Страница:
прошлым,поскольку все произошло совсем недавно…
Его люди двинулись ему навстречу: простецкого вида Тимоша Ильин, из однодворцев, незаменимый в роли ищущего места разбитного лакея, и отставной прапорщик Красовский, владелец полузабытого им самим именьица под Саратовом, променявший военную и статскую карьеру на незавидный пост рядового сыщика – поскольку по складу характера и натуре именно в этом занятии видел смысл жизни.
– Немец, Александр Сергеич, как на ладони, – деловито сказал Тимоша. – Посидел я вечерок в полпивной с его камердинером, затраты получились смешные, зато выболтал он о хозяине все, что знает… Вот только интересного там ничего нет. Немец как немец: на службу ходит аккуратно, хоть часы по нему проверяй, вдов, содержит охтинскую мещаночку, но обставлено это с немецкой скукой, без пыла, страстей и всеобщей огласки. В картишки любит перекинуться, главным образом у Никишина. По четвергам у себя вечеринку устраивает – раз в неделю, с немецкой педантичностью. А вот странностейза ним никаких не водится – и вплоть до самого последнего времени никаких таких коллекций не собирал. Камердинер, когда я его к этой теме подвел десятой дорогой, аж глаза от удивления выпучил: ничего такого за барином не замечал за все время службы, если что наш господин Готлиб и собирает коллекционным образом, так это денежку копит – но не какую-то там античную, а сугубо нынешнюю, имеющую хождение…
– Полный перечень его знакомств составлен, – солидно вмешался Красовский. – С разнесением по графам: сослуживцы, соседи, карточные постоянные партнеры, соседи его охтинской симпатии, а также прочие… Какие будут распоряжения?
Какое-то время Пушкин колебался, но потом решился задать волновавший его вопрос.
– Пока что не имеющие отношения к немцу, – сказал он, радуясь, что правила службы не требуют от него давать подробные объяснения, зачем ему понадобилось то или другое. – Начнем с вас, Дмитрий Иванович. Совсем недавно тому, когда вы здесь уже стояли, на Невский свернула коляска, желтая с черными крыльями. В коляске сидела дама…
– Синеглазую шатенку имеете в виду? – подхватил Красовский. – Что ж, трудно было не заметить сию наяду… или, быть может, сильфиду.
– Постарайтесь узнать, куда она поехала, где проживает… и все прочее, что возможно будет выяснить. Незамедлительно.
Где-то в глубине глаз отставного прапорщика теплился лукавый огонек – положительно, он подозревал, что неожиданное поручение продиктовано не интересами службы, а скорее уж личными побуждениями господина Пушкина. Но Пушкин знал: что бы Красовский ни думал, за дело он возьмется со всем тщанием.
– Теперь ты, Тимоша… – сказал Пушкин. – Поручение чуточку странное, но не особенно трудное. Выясни-ка, голубчик, живут ли сейчас в Петербурге персы.
– Что за персы?
– Из Персии, – терпеливо разъяснил Пушкин. – Персы родом из Персии, прибывшие к нам по своим надобностям…
– Сообразил, – сказал Тимоша. – Которые из Персии… Обстряпаем.
…Дом Никишина Пушкин знал прекрасно – поскольку сам игрывал здесь не единожды, что греха таить. Никишин был личностью примечательной: один из немногих счастливцев, наживших немалое состояние карточной игрой – причем честной. Случай довольно редкий, следует признать. Сам по себе человечек был забавный и препустой: свалившееся на него богатство любил выпячивать и подчеркивать, изо всех сил пытался изобразить себя светским львом хорошего тона и накоротке свести знакомство с высокой аристократией. Но и то, и другое удавалось ему плохо, в доме у него царили неряшливость и безвкусие, а посещали его главным образом льстецы и приживалы. Впрочем, иные светские петербуржцы тоже порой у него бывали – но в небольшом количестве, главным образом те, кто ценил не Никишина, а его повара, и в самом деле недурного.
Обходя залы, Пушкин не увидел никого, кто походил бы на скрупулезно описанного ему господина Готлиба Штауэра – а расспрашивать о нем пока что поостерегся во избежание лишних вопросов. Трудно было бы объяснить неожиданно возникший у него интерес к этой персоне, с коей он до этого не встречался…
Хотелось сыграть и самому, но он воздержался. Из многолюдных и шумных комнат перешел в зеленую гостиную, небольшую, по очередной прихоти Никишина обитую зеленым шелком и украшенную полудюжиной безвкуснейших малахитовых поделок, собранных вместе без складу и ладу, как всегда у хозяина дома. Даже шандалы на полдюжины свечей каждый были вырезаны из малахита – но чрезвычайно топорно.
За столом, обитым зеленым сукном, сидели всего двое, и оба были Пушкину незнакомы. Ставил банк какой-то красавчик-брюнет с усиками в ниточку, одетый безукоризненно (бриллианты в кольцах были вовсе не фальшивые, как и галстучная булавка), – но Пушкину он отчего-то не приглянулся сразу: то ли преувеличенной светскостью манер, то ли сам по себе. Все в нем было чересчур.
Против него понтировал молодой человек лет двадцати, худощавый, с большими серыми глазами, аристократическим носом с горбинкой и тщательно подстриженными усами. Одежда его, вполне приличная, имела, на взгляд Пушкина, иноземное происхождение, хотя он и не смог определить, откуда незнакомец прибыл. Но то, что он в Петербурге совсем недавно, сомнений не вызывало – есть масса примет, по которым узнаешь человека нового…
За игрой наблюдали человек пять, и Пушкину из них был знаком лишь конногвардеец Поздняков, с которым можно было держаться запросто. А потому Пушкин без особых церемоний спросил на ухо:
– Кто понтирует?
– Господин из Америки, – охотно, тем же заговорщицким шепотом ответил Поздняков. – Из Североамериканских Штатов. Поэль, что ли…
– А банкомет?
– Князь Муфельский, из Варшавы…
Пушкин поднял брови.
– Ну да, – сказал Поздняков. – В Варшаве князей больше, чем гербов в герольдии, так что черт его ведает, из-под какой звезды… Человечек новый, а потому следует вначале присмотреться, каким манером играть изволит. Пусть уж американец, так сказать, в роли конной разведки выступит, а мы посмотрим…
– Резонно, – сказал Пушкин.
Талия [7]закончилась, варшавский князь, слегка пожав плечами и улыбаясь, придвинул к себе проигранные американцем деньги. И, с хрустом распечатав новую колоду, любезно предложил:
– Угодно еще?
