать корни…
– Ага, – сказал барон строптиво. – Что ж вы за столько-то сотен лет, такие умные и могучие, корешки-то не выкорчевали? А теперь изображаете из себя…
– Я же объясняю, вы попросту не понимаете всей сложности и грандиозности задачи…
– Вот и давайте вместе стараться.
– Вместе? С кем? – Падре Луис, судя по голосу, искренне улыбался. – Простите, господа, но чем вы можете быть нам полезны? Я уважаю вашу целеустремленность и отвагу, но ими одними делу не поможешь. Возьмите недавние события. Вы, собственно, ничего не добились, не продвинулись ни на шаг вперед, зато потеряли одного из своих, мало того, были искусно ввергнуты в серьезные неприятности, из которых освободились только благодаря мне. Вы храбрые и порядочные молодые люди, я не мог оставить вас в столь печальном положении… но я не могу постоянно следовать за вами, как нянька за ребенком. У меня есть свои заботы и свои дела. К тому же я уезжаю не сегодня-завтра. И, оставшись без поддержки, вы очень быстро угодите в очередные неприятности… дай бог, чтобы ограничилось неприятностями. Вам, собственно, здесь нечего делать после смерти графа. Без него никто не станет вас слушать, никто попросту не посвящен… Так что вам следует немедленно вернуться… и не в Вену, а в свои столицы. Примите это как совет искреннего друга. Оставьте детские забавы…
– Но послушайте…
– Мы, кажется, приехали? – спросил падре Луис, отодвинув занавеску и выглянув в окошко. – Ну да, вот и ваша гостиница… Никаких дискуссий, господа. Не тот случай. Вы ввязались в историю, которая вам безусловно не по зубам – и потеряли одного человека. Если не проявите здравомыслие и не уйметесь, рискуете и вашими головами. Так что категорически советую уехать завтра же утром. Больше я вам ничем помочь не смогу. – Он распахнул дверцу кареты. – Всего наилучшего, и да хранит вас Бог…
Они вышли и, не оглядываясь, побрели к входной двери. Сзади простучали колеса отъезжавшей кареты. Полная луна стояла над высокими крышами, ночь была тихая и теплая.
– Бьюсь об заклад, в буфете у нашего гостеприимного хозяина наверняка найдется бутылочка, – сказал барон тихим, потерянным голосом. – Пойдемте?
В гостиной, как и давеча, никого не было. Шесть свечей в двух канделябрах на каминной доске догорели до половины. Барон застучал высокими дверцами буфета, обрадованно крякнул, извлек бутылку и два стакана. Наполнив их, они уселись у потухшего камина и, не глядя друг на друга, отпили немного. Вино не радовало и не приносило утешения, хотя его никак нельзя было назвать скверным.
– Так и будем молчать? – спросил барон сварливо.
– У вас есть предложения, Алоизиус? – спросил Пушкин угрюмо.
– Найдутся, – сказал барон многозначительно. – Не знаю, что вы теперь думаете, но что до меня – клянусь честью прусского королевского гусара, я в Берлин не вернусь. Прикажете отступать, как побитая собака, когда я жив-здоров, не ранен и полон сил?! Да я их буду гнать, как собака – хорька! Черт меня побери, граф был главный боевой товарищ, и я не имею права все бросать на полпути. Вена о нас ничегошеньки не знает? Ну и ладно! Буду действовать на свой страх и риск…
– Мыбудем действовать на свой страх и риск, – сказал Пушкин. – Или вы полагали, что я вас оставлю? Нет уж, дело зашло слишком далеко, и это вопрос чести…
– Замечательно! – рявкнул барон, осушив свой стакан. – В конце-то концов, этот высокомерный падре нам не начальник. Мы сами себе начальники. А итальянец… ну, в конце концов, итальянец – не иголка в стоге сена. Отыщем, и никуда не денется. Если он еще жив. А если жив, он у меня скоро пожалеет, что не озаботился вовремя помереть, прохвост чертов…
Глава десятая
Шпага и доброе слово
