Страница:
Дело чрезвычайно туманное. По некоторым данным, к тому времени готовился ещё один переворот, силами «правых», во главе которых стояли генерал Алексеев, Родзянко и Милюков. Они вроде бы собирались сбросить Керенского как раз под предлогом защиты его от большевиков. Сам Керенский всю свою долгую жизнь в эмиграции был уверен, что между Лениным и частью генералитета существовал некий сговор: «Ленин должен был, покончив с Временным правительством, открыть дорогу „национальному“ диктатору в генеральской форме».
Очень многие это опровергали, в том числе сам Милюков. Но в принципе версия не столь уж безумная. Вполне могло оказаться, что Ленин кроме германского Генштаба использовал в своих целях и господ российских генералов: скажем, заверяя их, что готов послужить для них «ледоколом», а потом благородно уйти в сторону, отдав им власть. Вполне в стиле Ильича, вполне в стиле большевиков, вполне в стиле «революционеров вообще», готовых ради дела сотрудничать хоть с чёртом.
Но это не более чем версия, доказательств нет, следов не осталось — на бумаге такие вещи не оформляют, даже если и было что-то…
Февральскую революцию, как мы уже убедились, давно предсказывали многие умные люди, к которым, словно к Кассандре, не прислушались власть имущие. Точно так же и Октябрь был, собственно говоря, предсказан ещё 20 августа семнадцатого года, когда на заседании ЦК партии кадетов в одном из выступлений прозвучало: «…в стране начинается распад… результат бездействия власти… власть возьмёт в руки тот, кто не побоится стать жестоким и грубым… мы дождёмся диктатуры… в правительстве уже считаются с возможностью применения военных для получения хлеба от крестьян… вспышки социального бунтарства на окраинах будут не столько результатом дурных пастырей и разных негодяев, сколько следствием разрухи и взаимного непонимания… Будут ли поводом голодные бунты или выступления большевиков, но жизнь толкнёт общество и население к мысли о неизбежности хирургической операции…».
Большевики не побоялись черкануть скальпелем по животу, только и всего. Впрочем, не стоит все сводить к понятию «большевики».
Они просто-напросто первыми решились на то, что отвечало общим настроениям. Кто-то из царских генералов вспоминал в мемуарах, как незадолго до Октября беседовал с солдатами, активистами тамошнего комитета. И один из них — не большевик, кстати! — заявил его высокопревосходительству примерно следующее: вы, господа хорошие, долгонько пытались что-то сделать, то, другое, и всякий раз ни черта у вас не получалось. Вот теперь мы сами решили взять штурвал, глядишь, что и получится…
С Октябрём соглашались не одни большевики! Когда разгоняли учредительное собрание, матросами, как известно, командовал знаменитый Железняков, «матрос-партизан Железняк» из популярной некогда песни. Большевиком он никогда не был. Александр Железняков — активный член партии анархистов. Из анархистов главным образом и состоял тот караул, который «устал». Это в последующие годы, когда большевики стали единственной правящей партией, роль и значение «попутчиков» всячески принижались и умалялись, причём особенно не повезло анархистам — в многочисленных книгах и фильмах их представляли как жалкую кучку совершенно опереточных личностей. Меж тем анархисты в своё время были партией многочисленной, сильной и влиятельной, особенно во флоте. Кстати, тот отряд, командиром которого был Железняков, когда погиб на Гражданской, был опять-таки не большевистским, а чисто анархистским. Располагавшим даже собственным бронепоездом. Вопреки той же песне Железняков не блуждал по степям и не попадал в засаду — был обычный бой, белые напирали на железнодорожную станцию, бронепоезд огрызался из всех стволов, и шальная пуля достала Железняка, когда он лупил из двух револьверов из узенького окна броневагона…
Более восьми месяцев союзниками большевиков были ещё и левые эсеры (опять-таки многочисленная, влиятельная партия со своими вооружёнными отрядами). Эсеры занимали видные посты и во власти, и в ЧК.
Кроме того, после Октября к большевикам примкнули и «Объединённые социал-демократы интернационалисты» — тоже отнюдь не жалкая кучка, а серьёзная группа, возглавлявшаяся довольно видными людьми: матёрым социалистом Мартовым и писателем Максимом Горьким…
Рассказом об Октябре первая часть книги заканчивается. Она была — о России и революции. Вторая будет главным образом о Сталине. Потому что в семнадцатом году Сталин в конце концов оказался среди вождей.
Если отвлечься от всего побочного и выделить главное, нужно согласиться, что во главе Октябрьской революции (или Октябрьского переворота, как кому угодно) стояли трое, возвышавшиеся над прочими: Ленин, Сталин и Троцкий.
Ленин заслужил это право незауряднейшим умом, умением прямо-таки по-звериному чувствовать момент броска, когда клыки безошибочно вонзаются в затылок, а ещё — талантом пробивать своё мнение, когда против большинство в собственной партии, и заставлять это большинство действовать в нужном направлении.
Троцкий в семнадцатом — олицетворение неистовой энергии и воли, блестящий оратор, один из лучших ораторов XX века (в революционные времена, когда неизмеримо много зависит от слова — ценнейшее качество).
Сталин ораторскими талантами не блистал, но энергии и воли у него было ничуть не меньше, мало того, он умел работать как каторжный, методично и неотступно сворачивая горы. Во время Октября он оставался в тени, на трибунах не красовался, зажигательные лозунги в массы не бросал. Он просто в совершеннейшей тайне занимался какими-то важными, серьёзными и необходимыми для победы комбинациями. Что это была за работа, мы уже никогда не узнаем, но многие исследователи приходят к выводу, что она — была. Троцкий писал, что Ленин ценил в Сталине «твёрдость, выдержку, настойчивость и хитрость». Красин отмечал «дьявольскую смекалку и хитрость, помноженную на осторожность». В. Арсенидзе, соратник Сталина ещё по кавказской социал-демократии, — «большую энергию, неустанную работоспособность, огромный и своеобразный организаторский талант».