– Сделайте одолжение, – тоже на неплохом французском ответил молодой американец.
Пушкин моментально угадал в нем человека, не чуждого зеленому сукну.
– Что скажете насчет пе? – так же любезно спросил князь.
– Простите?
– Удвоенная ставка.
– Охотно, – кивнул американец, выкладывая перед собой нераспечатанную колоду.
Разобрал обертку, перебрал, вынул карту, на которую поставил, и положил лицевой стороной книзу возле себя, а на нее уместил к у ш, то есть ставку. Пятнадцать золотых, по три в ряд. Пушкин никогда не видел прежде таких монет – американские, должно быть, но князь, бегло на них взглянув, удовлетворенно кивнул и выложил свою ставку, уже в российских империалах, размером и весом примерно соответствовавших.
И принялся метать банк – раскладывал карты из своей колоды то направо, то налево. Банк был игрой несложной: если загаданная понтером карта оказывалась справа, деньги доставались банкомету, если слева – выигрывал понтер…
– Заморский проиграл уж четыре раза, – шепотом сообщил Пушкину конногвардеец. – Неопытен, сразу видно, ему бы на руте… [8]
– Князь начал с правой стороны? – спросил Пушкин.
– Ну конечно, а как же иначе…
– Конечно, как же иначе… – кивнул Пушкин.
Он подался вперед, глаза у него сузились, а кровь жарко ударила в виски – чувство сродни охотничьему азарту.
Стояла тишина, карты ложились на зеленое сукно с тихим шелестом, один из подсвечников чадил, но никто не озаботился снять нагар…
Очередная легла влево, князь уже готовился…
Вскинув свою тяжелую трость, Пушкин придавил ею к столу руку князя с карточной колодой – и держал крепко, оторопевший варшавский гость не сопротивлялся, но потом вскинул налитые злобой глаза.
– Что за черт…
– Колоду в сторону! – прикрикнул Пушкин, налегая на трость.
Кто-то понял его – и, метнувшись к столу, выхватил колоду из рук банкомета, зажал в кулаке. Тогда Пушкин поднял трость и, выпрямившись, звучным голосом произнес:
– Прошу пересчитать карты, господа. Справа на одну больше, что означает…
Сразу несколько рук потянулись к небольшим кучкам. Все придвинулись к столу. Карты перевернули вверх лицом, считая вслух.
– Действительно… – протянул кто-то зловещим тоном. – Слева восемь, справа – девять… И вторая сверху… Откройте вашу карту, сударь, игра все равно кончена!
Молодой американец перевернул свою карту.
– Семерка пик!
– А вот она и справа, лишняя…
– Должен вас огорчить, сударь, – сказал Пушкин, – вы играли с шулером…
– Господа! Господа! – воскликнул варшавский князь, озираясь с видом крайнего изумления. – Мелкая ошибка может с каждым случиться, слово чести…
– Да что там, – улыбаясь во весь рот, сказал протолкавшийся к столу конногвардеец. – Дело ясное. Александр Сергеич, не передадите ли шандал? Убогое произведение искусства, но для соблюдения традиции и такой сойдет…
– Извольте, ротмистр, – сказал Пушкин, подавая Позднякову тяжелый малахитовый подсвечник.
Вокруг заорали, засвистели, заулюлюкали, словно подгоняли гончих на охоте. Князь Муфельский с видом оскорбленного достоинства еще пытался что-то изречь в свое оправдание, но шандал в руке конногвардейца обрушился на него всей своей немаленькой тяжестью, свечи моментально погасли и разлетелись, запачкав расплавленным воском не только незадачливого шулера, но и тех, кто оказался близко, что, в общем, никого в горячке действия не раздосадовало. Поздняков, ухая, орудовал шандалом как поп кропилом, князь вопил, безуспешно пытаясь вырваться.
Молодой американец, не принимавший в этом участия, сложил в карман свою ставку и отошел от стола. Догнав его, Пушкин сказал:
– Я бы не хотел, сударь, чтобы у вас сложилось превратное мнение о нашем городе. Ибо оные субъекты встречаются, но не они определяют погоду…
– Разумеется, – сказал молодой человек с грустно-философским видом. – У нас в Америке таких тоже хватает… Позвольте вас поблагодарить, если бы не вы…
– Вы имеете полное право вернуться и забрать то, что он у вас выманил обманом.
– Пусть его… – с брезгливой миной сказал молодой американец. – Не откажетесь ли выпить со мной, сударь? Я видел здесь буфет…
Они прошли в буфетную. Немца Пушкин не обнаружил и там, а потому можно было никуда не спешить. Сев за свободный столик в углу, он подозвал лакея – облаченного в безвкусную по-никишински ливрею, но расторопного.
– Путешествуете из удовольствия? – спросил Пушкин, поднимая бокал.
– Пожалуй, – ответил молодой человек.
Пушкин, слегка нахмурясь, смотрел на него поверх бокала, в котором тихонько шипели пузырьки. В голосе молодого американца ему почуялась несомненная фальшь: но, в конце концов, никто не обязан откровенничать с первым встречным, пусть даже и оказавшим услугу. У всякого могут быть свои тайны…
– Служите где-нибудь? – спросил Пушкин.
– Я… Не совсем. То есть, совсем недавно служил в армии, но вышел в отставку в чине главного сержанта. Пытаюсь писать стихи. Выпустил даже книжечку, «Тамерлан и другие стихотворения», но она убога… Прекрасно понимаю, что убога, но ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня…
Вот теперьон был искренен, сразу видно.
– Прекрасно вас понимаю, – сказал Пушкин. – Сам грешу тем же пороком – рифмую…
– И как, удалось вам чего-нибудь добиться?
– Пожалуй… – сказал Пушкин, улыбаясь. – Пожалуй… Надолго вы к нам? Интересно было бы поговорить о поэзии с американским поэтом – американцев мы видим не так уж часто…
– Надолго ли? – молодой человек нервно переплел пальцы. – Не знаю, как получится… Ваша столица прекрасна, хотелось бы задержаться здесь подольше…
Он воодушевленно заговорил о том, что успел увидеть – о дворцах и особняках, памятниках и проспектах, сравнивая Петербург в выгодную для него сторону с американскими городами. Пушкин слушал внимательно, прилежно подмечая все те же странности: во многом молодой человек был искренен, но тем не менее на заднем плане оставалась некая недоговоренность, нечто утаенное. Словно он постоянно помнил, что какую-то частьсвоей жизни обязан скрывать и о многом умалчивать.