Деловитая суета на обширном дворе почтовой конторы как нельзя более благоприятствовала тому, чтобы находиться здесь сколько угодно, смотреть во все глаза, подходить к каждой карете, довольно беззастенчиво рассматривать людей и прислушиваться к разговорам. Место было такое, что никого не удивляли посторонние – никто никого, разумеется, не знал, с равным успехом можно прикидываться и уезжающими, и встречающими, и просто праздными зеваками, стремящимися бездарно убить время. Правда, парочка слуг начинала уже к ним приглядываться, узнавая, – как-никак, они болтались тут третий день – но одеты барон с Пушкиным были безукоризненно, вели себя с непринужденностью скучающих господ, привыкших бродить, где только заблагорассудится, а также не производили никаких действий, которые бдительные почтари могли бы расценить как покушение на чужой багаж или карманы пассажиров. Поэтому слуги – занятые к тому же своими прямыми обязанностями – еще не созрели для вопросов…
– Смотрите-ка, – тихонько сказал барон, чувствительно толкая Пушкина под ребро. – Вам не кажется…
Пушкин всмотрелся. С нешуточной надеждой ответил:
– По крайней мере, нашим рассуждениям это вполне отвечает…
Отвернувшись, они краешком глаза наблюдали за степенно приближавшимся пожилым, представительным господином, бритым, как актер, с белоснежной шевелюрой, одетого довольно старомодно, в темном фраке времен сражения под Ватерлоо. Опираясь на толстую трость, какую обычно носили старики, уже не вполне полагавшиеся на свои ноги, пожилой господин тем не менее передвигался так, что в его походке усматривалось некоторое несоответствие с общим обликом…
– А? – многозначительно подмигивая, спросил барон.
– По-моему, дождались, – сказал Пушкин, чувствуя бодрящий подъем.
– Тогда…
– Думаю, самая пора, – кивнул Пушкин.
Непринужденно отойдя на три шага, барон задел тростью торчавшего у ворот мальчишку и что-то ему тихо сказал. Сорванец – истинное дитя улицы – важно кивнул и, засунув руки в карманы потрепанных плисовых панталон, направился в сторону предместья. Уже миновав пожилого господина, он вдруг подпрыгнул и завопил:
– Руджиери! Руджиери!
И, насвистывая, побрел дальше. Никто не обратил внимания на выкрик уличного мальчишки, оставшийся к тому же совершенно непонятным для всех, кто находился поблизости – вот только пожилой господин явственно вздрогнул, сделал такое движение, словно собирался оглянуться, но в последний миг удержался усилием воли. И пошел дальше, уже гораздо быстрее, не касаясь тростью земли.
Никаких сомнений более не оставалось. Они с двух сторон двинулись к достигшему распахнутых ворот господину. Пушкин, раскинув руки, весело и беззаботно закричал по-французски:
– Милейший дядюшка Себастьян, наконец-то! Мы уже измучились ожиданиями!
И заключил невольно шарахнувшегося итальянца в крепкие объятия. Теперь он видел, что это действительно был доподлинный Руджиери, хотя и плохо узнаваемый без бороды, сбритой совсем недавно – четко выделялась белая кожа на щеках и подбородке.
С другой стороны подскочил барон, самым задушевным образом обхватил итальянца и, приблизив лицо, сердитым шепотом сообщил:
– Если ты, рожа продувная, бежать припустишь или начнешь орать, я тебя, клянусь полковым знаменем, насквозь проткну, и будешь, как заяц на вертеле…
– Ну что же вы так, барон, – сказал Пушкин весело, не размыкая объятий. – Попробуем предоставить мессиру Руджиери шанс на спасение… Дражайший синьор, быть может, вы захотите позвать на помощь, а то и крикнуть полицию? Смею заверить, мы не будем вам препятствовать. Вон как раз прохаживается страж закона, ради устрашения преступников напустивший на себя бравый и угрожающий вид… Не желаете позвать?
Кукольник таращился на него, как на привидение, не проявляя никаких намерений устроить шум.
– Я думал, вас уже давно… – прошептал он так тихо, что они едва расслышали.
– Отправили на тот свет? – догадливо подхватил Пушкин. – Или устроили какую-нибудь гнусность? Должен вас разочаровать, синьор, мы с моим другом в огне не горим, в воде не тонем… Ну, что же? Будете звать полицию? Или предпочтете промолчать? Что-то мне подсказывает, что в кармане у вас лежит паспорт на какое-то другое имя, вовсе не то, которое дали вам при крещении родители. А ведь в Праге найдутся люди, которые вас превосходно помнят именно как синьора Руджиери… Так что от скандала, подозреваю, плохо придется в первую очередь вам…
Барон ласково спросил:
– Что ж ты молчишь, сволочь? По роже захотел?
