Страница:
Началось! Это уже не бунт, это революция! Париж поднялся!
Вот тут многие, я уверен, вспомнив все, что худо-бедно усвоили в школе, понимающе кивнут: «Ну как же, как же. Взятие Бастилии…» Я и сам прекрасно помню большую иллюстрацию в «Детской энциклопедии»: несметные толпы народа штурмуют высоченные стены крепости, так напугавшей некогда юного д'Артаньяна. Из пушечных жерл клубится дым…
Ничего этого не было! Не было никакого «взятия Бастилии», штурма с пушечным грохотом, ружейной стрельбой, развевающимися знамёнами и вождями впереди…
В Бастилии не было пороха для пушек, а гарнизон состоял из горсточки нестроевиков. Внутрь крепости проникли «делегаты» и предложили коменданту де Лоне по-хорошему поднять лапки кверху, иначе всем несдобровать. Трезво прикинув свои силёнки и размеры собравшейся вокруг крепости толпы, комендант дрогнул и сдался.
Что его, впрочем, не спасло: ворвавшаяся в крепость толпа, настроенная как следует побуянить, чихала на то, что кто-то от её имени обещал коменданту жизнь в случае капитуляции. Коменданта убили, насадили его голову на пику и долго таскали по улицам. Мимоходом участники «штурма» освободили «узников старого режима», гнивших в сырых казематах Бастилии — их было не более десятка, и все до одного, как на подбор, угодили туда за чисто уголовные прегрешения…
Ну, а поскольку ни одна революция не может существовать без красочных мифов, то за сто тридцать лет до сказки о героическом штурме Зимнего родилась легенда о героическом штурме Бастилии, здравствующая до сих пор…
Когда через несколько недель Парижская Коммуна учредила почётный знак, так называемый «Ромб победителей Бастилии», претендовать на него сбежалось несметное количество народу.
И каждый второй, оказалось, отрубал голову коменданту, а каждый первый выбивал ногой ворота Бастилии…
Я так и не выяснил, сколько народу отхватило себе этот золотой ромб. Немало, надо полагать. Но когда через год учредили ещё одну награду, «Стенной венец граждан-буржуа, победителей Бастилии», его получили девятьсот сорок девять человек. Сколько из них реально болталось в тот день по площади Бастилии, покрыто мраком неизвестности. Сие нам опять-таки знакомо, и следует признать, что наши коммунисты французам уступали — у нас, как-никак, число нёсших бревно вместе с Ленином на историческом субботнике исчислялось всего-то парой десятков…
Вот, кстати, ещё о Бастилии. Она вовсе не была «разрушена возмущённым народом». Контракт на разборку крепости получил добрый буржуа, строительный подрядчик месье Паллуа, нанял 800 рабочих и хорошо на этом дельце заработал, продав немалое количество тёсаного камня…
Если будете в Париже, можете интереса ради заглянуть на мост Конкорд — он как раз из этого камня.
В общем, как всякая революция впоследствии, французская обросла мифами очень быстро — иногда, чтобы приукрасить какой-то эпизод, иногда — чтобы смягчить. Если вам доведётся прочитать где-нибудь, что революционная толпа носила по улицам Парижа на пике отрубленную голову принцессы де Ламбаль, фаворитки королевы, не верьте. На пике носили совсем другую часть тела принцессы…
А если попадутся строчки о «самосуде толпы над аристократами», то знайте: частенько это означало, что посреди улицы беременной женщине вспарывали живот и вырывали ребёнка. Что творилось в провинции, где не было ни законов, ни власти, лучше себе не представлять, хотя достаточно протянуть руку, чтобы снять с полки, скажем, «Историю французской революции» Карлейля…
И полилась кровь, кровь, кровь! «Ле сан», по-французски. Ле сан, ле сан, ле сан… Кровь алая!
В общем-то, никто поначалу не собирался свергать короля и заводить республику — дело это было настолько новое и непривычное, что здравомыслящие люди его инстинктивно опасались. Однако… любая революция имеет много общего с классической деревенской пьянкой по случаю большого праздника. Сначала опрокидывают по рюмочке и степенно толкуют про виды на урожай, про легкомысленное поведение мельниковой дочки, про то, ест ли гишпанский король лягушек, или городской телеграфист все наврал. Потом как-то незаметно переходят на гранёные стаканы, вспоминаются старые обиды и старые счёты — и вот уже кумовья идут друг на друга с лопатами и вилами, горят амбары и коровники, в свалке затоптали попа и старосту, и из уездного городка намётом несётся вся наличная жандармская команда, а следом казачья сотня, потому что меньшими силами не усмирить. И только на третий день, хмуро бродя по пожарищу и не досчитываясь кузнеца дядю Пафнутия, соображают, что его в горящей избе и забыли, потому как в первую голову спасали самогонный аппарат. Ну, а где поп со старостой, лучше и не гадать…
Так вот, с революциями обстоит точно так же. Даже если никто поначалу специально и не хотел резких телодвижений, сама логика событий, сами взбудораженные многомиллионные массы очень быстро начинают громоздить вовсе уж жуткие комбинации — причём, господа мои, не забывайте, процесс идёт непременно с двух сторон!
Дворяне массами побежали за границу — и начали создавать там армию вторжения. Тем временем во Франции создавали свою армию, новою, революционную, которой предстояло на штыках принести счастье и свободу остальной Европе…
Ага, вот именно! То, что «заграничная контрреволюция» первой вторглась во Францию — очередная сказочка. Это французская армия браво ринулась к соседям — в Италию, Голландию, свергать феодалов, делить землю, вешать попов и нести просвещение.
Вот тут уже Европа, мрачно призадумавшись, начинает собирать армии и шлёт их к французским границам, сообразив, наконец, чем пахнут такие эксперименты в отдельно взятой стране. Прусский главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, правда, оказывается не на высоте: под покровом ночной тьмы к нему проникли посланцы революции и предложили ни много, ни мало — бриллиантов на сумму в пять миллионов, реквизированных из королевской сокровищницы. Герцог не выдержал, камешки взял и отступил, сославшись на плохие стратегические условия. Только в 1806 г., после его смерти, когда нотариусы описывали его имущество для наследников, обнаружились эти камешки, в том числе, и любимый Марией-Антуанеттой «Голубой бриллиант в сто двадцать карат…»
Подобные фокусы не прошли с Александром Васильевичем Суворовым, и он-то французов лупил качественно…
К тому времени уже отрубили голову королю — от чего в стране почему-то не прибавилось ни спокойствия, ни хлеба. Торговцы, сволочи такие, не хотят продавать еду по мизерным ценам, установленным революционным правительством. Париж голодает. А где можно взять много-много хлеба?