Приходится полагаться лишь на косвенные данные — конспиратором Сталин был величайшим. Всю свою сознательную жизнь. Но поскольку прекрасно известно, что задолго до революции он пользовался в партии признанием как опытный организатор, что круг его обязанностей известен чётко (финансовые дела, налаживание связей, партийная разведка и контрразведка), можно связать это с тем, что деятельность Сталина в предшествовавшие Октябрю дни, недели, месяцы покрыта мраком неизвестности, — и вывод напрашивается сам собой.
Сталин вовсе не бездельничал и не «отсиживался». Не тот человек. Он тоже делал что-то, и напряженнейше — но по своему обыкновению так и оставил все в тайне. И мемуаров, в отличие от многих товарищей по партии, никогда не писал. Все тайны умерли вместе с ним. Чтобы попытаться восстановить «на косвенных» хотя бы частичку его деятельности перед Октябрём, пришлось бы перевернуть все воспоминания и массу документов, выискивая следы, намёки, ниточки. Неподъёмный труд.
Поэтому ограничимся простой констатацией факта: революция победила. И вождей у неё было трое, хотя иные с превеликим пылом присчитывали и себя…
И пришёл восемнадцатый год.
И взметнулись пожарища до самого неба!
Часть вторая.
Глава четвёртая (продолжение).
2. Великая смута, действие второе
Очень многие это опровергали, в том числе сам Милюков. Но в принципе версия не столь уж безумная. Вполне могло оказаться, что Ленин кроме германского Генштаба использовал в своих целях и господ российских генералов: скажем, заверяя их, что готов послужить для них «ледоколом», а потом благородно уйти в сторону, отдав им власть. Вполне в стиле Ильича, вполне в стиле большевиков, вполне в стиле «революционеров вообще», готовых ради дела сотрудничать хоть с чёртом.
Но это не более чем версия, доказательств нет, следов не осталось — на бумаге такие вещи не оформляют, даже если и было что-то…
Февральскую революцию, как мы уже убедились, давно предсказывали многие умные люди, к которым, словно к Кассандре, не прислушались власть имущие. Точно так же и Октябрь был, собственно говоря, предсказан ещё 20 августа семнадцатого года, когда на заседании ЦК партии кадетов в одном из выступлений прозвучало: «…в стране начинается распад… результат бездействия власти… власть возьмёт в руки тот, кто не побоится стать жестоким и грубым… мы дождёмся диктатуры… в правительстве уже считаются с возможностью применения военных для получения хлеба от крестьян… вспышки социального бунтарства на окраинах будут не столько результатом дурных пастырей и разных негодяев, сколько следствием разрухи и взаимного непонимания… Будут ли поводом голодные бунты или выступления большевиков, но жизнь толкнёт общество и население к мысли о неизбежности хирургической операции…».
Большевики не побоялись черкануть скальпелем по животу, только и всего. Впрочем, не стоит все сводить к понятию «большевики».
Они просто-напросто первыми решились на то, что отвечало общим настроениям. Кто-то из царских генералов вспоминал в мемуарах, как незадолго до Октября беседовал с солдатами, активистами тамошнего комитета. И один из них — не большевик, кстати! — заявил его высокопревосходительству примерно следующее: вы, господа хорошие, долгонько пытались что-то сделать, то, другое, и всякий раз ни черта у вас не получалось. Вот теперь мы сами решили взять штурвал, глядишь, что и получится…
С Октябрём соглашались не одни большевики! Когда разгоняли учредительное собрание, матросами, как известно, командовал знаменитый Железняков, «матрос-партизан Железняк» из популярной некогда песни. Большевиком он никогда не был. Александр Железняков — активный член партии анархистов. Из анархистов главным образом и состоял тот караул, который «устал». Это в последующие годы, когда большевики стали единственной правящей партией, роль и значение «попутчиков» всячески принижались и умалялись, причём особенно не повезло анархистам — в многочисленных книгах и фильмах их представляли как жалкую кучку совершенно опереточных личностей. Меж тем анархисты в своё время были партией многочисленной, сильной и влиятельной, особенно во флоте. Кстати, тот отряд, командиром которого был Железняков, когда погиб на Гражданской, был опять-таки не большевистским, а чисто анархистским. Располагавшим даже собственным бронепоездом. Вопреки той же песне Железняков не блуждал по степям и не попадал в засаду — был обычный бой, белые напирали на железнодорожную станцию, бронепоезд огрызался из всех стволов, и шальная пуля достала Железняка, когда он лупил из двух револьверов из узенького окна броневагона…
Более восьми месяцев союзниками большевиков были ещё и левые эсеры (опять-таки многочисленная, влиятельная партия со своими вооружёнными отрядами). Эсеры занимали видные посты и во власти, и в ЧК.
«Перед русскими рабочими открываются ещё невиданные в истории горизонты… До сих пор все рабочее движение неизменно кончалось разгромом. Но теперешнее движение интернационально и потому непобедимо! Нет в мире той силы, которая могла бы погасить огонь революции! Старый мир гибнет. Нарождается новый мир…»Это не Ленин. Это выступает спустя месяц после Октября Мария Спиридонова, один из эсеровских лидеров и в тот момент — верный сторонник большевиков. Позже, правда, меж победителями, как это сплошь и рядом бывает, начнётся грызня, перешедшая в столкновения с пальбой. Но это будет позже…
Кроме того, после Октября к большевикам примкнули и «Объединённые социал-демократы интернационалисты» — тоже отнюдь не жалкая кучка, а серьёзная группа, возглавлявшаяся довольно видными людьми: матёрым социалистом Мартовым и писателем Максимом Горьким…
Рассказом об Октябре первая часть книги заканчивается. Она была — о России и революции. Вторая будет главным образом о Сталине. Потому что в семнадцатом году Сталин в конце концов оказался среди вождей.
Если отвлечься от всего побочного и выделить главное, нужно согласиться, что во главе Октябрьской революции (или Октябрьского переворота, как кому угодно) стояли трое, возвышавшиеся над прочими: Ленин, Сталин и Троцкий.