Пушкин, дружески приобняв итальянца, решительно увлек его в сторону от почтовой конторы, к липовой аллее, безлюдной и тихой. Все это время он громко тараторил:
– Мне вам столько нужно рассказать, дядюшка Себастьян! Тетя Эванджелина, должен вас обрадовать, наконец-то излечилась от ипохондрии, а наш маленький Шарль…
Бросив быстрый взгляд через плечо, он убедился, что похищение прошло абсолютно незамеченным – у всех, кто находился во дворе, хватало своих забот, одни мысленно были уже в пути, другие с превеликим облегчением разминали ноги после долгого пребывания в почтовой карете, у прислуги были свои дела…
Руджиери дернулся, тщетно пытаясь вырваться:
– Мой дилижанс сейчас отправляется…
– Я знаю, – сказал Пушкин. – Дилижанс, направляющийся в Тоскану? Ну вот, видите, мы угадали правильно – что вы в конце концов решите искать спасения от жизненных сложностей на родине…
– Как вы меня нашли?
– Мозгами шевелить умеем! – гордо сказал барон.
– Мы двигались, как говорится, от противного, – сказал Пушкин охотно. – Ясно было, что вы постараетесь изменить внешность так, чтобы она являла полную противоположность обычной. Бородач с волосами цвета воронова крыла – значит, высматривать следовало седого старика с бритым подбородком. Прежде вы любили крикливые жилеты и одежду ярких, светлых тонов – следовательно, нарядитесь в темное. И так далее… Каюсь, мы несколько раз ошибались… но терпение оказалось вознаграждено. Ваш дилижанс уйдет без вас.
– Шутки кончились, – сказал барон воинственно, оттесняя пленника за толстое дерево, где их никто не мог увидеть со двора и с проезжей дороги. – Проколю, как собаку, без всяких колебаний…
– Граф Тарловски убит, – сказал Пушкин. – Так что не советую особенно полагаться на наше милосердие…
– Граф?! Господа, клянусь Пресвятой Девой, я не имею к этому никакого отношения! Я сам от них прячусь четвертый день… Они со мной расправятся без колебаний…
– Вот совпадение, мы тоже, – сказал барон. – Если будешь вилять и снова изображать идиота…
– Шутки кончились, – кивнул Пушкин. – Слишком далеко зашло дело. И выход у вас, любезный, только один – быть предельно откровенным.
– Господа, господа! Мне нужно как можно быстрее покинуть Прагу. Они меня убьют…
– Интересно, за что? – спросил барон. – Уж не за то ли, что ты, проходимец, не смог кого-то убить с помощью чертовых птичек? Которых я порубил в мелкую щепу?
– Вы и это знаете?
– Говорю тебе, мозгами шевелить умеем!
– Верно, – горестно вздохнул Руджиери. – Я взял деньги вперед… Никакие оправдания и ссылки на непреодолимые обстоятельства не помогли бы… А с другой стороны, мне нужно было скрыться и от… – Он замолчал, боязливо оглядываясь.
– От вашего приятеля с черными кудрями и меланхоличным лицом, которого мы видели возле вашего дома? – спросил Пушкин. – Кто это?
– Это не человек… – сдавленным шепотом произнес Руджиери. – То есть… Это что-то другое… человек, но в то же время и не человек вовсе…
– Да кто он такой, прах тебя побери? – прикрикнул барон. – Черт? Колдун? Упырь проклятый?
– Вы не поймете… я и сам не до конца понимаю… Страшное существо… Господи ты боже мой! – вырвалось у него со стоном. – Клянусь чем угодно: я и не собирался связываться со всей этой нечистью, влезать в ее дела, становиться им кумом… Я ведь немногого хотел…
– Я понимаю, – кивнул Пушкин. – Всего-навсего провернуть несколько дел, использовав оживающих кукол… или статуи… сколотить некоторое состояньице и зажить на покое барином?
– Ну, примерно… Поймите вы, никакой я не колдун и не черный маг, я хожу в церковь и не собираюсь умирать без исповеди и отпущения грехов… Просто-напросто в семье сохранились кое-какие фамильные секреты, и не более того…
– От того знаменитого Руджиери, что был вашим предком?