Правильно. В деревне…
И в деревню двинулись продотряды… нет, назывались они иначе, но это были именно продотряды. Революционное знамя впереди, под ним комиссар, препоясанный трехцветным шарфом (комиссар, комиссар, они так и звались!), кучка пустых вместительных повозок под зерно… И гильотина в обозе. Тот самый нехитрый и эффективный механизм для моментального отрубания головы, который придумал скромный французский интеллигент доктор Гильотен.
(Впоследствии его семья по этому поводу очень комплесковала. Твердили, будто доктор тут и ни при чем вовсе, будто он предназначал своё устройство, чтобы порезать колбаску — а уж если, боже сохрани, и отрубать голову, то явному душегубу и педофилу… Революция, мол, все извратила, а сам доктор ничего такого не хотел…)
Охотно верю. Интеллигент никогда ничего такого не хочет, он всегда полагает, будто это понарошку — а потом в истерике головёнкой о стенку бьётся, когда завертится его мясорубка…
Крестьянство, грозно ворча, взмыло на дыбки. Началось все с провинции Вандея, которую до сих пор иногда оскорбляют эпитетами вроде «гнёзда контрреволюции» (а впрочем, что в этом термине плохого?) Тамошнее крестьянство было, во-первых, самым зажиточным во Франции, во-вторых, по-настоящему набожным. Никому не понравилось, когда нагрянувшие из города крикуны стали выгребать хлеб под метёлку, вопя о европейском революционном пожаре, о помощи парижскому пролетариату и голландским братьям. Да вдобавок оскверняют церкви, убивают священников, обзываются как-то непонятно, но определённо оскорбительно — враги народа, мол, реакционеры…
Французская революционная армия выкосила в Вандее полмиллиона человек! Без различия пола и возраста.
И все это — в соответствии с теорией, разумеется. Ни одна приличная революция не в состоянии обойтись без теоретиков, иначе её начнут путать с разбойничьей бандой…
Теоретик имелся. Жан-Поль Марат, швейцарский француз, вечный диссидент и бродяга, человек без родины и врач без диплома, страдавший какой-то экземой, из-за которой большую часть жизни проводил в ванне. Оттуда, из ванны, он сыпал теоретическими обоснованиями, которые при всем своём многословии сводятся к двум нехитрым истинам.
Первая. Для успешного развития революции нужна самая жёсткая диктатура.
Вторая. Всех, кто против революции или хотя бы колеблется, нужно резать. Чем больше, тем лучше. Если нужно — хоть миллион.
Там, в ванне, Марата и прикончила молоденькая девушка из дворянок, взяв на себя обязанности трусливо сидевших по эмиграциям мужчин…
Смерть Марата, впрочем, не остановила террор. Даже, наоборот, разожгла — появился лишний повод орать о врагах народа, злодейским образом убивших товарища Урицкого… тьфу ты, черт, Марата!
В общем, термин «враг народа» — это изобретение французской революции…
Террор ширится. По указанию Конвента начинается уничтожение мятежной Вандеи: объявлено, что следует поголовно истребить там все мужское население, а, кроме того, стереть с лица земли леса и посевы, уничтожить весь скот… Это уже не террор, это какое-то безумие — но именно так и начинает действовать революционная армия… Вандейцы, в свою очередь, пленных тоже не берут, что естественно. В других провинциях, где поспокойнее, власти так не лютуют — всего-то навсего вводят «принудительный заём зёрна и муки» (размеры на усмотрение комиссаров).
Мятежи начинаются уже по всей стране. Их подавляют со всем усердием. В Лионе, правда, случается накладка, и посланный туда разобраться комиссар Конвента Кутон казнил «всего» 113 человек, а приказ о разрушении города так и не выполнил. На смену ему посылают людей понадёжнее — Колло д'Эрбуа и Фуше. Эти принимаются за дело всерьёз — дома подряд взрывают и разрушают, людей связывают по сто, по двести даже человек (гильотина не справляется оттяпывать головы поодиночке), бьют по ним картечью из пушек, раненых добивают саблями, а то и просто закапывают живьём, чтобы не возиться.
В Нанте связанными заключёнными набивают баржи и топят на середине широкой Лауры. В Тулоне расстреливают сотнями — а попутно куда-то исчезает несколько повозок с драгоценностями. Руководящие террором надёжнейшие товарищи Баррас и Фрерон разводят руками: где уж тут уследить за какими-то повозками…
В Бордо орудует депутат Коммуны Тальен. Этот, надо признать, не фанатик — головы он тоже рубит направо и налево, но если с ним как следует поговорить наедине и дать денег, то и выпустит кого надо. А очаровательную юную маркизу Терезу Кабарюс он освобождает вообще бесплатно. Спят, правда, вместе. Запомните эту парочку — мы с ними ещё встретимся, в судьбе французской революции эта красотка сыграет огромную и роковую роль!
Чтобы полностью разорвать связи с «проклятым прошлым», даже месяцы переименовывались на революционный лад: фрюктидор, нивроз, плювиоз, месяц фруктов, месяц плодов…
А потом переименовывать начинают и города. Компьен теперь — Марат-на-Уазе, Гавр-де-Грас — Гавр-Марат. Даже парижский холм Монмартр отныне — Монмарат.
Справедливости ради следует уточнить, что до переименования городов в честь здравствующих вождей революции тогда так и не додумались (быть может, просто времени не хватило). Упущенное наверстают уже большевики в России…
Террор продолжается. Головы рубят уже, собственно, ни за что. 17 сентября 1793 г. издаётся новый закон, на сей раз не о «врагах народа» — о «подозрительных». Он так и называется: «Закон о подозрительных». Кто именно подозрительный и чем, решают уже даже не комиссары и прочие должностные лица — любой революционный активист вправе сцапать на улице всякого, кто показался ему подозрительным, приволочь в ближайший трибунал и потребовать казни. Такие требования большей частью удовлетворялись.