Загадки Пушкин любил – не только по долгу службы – а сейчас перед ним была несомненная загадка: совсем молодой человек, переплывший океан, по виду из общества, получивший образование и воспитание, в деньгах вроде бы не стесненный – и в то же время старательно скрывающий что-то, причем непонятно что… Бежит от кредиторов? Совершил по ту сторону океана какой-то серьезный проступок и теперь скрывается? Романтическая любовная история? Еще что-то? Он пока что не мог определить. В одном был уверен: молодой американец напоминал шкатулку с потайными ящичками, что были в большой моде в прошлом столетии, да и сейчас из употребления не вышли.
Вот только не было времени заниматься постороннимизагадками.
Тем более что на пороге буфетной появился Тимоша в самом достоверном своем облике вымуштрованного лакея и оглядывал публику с искренним нетерпением…
– Я вижу своего слугу, – сказал Пушкин. – Мне пора. Любопытно было бы с вами встретиться еще раз. Где вы остановились?
– В трактире Демута, [9]– сказал молодой человек. – Спросите Эдгара Аллана По.
– Очень приятно, – сказал Пушкин. – Александр Пушкин, поэт и скромный чиновник… Рад был знакомству. И позвольте на правах старого здешнего жителя дать вам совет: осмотрительнее выбирайте карточных партнеров….
Он раскланялся и вышел вслед за Тимошей, неторопливо спустился по лестнице. Едва они очутились на улице, Тимоша радостно доложил:
– Отыскал я вам персюка, Александр Сергеич! Интересный персюк, не сойти мне с этого места. В «Лондоне» обитает. То есть, обитал до недавнего времени, а сегодня, изволите ли видеть, ни с того ни с сего…
– Подожди, душа моя, – сказал Пушкин. – Давай по порядку…
Глава вторая
Его люди двинулись ему навстречу: простецкого вида Тимоша Ильин, из однодворцев, незаменимый в роли ищущего места разбитного лакея, и отставной прапорщик Красовский, владелец полузабытого им самим именьица под Саратовом, променявший военную и статскую карьеру на незавидный пост рядового сыщика – поскольку по складу характера и натуре именно в этом занятии видел смысл жизни.
– Немец, Александр Сергеич, как на ладони, – деловито сказал Тимоша. – Посидел я вечерок в полпивной с его камердинером, затраты получились смешные, зато выболтал он о хозяине все, что знает… Вот только интересного там ничего нет. Немец как немец: на службу ходит аккуратно, хоть часы по нему проверяй, вдов, содержит охтинскую мещаночку, но обставлено это с немецкой скукой, без пыла, страстей и всеобщей огласки. В картишки любит перекинуться, главным образом у Никишина. По четвергам у себя вечеринку устраивает – раз в неделю, с немецкой педантичностью. А вот странностейза ним никаких не водится – и вплоть до самого последнего времени никаких таких коллекций не собирал. Камердинер, когда я его к этой теме подвел десятой дорогой, аж глаза от удивления выпучил: ничего такого за барином не замечал за все время службы, если что наш господин Готлиб и собирает коллекционным образом, так это денежку копит – но не какую-то там античную, а сугубо нынешнюю, имеющую хождение…
– Полный перечень его знакомств составлен, – солидно вмешался Красовский. – С разнесением по графам: сослуживцы, соседи, карточные постоянные партнеры, соседи его охтинской симпатии, а также прочие… Какие будут распоряжения?
Какое-то время Пушкин колебался, но потом решился задать волновавший его вопрос.
– Пока что не имеющие отношения к немцу, – сказал он, радуясь, что правила службы не требуют от него давать подробные объяснения, зачем ему понадобилось то или другое. – Начнем с вас, Дмитрий Иванович. Совсем недавно тому, когда вы здесь уже стояли, на Невский свернула коляска, желтая с черными крыльями. В коляске сидела дама…
– Синеглазую шатенку имеете в виду? – подхватил Красовский. – Что ж, трудно было не заметить сию наяду… или, быть может, сильфиду.
– Постарайтесь узнать, куда она поехала, где проживает… и все прочее, что возможно будет выяснить. Незамедлительно.
Где-то в глубине глаз отставного прапорщика теплился лукавый огонек – положительно, он подозревал, что неожиданное поручение продиктовано не интересами службы, а скорее уж личными побуждениями господина Пушкина. Но Пушкин знал: что бы Красовский ни думал, за дело он возьмется со всем тщанием.
– Теперь ты, Тимоша… – сказал Пушкин. – Поручение чуточку странное, но не особенно трудное. Выясни-ка, голубчик, живут ли сейчас в Петербурге персы.
– Что за персы?
– Из Персии, – терпеливо разъяснил Пушкин. – Персы родом из Персии, прибывшие к нам по своим надобностям…
– Сообразил, – сказал Тимоша. – Которые из Персии… Обстряпаем.
…Дом Никишина Пушкин знал прекрасно – поскольку сам игрывал здесь не единожды, что греха таить. Никишин был личностью примечательной: один из немногих счастливцев, наживших немалое состояние карточной игрой – причем честной. Случай довольно редкий, следует признать. Сам по себе человечек был забавный и препустой: свалившееся на него богатство любил выпячивать и подчеркивать, изо всех сил пытался изобразить себя светским львом хорошего тона и накоротке свести знакомство с высокой аристократией. Но и то, и другое удавалось ему плохо, в доме у него царили неряшливость и безвкусие, а посещали его главным образом льстецы и приживалы. Впрочем, иные светские петербуржцы тоже порой у него бывали – но в небольшом количестве, главным образом те, кто ценил не Никишина, а его повара, и в самом деле недурного.
Обходя залы, Пушкин не увидел никого, кто походил бы на скрупулезно описанного ему господина Готлиба Штауэра – а расспрашивать о нем пока что поостерегся во избежание лишних вопросов. Трудно было бы объяснить неожиданно возникший у него интерес к этой персоне, с коей он до этого не встречался…
Хотелось сыграть и самому, но он воздержался. Из многолюдных и шумных комнат перешел в зеленую гостиную, небольшую, по очередной прихоти Никишина обитую зеленым шелком и украшенную полудюжиной безвкуснейших малахитовых поделок, собранных вместе без складу и ладу, как всегда у хозяина дома. Даже шандалы на полдюжины свечей каждый были вырезаны из малахита – но чрезвычайно топорно.