Ленин заслужил это право незауряднейшим умом, умением прямо-таки по-звериному чувствовать момент броска, когда клыки безошибочно вонзаются в затылок, а ещё — талантом пробивать своё мнение, когда против большинство в собственной партии, и заставлять это большинство действовать в нужном направлении.
Троцкий в семнадцатом — олицетворение неистовой энергии и воли, блестящий оратор, один из лучших ораторов XX века (в революционные времена, когда неизмеримо много зависит от слова — ценнейшее качество).
Сталин ораторскими талантами не блистал, но энергии и воли у него было ничуть не меньше, мало того, он умел работать как каторжный, методично и неотступно сворачивая горы. Во время Октября он оставался в тени, на трибунах не красовался, зажигательные лозунги в массы не бросал. Он просто в совершеннейшей тайне занимался какими-то важными, серьёзными и необходимыми для победы комбинациями. Что это была за работа, мы уже никогда не узнаем, но многие исследователи приходят к выводу, что она — была. Троцкий писал, что Ленин ценил в Сталине «твёрдость, выдержку, настойчивость и хитрость». Красин отмечал «дьявольскую смекалку и хитрость, помноженную на осторожность». В. Арсенидзе, соратник Сталина ещё по кавказской социал-демократии, — «большую энергию, неустанную работоспособность, огромный и своеобразный организаторский талант».
Приходится полагаться лишь на косвенные данные — конспиратором Сталин был величайшим. Всю свою сознательную жизнь. Но поскольку прекрасно известно, что задолго до революции он пользовался в партии признанием как опытный организатор, что круг его обязанностей известен чётко (финансовые дела, налаживание связей, партийная разведка и контрразведка), можно связать это с тем, что деятельность Сталина в предшествовавшие Октябрю дни, недели, месяцы покрыта мраком неизвестности, — и вывод напрашивается сам собой.
Сталин вовсе не бездельничал и не «отсиживался». Не тот человек. Он тоже делал что-то, и напряженнейше — но по своему обыкновению так и оставил все в тайне. И мемуаров, в отличие от многих товарищей по партии, никогда не писал. Все тайны умерли вместе с ним. Чтобы попытаться восстановить «на косвенных» хотя бы частичку его деятельности перед Октябрём, пришлось бы перевернуть все воспоминания и массу документов, выискивая следы, намёки, ниточки. Неподъёмный труд.
Поэтому ограничимся простой констатацией факта: революция победила. И вождей у неё было трое, хотя иные с превеликим пылом присчитывали и себя…
И пришёл восемнадцатый год.
И взметнулись пожарища до самого неба!
Часть вторая.
Капитан мостик не покидает
Глава четвёртая (продолжение).
Гори, огонь, гори…
2. Великая смута, действие второе
Самая настоящая многопартийность сохранялась в первые полгода 1918-го. Вот характерный пример, один из множества: протокол «общего собрания граждан Усть-Сылвицкого завода». Это — на Урале. Обсуждают, как руководить национализированным предприятием, как ему работать. Председатель собрания, товарищ Смирнов, представляет доклад, составленный тремя партиями «левого течения»: «социал-демократов, социал-революционеров левых и максималистов». «Левые социал-революционеры» — это, конечно же, левые эсеры. «Социал-демократы» с равным успехом могут оказаться как большевиками, так и меньшевиками — а то и теми, и другими, их явно пока что не разделяют. Загадочнее с третьей партией. Которая именно имеется в виду, с ходу не установить: были и эсеры — максималисты, и анархисты-максималисты. Словом, не однопартийная диктатура, а обыкновенная коалиция «левых течений»…
Примерно такое положение сохранилось повсюду до 6 июля восемнадцатого года, когда во время очередного съезда Советов левые эсеры подняли вооружённый мятеж и в Москве шли самые настоящие бои с участием броневиков и артиллерии. В перестроечные времена, когда было модно огульно «обелять» все и вся по принципу «если большевики говорили „чёрное“, значит, на самом деле было белое», многие борзые перья лихо объявляли левоэсеровский мятеж циничной провокацией большевиков.
Позвольте не поверить. Левые эсеры были публикой, которую не особенно и надо провоцировать на мятеж: записные террористы, привыкшие решать любую проблему пулей и бомбой, могли без всяких провокаций пустить в ход оружие. Просто потому, что таков уж менталитет революционера: если он полагает себя правым, а своих оппонентов неправыми, то со спокойной душой развяжет любую бойню. Количество жертв роли не играет — как и все прежние отношения с противником…
Одним словом, первые полгода не было никакого «красного террора». Не кто-нибудь, а жандармский генерал Спиридович писал в своих мемуарах, что до лета 1918-го он преспокойно жил в Москве, ничуть не скрываясь от властей, которые его не беспокоили и даже не думали преследовать…
В первые месяцы после революции победители сплошь и рядом отпускали пытавшихся воевать против них генералов под честное слово не принимать более участия в вооружённой борьбе. Господа генералы и офицеры с честными глазами давали слово — после чего пробирались на юг и без особого промедления — и без малейших угрызений совести — начинали формировать отряды для войны с большевиками. Хозяева своего слова: хотят — дают, хотят — берут обратно…
Гражданская война началась очень быстро — и, по моему глубокому убеждению, винить в ней одних большевиков сугубо неправильно. Абсолютно не согласуется с историческими реалиями. Даже в классических войнах одного государства с другим сплошь и рядом, если разобраться в предшествующих событиях, о которых стороны стыдливости умалчивают, выясняется, что нет ни «агрессора», ни «жертвы».
И уж тем более в гражданских войнах никогда нет виновных и невиновных. Виновны одинаково обе стороны…
Несколько лет назад довелось мне смотреть по телевизору многосерийный фильм о гражданской войне в США — американского, естественно, производства, но выполненный отнюдь не в стиле классического нагромождения приключений а-ля вестерн. Финальная сцена была примечательной: разбитые южане только что подписали капитуляцию, победители-северяне бурно ликуют, палят холостыми зарядами пушки, хлопают пробки, смех и фейерверк…
Вот только главный герой, майор-северянин, которому вроде бы полагается вовсю веселиться, стоит с похоронным видом. Его друг и однополчанин подбегает к нему и недоуменно вопрошает: в чем дело, откуда такая тоска, мы ж победили!