Трагикомедия этой резни в том, что «феодалы», то бишь дворяне и представители бывших привилегированных сословий, составляют меньшинство от общего числа казнённых. Большая часть окончивших дни на гильотине — это, пользуясь сегодняшними терминами, классический пролетариат. Объясняется это просто: очень быстро многие и многие бедняки поняли, что жить при новой власти стало ещё хуже. Люди начали открыто высказывать недовольство. И моментально попадали в «подозрительные». Были ещё и такие, кто толпами выходил на улицы с протестом — этих на гильотину не тащили, расстреливали на месте…
Дворяне, между прочим, как раз при деле. Брат короля, герцог Орлеанский, быстренько заделался ярым революционером и довольно долго депутатствовал — но потом его, на всякий случай, все же свели на гильотину…
Другие уцелели. Зверствоваший в Тулоне Баррас — между прочим, бывший маркиз. А гражданин Фуше — бывший аббат. Среди комиссаров и прокуроров, среди депутатов и вождей довольно много было дворян (и титулованных в том числе), священников, одним словом, «благородных»…
Террор уже оборачивался чем-то запредельно жутким. Юношей-дворян раздевали, связывали лицом к лицу с голыми девушками того же сословия и, рубанув саблей по голове, бросали в воду. Это называлось «революционный брак». Бойцы элитного батальона имени Марата начинали день с того, что выпивали стакан крови. Действовала мастерская по изготовлению разной галантереи из кожи казнённых. Вандейцы, в свою очередь, набивали в глотку пленным порох и поджигали. Если же к ним в руки попадал чин…
Достаточно, я думаю. Это не страшные сказки. Это было…
А потом в мясорубку террора стало затягивать своих.
Причины, в общем, понятны. У революции было очень много вождей. Робеспьер, Дантон и Марат — не единственные. Ещё десятка два, как минимум, вполне заслуживают зачисления в категорию вождей. Генералов революции. А может быть, и больше, как знать…
И все эти вожди были личностями. Крупными, яркими, говоря по-современному, звёздами. Естественно у каждого из них на многое была своя точка зрения. На многое они смотрели по-разному. Будь в стране тишь, гладь и божья благодать, разногласия ограничились бы чинными прениями на трибуне, как в более спокойных государствах и заведено…
Но тогдашняя Франция была адом кромешным. Война внешняя и внутренняя. Экономика в развале. Голод и взлетевшие до небес цены. Обозлённое население, которое уже во весь голос начало сетовать, что его привели совсем не туда, куда обещали. Заговоры и интриги, сшибка мнений и рецептов спасения, непреходящее ощущение близкого краха.
Вожди просто не могли уже не начать грызни и резни внутри себя. Такие вещи никто не планирует и не предсказывает, но сама логика событий подводит к тому, что иначе просто и нельзя. Хотя бы потому, что тебя могут опередить менее щепетильные коллеги по Конвенту…
И они стали посылать на гильотину друг друга — ради укрепления революции, ради сплочения рядов, ради избежания опасных шатаний в умах… Бывшие друзья и соратники.
Именно тогда родилось то, что впоследствии будет применено в России на знаменитых процессах 37-го, о которых мы ещё поговорим подробно. Реальных причин никто не указывает. Нельзя же сказать, что Робеспьер опасается излишнего усиления гражданина Дантона. Нельзя даже сказать правду — о том, что Дантон по уши влип в сомнительные финансовые махинации и сколачивает себе состояние. Такая правда народу не нужна, считает Робеспьер.
И гражданин Дантон, одна из самых ярких фигур революции, отправляется на казнь, как английский шпион…
Дантон, конечно, в последние годы изрядно перехватил с гешефтами. Но ничьим шпионом он не был никогда.
Хотя есть интереснейшая загадка. Шпион в Комитете общественного спасения все-таки был… Комитет этот, тогда — высший орган революционной власти, состоял всего из двенадцати человек: те самые вожди и звезды, наперечёт. И достовернейшим образом установлено, что секретнейшие решения Комитета очень быстро попадали к англичанам и эмигрантам-роялистам. Причём историки сходятся в том, что каналом не мог быть никто из многочисленного технического персонала — только один из дюжины.
Кто это был, не установлено до сих пор. С уверенностью можно утверждать лишь, кто им не был. Когда одного из двенадцати, Эро де Сешеля, заподозрили в том, что он и есть «крот» (поскольку — бывший аристократ) и без особых церемоний отправили на гильотину, вскоре выяснилось, что информация о секретнейших решениях Комитета продолжает утекать. Значит, это был кто-то другой, не Сешель…
Террор продолжался в согласии с тем самым «Законом о подозрительных», по которому смерти заслуживал каждый, кто «распространял ложные известия», «препятствовал просвещению народа», «портил нравы», «развращал общественное сознание». Под такое можно подвести любого, благо улик не требуется, достаточно загадочных «моральных доказательств». Свидетели, присяжные, адвокаты — ничего этого в новом суде не полагается.
Но теперь ещё стали отрубать головы и своим, а это, по мнению «своих», самым решительным образом меняло ситуацию…
Против Робеспьера составился заговор, в чем не было ничего удивительного: инстинкт самосохранения — великая вещь. Пикантности добавляло ещё и то, что именно здесь в полной мере проявила себя знаменитая французская присказка «шерше ля фам»…
Помните Тальена? Он тоже оказался в «чёрном списке» Робеспьера, но пока что остался на свободе — а вот его очаровательную подругу Терезу Кабарюс по приказу Робеспьера заключили в тюрьму. Неведомыми путями к Тальену дошла её записка: «Полицейский чиновник объявил мне, что завтра меня отправят в трибунал, то есть на эшафот. Как это не похоже на прекрасный сон, который я видела сегодня: Робеспьера уже нет, а двери тюрем открыты. Но из-за вашей трусости скоро во Франции не останется никого, кто смог бы это осуществить».
Это не легенда и не выдумка романистов. Так и было. И колебавшийся прежде Тальен решается.
На дворе стоял месяц термидор!
В ту же ночь начинаются перемещения Национальной гвардии. На утреннем заседании Конвента зажигает Тальен, в ревущем зале уже не дают слова ни Робеспьеру, ни его сторонникам. Сен-Жюст, их Дзержинский, уже не пытается ничего делать — видимо, понимает, что никакая тайная полиция не спасёт.