– Ну да, ну да… Я, собственно, и не умею ничего другого, кроме как оживлять на время… ну, вы знаете…
– Как это делается? – спросил Пушкин. – Есть какие-то заклинания?
– Не думайте, что все так просто, – сказал кукольник, к которому на миг вернулась прежняя спесь. – Пробормотать пару фраз, не сбившись – и готово дело. Ничего подобного. Есть, конечно, и слова… так бы я это назвал, потому что «заклинания» – это уже отдает чернокнижием и прочими неприемлемыми для доброго христианина вещами. Но, кроме слов,есть еще кое-какие секреты, нужно учитывать и положение звезд, и фазы Луны, и кое-что другое… Это – сложное искусство, передававшееся из поколения в поколение, и не думайте, что за несколько минут вы сможете вырвать у меня секрет и овладеть мастерством…
– Помилуй бог, мы и не стремимся, – сказал Пушкин с легкой брезгливостью. – Нас просто интересуют подробности… Значит, до некоего момента вы с Ключаревым благоденствовали? Находили нетерпеливых наследников, тех, кто желал от кого-то избавиться… А потом?
– Мы собирались отправиться…
– Куда? Я вас спрашиваю, куда?
– Во Флоренцию…
Чувствуя прилив охотничьего азарта, Пушкин спросил, не давая собеседнику передышки:
– Потому что банк, где хранятся рукописи, за которыми направлялся Ключарев – во Флоренции?
– Все-то вы знаете…
– Как он именуется?
– Э нет, господа, – решительно возразил Руджиери. – Так дело не пойдет. Сдается мне, разговор достиг того места, где следует поторговаться и обсудить гарантии…
– Ах ты скотина! – с некоторым восхищением воскликнул барон. – Он еще торгуется, в его-то положении!
– Положение ваше и в самом деле незавидное, синьор, – сказал Пушкин. – С одной стороны, за вами идут по пятам некие весьма неприглядные то ли люди, то ли существа, которых к ночи поминать не следует. С другой – мы настроены решительно…
– Вот я и пытаюсь проскользнуть меж двух огней – огрызнулся итальянец. – Будете меня за это осуждать? По-моему, вполне уместное в моем положении намерение. Честью клянусь, господа, графа я не убивал и не имею к его смерти никакого отношения. Я всего-навсего хочу бежать подальше от сложностей… – Он выглянул из-за дерева и печально покривил губы. – Ну вот, дилижанс отправился в Тоскану. Багажа не жаль, там не было ничего особенно ценного, но это было спасение…
– Смотрите-ка, – тихонько сказал барон, чувствительно толкая Пушкина под ребро. – Вам не кажется…
Пушкин всмотрелся. С нешуточной надеждой ответил:
– По крайней мере, нашим рассуждениям это вполне отвечает…
Отвернувшись, они краешком глаза наблюдали за степенно приближавшимся пожилым, представительным господином, бритым, как актер, с белоснежной шевелюрой, одетого довольно старомодно, в темном фраке времен сражения под Ватерлоо. Опираясь на толстую трость, какую обычно носили старики, уже не вполне полагавшиеся на свои ноги, пожилой господин тем не менее передвигался так, что в его походке усматривалось некоторое несоответствие с общим обликом…
– А? – многозначительно подмигивая, спросил барон.
– По-моему, дождались, – сказал Пушкин, чувствуя бодрящий подъем.
– Тогда…
– Думаю, самая пора, – кивнул Пушкин.
Непринужденно отойдя на три шага, барон задел тростью торчавшего у ворот мальчишку и что-то ему тихо сказал. Сорванец – истинное дитя улицы – важно кивнул и, засунув руки в карманы потрепанных плисовых панталон, направился в сторону предместья. Уже миновав пожилого господина, он вдруг подпрыгнул и завопил:
– Руджиери! Руджиери!
И, насвистывая, побрел дальше. Никто не обратил внимания на выкрик уличного мальчишки, оставшийся к тому же совершенно непонятным для всех, кто находился поблизости – вот только пожилой господин явственно вздрогнул, сделал такое движение, словно собирался оглянуться, но в последний миг удержался усилием воли. И пошел дальше, уже гораздо быстрее, не касаясь тростью земли.
Никаких сомнений более не оставалось. Они с двух сторон двинулись к достигшему распахнутых ворот господину. Пушкин, раскинув руки, весело и беззаботно закричал по-французски:
– Милейший дядюшка Себастьян, наконец-то! Мы уже измучились ожиданиями!