На что майор, все так же сумрачно глядя в землю, отвечает:
— Здесь нет победителей. Здесь одни побеждённые.
Вот то-то. По большому счёту, победителей в гражданской не бывает — как не бывает и невиновной стороны…
Генерал Корнилов начал формировать на юге России свои отряды уже в январе восемнадцатого! И тогда же отдал приказ пленных не брать! ЧК тогда существовала разве что в зародыше, Красной Армии попросту не было. Как и систематического, объявленного сверху террора. Но пленных уже велено не брать.
В декабре семнадцатого власть в Киеве захватили «самостийники» — вооружённые отряды как называемой Центральной Рады. Большевистское правительство Украины бежало в Харьков. Леонид Пятаков, брат видного деятеля Георгия Пятакова, Киев покинуть не успел и попал в руки «самостийникам». Тело обнаружили в январе, когда большевики вернулись.
«На месте сердца была глубокая воронка, просверлённая, очевидно, шашкой, а руки были совершенно изрезаны: как объясняли врачи, ему, живому, высверливали сердце, и он конвульсивно хватался за клинок сверлящей шашки…»
Эта дикая расправа никак не могла быть ответной мерой на какие-то большевистские репрессии, потому что в декабре семнадцатого таковых в Киеве попросту не было…
И это далеко не единственные примеры зверств другой стороны, учинённых задолго до красного террора…
А впрочем, очень долго не было никакой такой «другой» стороны. Только примерно в девятнадцатом году сформировались «одна» и «другая» стороны, то есть «красные» и «белые». Но даже тогда существовало немало «сторон» помельче, причинявших порой немало беспокойства как белогвардейцам, так и большевикам.
Что уж говорить о восемнадцатом… «Сторон» тогда было столько, что ни один историк их не в состоянии сосчитать и хоть как-то привести в систему. Никакой классификации они не поддаются.
Восемнадцатый год, так уж случилось, оказался самым коротким годом из почти двух тысячелетий, прожитых теми, кто считал время от Рождества Христова. Касается это, правда, только тех, кто прожил его на территории Советской России. Дело в том, что большевики решили считать время по «новому» стилю — и после 31 января восемнадцатого года наступило не первое февраля, а сразу четырнадцатое. Год оказался самым коротким, на тринадцать дней меньше обычного — но на его протяжении наворочено было столько…
Собственно, весь восемнадцатый — это одна Великая Смута, во многом повторявшая ту, первую, что произошла на Руси триста с лишним лет назад. Во-первых, больше не было, и все это знали, сильной и авторитетной центральной власти. Во-вторых, миллионы людей прошли мировую войну, что их приучило к бестрепетной жестокости. В-третьих, вырвались наружу все те противоречия и вековые конфликты, о которых я так подробно рассказывал, накопившиеся обиды. Чуть ли не в каждом селе — не говоря уже о регионах — начинали жить своим умом и смотреть на окружающее исключительно со своей колокольни.
Больше не было ни власти, ни законов, ни порядка. Опять-таки ещё до большевистского террора крестьяне в европейской России на известия о мобилизации рекрутов и лошадей ответили убийствами и пытками тех, кто хоть как-то имел отношение к зыбкой новорождённой власти. В Средней Азии и на Кавказе «националы» стали совершать столь же бессмысленные и кровавые налёты на русские села.
Хаос стоял неописуемый. На юг воевать с корниловцами шли пока что левый эсер Муравьёв и анархист Железняк. Не было ни армий, ни фронтов — по огромным пространствам перемещались отряды и отрядики, плохо представлявшие, куда они идут, кому подчиняются и чего, собственно, хотят. Иные с грехом пополам ещё идентифицировали себя с какой-то политической силой, но хватало и абсолютно независимого народа. Какой-нибудь деревенский аптекарь, всю жизнь мечтавший о майнридовских приключениях, собирал отряд, провозглашал деревню Драчевку независимой республикой и, обвешавшись маузерами, носился на коняшке с дюжиной таких же отморозков. От какого-нибудь гетмана Скоропадского или эстонского президента он отличался исключительно мелким масштабом, и только…
Черт возьми, какие только типажи не рождала Великая Смута! Вот вам дальневосточные партизаны (правда, это уже не восемнадцатый, это чуточку позже, но особой разницы нет). Атаман — бывший унтер, бывший питерский пролетарий Тряпицын. Начальником штаба у него (и по совместительству — любовницей) — девятнадцатилетняя красоточка Нина Лебедева-Кияшко, анархистка-максималистка и племянница бывшего военного губернатора Забайкальской области… Костяк отряда — освобождённые революцией местные каторжане и китайцы. Эта сладкая парочка со своей ордой захватила Николаевск-на-Амуре, за три месяца вырезала десять тысяч человек из двенадцатитысячного населения, а заодно и оказавшийся там на свою беду японский гарнизон. Трагикомедия в том, что «бригада» Тряпицына на бумаге считалась «частью Красной Армии». Узнав об этаких художествах, Ленин отправил в Приморье гневную депешу. Тряпицын (исторический факт!) ответил Ильичу краткой телеграммой: «Поймаю — повешу». После чего, собрав в мешок брильянты и золотишко, нацелился вместе с любящей Ниной пробиваться в Китай. Приморские коммунисты срочно собрали конференцию, на которой постановили предать буйных любовничков революционному суду — но оказалось, что ещё за два дня до этого часть «бригады» взбунтовалась, перестреляв как Тряпицына с Ниной Кияшко, так и весь их штаб. Правда эти мстители народные не имели никакого отношения к красным — историки их характеризуют как «белогвардейские элементы» под командой некоего прапорщика Андреева, решившего вдруг восстановить «демократическую власть», узурпированную «кровожадной сворой» Тряпицына.