Это заседание в мемуарах описано подробно. На трибуне машет кинжалом Тальен: мол, если вы не свергнете тирана голосованием, я его сам прикончу… Отступать ему нельзя, он и себя спасает, и свою красотку… А зал ревёт: «Смерть тирану!» «Кровь Дантона тебя душит!» И это продолжается долго, очень долго. Пока не встаёт тихий такой, спокойный депутат Луше и не говорит рассудительно:
— Ну что вы орёте? Арестуйте его, на хрен, и дело с концом.
Возможно, он выразился культурнее, но смысл был именно тот. Робеспьера арестовали. Ему ненадолго удалось освободиться, и он засел в Ратуше с кучкой своих сторонников, но вскоре туда ворвались жандармы. Робеспьер пробовал было пальнуть по ним из пистолета, но стрелком он оказался настолько скверным, что вместо противника угодил себе в челюсть — кто-то успел дать снизу по локтю.
На другой день его отвезли на гильотину…
Революция захлебнулась. Лишь немногим её звёздам удалось спастись — кому отрубили голову вслед за Робеспьером, кто умер в лесу, скрываясь от погони. Тереза Кабарюс вышла замуж за Тальена. На приёмах, которые она устраивала, частенько блистала её закадычная подруга, очаровательная Жозефина, молодая вдова виконта Богарне…
Вскоре у неё начнётся роман с молодым генералом по имени Наполеон Бонапарт…
Жизнь во Франции наступила относительно спокойная. Для одних — бедная и голодная, для других — сытая и разгульная. У власти прочно обосновалась так называемая Директория, скопище совершенно бесцветных личностей, умевших лучше всего набивать себе карманы. Именно тогда вошли в моду знаменитые бальные платья в «античном» стиле, которые можно увидеть на портретах того времени: голая дама или одетая, сразу и не скажешь.
Одним словом, воровали знатно, воровали хорошо. Ярких революция вырубила, а тех, кто остался, добили термидорианцы. Осталась вороватая серость. Авторитетом в стране эта банда не пользовалась ни малейшим. И молодой генерал Бонапарт кое о чем всерьёз задумался. Он не обращал внимания на постоянные измены Жозефины: пылкая красотка, упомянем ради исторической правды, украсила великого полководца такими рогами, что любой сохатый позавидует. Отчасти её можно понять: скучно молодой женщине, к тому же креолке с Карибских островов, спать в одиночестве, пока супруг постоянно где-то пропадает, отговариваясь тем, что он-де то турок бьёт в Египте, то Рим захватывает…
Но Бонапарт был выше таких пошлостей. Ему было не до мещанских супружеских скандалов… Впереди маячила власть, потому что цензурно о Директории никто уже не выражался.
И однажды Бонапарт явился в Совет Пятисот (мне, право, лень уточнять по книгам, что это была за шарага) и объявил, что отныне власть — это он один, а все остальные могут катиться к чёртовой матери.
Совет начал возмущаться, что-то там лепеча о диктатуре и беззаконии. Тогда в коридоре забили барабаны, в зал вошёл генерал Мюрат, обернулся к топотавшим за ним гренадерам и непринуждённо распорядился:
— А вышвырните-ка мне живенько эту сволочь в окна.
Гренадеры, люди не сентиментальные, его приказ выполнили быстренько и прилежно. На том и кончились последние революционные денёчки — поскольку очень скоро Наполеон назначил себя нормальным императором, с короной, гербом, мантией и прочими необходимыми всякому приличному монарху принадлежностями…
«Еврейский след» во французской революции, хотя это, вполне возможно, кого-то и смертельно разочарует, отсутствует полностью. В своё время поисками зловредных жидомасонов, совративших с пути истинного добрых французов, занялся виднейший специалист в этой области — И. Шафаревич (кстати, сам с этой точки зрения субъект очень подозрительный, поскольку нет гарантии, что его фамилия не произошла от слова «шофар», бараний рог, в который трубят в синагоге по торжественным дням). Однако и он после долгих углублённых изысканий раскопал… одного-единственного еврея, «который играл активную роль во Французской революции».
Правда, более объективное изучение вопроса показывает, что и этот единственный еврей никакой такой «активной роли» не играл. Был он родом из Австрии, звали его Мозес Добуршка, и занимался он на исторической родине чистой воды коммерцией. Чем и продолжал заниматься, переехав во Францию: был близок с Дантоном, его сестра даже вышла замуж за одного из ближайших соратников Дантона. И гильотинирован был по причине близости с Дантоном…
Короче, один-единственный еврей, и тот неправильный — поскольку ещё за двадцать лет до революции принял крещение. Вообще, французская революция любви к евреям никакой не питала.
Когда те, воспрянувшие духом при известии о революции, обратились в Национальное собрание с просьбой, коли уж наступили свобода равенство и братство, предоставить равные права с прочими и им, в просьбе было отказано. Только через два года, в сентября 1791 г., евреи равноправия все же добились — правда, революционные законодатели одновременно издали декрет о том, что долгов евреям теперь можно не платить. Поскольку — свобода, равенство и братство. Долги французов французам, впрочем, следовало все же отдать до сантима…
Масоны… О них написана масса книг — об этих грозных, всемогущих и всепроникающих масонах, левой рукой опрокидывавших престолы. Одна беда: с доказательствами как-то слабовато. Попросту говоря, доказательств нет вовсе, одни домыслы. Поэтому масонский след мы здесь всерьёз рассматривать не будем.
Явление под названием «масоны» действительно существовало. Однако, взявшись исследовать этот вопрос, приходишь к выводу, что речь идёт не о какой-то конкретной злой силе, а об общем названии, под которым существовали и кружки мистиков, и своеобразные «клубы по интересам», и попросту сборища любителей весело проводить время в узком кругу. Один-единственный раз в Пруссии под масонской вывеской собрались вполне реальные революционеры и заговорщики, так называемые иллюминаты, по радикальности их программы прямо предшествовали большевистким. Дело было ещё в середине XVIII века. Однако действительность опять-таки опровергла басни о всемогущих и всеведающих «братьях» иллюминатах — их выявили почти всех, арестовали, судили и распихали по тюрьмам. Сбежать удалось немногим.
И все же… Один-единственный раз неуловимые и загадочные масоны все же обнаглели настолько, что вышли на свет божий под своими знамёнами во времена революции…
Ещё в 1933 г. московский «Партиздат» выпустил книгу протоколов Парижской коммуны — просуществовавшей, как известно, всего семьдесят два дня, с 16 марта по 30 мая 1871 г. В этой книге опубликованы подробные документы, повествующие, как 30 апреля депутаты Коммуны приветствовали масонскую манифестацию.
