Бушков Александр Александрович. Пиранья. Флибустьерские волны

   Он сидел на краешке деревянной откидушки, подавшись вперед, готовый швыряться миллионами и ползать на коленях, несмотря на все свои титулы и длиннющую родословную, уходившую корешками в крестоносные времена. И Мазур испытывал странную смесь насмешки и уважения. Человек горел идеей, подчинил всю свою жизнь одной цели, – а многие миллионы никогда не поднимаются до таких высот, живут скучно, жвачно…
   Но думать было некогда, следовало соглашаться как можно быстрее: «Скат» все-таки отыскался, пусть и без малейших усилий с их стороны…
   – Да ладно, – сказал Мазур. – Не буду я вас грабить. Двадцати вполне хватит.
   Лицо лорда волшебным образом изменилось – теперь у него был вид человека, чья неминуемая пуля все же прошла мимо, шлепнула в дерево в миллиметре от головы. Видывал однажды Мазур такую физиономию…
   – Вы неплохой парень, Джонни, – сказал лорд едва ли не растроганно.
   Мазур спохватился – он как-никак был жаждущим наживы бродягой из мира чистогана. Широко ухмыляясь, он сказал:
   – Глупости. Вы и представления не имеете о моих вульгарных мотивах, – он, не глядя, протянул руку и привлек к себе Кимберли. – Просто-напросто мне хочется побыть с моей девушкой, и это единственный способ от вас побыстрее отделаться…
   – И все равно, вы отличный парень.
   – Самому кажется иногда… – сказал Мазур.