За столом, обитым зеленым сукном, сидели всего двое, и оба были Пушкину незнакомы. Ставил банк какой-то красавчик-брюнет с усиками в ниточку, одетый безукоризненно (бриллианты в кольцах были вовсе не фальшивые, как и галстучная булавка), – но Пушкину он отчего-то не приглянулся сразу: то ли преувеличенной светскостью манер, то ли сам по себе. Все в нем было чересчур.
Против него понтировал молодой человек лет двадцати, худощавый, с большими серыми глазами, аристократическим носом с горбинкой и тщательно подстриженными усами. Одежда его, вполне приличная, имела, на взгляд Пушкина, иноземное происхождение, хотя он и не смог определить, откуда незнакомец прибыл. Но то, что он в Петербурге совсем недавно, сомнений не вызывало – есть масса примет, по которым узнаешь человека нового…
За игрой наблюдали человек пять, и Пушкину из них был знаком лишь конногвардеец Поздняков, с которым можно было держаться запросто. А потому Пушкин без особых церемоний спросил на ухо:
– Кто понтирует?
– Господин из Америки, – охотно, тем же заговорщицким шепотом ответил Поздняков. – Из Североамериканских Штатов. Поэль, что ли…
– А банкомет?
– Князь Муфельский, из Варшавы…
Пушкин поднял брови.
– Ну да, – сказал Поздняков. – В Варшаве князей больше, чем гербов в герольдии, так что черт его ведает, из-под какой звезды… Человечек новый, а потому следует вначале присмотреться, каким манером играть изволит. Пусть уж американец, так сказать, в роли конной разведки выступит, а мы посмотрим…
– Резонно, – сказал Пушкин.
Талия [7]закончилась, варшавский князь, слегка пожав плечами и улыбаясь, придвинул к себе проигранные американцем деньги. И, с хрустом распечатав новую колоду, любезно предложил:
– Угодно еще?
– Сделайте одолжение, – тоже на неплохом французском ответил молодой американец.
Пушкин моментально угадал в нем человека, не чуждого зеленому сукну.
– Что скажете насчет пе? – так же любезно спросил князь.
– Простите?
– Удвоенная ставка.
– Охотно, – кивнул американец, выкладывая перед собой нераспечатанную колоду.
Разобрал обертку, перебрал, вынул карту, на которую поставил, и положил лицевой стороной книзу возле себя, а на нее уместил к у ш, то есть ставку. Пятнадцать золотых, по три в ряд. Пушкин никогда не видел прежде таких монет – американские, должно быть, но князь, бегло на них взглянув, удовлетворенно кивнул и выложил свою ставку, уже в российских империалах, размером и весом примерно соответствовавших.
И принялся метать банк – раскладывал карты из своей колоды то направо, то налево. Банк был игрой несложной: если загаданная понтером карта оказывалась справа, деньги доставались банкомету, если слева – выигрывал понтер…
– Заморский проиграл уж четыре раза, – шепотом сообщил Пушкину конногвардеец. – Неопытен, сразу видно, ему бы на руте… [8]
– Князь начал с правой стороны? – спросил Пушкин.
– Ну конечно, а как же иначе…
– Конечно, как же иначе… – кивнул Пушкин.
Он подался вперед, глаза у него сузились, а кровь жарко ударила в виски – чувство сродни охотничьему азарту.
Стояла тишина, карты ложились на зеленое сукно с тихим шелестом, один из подсвечников чадил, но никто не озаботился снять нагар…
Очередная легла влево, князь уже готовился…
Вскинув свою тяжелую трость, Пушкин придавил ею к столу руку князя с карточной колодой – и держал крепко, оторопевший варшавский гость не сопротивлялся, но потом вскинул налитые злобой глаза.
– Что за черт…
– Колоду в сторону! – прикрикнул Пушкин, налегая на трость.
Кто-то понял его – и, метнувшись к столу, выхватил колоду из рук банкомета, зажал в кулаке. Тогда Пушкин поднял трость и, выпрямившись, звучным голосом произнес:
– Прошу пересчитать карты, господа. Справа на одну больше, что означает…
Сразу несколько рук потянулись к небольшим кучкам. Все придвинулись к столу. Карты перевернули вверх лицом, считая вслух.
– Действительно… – протянул кто-то зловещим тоном. – Слева восемь, справа – девять… И вторая сверху… Откройте вашу карту, сударь, игра все равно кончена!
Молодой американец перевернул свою карту.
– Семерка пик!
– А вот она и справа, лишняя…
– Должен вас огорчить, сударь, – сказал Пушкин, – вы играли с шулером…
– Господа! Господа! – воскликнул варшавский князь, озираясь с видом крайнего изумления. – Мелкая ошибка может с каждым случиться, слово чести…
– Да что там, – улыбаясь во весь рот, сказал протолкавшийся к столу конногвардеец. – Дело ясное. Александр Сергеич, не передадите ли шандал? Убогое произведение искусства, но для соблюдения традиции и такой сойдет…
– Извольте, ротмистр, – сказал Пушкин, подавая Позднякову тяжелый малахитовый подсвечник.
Вокруг заорали, засвистели, заулюлюкали, словно подгоняли гончих на охоте. Князь Муфельский с видом оскорбленного достоинства еще пытался что-то изречь в свое оправдание, но шандал в руке конногвардейца обрушился на него всей своей немаленькой тяжестью, свечи моментально погасли и разлетелись, запачкав расплавленным воском не только незадачливого шулера, но и тех, кто оказался близко, что, в общем, никого в горячке действия не раздосадовало. Поздняков, ухая, орудовал шандалом как поп кропилом, князь вопил, безуспешно пытаясь вырваться.
Молодой американец, не принимавший в этом участия, сложил в карман свою ставку и отошел от стола. Догнав его, Пушкин сказал:
– Я бы не хотел, сударь, чтобы у вас сложилось превратное мнение о нашем городе. Ибо оные субъекты встречаются, но не они определяют погоду…
– Разумеется, – сказал молодой человек с грустно-философским видом. – У нас в Америке таких тоже хватает… Позвольте вас поблагодарить, если бы не вы…
– Вы имеете полное право вернуться и забрать то, что он у вас выманил обманом.
– Пусть его… – с брезгливой миной сказал молодой американец. – Не откажетесь ли выпить со мной, сударь? Я видел здесь буфет…
Они прошли в буфетную. Немца Пушкин не обнаружил и там, а потому можно было никуда не спешить. Сев за свободный столик в углу, он подозвал лакея – облаченного в безвкусную по-никишински ливрею, но расторопного.
– Путешествуете из удовольствия? – спросил Пушкин, поднимая бокал.