Вот тут многие, я уверен, вспомнив все, что худо-бедно усвоили в школе, понимающе кивнут: «Ну как же, как же. Взятие Бастилии…» Я и сам прекрасно помню большую иллюстрацию в «Детской энциклопедии»: несметные толпы народа штурмуют высоченные стены крепости, так напугавшей некогда юного д'Артаньяна. Из пушечных жерл клубится дым…
Ничего этого не было! Не было никакого «взятия Бастилии», штурма с пушечным грохотом, ружейной стрельбой, развевающимися знамёнами и вождями впереди…
В Бастилии не было пороха для пушек, а гарнизон состоял из горсточки нестроевиков. Внутрь крепости проникли «делегаты» и предложили коменданту де Лоне по-хорошему поднять лапки кверху, иначе всем несдобровать. Трезво прикинув свои силёнки и размеры собравшейся вокруг крепости толпы, комендант дрогнул и сдался.
Что его, впрочем, не спасло: ворвавшаяся в крепость толпа, настроенная как следует побуянить, чихала на то, что кто-то от её имени обещал коменданту жизнь в случае капитуляции. Коменданта убили, насадили его голову на пику и долго таскали по улицам. Мимоходом участники «штурма» освободили «узников старого режима», гнивших в сырых казематах Бастилии — их было не более десятка, и все до одного, как на подбор, угодили туда за чисто уголовные прегрешения…
Ну, а поскольку ни одна революция не может существовать без красочных мифов, то за сто тридцать лет до сказки о героическом штурме Зимнего родилась легенда о героическом штурме Бастилии, здравствующая до сих пор…
Когда через несколько недель Парижская Коммуна учредила почётный знак, так называемый «Ромб победителей Бастилии», претендовать на него сбежалось несметное количество народу.
И каждый второй, оказалось, отрубал голову коменданту, а каждый первый выбивал ногой ворота Бастилии…
Я так и не выяснил, сколько народу отхватило себе этот золотой ромб. Немало, надо полагать. Но когда через год учредили ещё одну награду, «Стенной венец граждан-буржуа, победителей Бастилии», его получили девятьсот сорок девять человек. Сколько из них реально болталось в тот день по площади Бастилии, покрыто мраком неизвестности. Сие нам опять-таки знакомо, и следует признать, что наши коммунисты французам уступали — у нас, как-никак, число нёсших бревно вместе с Ленином на историческом субботнике исчислялось всего-то парой десятков…
Вот, кстати, ещё о Бастилии. Она вовсе не была «разрушена возмущённым народом». Контракт на разборку крепости получил добрый буржуа, строительный подрядчик месье Паллуа, нанял 800 рабочих и хорошо на этом дельце заработал, продав немалое количество тёсаного камня…
Если будете в Париже, можете интереса ради заглянуть на мост Конкорд — он как раз из этого камня.
В общем, как всякая революция впоследствии, французская обросла мифами очень быстро — иногда, чтобы приукрасить какой-то эпизод, иногда — чтобы смягчить. Если вам доведётся прочитать где-нибудь, что революционная толпа носила по улицам Парижа на пике отрубленную голову принцессы де Ламбаль, фаворитки королевы, не верьте. На пике носили совсем другую часть тела принцессы…
А если попадутся строчки о «самосуде толпы над аристократами», то знайте: частенько это означало, что посреди улицы беременной женщине вспарывали живот и вырывали ребёнка. Что творилось в провинции, где не было ни законов, ни власти, лучше себе не представлять, хотя достаточно протянуть руку, чтобы снять с полки, скажем, «Историю французской революции» Карлейля…
И полилась кровь, кровь, кровь! «Ле сан», по-французски. Ле сан, ле сан, ле сан… Кровь алая!
В общем-то, никто поначалу не собирался свергать короля и заводить республику — дело это было настолько новое и непривычное, что здравомыслящие люди его инстинктивно опасались. Однако… любая революция имеет много общего с классической деревенской пьянкой по случаю большого праздника. Сначала опрокидывают по рюмочке и степенно толкуют про виды на урожай, про легкомысленное поведение мельниковой дочки, про то, ест ли гишпанский король лягушек, или городской телеграфист все наврал. Потом как-то незаметно переходят на гранёные стаканы, вспоминаются старые обиды и старые счёты — и вот уже кумовья идут друг на друга с лопатами и вилами, горят амбары и коровники, в свалке затоптали попа и старосту, и из уездного городка намётом несётся вся наличная жандармская команда, а следом казачья сотня, потому что меньшими силами не усмирить. И только на третий день, хмуро бродя по пожарищу и не досчитываясь кузнеца дядю Пафнутия, соображают, что его в горящей избе и забыли, потому как в первую голову спасали самогонный аппарат. Ну, а где поп со старостой, лучше и не гадать…
Так вот, с революциями обстоит точно так же. Даже если никто поначалу специально и не хотел резких телодвижений, сама логика событий, сами взбудораженные многомиллионные массы очень быстро начинают громоздить вовсе уж жуткие комбинации — причём, господа мои, не забывайте, процесс идёт непременно с двух сторон!
Дворяне массами побежали за границу — и начали создавать там армию вторжения. Тем временем во Франции создавали свою армию, новою, революционную, которой предстояло на штыках принести счастье и свободу остальной Европе…
Ага, вот именно! То, что «заграничная контрреволюция» первой вторглась во Францию — очередная сказочка. Это французская армия браво ринулась к соседям — в Италию, Голландию, свергать феодалов, делить землю, вешать попов и нести просвещение.
Вот тут уже Европа, мрачно призадумавшись, начинает собирать армии и шлёт их к французским границам, сообразив, наконец, чем пахнут такие эксперименты в отдельно взятой стране. Прусский главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, правда, оказывается не на высоте: под покровом ночной тьмы к нему проникли посланцы революции и предложили ни много, ни мало — бриллиантов на сумму в пять миллионов, реквизированных из королевской сокровищницы. Герцог не выдержал, камешки взял и отступил, сославшись на плохие стратегические условия. Только в 1806 г., после его смерти, когда нотариусы описывали его имущество для наследников, обнаружились эти камешки, в том числе, и любимый Марией-Антуанеттой «Голубой бриллиант в сто двадцать карат…»
Подобные фокусы не прошли с Александром Васильевичем Суворовым, и он-то французов лупил качественно…
К тому времени уже отрубили голову королю — от чего в стране почему-то не прибавилось ни спокойствия, ни хлеба. Торговцы, сволочи такие, не хотят продавать еду по мизерным ценам, установленным революционным правительством. Париж голодает. А где можно взять много-много хлеба?