Это ещё не самая заковыристая коллизия из множества подобных, происходивших на одной шестой части суши. Бывали и похлеще. В моем родном Красноярске в те же годы однажды одновременно существовало семь властей на один город, и каждая пыталась что-то из себя изображать… Жителям жилось нескучно.
Но вернёмся к началу Великой Смуты.
Прежде всего, как случалось во многих странах в похожей ситуации, возникла вакханалия суверенитетов, всех и всяческих независимостей. Закавказье отложилось мгновенно, ему было легче всего, до него из-за отдалённости и труднодоступности у Москвы долго не доходили руки. Украинское самостийное правительство под руководством историка Грушевского почти за месяц до подписания большевиками Брестского мира с немцами заключило с Германией свой, сепаратный, мирный договор — и вот тогда-то на Украину и заявились немецкие войска.
О своей автономии очень быстро объявила Сибирь, где у штурвала оказались те же социалисты, только другого пошиба — меньшевики и эсеры. К тому времени сибирские сепаратисты (конечно, во многом уступавшие украинским) все же имели за плечами почти полувековые традиции. Ещё в начале семидесятых годов девятнадцатого века крупные учёные Потаний и Ядринцев сформулировали тезис о Сибири как колонии России, к тому же времени относятся и первые попытки (насквозь ученические) учинить сепаратистский мятеж.
Донские казаки, как уже мельком упоминалось, с превеликим энтузиазмом взялись за строительство своего, совершенно независимого и суверенного государства. Все обстояло крайне серьёзно: сочинили конституцию, ввели государственный флаг, сине-жёлто-алый, приняли государственный гимн, старинную песню «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон». Трагикомедия здесь в том, что первый куплет этой песни звучит следующим образом:
Атаман Краснов, «представитель пятимиллионного свободного народа», как он любил себя именовать, быстренько установил подобие дипломатических отношений с Украиной гетмана Скоропадского и Германией. Немцы и украинцы суверенную державу признали — правда, опять-таки неофициально, без присылки полномочных послов и грома оркестров. Окрылённый Краснов сочинил письмо кайзеру Вильгельму, в котором без ложной скромности просил пособить в массе мелких просьбишек: чтобы кайзер помог вернуть Донской державе Таганрогский округ, надавив для этого на Украину; чтобы кайзер посодействовал передаче Дону «по стратегическим соображениям» Воронежа, Камышина и Царицына, надавив для этого на Москву. А взамен, если отбросить дипломатические обороты, обещал впредь становиться в любую позицию из «Камасутры», какая только будет Германии угодна.
Губа у атамана была не дура. Таганрог — это угольные шахты и заводы, Царицын (нынешний Волгоград) — выход в Каспийское море… Господа казаки всерьёз собирались строить сверхдержаву — и полагали себя отдельной нацией. Так и было написано в «Законах Всевеликого Войска Донского»: «Три народности издревле живут на Донской земле и составляют коренных граждан Донской области — донские казаки, калмыки и русские крестьяне». Себя донцы русскими, как отсюда явствует, отнюдь не считали. А потому подданных новоявленной державы быстренько разделяли на две категории: «казаков» и «граждан». На бумаге и те и другие считались полностью равноправными, но мы-то прекрасно знаем, что бывает, когда население официально делят на две категории…
Всерьёз воевать с большевиками донцы не собирались. Из примерно тридцати пяти тысяч строевых казаков в Добровольческую армию Деникина поступило всего четыреста. Ничего удивительного, что Деникин, с бессильной злостью взиравший на эти политические новости, сказал однажды: «Войско Донское — это проститутка, продающая себя тому, кто больше заплатит».
Краснов не на шутку разобиделся и в свою очередь обозвал Деникина «изменником», апологетом «старого режима», «оскорбившим жестоко молодые национальные чувства казаков».
Так и просуществовала недолгое время эта опереточная «держава» — в конце концов все же послала воевать с большевиками несколько мелких отрядов, которые бросили фронт в Воронежской губернии и повернули домой, рассчитывая отсидеться. Не удалось. Пришли красные и устроили то, что нам теперь известно как «расказачивание». Между прочим, одним из предводителей репрессий был даже не многократно руганный Свердлов, а Андрей Лукич Колегаев, многолетний член партии левых эсеров, к большевикам перешедший в восемнадцатом. Именно он, член Реввоенсовета Южного фронта, отправлял армиям директивы, превосходившие даже циркуляры Свердлова: выжигать восставшие хутора, расстреливать всех, принимавших не только прямое, но и косвенное участие в восстаниях, расстреливать каждого десятого, а то и пятого. Вот только о Колегаеве наши национал-патриоты предпочитают помалкивать, поскольку он никак не годится по своему стопроцентно славянскому происхождению на роль жидомасона…
Примерно так же, как и донцы, вело себя Кубанское казачье войско: Кубанская рада провозгласила самостийную державу, вступила в дипломатические отношения с заграницей вроде Грузии, успела даже провести с Донской державой экономическую войну, совсем как настоящую, перекрыв свои суверенные границы для донских товаров. С красными держава опять-таки не воевала толком, а когда спохватилась, было поздно: на неё двинулись уже не кучки партизан с красными лентами на шапках, а регулярная Красная Армия. И кубанцам отсидеться не удалось…
Признаться, как раз донские казаки (современные, я имею в виду) у меня вызывают лёгкую брезгливость своими неимоверно громкими причитаниями о горестях их дедов, которых в девятнадцатом изводили лютые большевики. Большевики, конечно, не ангелы, но все беды Тихого Дона как раз оттого и произошли, что тамошние станичники наивно и легкомысленно решили отсидеться в сторонке, пока за соседними холмами шла война и трещали пожарища. Такого фарта в жизни не бывает. Как выражался по другому поводу дон Румата, тех, кто смирно в сторонке сидит, больше всего и режут…
Донцов и кубанцев погубил их собственный эгоизм — так же, как и Оренбургское казачье войско. Всем им показалось, что, объявив суверенитет, они будут жить сладко и счастливо…
Вообще в некоторой корректировке нуждается миф о «работящих казаках», которых разорили красные. Казаки, конечно, в массе своей были и в самом деле трудолюбивы. Вот только следует сделать немаловажное уточнение: напомнить, что у них была ещё и своя элита, пресловутая «старшина», которая жила, по примеру любой элиты, вовсе уж сладко — и хотела любой ценой сохранить свои немаленькие привилегии.