– Пожалуй, – ответил молодой человек.
Пушкин, слегка нахмурясь, смотрел на него поверх бокала, в котором тихонько шипели пузырьки. В голосе молодого американца ему почуялась несомненная фальшь: но, в конце концов, никто не обязан откровенничать с первым встречным, пусть даже и оказавшим услугу. У всякого могут быть свои тайны…
– Служите где-нибудь? – спросил Пушкин.
– Я… Не совсем. То есть, совсем недавно служил в армии, но вышел в отставку в чине главного сержанта. Пытаюсь писать стихи. Выпустил даже книжечку, «Тамерлан и другие стихотворения», но она убога… Прекрасно понимаю, что убога, но ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня…
Вот теперьон был искренен, сразу видно.
– Прекрасно вас понимаю, – сказал Пушкин. – Сам грешу тем же пороком – рифмую…
– И как, удалось вам чего-нибудь добиться?
– Пожалуй… – сказал Пушкин, улыбаясь. – Пожалуй… Надолго вы к нам? Интересно было бы поговорить о поэзии с американским поэтом – американцев мы видим не так уж часто…
– Надолго ли? – молодой человек нервно переплел пальцы. – Не знаю, как получится… Ваша столица прекрасна, хотелось бы задержаться здесь подольше…
Он воодушевленно заговорил о том, что успел увидеть – о дворцах и особняках, памятниках и проспектах, сравнивая Петербург в выгодную для него сторону с американскими городами. Пушкин слушал внимательно, прилежно подмечая все те же странности: во многом молодой человек был искренен, но тем не менее на заднем плане оставалась некая недоговоренность, нечто утаенное. Словно он постоянно помнил, что какую-то частьсвоей жизни обязан скрывать и о многом умалчивать.
Загадки Пушкин любил – не только по долгу службы – а сейчас перед ним была несомненная загадка: совсем молодой человек, переплывший океан, по виду из общества, получивший образование и воспитание, в деньгах вроде бы не стесненный – и в то же время старательно скрывающий что-то, причем непонятно что… Бежит от кредиторов? Совершил по ту сторону океана какой-то серьезный проступок и теперь скрывается? Романтическая любовная история? Еще что-то? Он пока что не мог определить. В одном был уверен: молодой американец напоминал шкатулку с потайными ящичками, что были в большой моде в прошлом столетии, да и сейчас из употребления не вышли.
Вот только не было времени заниматься постороннимизагадками.
Тем более что на пороге буфетной появился Тимоша в самом достоверном своем облике вымуштрованного лакея и оглядывал публику с искренним нетерпением…
– Я вижу своего слугу, – сказал Пушкин. – Мне пора. Любопытно было бы с вами встретиться еще раз. Где вы остановились?
– В трактире Демута, [9]– сказал молодой человек. – Спросите Эдгара Аллана По.
– Очень приятно, – сказал Пушкин. – Александр Пушкин, поэт и скромный чиновник… Рад был знакомству. И позвольте на правах старого здешнего жителя дать вам совет: осмотрительнее выбирайте карточных партнеров….
Он раскланялся и вышел вслед за Тимошей, неторопливо спустился по лестнице. Едва они очутились на улице, Тимоша радостно доложил:
– Отыскал я вам персюка, Александр Сергеич! Интересный персюк, не сойти мне с этого места. В «Лондоне» обитает. То есть, обитал до недавнего времени, а сегодня, изволите ли видеть, ни с того ни с сего…
– Подожди, душа моя, – сказал Пушкин. – Давай по порядку…
Глава вторая
Перстень из прошлого
Гостиницу «Город Лондон» на углу Невского и Большой Морской Пушкин, как истый петербуржец, знал прекрасно, а потому, не нуждаясь в проводниках, поднялся на третий этаж, прошел по тихому коридору и постучал набалдашником тяжелой трости в дверь нужного ему нумера.
Длительное время ничего не происходило, потом послышались неторопливые шаги, и дверь приоткрылась. В образовавшейся щели можно было рассмотреть нездешнюю физиономию, украшенную усами и бородой (опять-таки нездешнегофасона), а также, в соответствии с природой, парой иссиня-черных глаз, исполненных подозрительности и нелюбезности.
Физиономия пробормотала что-то, кажется, не имевшее смысла ни на одном языке, продолжая таращиться нелюбезно и проявляя явные поползновения захлопнуть дверь перед носом нежданного визитера.
– Мне угодно видеть мирзу Фируза, – сказал Пушкин спокойно.
Снова бормотание.
Весело улыбаясь, Пушкин разыграл пантомиму: ткнул себя пальцем в грудь, потом показал уже двумя на свои глаза, изобразил шагающие ноги и сказал в завершение:
– Мирза Фируз…
– Не разумей москов… – проворчал бородатый цербер.
– Вот так так? – ухмыльнулся Пушкин. – Сдается мне, «мирза Фируз» – слова как раз не русские, а самые что ни на есть персидские…
Снова ворчание.
– Бросьте, душа моя, – сказал Пушкин с величайшим терпением. – Ну что это за опытный купеческий приказчик, пятый уж год ездящий в соседнюю страну со своим товаром, да так и не выучивший ее языка? За торговыми людьми такого не водится… Дошли до меня слухи, что вчера вы, любезнейший Ширали, на весьма даже неплохом русском языке с купцом Перфильевым изволили общаться в кофейне Вольфа и Беранже, свидетелей найти нетрудно, того же Перфильева взять…
– Что вам угодно? – неприязненно бросил перс.
– Ну вот, произошло чудо из «Тысячи и одной ночи», – сказал Пушкин, улыбаясь во весь рот. – Ваш русский язык волшебным образом исправился… Мне угодно незамедлительно видеть мирзу Фируза.
– Хозяин занят. Мы уезжаем, и много хлопот со сборами…
– Все в руках Аллаха, как выражаются у вас, – сказал Пушкин. – Вы, вполне может оказаться, и не уезжаете вовсе… Друг Ширали, вы, я уверен, владеете русским языком и знаете российский быт достаточно, чтобы знакомым быть с учреждением под названием «Третье отделение собственной его величества канцелярии»?