Правильно. В деревне…
И в деревню двинулись продотряды… нет, назывались они иначе, но это были именно продотряды. Революционное знамя впереди, под ним комиссар, препоясанный трехцветным шарфом (комиссар, комиссар, они так и звались!), кучка пустых вместительных повозок под зерно… И гильотина в обозе. Тот самый нехитрый и эффективный механизм для моментального отрубания головы, который придумал скромный французский интеллигент доктор Гильотен.
(Впоследствии его семья по этому поводу очень комплесковала. Твердили, будто доктор тут и ни при чем вовсе, будто он предназначал своё устройство, чтобы порезать колбаску — а уж если, боже сохрани, и отрубать голову, то явному душегубу и педофилу… Революция, мол, все извратила, а сам доктор ничего такого не хотел…)
Охотно верю. Интеллигент никогда ничего такого не хочет, он всегда полагает, будто это понарошку — а потом в истерике головёнкой о стенку бьётся, когда завертится его мясорубка…
Крестьянство, грозно ворча, взмыло на дыбки. Началось все с провинции Вандея, которую до сих пор иногда оскорбляют эпитетами вроде «гнёзда контрреволюции» (а впрочем, что в этом термине плохого?) Тамошнее крестьянство было, во-первых, самым зажиточным во Франции, во-вторых, по-настоящему набожным. Никому не понравилось, когда нагрянувшие из города крикуны стали выгребать хлеб под метёлку, вопя о европейском революционном пожаре, о помощи парижскому пролетариату и голландским братьям. Да вдобавок оскверняют церкви, убивают священников, обзываются как-то непонятно, но определённо оскорбительно — враги народа, мол, реакционеры…
Французская революционная армия выкосила в Вандее полмиллиона человек! Без различия пола и возраста.
И все это — в соответствии с теорией, разумеется. Ни одна приличная революция не в состоянии обойтись без теоретиков, иначе её начнут путать с разбойничьей бандой…
Теоретик имелся. Жан-Поль Марат, швейцарский француз, вечный диссидент и бродяга, человек без родины и врач без диплома, страдавший какой-то экземой, из-за которой большую часть жизни проводил в ванне. Оттуда, из ванны, он сыпал теоретическими обоснованиями, которые при всем своём многословии сводятся к двум нехитрым истинам.
Первая. Для успешного развития революции нужна самая жёсткая диктатура.
Вторая. Всех, кто против революции или хотя бы колеблется, нужно резать. Чем больше, тем лучше. Если нужно — хоть миллион.
Там, в ванне, Марата и прикончила молоденькая девушка из дворянок, взяв на себя обязанности трусливо сидевших по эмиграциям мужчин…
Смерть Марата, впрочем, не остановила террор. Даже, наоборот, разожгла — появился лишний повод орать о врагах народа, злодейским образом убивших товарища Урицкого… тьфу ты, черт, Марата!
В общем, термин «враг народа» — это изобретение французской революции…
Террор ширится. По указанию Конвента начинается уничтожение мятежной Вандеи: объявлено, что следует поголовно истребить там все мужское население, а, кроме того, стереть с лица земли леса и посевы, уничтожить весь скот… Это уже не террор, это какое-то безумие — но именно так и начинает действовать революционная армия… Вандейцы, в свою очередь, пленных тоже не берут, что естественно. В других провинциях, где поспокойнее, власти так не лютуют — всего-то навсего вводят «принудительный заём зёрна и муки» (размеры на усмотрение комиссаров).
Мятежи начинаются уже по всей стране. Их подавляют со всем усердием. В Лионе, правда, случается накладка, и посланный туда разобраться комиссар Конвента Кутон казнил «всего» 113 человек, а приказ о разрушении города так и не выполнил. На смену ему посылают людей понадёжнее — Колло д'Эрбуа и Фуше. Эти принимаются за дело всерьёз — дома подряд взрывают и разрушают, людей связывают по сто, по двести даже человек (гильотина не справляется оттяпывать головы поодиночке), бьют по ним картечью из пушек, раненых добивают саблями, а то и просто закапывают живьём, чтобы не возиться.
В Нанте связанными заключёнными набивают баржи и топят на середине широкой Лауры. В Тулоне расстреливают сотнями — а попутно куда-то исчезает несколько повозок с драгоценностями. Руководящие террором надёжнейшие товарищи Баррас и Фрерон разводят руками: где уж тут уследить за какими-то повозками…
В Бордо орудует депутат Коммуны Тальен. Этот, надо признать, не фанатик — головы он тоже рубит направо и налево, но если с ним как следует поговорить наедине и дать денег, то и выпустит кого надо. А очаровательную юную маркизу Терезу Кабарюс он освобождает вообще бесплатно. Спят, правда, вместе. Запомните эту парочку — мы с ними ещё встретимся, в судьбе французской революции эта красотка сыграет огромную и роковую роль!
Чтобы полностью разорвать связи с «проклятым прошлым», даже месяцы переименовывались на революционный лад: фрюктидор, нивроз, плювиоз, месяц фруктов, месяц плодов…
А потом переименовывать начинают и города. Компьен теперь — Марат-на-Уазе, Гавр-де-Грас — Гавр-Марат. Даже парижский холм Монмартр отныне — Монмарат.
Справедливости ради следует уточнить, что до переименования городов в честь здравствующих вождей революции тогда так и не додумались (быть может, просто времени не хватило). Упущенное наверстают уже большевики в России…
Террор продолжается. Головы рубят уже, собственно, ни за что. 17 сентября 1793 г. издаётся новый закон, на сей раз не о «врагах народа» — о «подозрительных». Он так и называется: «Закон о подозрительных». Кто именно подозрительный и чем, решают уже даже не комиссары и прочие должностные лица — любой революционный активист вправе сцапать на улице всякого, кто показался ему подозрительным, приволочь в ближайший трибунал и потребовать казни. Такие требования большей частью удовлетворялись.