Вот документ эпохи: выступление в одной из уральских газет в декабре семнадцатого года рядового казака, делегата от своей сотни. Интереснейшие вещи он рассказывал…
«Первый войсковой Круг в мае (семнадцатого. — А.Б.) прошёл, если без сепаративных вожделений наших войсковых бюрократов, но зато у каждого явившегося офицера и чиновника было страстное желание попасть на ту или иную должность по самоуправлению войском. Каждый старался отыскать виновность прежних слуг войска и сесть на их место, т.е. получить оклады, а там хоть трава не расти. Избранная ревизионная комиссия открыла громадные хищения войскового капитала, который шёл исключительно на улучшение благосостояния нашего офицерства: так, например, в пригород Оренбурга „Форштадт“, заселённый исключительно казачьими генералами, офицерами и чиновниками, за счёт казачьего капитала проведён водопровод и заведён лучший пожарный обоз. Дети этих чинов обучались в средних и высших учебных заведениях за счёт этого же капитала. Сметы умышленно ежегодно составлялись с остатками, и эти остатки распределялись чинами в награду и пособие только себе и т.д.».
Примерно такое положение сохранилось повсюду до 6 июля восемнадцатого года, когда во время очередного съезда Советов левые эсеры подняли вооружённый мятеж и в Москве шли самые настоящие бои с участием броневиков и артиллерии. В перестроечные времена, когда было модно огульно «обелять» все и вся по принципу «если большевики говорили „чёрное“, значит, на самом деле было белое», многие борзые перья лихо объявляли левоэсеровский мятеж циничной провокацией большевиков.
Позвольте не поверить. Левые эсеры были публикой, которую не особенно и надо провоцировать на мятеж: записные террористы, привыкшие решать любую проблему пулей и бомбой, могли без всяких провокаций пустить в ход оружие. Просто потому, что таков уж менталитет революционера: если он полагает себя правым, а своих оппонентов неправыми, то со спокойной душой развяжет любую бойню. Количество жертв роли не играет — как и все прежние отношения с противником…
Одним словом, первые полгода не было никакого «красного террора». Не кто-нибудь, а жандармский генерал Спиридович писал в своих мемуарах, что до лета 1918-го он преспокойно жил в Москве, ничуть не скрываясь от властей, которые его не беспокоили и даже не думали преследовать…
В первые месяцы после революции победители сплошь и рядом отпускали пытавшихся воевать против них генералов под честное слово не принимать более участия в вооружённой борьбе. Господа генералы и офицеры с честными глазами давали слово — после чего пробирались на юг и без особого промедления — и без малейших угрызений совести — начинали формировать отряды для войны с большевиками. Хозяева своего слова: хотят — дают, хотят — берут обратно…
Гражданская война началась очень быстро — и, по моему глубокому убеждению, винить в ней одних большевиков сугубо неправильно. Абсолютно не согласуется с историческими реалиями. Даже в классических войнах одного государства с другим сплошь и рядом, если разобраться в предшествующих событиях, о которых стороны стыдливости умалчивают, выясняется, что нет ни «агрессора», ни «жертвы».
И уж тем более в гражданских войнах никогда нет виновных и невиновных. Виновны одинаково обе стороны…
Несколько лет назад довелось мне смотреть по телевизору многосерийный фильм о гражданской войне в США — американского, естественно, производства, но выполненный отнюдь не в стиле классического нагромождения приключений а-ля вестерн. Финальная сцена была примечательной: разбитые южане только что подписали капитуляцию, победители-северяне бурно ликуют, палят холостыми зарядами пушки, хлопают пробки, смех и фейерверк…
Вот только главный герой, майор-северянин, которому вроде бы полагается вовсю веселиться, стоит с похоронным видом. Его друг и однополчанин подбегает к нему и недоуменно вопрошает: в чем дело, откуда такая тоска, мы ж победили!
На что майор, все так же сумрачно глядя в землю, отвечает:
— Здесь нет победителей. Здесь одни побеждённые.
Вот то-то. По большому счёту, победителей в гражданской не бывает — как не бывает и невиновной стороны…
Генерал Корнилов начал формировать на юге России свои отряды уже в январе восемнадцатого! И тогда же отдал приказ пленных не брать! ЧК тогда существовала разве что в зародыше, Красной Армии попросту не было. Как и систематического, объявленного сверху террора. Но пленных уже велено не брать.
В декабре семнадцатого власть в Киеве захватили «самостийники» — вооружённые отряды как называемой Центральной Рады. Большевистское правительство Украины бежало в Харьков. Леонид Пятаков, брат видного деятеля Георгия Пятакова, Киев покинуть не успел и попал в руки «самостийникам». Тело обнаружили в январе, когда большевики вернулись.
«На месте сердца была глубокая воронка, просверлённая, очевидно, шашкой, а руки были совершенно изрезаны: как объясняли врачи, ему, живому, высверливали сердце, и он конвульсивно хватался за клинок сверлящей шашки…»
Эта дикая расправа никак не могла быть ответной мерой на какие-то большевистские репрессии, потому что в декабре семнадцатого таковых в Киеве попросту не было…
И это далеко не единственные примеры зверств другой стороны, учинённых задолго до красного террора…
А впрочем, очень долго не было никакой такой «другой» стороны. Только примерно в девятнадцатом году сформировались «одна» и «другая» стороны, то есть «красные» и «белые». Но даже тогда существовало немало «сторон» помельче, причинявших порой немало беспокойства как белогвардейцам, так и большевикам.
Что уж говорить о восемнадцатом… «Сторон» тогда было столько, что ни один историк их не в состоянии сосчитать и хоть как-то привести в систему. Никакой классификации они не поддаются.