Судя по лицу перса, его знакомство с российским бытом достаточно далеко простиралось…
– Означенное учреждение я имею честь представлять сейчас, – сказал Пушкин уже без тени улыбки. – И побеседовать с вашим хозяином хочу не из любви к экзотическим странам, а по служебной необходимости. Можете меня не впускать… Но тогда не позднее чем через четверть часа появятся полицейские в мундирах и проведут почтенного Фируза к нам,чтобы именно там провести беседу… Нужны ли такие хлопоты почтенному купцу с репутацией? Вам решать…
К чести перса, он размышлял недолго. Угрюмо насупившись, открыл дверь достаточно широко и даже поклонился более-менее уважительно:
– Прошу вас. Я доложу мирзе…
Вернулся он из комнат, не проведя там и минуты, еще угрюмее, чем был. Распахнув дверь, склонился в поклоне, уже без единого слова.
Пушкин вошел. Комната была, как и следовало ожидать, обставлена недурно и не имела в своем интерьере никакой персидской экзотики, разве что на изящном мозаичном столике стоял серебряный кувшин, покрытый великолепной чеканкой, несомненно привезенный купцом с собой, да лежали несколько книг в коричневых кожаных переплетах, вряд ли входивших в гостиничные принадлежности.
Мирза Фируз сидел у помянутого столика: человек достаточно преклонных лет, но, несмотря на это, державшийся удивительно прямо, с узким лицом, с подкрашенной хной бородой и пронзительными серыми глазами, выдававшими недюжинный ум. Перебирая большим пальцем правой руки янтарные зернышки четок, он сказал нейтральным тоном:
– Садитесь. Мой человек сказал, что вы имеете отношение к Третьему отделению? – Его русский был весьма неплох. – Признаться, мне не понятно, чем я мог ваше учреждение заинтересовать…
– Именно тем, простите за каламбур, и заинтересовали, что человек вы небезынтересный, – сказал Пушкин, усаживаясь. – Даже собранные о вас поверхностные сведения рисуют образ любопытной персоны, не вполне вписывающейся в привычный облик купца. Вы купец, конечно, давно и успешно торгуете ювелирными изделиями, у наших богачей имеющих большой спрос… Но в то же время, мне стало известно, вы еще и проявляете стойкий интерес к ученым книгам, даже сюда взяли их несколько. – Он указал на столик. – Сплетники имеются у всех народов, и Персия – не исключение. Были опрошены двое проживающих в Петербурге персидских купцов мелкого пошиба, и они охотно – надо полагать, одержимые завистью, – поведали о вас немало интересного: вроде бы вы связаны некими узами с суфийскими братствами, особенно интересуетесь трудами по некромантии, магии и чернокнижию былых столетий…
– Неужели это запрещено законами Российской империи? – Спокойно, с большим достоинством спросил мирза Фируз. – Насколько я знаю, вашей тайной полиции совершенно неинтересны персидские книжники и уж тем более суфийские братства, свою деятельность на территорию вашей империи нисколько не простирающие…
– Вы, может быть, не поверите, но у нас самые разносторонние интересы, – сказал Пушкин. – Итак… Вы, помимо торговых дел, известны еще и ученостью настолько, что ваше имя неизменно употребляется в сочетании с почетным титулом «мирза»…
– Это не преступление.
– Ну разумеется, – сказал Пушкин. – Просто события обернулись так, что мне необходимы ваши консультации по делам, в коих вы разбираетесь лучше моего…
– Рад был бы вам помочь при других обстоятельствах. Но я уезжаю, быть может уже сегодня вечером…
– Вот этот-то факт и заставил меня буквально на ходу изменить направление беседы, – сказал Пушкин. – Поскольку ваше желание немедленно покинуть Петербург выглядит более чем странно. Не прошло и недели, как вы изволили прибыть. Деловые переговоры с вашими здешними российскими сокомпаньонцами только начаты, ваш ювелирный товар – большая партия, сулящая немалую прибыль, не продана вообще… Какой купец станет вдруг собираться домой, не закончив выгодного дела?
– Я получил неприятные известия из дома. Дела требуют моего присутствия.
– Через кого? После вашего приезда сюда в Петербург не прибывал ни один персидский подданный… Я проверил.
Мирза Фируз был невозмутим:
– Срочный отъезд – опять-таки не преступление. Ничего противозаконного ни я, ни мои люди не совершали, неоплаченных долгов за мной нет…
Пушкин, не сводя с него глаз, спросил с небрежностью:
– Это правда, что суфийское братство, с которым вы поддерживаете самые тесные связи, занимается вот уже несколько сотен лет охотой за нечистой силой?
«Самое печальное, что мы узнаем такие вещи случайно, – подумал он. – Бродим в потемках, а потом случайный человек, сам не понимая, что выдает, рассказывает о наших персидских собратьях по ремеслу, которые старше нас лет на четыреста…»
– Молодой человек, – сказал мирза Фируз. – Странно слышать такие вещи от европейца. Вы всерьез? Ваше общество в текущем столетии отличается особым безбожием, просвещенностью, как вы это именуете, полнейшим отрицанием мистики и чертовщины… Тем более странно слышать это от вас, человека, несомненно, образованного и современного…
– Вы хотите сказать, что у вас ничего такого нет?
– Вы идете своим путем, а мы своим, – уклончиво ответил мирза Фируз. – Пусть уж так будет и далее… К чему вам восточные сказки?
Он сделал резкое движение, изменившись в лице, – пожалуй, можно было сказать, что ученый перс поражен. Разумеется, он прекрасно владел собой, но что-то его буквально выбило из колеи…
Проследив направление взгляда собеседника, Пушкин опустил глаза и взглянул на собственную руку. На перстень. Странные знаки четко рисовались в падавших из окна солнечных лучах.
– Вы знаете, что это такое, верно? – жадно спросил Пушкин, наклонившись вперед.
Перс, откинувшись на спинку кресла, на миг зажмурился и пробормотал что-то на родном языке. Пушкину показалось, что в этих словах звучали удивление и даже боль…
– Сударь, – произнес мирза Фируз с нескрываемым волнением. – Есть что-то, за что вы отдали бы этот перстень?
– Не хватит и всего золота мира… – сказал Пушкин. – У меня мало времени. Я пришел к вам, чтобы кое-что узнать… а теперь еще и расспросить о том, что это за перстень. Некогда лукавить, играть в хитрые словесные подступы… Да, я не знаю, что это за кольцо, но что оно непростое, уже успел понять… А вот вы знаете гораздо больше меня, это видно по вашему лицу… Вы мне все и расскажете.
– Почему вы так решили?