Трагикомедия этой резни в том, что «феодалы», то бишь дворяне и представители бывших привилегированных сословий, составляют меньшинство от общего числа казнённых. Большая часть окончивших дни на гильотине — это, пользуясь сегодняшними терминами, классический пролетариат. Объясняется это просто: очень быстро многие и многие бедняки поняли, что жить при новой власти стало ещё хуже. Люди начали открыто высказывать недовольство. И моментально попадали в «подозрительные». Были ещё и такие, кто толпами выходил на улицы с протестом — этих на гильотину не тащили, расстреливали на месте…
Дворяне, между прочим, как раз при деле. Брат короля, герцог Орлеанский, быстренько заделался ярым революционером и довольно долго депутатствовал — но потом его, на всякий случай, все же свели на гильотину…
Другие уцелели. Зверствоваший в Тулоне Баррас — между прочим, бывший маркиз. А гражданин Фуше — бывший аббат. Среди комиссаров и прокуроров, среди депутатов и вождей довольно много было дворян (и титулованных в том числе), священников, одним словом, «благородных»…
Террор уже оборачивался чем-то запредельно жутким. Юношей-дворян раздевали, связывали лицом к лицу с голыми девушками того же сословия и, рубанув саблей по голове, бросали в воду. Это называлось «революционный брак». Бойцы элитного батальона имени Марата начинали день с того, что выпивали стакан крови. Действовала мастерская по изготовлению разной галантереи из кожи казнённых. Вандейцы, в свою очередь, набивали в глотку пленным порох и поджигали. Если же к ним в руки попадал чин…
Достаточно, я думаю. Это не страшные сказки. Это было…
А потом в мясорубку террора стало затягивать своих.
Причины, в общем, понятны. У революции было очень много вождей. Робеспьер, Дантон и Марат — не единственные. Ещё десятка два, как минимум, вполне заслуживают зачисления в категорию вождей. Генералов революции. А может быть, и больше, как знать…
И все эти вожди были личностями. Крупными, яркими, говоря по-современному, звёздами. Естественно у каждого из них на многое была своя точка зрения. На многое они смотрели по-разному. Будь в стране тишь, гладь и божья благодать, разногласия ограничились бы чинными прениями на трибуне, как в более спокойных государствах и заведено…
Но тогдашняя Франция была адом кромешным. Война внешняя и внутренняя. Экономика в развале. Голод и взлетевшие до небес цены. Обозлённое население, которое уже во весь голос начало сетовать, что его привели совсем не туда, куда обещали. Заговоры и интриги, сшибка мнений и рецептов спасения, непреходящее ощущение близкого краха.
Вожди просто не могли уже не начать грызни и резни внутри себя. Такие вещи никто не планирует и не предсказывает, но сама логика событий подводит к тому, что иначе просто и нельзя. Хотя бы потому, что тебя могут опередить менее щепетильные коллеги по Конвенту…
И они стали посылать на гильотину друг друга — ради укрепления революции, ради сплочения рядов, ради избежания опасных шатаний в умах… Бывшие друзья и соратники.
Именно тогда родилось то, что впоследствии будет применено в России на знаменитых процессах 37-го, о которых мы ещё поговорим подробно. Реальных причин никто не указывает. Нельзя же сказать, что Робеспьер опасается излишнего усиления гражданина Дантона. Нельзя даже сказать правду — о том, что Дантон по уши влип в сомнительные финансовые махинации и сколачивает себе состояние. Такая правда народу не нужна, считает Робеспьер.
И гражданин Дантон, одна из самых ярких фигур революции, отправляется на казнь, как английский шпион…
Дантон, конечно, в последние годы изрядно перехватил с гешефтами. Но ничьим шпионом он не был никогда.
Хотя есть интереснейшая загадка. Шпион в Комитете общественного спасения все-таки был… Комитет этот, тогда — высший орган революционной власти, состоял всего из двенадцати человек: те самые вожди и звезды, наперечёт. И достовернейшим образом установлено, что секретнейшие решения Комитета очень быстро попадали к англичанам и эмигрантам-роялистам. Причём историки сходятся в том, что каналом не мог быть никто из многочисленного технического персонала — только один из дюжины.
Кто это был, не установлено до сих пор. С уверенностью можно утверждать лишь, кто им не был. Когда одного из двенадцати, Эро де Сешеля, заподозрили в том, что он и есть «крот» (поскольку — бывший аристократ) и без особых церемоний отправили на гильотину, вскоре выяснилось, что информация о секретнейших решениях Комитета продолжает утекать. Значит, это был кто-то другой, не Сешель…
Террор продолжался в согласии с тем самым «Законом о подозрительных», по которому смерти заслуживал каждый, кто «распространял ложные известия», «препятствовал просвещению народа», «портил нравы», «развращал общественное сознание». Под такое можно подвести любого, благо улик не требуется, достаточно загадочных «моральных доказательств». Свидетели, присяжные, адвокаты — ничего этого в новом суде не полагается.
Но теперь ещё стали отрубать головы и своим, а это, по мнению «своих», самым решительным образом меняло ситуацию…
Против Робеспьера составился заговор, в чем не было ничего удивительного: инстинкт самосохранения — великая вещь. Пикантности добавляло ещё и то, что именно здесь в полной мере проявила себя знаменитая французская присказка «шерше ля фам»…
Помните Тальена? Он тоже оказался в «чёрном списке» Робеспьера, но пока что остался на свободе — а вот его очаровательную подругу Терезу Кабарюс по приказу Робеспьера заключили в тюрьму. Неведомыми путями к Тальену дошла её записка: «Полицейский чиновник объявил мне, что завтра меня отправят в трибунал, то есть на эшафот. Как это не похоже на прекрасный сон, который я видела сегодня: Робеспьера уже нет, а двери тюрем открыты. Но из-за вашей трусости скоро во Франции не останется никого, кто смог бы это осуществить».
Это не легенда и не выдумка романистов. Так и было. И колебавшийся прежде Тальен решается.
На дворе стоял месяц термидор!
В ту же ночь начинаются перемещения Национальной гвардии. На утреннем заседании Конвента зажигает Тальен, в ревущем зале уже не дают слова ни Робеспьеру, ни его сторонникам. Сен-Жюст, их Дзержинский, уже не пытается ничего делать — видимо, понимает, что никакая тайная полиция не спасёт.
Это заседание в мемуарах описано подробно. На трибуне машет кинжалом Тальен: мол, если вы не свергнете тирана голосованием, я его сам прикончу… Отступать ему нельзя, он и себя спасает, и свою красотку… А зал ревёт: «Смерть тирану!» «Кровь Дантона тебя душит!» И это продолжается долго, очень долго. Пока не встаёт тихий такой, спокойный депутат Луше и не говорит рассудительно:
— Ну что вы орёте? Арестуйте его, на хрен, и дело с концом.