И заключил невольно шарахнувшегося итальянца в крепкие объятия. Теперь он видел, что это действительно был доподлинный Руджиери, хотя и плохо узнаваемый без бороды, сбритой совсем недавно – четко выделялась белая кожа на щеках и подбородке.
С другой стороны подскочил барон, самым задушевным образом обхватил итальянца и, приблизив лицо, сердитым шепотом сообщил:
– Если ты, рожа продувная, бежать припустишь или начнешь орать, я тебя, клянусь полковым знаменем, насквозь проткну, и будешь, как заяц на вертеле…
– Ну что же вы так, барон, – сказал Пушкин весело, не размыкая объятий. – Попробуем предоставить мессиру Руджиери шанс на спасение… Дражайший синьор, быть может, вы захотите позвать на помощь, а то и крикнуть полицию? Смею заверить, мы не будем вам препятствовать. Вон как раз прохаживается страж закона, ради устрашения преступников напустивший на себя бравый и угрожающий вид… Не желаете позвать?
Кукольник таращился на него, как на привидение, не проявляя никаких намерений устроить шум.
– Я думал, вас уже давно… – прошептал он так тихо, что они едва расслышали.
– Отправили на тот свет? – догадливо подхватил Пушкин. – Или устроили какую-нибудь гнусность? Должен вас разочаровать, синьор, мы с моим другом в огне не горим, в воде не тонем… Ну, что же? Будете звать полицию? Или предпочтете промолчать? Что-то мне подсказывает, что в кармане у вас лежит паспорт на какое-то другое имя, вовсе не то, которое дали вам при крещении родители. А ведь в Праге найдутся люди, которые вас превосходно помнят именно как синьора Руджиери… Так что от скандала, подозреваю, плохо придется в первую очередь вам…
Барон ласково спросил:
– Что ж ты молчишь, сволочь? По роже захотел?
Пушкин, дружески приобняв итальянца, решительно увлек его в сторону от почтовой конторы, к липовой аллее, безлюдной и тихой. Все это время он громко тараторил:
– Мне вам столько нужно рассказать, дядюшка Себастьян! Тетя Эванджелина, должен вас обрадовать, наконец-то излечилась от ипохондрии, а наш маленький Шарль…
Бросив быстрый взгляд через плечо, он убедился, что похищение прошло абсолютно незамеченным – у всех, кто находился во дворе, хватало своих забот, одни мысленно были уже в пути, другие с превеликим облегчением разминали ноги после долгого пребывания в почтовой карете, у прислуги были свои дела…
Руджиери дернулся, тщетно пытаясь вырваться:
– Мой дилижанс сейчас отправляется…
– Я знаю, – сказал Пушкин. – Дилижанс, направляющийся в Тоскану? Ну вот, видите, мы угадали правильно – что вы в конце концов решите искать спасения от жизненных сложностей на родине…
– Как вы меня нашли?
– Мозгами шевелить умеем! – гордо сказал барон.
– Мы двигались, как говорится, от противного, – сказал Пушкин охотно. – Ясно было, что вы постараетесь изменить внешность так, чтобы она являла полную противоположность обычной. Бородач с волосами цвета воронова крыла – значит, высматривать следовало седого старика с бритым подбородком. Прежде вы любили крикливые жилеты и одежду ярких, светлых тонов – следовательно, нарядитесь в темное. И так далее… Каюсь, мы несколько раз ошибались… но терпение оказалось вознаграждено. Ваш дилижанс уйдет без вас.
– Шутки кончились, – сказал барон воинственно, оттесняя пленника за толстое дерево, где их никто не мог увидеть со двора и с проезжей дороги. – Проколю, как собаку, без всяких колебаний…
– Граф Тарловски убит, – сказал Пушкин. – Так что не советую особенно полагаться на наше милосердие…
– Граф?! Господа, клянусь Пресвятой Девой, я не имею к этому никакого отношения! Я сам от них прячусь четвертый день… Они со мной расправятся без колебаний…
– Вот совпадение, мы тоже, – сказал барон. – Если будешь вилять и снова изображать идиота…
– Шутки кончились, – кивнул Пушкин. – Слишком далеко зашло дело. И выход у вас, любезный, только один – быть предельно откровенным.