– Я повторяю, у меня нет времени, – сказал Пушкин. – Давайте оставим недомолвки. Это мерзко – то, что я собираюсь сделать, это против чести, но… Нет другого выхода. Вы не можете уехать отсюда, не получив соответствующей подорожной… а ведь получить ее будет трудновато, если мы захотим обратного. Вы не похожи на обычного, классического торговца, мирза. Вы более соответствуете той категории людей, которую принято именовать шпионами. Отсюда мы и будем плясать. Разумеется, по прошествии достаточно долгоговремени может оказаться, что вы ни в чем подобном не замешаны… Но времени пройдет очень уж много, а репутация ваша будет безвозвратно погублена, что скажется на торговле вашей самым роковым образом: вы ведь не только книжник, это вторично, но и серьезный купец… Я не шучу. Я настроен решительно. Мои люди у входа в гостиницу, и им ничего не стоит кликнуть жандармов… И ничего уже нельзя будет остановить.
– Вы понимаете, насколько это мерзко – то, что вы намереваетесь сделать?
– Увы, – сказал Пушкин. – Превосходно представляю, и все внутри меня вопит от презрения к себе… Но я сейчас не дворянин, не благородный человек – я чиновник, озабоченный скорейшим отысканием истины. То, с чем я к вам пришел, невероятно важно для меня… и не только для меня. Поэтому я пойду на все, как бы подло это ни выглядело, как бы мерзко ни смотрелось… Обдумайте все, мирза, человеку с вашим острым умом много времени не понадобится. Я же не прошу у вас выдавать вашисекреты – мне нужен совет и объяснение… Так как же? Или послать за жандармами?
Он демонстративно вынул брегет и следил за секундной стрелкой. Когда она описала полный круг, поднял глаза:
– Надумали что-нибудь?
– У вас лицо человека, который не преминет осуществить свою угрозу…
– Будьте уверены. Человек, у которого нет выбора, обычно решителен и безжалостен…
– Странный вы юноша, – сказал мирза Фируз, по-прежнему не сводя глаз с перстня. – И большая удача для вас, что вы ухитрились меня заинтересовать… Только не думайте, что я испугался ваших угроз. Тут другое… Откуда у вас это кольцо?
Длительное время ничего не происходило, потом послышались неторопливые шаги, и дверь приоткрылась. В образовавшейся щели можно было рассмотреть нездешнюю физиономию, украшенную усами и бородой (опять-таки нездешнегофасона), а также, в соответствии с природой, парой иссиня-черных глаз, исполненных подозрительности и нелюбезности.
Физиономия пробормотала что-то, кажется, не имевшее смысла ни на одном языке, продолжая таращиться нелюбезно и проявляя явные поползновения захлопнуть дверь перед носом нежданного визитера.
– Мне угодно видеть мирзу Фируза, – сказал Пушкин спокойно.
Снова бормотание.
Весело улыбаясь, Пушкин разыграл пантомиму: ткнул себя пальцем в грудь, потом показал уже двумя на свои глаза, изобразил шагающие ноги и сказал в завершение:
– Мирза Фируз…
– Не разумей москов… – проворчал бородатый цербер.
– Вот так так? – ухмыльнулся Пушкин. – Сдается мне, «мирза Фируз» – слова как раз не русские, а самые что ни на есть персидские…
Снова ворчание.
– Бросьте, душа моя, – сказал Пушкин с величайшим терпением. – Ну что это за опытный купеческий приказчик, пятый уж год ездящий в соседнюю страну со своим товаром, да так и не выучивший ее языка? За торговыми людьми такого не водится… Дошли до меня слухи, что вчера вы, любезнейший Ширали, на весьма даже неплохом русском языке с купцом Перфильевым изволили общаться в кофейне Вольфа и Беранже, свидетелей найти нетрудно, того же Перфильева взять…
– Что вам угодно? – неприязненно бросил перс.
– Ну вот, произошло чудо из «Тысячи и одной ночи», – сказал Пушкин, улыбаясь во весь рот. – Ваш русский язык волшебным образом исправился… Мне угодно незамедлительно видеть мирзу Фируза.
– Хозяин занят. Мы уезжаем, и много хлопот со сборами…
– Все в руках Аллаха, как выражаются у вас, – сказал Пушкин. – Вы, вполне может оказаться, и не уезжаете вовсе… Друг Ширали, вы, я уверен, владеете русским языком и знаете российский быт достаточно, чтобы знакомым быть с учреждением под названием «Третье отделение собственной его величества канцелярии»?
Судя по лицу перса, его знакомство с российским бытом достаточно далеко простиралось…
– Означенное учреждение я имею честь представлять сейчас, – сказал Пушкин уже без тени улыбки. – И побеседовать с вашим хозяином хочу не из любви к экзотическим странам, а по служебной необходимости. Можете меня не впускать… Но тогда не позднее чем через четверть часа появятся полицейские в мундирах и проведут почтенного Фируза к нам,чтобы именно там провести беседу… Нужны ли такие хлопоты почтенному купцу с репутацией? Вам решать…
К чести перса, он размышлял недолго. Угрюмо насупившись, открыл дверь достаточно широко и даже поклонился более-менее уважительно:
– Прошу вас. Я доложу мирзе…
Вернулся он из комнат, не проведя там и минуты, еще угрюмее, чем был. Распахнув дверь, склонился в поклоне, уже без единого слова.
Пушкин вошел. Комната была, как и следовало ожидать, обставлена недурно и не имела в своем интерьере никакой персидской экзотики, разве что на изящном мозаичном столике стоял серебряный кувшин, покрытый великолепной чеканкой, несомненно привезенный купцом с собой, да лежали несколько книг в коричневых кожаных переплетах, вряд ли входивших в гостиничные принадлежности.
Мирза Фируз сидел у помянутого столика: человек достаточно преклонных лет, но, несмотря на это, державшийся удивительно прямо, с узким лицом, с подкрашенной хной бородой и пронзительными серыми глазами, выдававшими недюжинный ум. Перебирая большим пальцем правой руки янтарные зернышки четок, он сказал нейтральным тоном:
– Садитесь. Мой человек сказал, что вы имеете отношение к Третьему отделению? – Его русский был весьма неплох. – Признаться, мне не понятно, чем я мог ваше учреждение заинтересовать…
– Именно тем, простите за каламбур, и заинтересовали, что человек вы небезынтересный, – сказал Пушкин, усаживаясь. – Даже собранные о вас поверхностные сведения рисуют образ любопытной персоны, не вполне вписывающейся в привычный облик купца. Вы купец, конечно, давно и успешно торгуете ювелирными изделиями, у наших богачей имеющих большой спрос… Но в то же время, мне стало известно, вы еще и проявляете стойкий интерес к ученым книгам, даже сюда взяли их несколько. – Он указал на столик. – Сплетники имеются у всех народов, и Персия – не исключение. Были опрошены двое проживающих в Петербурге персидских купцов мелкого пошиба, и они охотно – надо полагать, одержимые завистью, – поведали о вас немало интересного: вроде бы вы связаны некими узами с суфийскими братствами, особенно интересуетесь трудами по некромантии, магии и чернокнижию былых столетий…
– Неужели это запрещено законами Российской империи? – Спокойно, с большим достоинством спросил мирза Фируз. – Насколько я знаю, вашей тайной полиции совершенно неинтересны персидские книжники и уж тем более суфийские братства, свою деятельность на территорию вашей империи нисколько не простирающие…
– Вы, может быть, не поверите, но у нас самые разносторонние интересы, – сказал Пушкин. – Итак… Вы, помимо торговых дел, известны еще и ученостью настолько, что ваше имя неизменно употребляется в сочетании с почетным титулом «мирза»…
– Это не преступление.