Возможно, он выразился культурнее, но смысл был именно тот. Робеспьера арестовали. Ему ненадолго удалось освободиться, и он засел в Ратуше с кучкой своих сторонников, но вскоре туда ворвались жандармы. Робеспьер пробовал было пальнуть по ним из пистолета, но стрелком он оказался настолько скверным, что вместо противника угодил себе в челюсть — кто-то успел дать снизу по локтю.
На другой день его отвезли на гильотину…
Революция захлебнулась. Лишь немногим её звёздам удалось спастись — кому отрубили голову вслед за Робеспьером, кто умер в лесу, скрываясь от погони. Тереза Кабарюс вышла замуж за Тальена. На приёмах, которые она устраивала, частенько блистала её закадычная подруга, очаровательная Жозефина, молодая вдова виконта Богарне…
Вскоре у неё начнётся роман с молодым генералом по имени Наполеон Бонапарт…
Жизнь во Франции наступила относительно спокойная. Для одних — бедная и голодная, для других — сытая и разгульная. У власти прочно обосновалась так называемая Директория, скопище совершенно бесцветных личностей, умевших лучше всего набивать себе карманы. Именно тогда вошли в моду знаменитые бальные платья в «античном» стиле, которые можно увидеть на портретах того времени: голая дама или одетая, сразу и не скажешь.
Одним словом, воровали знатно, воровали хорошо. Ярких революция вырубила, а тех, кто остался, добили термидорианцы. Осталась вороватая серость. Авторитетом в стране эта банда не пользовалась ни малейшим. И молодой генерал Бонапарт кое о чем всерьёз задумался. Он не обращал внимания на постоянные измены Жозефины: пылкая красотка, упомянем ради исторической правды, украсила великого полководца такими рогами, что любой сохатый позавидует. Отчасти её можно понять: скучно молодой женщине, к тому же креолке с Карибских островов, спать в одиночестве, пока супруг постоянно где-то пропадает, отговариваясь тем, что он-де то турок бьёт в Египте, то Рим захватывает…
Но Бонапарт был выше таких пошлостей. Ему было не до мещанских супружеских скандалов… Впереди маячила власть, потому что цензурно о Директории никто уже не выражался.
И однажды Бонапарт явился в Совет Пятисот (мне, право, лень уточнять по книгам, что это была за шарага) и объявил, что отныне власть — это он один, а все остальные могут катиться к чёртовой матери.
Совет начал возмущаться, что-то там лепеча о диктатуре и беззаконии. Тогда в коридоре забили барабаны, в зал вошёл генерал Мюрат, обернулся к топотавшим за ним гренадерам и непринуждённо распорядился:
— А вышвырните-ка мне живенько эту сволочь в окна.
Гренадеры, люди не сентиментальные, его приказ выполнили быстренько и прилежно. На том и кончились последние революционные денёчки — поскольку очень скоро Наполеон назначил себя нормальным императором, с короной, гербом, мантией и прочими необходимыми всякому приличному монарху принадлежностями…
«Еврейский след» во французской революции, хотя это, вполне возможно, кого-то и смертельно разочарует, отсутствует полностью. В своё время поисками зловредных жидомасонов, совративших с пути истинного добрых французов, занялся виднейший специалист в этой области — И. Шафаревич (кстати, сам с этой точки зрения субъект очень подозрительный, поскольку нет гарантии, что его фамилия не произошла от слова «шофар», бараний рог, в который трубят в синагоге по торжественным дням). Однако и он после долгих углублённых изысканий раскопал… одного-единственного еврея, «который играл активную роль во Французской революции».
Правда, более объективное изучение вопроса показывает, что и этот единственный еврей никакой такой «активной роли» не играл. Был он родом из Австрии, звали его Мозес Добуршка, и занимался он на исторической родине чистой воды коммерцией. Чем и продолжал заниматься, переехав во Францию: был близок с Дантоном, его сестра даже вышла замуж за одного из ближайших соратников Дантона. И гильотинирован был по причине близости с Дантоном…
Короче, один-единственный еврей, и тот неправильный — поскольку ещё за двадцать лет до революции принял крещение. Вообще, французская революция любви к евреям никакой не питала.
Когда те, воспрянувшие духом при известии о революции, обратились в Национальное собрание с просьбой, коли уж наступили свобода равенство и братство, предоставить равные права с прочими и им, в просьбе было отказано. Только через два года, в сентября 1791 г., евреи равноправия все же добились — правда, революционные законодатели одновременно издали декрет о том, что долгов евреям теперь можно не платить. Поскольку — свобода, равенство и братство. Долги французов французам, впрочем, следовало все же отдать до сантима…
Масоны… О них написана масса книг — об этих грозных, всемогущих и всепроникающих масонах, левой рукой опрокидывавших престолы. Одна беда: с доказательствами как-то слабовато. Попросту говоря, доказательств нет вовсе, одни домыслы. Поэтому масонский след мы здесь всерьёз рассматривать не будем.
Явление под названием «масоны» действительно существовало. Однако, взявшись исследовать этот вопрос, приходишь к выводу, что речь идёт не о какой-то конкретной злой силе, а об общем названии, под которым существовали и кружки мистиков, и своеобразные «клубы по интересам», и попросту сборища любителей весело проводить время в узком кругу. Один-единственный раз в Пруссии под масонской вывеской собрались вполне реальные революционеры и заговорщики, так называемые иллюминаты, по радикальности их программы прямо предшествовали большевистким. Дело было ещё в середине XVIII века. Однако действительность опять-таки опровергла басни о всемогущих и всеведающих «братьях» иллюминатах — их выявили почти всех, арестовали, судили и распихали по тюрьмам. Сбежать удалось немногим.
И все же… Один-единственный раз неуловимые и загадочные масоны все же обнаглели настолько, что вышли на свет божий под своими знамёнами во времена революции…
Ещё в 1933 г. московский «Партиздат» выпустил книгу протоколов Парижской коммуны — просуществовавшей, как известно, всего семьдесят два дня, с 16 марта по 30 мая 1871 г. В этой книге опубликованы подробные документы, повествующие, как 30 апреля депутаты Коммуны приветствовали масонскую манифестацию.