Восемнадцатый год, так уж случилось, оказался самым коротким годом из почти двух тысячелетий, прожитых теми, кто считал время от Рождества Христова. Касается это, правда, только тех, кто прожил его на территории Советской России. Дело в том, что большевики решили считать время по «новому» стилю — и после 31 января восемнадцатого года наступило не первое февраля, а сразу четырнадцатое. Год оказался самым коротким, на тринадцать дней меньше обычного — но на его протяжении наворочено было столько…
Собственно, весь восемнадцатый — это одна Великая Смута, во многом повторявшая ту, первую, что произошла на Руси триста с лишним лет назад. Во-первых, больше не было, и все это знали, сильной и авторитетной центральной власти. Во-вторых, миллионы людей прошли мировую войну, что их приучило к бестрепетной жестокости. В-третьих, вырвались наружу все те противоречия и вековые конфликты, о которых я так подробно рассказывал, накопившиеся обиды. Чуть ли не в каждом селе — не говоря уже о регионах — начинали жить своим умом и смотреть на окружающее исключительно со своей колокольни.
Больше не было ни власти, ни законов, ни порядка. Опять-таки ещё до большевистского террора крестьяне в европейской России на известия о мобилизации рекрутов и лошадей ответили убийствами и пытками тех, кто хоть как-то имел отношение к зыбкой новорождённой власти. В Средней Азии и на Кавказе «националы» стали совершать столь же бессмысленные и кровавые налёты на русские села.
Хаос стоял неописуемый. На юг воевать с корниловцами шли пока что левый эсер Муравьёв и анархист Железняк. Не было ни армий, ни фронтов — по огромным пространствам перемещались отряды и отрядики, плохо представлявшие, куда они идут, кому подчиняются и чего, собственно, хотят. Иные с грехом пополам ещё идентифицировали себя с какой-то политической силой, но хватало и абсолютно независимого народа. Какой-нибудь деревенский аптекарь, всю жизнь мечтавший о майнридовских приключениях, собирал отряд, провозглашал деревню Драчевку независимой республикой и, обвешавшись маузерами, носился на коняшке с дюжиной таких же отморозков. От какого-нибудь гетмана Скоропадского или эстонского президента он отличался исключительно мелким масштабом, и только…
Черт возьми, какие только типажи не рождала Великая Смута! Вот вам дальневосточные партизаны (правда, это уже не восемнадцатый, это чуточку позже, но особой разницы нет). Атаман — бывший унтер, бывший питерский пролетарий Тряпицын. Начальником штаба у него (и по совместительству — любовницей) — девятнадцатилетняя красоточка Нина Лебедева-Кияшко, анархистка-максималистка и племянница бывшего военного губернатора Забайкальской области… Костяк отряда — освобождённые революцией местные каторжане и китайцы. Эта сладкая парочка со своей ордой захватила Николаевск-на-Амуре, за три месяца вырезала десять тысяч человек из двенадцатитысячного населения, а заодно и оказавшийся там на свою беду японский гарнизон. Трагикомедия в том, что «бригада» Тряпицына на бумаге считалась «частью Красной Армии». Узнав об этаких художествах, Ленин отправил в Приморье гневную депешу. Тряпицын (исторический факт!) ответил Ильичу краткой телеграммой: «Поймаю — повешу». После чего, собрав в мешок брильянты и золотишко, нацелился вместе с любящей Ниной пробиваться в Китай. Приморские коммунисты срочно собрали конференцию, на которой постановили предать буйных любовничков революционному суду — но оказалось, что ещё за два дня до этого часть «бригады» взбунтовалась, перестреляв как Тряпицына с Ниной Кияшко, так и весь их штаб. Правда эти мстители народные не имели никакого отношения к красным — историки их характеризуют как «белогвардейские элементы» под командой некоего прапорщика Андреева, решившего вдруг восстановить «демократическую власть», узурпированную «кровожадной сворой» Тряпицына.
Это ещё не самая заковыристая коллизия из множества подобных, происходивших на одной шестой части суши. Бывали и похлеще. В моем родном Красноярске в те же годы однажды одновременно существовало семь властей на один город, и каждая пыталась что-то из себя изображать… Жителям жилось нескучно.
Но вернёмся к началу Великой Смуты.
Прежде всего, как случалось во многих странах в похожей ситуации, возникла вакханалия суверенитетов, всех и всяческих независимостей. Закавказье отложилось мгновенно, ему было легче всего, до него из-за отдалённости и труднодоступности у Москвы долго не доходили руки. Украинское самостийное правительство под руководством историка Грушевского почти за месяц до подписания большевиками Брестского мира с немцами заключило с Германией свой, сепаратный, мирный договор — и вот тогда-то на Украину и заявились немецкие войска.
О своей автономии очень быстро объявила Сибирь, где у штурвала оказались те же социалисты, только другого пошиба — меньшевики и эсеры. К тому времени сибирские сепаратисты (конечно, во многом уступавшие украинским) все же имели за плечами почти полувековые традиции. Ещё в начале семидесятых годов девятнадцатого века крупные учёные Потаний и Ядринцев сформулировали тезис о Сибири как колонии России, к тому же времени относятся и первые попытки (насквозь ученические) учинить сепаратистский мятеж.