– Ну разумеется, – сказал Пушкин. – Просто события обернулись так, что мне необходимы ваши консультации по делам, в коих вы разбираетесь лучше моего…
– Рад был бы вам помочь при других обстоятельствах. Но я уезжаю, быть может уже сегодня вечером…
– Вот этот-то факт и заставил меня буквально на ходу изменить направление беседы, – сказал Пушкин. – Поскольку ваше желание немедленно покинуть Петербург выглядит более чем странно. Не прошло и недели, как вы изволили прибыть. Деловые переговоры с вашими здешними российскими сокомпаньонцами только начаты, ваш ювелирный товар – большая партия, сулящая немалую прибыль, не продана вообще… Какой купец станет вдруг собираться домой, не закончив выгодного дела?
– Я получил неприятные известия из дома. Дела требуют моего присутствия.
– Через кого? После вашего приезда сюда в Петербург не прибывал ни один персидский подданный… Я проверил.
Мирза Фируз был невозмутим:
– Срочный отъезд – опять-таки не преступление. Ничего противозаконного ни я, ни мои люди не совершали, неоплаченных долгов за мной нет…
Пушкин, не сводя с него глаз, спросил с небрежностью:
– Это правда, что суфийское братство, с которым вы поддерживаете самые тесные связи, занимается вот уже несколько сотен лет охотой за нечистой силой?
«Самое печальное, что мы узнаем такие вещи случайно, – подумал он. – Бродим в потемках, а потом случайный человек, сам не понимая, что выдает, рассказывает о наших персидских собратьях по ремеслу, которые старше нас лет на четыреста…»
– Молодой человек, – сказал мирза Фируз. – Странно слышать такие вещи от европейца. Вы всерьез? Ваше общество в текущем столетии отличается особым безбожием, просвещенностью, как вы это именуете, полнейшим отрицанием мистики и чертовщины… Тем более странно слышать это от вас, человека, несомненно, образованного и современного…
– Вы хотите сказать, что у вас ничего такого нет?
– Вы идете своим путем, а мы своим, – уклончиво ответил мирза Фируз. – Пусть уж так будет и далее… К чему вам восточные сказки?
Он сделал резкое движение, изменившись в лице, – пожалуй, можно было сказать, что ученый перс поражен. Разумеется, он прекрасно владел собой, но что-то его буквально выбило из колеи…
Проследив направление взгляда собеседника, Пушкин опустил глаза и взглянул на собственную руку. На перстень. Странные знаки четко рисовались в падавших из окна солнечных лучах.
– Вы знаете, что это такое, верно? – жадно спросил Пушкин, наклонившись вперед.
Перс, откинувшись на спинку кресла, на миг зажмурился и пробормотал что-то на родном языке. Пушкину показалось, что в этих словах звучали удивление и даже боль…
– Сударь, – произнес мирза Фируз с нескрываемым волнением. – Есть что-то, за что вы отдали бы этот перстень?
– Не хватит и всего золота мира… – сказал Пушкин. – У меня мало времени. Я пришел к вам, чтобы кое-что узнать… а теперь еще и расспросить о том, что это за перстень. Некогда лукавить, играть в хитрые словесные подступы… Да, я не знаю, что это за кольцо, но что оно непростое, уже успел понять… А вот вы знаете гораздо больше меня, это видно по вашему лицу… Вы мне все и расскажете.
– Почему вы так решили?
– Я повторяю, у меня нет времени, – сказал Пушкин. – Давайте оставим недомолвки. Это мерзко – то, что я собираюсь сделать, это против чести, но… Нет другого выхода. Вы не можете уехать отсюда, не получив соответствующей подорожной… а ведь получить ее будет трудновато, если мы захотим обратного. Вы не похожи на обычного, классического торговца, мирза. Вы более соответствуете той категории людей, которую принято именовать шпионами. Отсюда мы и будем плясать. Разумеется, по прошествии достаточно долгоговремени может оказаться, что вы ни в чем подобном не замешаны… Но времени пройдет очень уж много, а репутация ваша будет безвозвратно погублена, что скажется на торговле вашей самым роковым образом: вы ведь не только книжник, это вторично, но и серьезный купец… Я не шучу. Я настроен решительно. Мои люди у входа в гостиницу, и им ничего не стоит кликнуть жандармов… И ничего уже нельзя будет остановить.
– Вы понимаете, насколько это мерзко – то, что вы намереваетесь сделать?
– Увы, – сказал Пушкин. – Превосходно представляю, и все внутри меня вопит от презрения к себе… Но я сейчас не дворянин, не благородный человек – я чиновник, озабоченный скорейшим отысканием истины. То, с чем я к вам пришел, невероятно важно для меня… и не только для меня. Поэтому я пойду на все, как бы подло это ни выглядело, как бы мерзко ни смотрелось… Обдумайте все, мирза, человеку с вашим острым умом много времени не понадобится. Я же не прошу у вас выдавать вашисекреты – мне нужен совет и объяснение… Так как же? Или послать за жандармами?
Он демонстративно вынул брегет и следил за секундной стрелкой. Когда она описала полный круг, поднял глаза:
– Надумали что-нибудь?
– У вас лицо человека, который не преминет осуществить свою угрозу…
– Будьте уверены. Человек, у которого нет выбора, обычно решителен и безжалостен…
– Странный вы юноша, – сказал мирза Фируз, по-прежнему не сводя глаз с перстня. – И большая удача для вас, что вы ухитрились меня заинтересовать… Только не думайте, что я испугался ваших угроз. Тут другое… Откуда у вас это кольцо?