– Господа, господа! Мне нужно как можно быстрее покинуть Прагу. Они меня убьют…
– Интересно, за что? – спросил барон. – Уж не за то ли, что ты, проходимец, не смог кого-то убить с помощью чертовых птичек? Которых я порубил в мелкую щепу?
– Вы и это знаете?
– Говорю тебе, мозгами шевелить умеем!
– Верно, – горестно вздохнул Руджиери. – Я взял деньги вперед… Никакие оправдания и ссылки на непреодолимые обстоятельства не помогли бы… А с другой стороны, мне нужно было скрыться и от… – Он замолчал, боязливо оглядываясь.
– От вашего приятеля с черными кудрями и меланхоличным лицом, которого мы видели возле вашего дома? – спросил Пушкин. – Кто это?
– Это не человек… – сдавленным шепотом произнес Руджиери. – То есть… Это что-то другое… человек, но в то же время и не человек вовсе…
– Да кто он такой, прах тебя побери? – прикрикнул барон. – Черт? Колдун? Упырь проклятый?
– Вы не поймете… я и сам не до конца понимаю… Страшное существо… Господи ты боже мой! – вырвалось у него со стоном. – Клянусь чем угодно: я и не собирался связываться со всей этой нечистью, влезать в ее дела, становиться им кумом… Я ведь немногого хотел…
– Я понимаю, – кивнул Пушкин. – Всего-навсего провернуть несколько дел, использовав оживающих кукол… или статуи… сколотить некоторое состояньице и зажить на покое барином?
– Ну, примерно… Поймите вы, никакой я не колдун и не черный маг, я хожу в церковь и не собираюсь умирать без исповеди и отпущения грехов… Просто-напросто в семье сохранились кое-какие фамильные секреты, и не более того…
– От того знаменитого Руджиери, что был вашим предком?
– Ну да, ну да… Я, собственно, и не умею ничего другого, кроме как оживлять на время… ну, вы знаете…
– Как это делается? – спросил Пушкин. – Есть какие-то заклинания?
– Не думайте, что все так просто, – сказал кукольник, к которому на миг вернулась прежняя спесь. – Пробормотать пару фраз, не сбившись – и готово дело. Ничего подобного. Есть, конечно, и слова… так бы я это назвал, потому что «заклинания» – это уже отдает чернокнижием и прочими неприемлемыми для доброго христианина вещами. Но, кроме слов,есть еще кое-какие секреты, нужно учитывать и положение звезд, и фазы Луны, и кое-что другое… Это – сложное искусство, передававшееся из поколения в поколение, и не думайте, что за несколько минут вы сможете вырвать у меня секрет и овладеть мастерством…
– Помилуй бог, мы и не стремимся, – сказал Пушкин с легкой брезгливостью. – Нас просто интересуют подробности… Значит, до некоего момента вы с Ключаревым благоденствовали? Находили нетерпеливых наследников, тех, кто желал от кого-то избавиться… А потом?
– Мы собирались отправиться…
– Куда? Я вас спрашиваю, куда?
– Во Флоренцию…
Чувствуя прилив охотничьего азарта, Пушкин спросил, не давая собеседнику передышки:
– Потому что банк, где хранятся рукописи, за которыми направлялся Ключарев – во Флоренции?
– Все-то вы знаете…
– Как он именуется?
– Э нет, господа, – решительно возразил Руджиери. – Так дело не пойдет. Сдается мне, разговор достиг того места, где следует поторговаться и обсудить гарантии…
– Ах ты скотина! – с некоторым восхищением воскликнул барон. – Он еще торгуется, в его-то положении!
– Положение ваше и в самом деле незавидное, синьор, – сказал Пушкин. – С одной стороны, за вами идут по пятам некие весьма неприглядные то ли люди, то ли существа, которых к ночи поминать не следует. С другой – мы настроены решительно…
– Вот я и пытаюсь проскользнуть меж двух огней – огрызнулся итальянец. – Будете меня за это осуждать? По-моему, вполне уместное в моем положении намерение. Честью клянусь, господа, графа я не убивал и не имею к его смерти никакого отношения. Я всего-навсего хочу бежать подальше от сложностей… – Он выглянул из-за дерева и печально покривил губы. – Ну вот, дилижанс отправился в Тоскану. Багажа не жаль, там не было ничего особенно ценного, но это было спасение…