Донские казаки, как уже мельком упоминалось, с превеликим энтузиазмом взялись за строительство своего, совершенно независимого и суверенного государства. Все обстояло крайне серьёзно: сочинили конституцию, ввели государственный флаг, сине-жёлто-алый, приняли государственный гимн, старинную песню «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон». Трагикомедия здесь в том, что первый куплет этой песни звучит следующим образом:
Но именно эта песня, прославляющая верность донцов России и монарху, стала государственным гимном самостийной державы. Донцы никоим образом не собирались восстанавливать единую Россию — они, как опять-таки мимоходом говорилось, по дурной своей наивности полагали, что, отгородившись от всего остального полыхающего пространства бывшей Российской империи, будут кататься как сыр в масле. Что им удастся отсидеться. Что никто к ним никогда со штыком не придёт, а если придёт — нагайками закидают…
— Всколыхнулся, взволновался
Православный Тихий Дон
И послушно отозвался
На призыв монарха он…
Атаман Краснов, «представитель пятимиллионного свободного народа», как он любил себя именовать, быстренько установил подобие дипломатических отношений с Украиной гетмана Скоропадского и Германией. Немцы и украинцы суверенную державу признали — правда, опять-таки неофициально, без присылки полномочных послов и грома оркестров. Окрылённый Краснов сочинил письмо кайзеру Вильгельму, в котором без ложной скромности просил пособить в массе мелких просьбишек: чтобы кайзер помог вернуть Донской державе Таганрогский округ, надавив для этого на Украину; чтобы кайзер посодействовал передаче Дону «по стратегическим соображениям» Воронежа, Камышина и Царицына, надавив для этого на Москву. А взамен, если отбросить дипломатические обороты, обещал впредь становиться в любую позицию из «Камасутры», какая только будет Германии угодна.
Губа у атамана была не дура. Таганрог — это угольные шахты и заводы, Царицын (нынешний Волгоград) — выход в Каспийское море… Господа казаки всерьёз собирались строить сверхдержаву — и полагали себя отдельной нацией. Так и было написано в «Законах Всевеликого Войска Донского»: «Три народности издревле живут на Донской земле и составляют коренных граждан Донской области — донские казаки, калмыки и русские крестьяне». Себя донцы русскими, как отсюда явствует, отнюдь не считали. А потому подданных новоявленной державы быстренько разделяли на две категории: «казаков» и «граждан». На бумаге и те и другие считались полностью равноправными, но мы-то прекрасно знаем, что бывает, когда население официально делят на две категории…
Всерьёз воевать с большевиками донцы не собирались. Из примерно тридцати пяти тысяч строевых казаков в Добровольческую армию Деникина поступило всего четыреста. Ничего удивительного, что Деникин, с бессильной злостью взиравший на эти политические новости, сказал однажды: «Войско Донское — это проститутка, продающая себя тому, кто больше заплатит».
Краснов не на шутку разобиделся и в свою очередь обозвал Деникина «изменником», апологетом «старого режима», «оскорбившим жестоко молодые национальные чувства казаков».
Так и просуществовала недолгое время эта опереточная «держава» — в конце концов все же послала воевать с большевиками несколько мелких отрядов, которые бросили фронт в Воронежской губернии и повернули домой, рассчитывая отсидеться. Не удалось. Пришли красные и устроили то, что нам теперь известно как «расказачивание». Между прочим, одним из предводителей репрессий был даже не многократно руганный Свердлов, а Андрей Лукич Колегаев, многолетний член партии левых эсеров, к большевикам перешедший в восемнадцатом. Именно он, член Реввоенсовета Южного фронта, отправлял армиям директивы, превосходившие даже циркуляры Свердлова: выжигать восставшие хутора, расстреливать всех, принимавших не только прямое, но и косвенное участие в восстаниях, расстреливать каждого десятого, а то и пятого. Вот только о Колегаеве наши национал-патриоты предпочитают помалкивать, поскольку он никак не годится по своему стопроцентно славянскому происхождению на роль жидомасона…
Примерно так же, как и донцы, вело себя Кубанское казачье войско: Кубанская рада провозгласила самостийную державу, вступила в дипломатические отношения с заграницей вроде Грузии, успела даже провести с Донской державой экономическую войну, совсем как настоящую, перекрыв свои суверенные границы для донских товаров. С красными держава опять-таки не воевала толком, а когда спохватилась, было поздно: на неё двинулись уже не кучки партизан с красными лентами на шапках, а регулярная Красная Армия. И кубанцам отсидеться не удалось…
Признаться, как раз донские казаки (современные, я имею в виду) у меня вызывают лёгкую брезгливость своими неимоверно громкими причитаниями о горестях их дедов, которых в девятнадцатом изводили лютые большевики. Большевики, конечно, не ангелы, но все беды Тихого Дона как раз оттого и произошли, что тамошние станичники наивно и легкомысленно решили отсидеться в сторонке, пока за соседними холмами шла война и трещали пожарища. Такого фарта в жизни не бывает. Как выражался по другому поводу дон Румата, тех, кто смирно в сторонке сидит, больше всего и режут…
Донцов и кубанцев погубил их собственный эгоизм — так же, как и Оренбургское казачье войско. Всем им показалось, что, объявив суверенитет, они будут жить сладко и счастливо…
Вообще в некоторой корректировке нуждается миф о «работящих казаках», которых разорили красные. Казаки, конечно, в массе своей были и в самом деле трудолюбивы. Вот только следует сделать немаловажное уточнение: напомнить, что у них была ещё и своя элита, пресловутая «старшина», которая жила, по примеру любой элиты, вовсе уж сладко — и хотела любой ценой сохранить свои немаленькие привилегии.
Вот документ эпохи: выступление в одной из уральских газет в декабре семнадцатого года рядового казака, делегата от своей сотни. Интереснейшие вещи он рассказывал…
«Первый войсковой Круг в мае (семнадцатого. — А.Б.) прошёл, если без сепаративных вожделений наших войсковых бюрократов, но зато у каждого явившегося офицера и чиновника было страстное желание попасть на ту или иную должность по самоуправлению войском. Каждый старался отыскать виновность прежних слуг войска и сесть на их место, т.е. получить оклады, а там хоть трава не расти. Избранная ревизионная комиссия открыла громадные хищения войскового капитала, который шёл исключительно на улучшение благосостояния нашего офицерства: так, например, в пригород Оренбурга „Форштадт“, заселённый исключительно казачьими генералами, офицерами и чиновниками, за счёт казачьего капитала проведён водопровод и заведён лучший пожарный обоз. Дети этих чинов обучались в средних и высших учебных заведениях за счёт этого же капитала. Сметы умышленно ежегодно составлялись с остатками, и эти остатки распределялись чинами в награду и пособие только себе и т.д.».