* * *

   …Капитан Родригес – хотя его наверняка звали иначе, и звание вполне может оказаться совершенно другое – сказал рассудительно, глядя в потолок:
   – С технической стороны все может быть проведено легко и просто. У меня есть радиосвязь, «спрессованным» сигналом. Нас не успеют запеленговать, даже если будут очень стараться. Субмарина выйдет в нужную точку уже завтра к полудню. Естественно, это ваша субмарина, товарищи, вашей постройки. Она у нас единственная такая – со шлюзом для аквалангистов. Все предельно просто: погружаются только свои – у посторонних все равно нет ни единого акваланга. Мы забираем аппарат, грузим его в лодку, сами садимся туда же, и субмарина преспокойно берет курс на Гавану. Компаньеро… – он посмотрел на Дюфре, – естественно, остается на «Русалке» и недоумевает потом вместе со всеми. Чертовски просто. Ныряльщики погрузились, но на поверхность не всплыли.
   Они сидели вчетвером в тесной рубке «Ла Тортуги», касаясь коленями. До рассвета оставалось всего ничего.
   – А потом? – пожал плечами Дюфре. – Лорд не успокоится. Обязательно пригонит сюда ораву ныряльщиков, месяц будет шарить по дну…
   – Ну и что? – сказал Мазур. – Все равно ни нас, ни аппарата там уже не будет.
   – Я, кажется, понимаю, – кивнул Родригес. – В самом деле, получается как-то нехорошо: целых семеро аквалангистов таинственным образом исчезли. Никаких следов, конечно, но останутся наши пожитки с кучей отпечатков пальцев, наши кораблики. А это уже называется наследить…
   – Вот именно, – сказал Дюфре. – Вы замечательно улавливаете мою мысль. Следов вроде бы нет, но мелких следочков – множество… Нехорошо, право. Нужно зачистить.
   Без малейшего промедления Родригес озабоченно сказал:
   – Но ведь это означает, что вас придется из игры выводить…
   – Лучше уж так… Ничего не поделаешь.
   – Ага! – встрепенулся Родригес. – У меня с собой богатая, весьма богатая аптечка. Все три корабля могут вообще пропасть бесследно – такое никого не удивит, мало ли судов пропадают без вести? И не таких скорлупок. Бермудский треугольник, к сожалению, далековато отсюда… А впрочем, подобные вещи все равно списывают на него. В особенности когда четко прослеживается инопланетный след, выступающий в этой истории на первый план. Можно и по-другому. Иные аптечные снадобья не обнаруживаются потом в организме никакими исследованиями, все выглядит так, словно сердце у человека внезапно остановилось. На «Русалке» не так уж и много объектов, это несложная работа…
   Мазур, в совершеннейшей сумятице эмоций и чувств, сначала почувствовал к нему дикую, неудержимую ненависть. Но потом ему в голову пришла нехитрая мысль: он просто-напросто посмотрел на себя со стороны. Какая тут может быть ненависть?
   Он чувствовал себя выгоревшим внутри. Он хотел, чтобы не случилось ничего из того, что обсуждалось спокойным, деловым тоном, все в нем кричало от боли при одной мысли о таком исходе – но он был в рядах…
   – Суденышко с мертвым экипажем… – протянул Дюфре. – В самом деле, попахивает Бермудским треугольником.
   – У нас нет прямого приказа на такой финал, – сказал Мазур, по-прежнему чувствуя внутри одну только пустоту.
   – У нас есть право решать на месте, руководствуясь целесообразностью, – отрезал Дюфре.
   – А тот, кто делал снимки? – вспомнил Мазур. – Мы же таким путем не устраним всех…
   – Но подавляющее большинство нежелательных свидетелей, – сказал Дюфре. – Подавляющее большинство. Игра стоит свеч. Я, конечно, понимаю ваши соображения, но позвольте напомнить, что интересы дела, как говорится, превыше…
   Мазуру так хотелось его ударить, что это перевешивало все остальные мысли и чувства. Он вцепился обеими руками в край скамейки, на которой сидел. Так скверно ему еще никогда не было. А самое поганое – что придется подчиниться решению большинства, импровизированного военного совета из представителей сразу трех контор – двух советских и кубинской. А впрочем, даже четырех, с учетом кадровой принадлежности Лаврика…
   – Господа… – сказал Лаврик каким-то непонятным тоном.
   Мазур рывком поднял голову. У капитана второго ранга Самарина вновь стало благостное лицо – просветленное, не от мира сего, сущий ангельский лик, хоть икону пиши, образ кротости…
   – Господа… – сказал Лаврик с отрешенной улыбкой. – Вы звери, господа, история вас осудит… Помните, было такое кино? По совести говоря, я, хоть и опытный, видавший виды человек, все же удручен чуточку неприкрытым милитаризмом и жестокостью прозвучавших здесь предложений. Мягче следует, мягче. Вы, надеюсь, не забыли вдали от родины, что генеральный секретарь нашей с вами партии, руководящей и направляющей, ума, чести и совести целой эпохи, призывает к перестройке и новому мышлению? В свете исторических указаний, понимаете ли…
   У Мазура вспыхнула сумасшедшая надежда. Слишком давно он знал этого субъекта. Лаврик в жизни не ломался бы просто так, за этим определенно что-то крылось…
   – Полностью нам все равно не удастся замести следы, и все мы прекрасно это понимаем, – сказал Лаврик все с тем же отрешенным ликом древнего юрода. – Зато мы в состоянии поднять сущий тайфун, который надежнейшим образом заметет следы, – в неуловимую долю секунды его лицо вновь стало деловым, жестким, холодным. – Никаких Америк я не открываю, судари мои. Всего-навсего предлагаю в очередной раз воспользоваться избитым, но действенным приемом – свалить все на других… Дело знакомое!

* * *

   …Мазур стоял у планшира «Русалки» – в гидрокостюме, но без баллонов и ласт – и без всякого сожаления смотрел, как поодаль догорают «Ла Тортуга» и «Стелла», стоящие на якоре у берега необитаемого островка Пескадор. За его спиной раздавались громкие шлепки – это Лаврик с Дюфре гасили последние огоньки. Время в запасе было, и он охотнее всего спустился бы в каюту, где безмятежно посапывала Кимберли, мгновенно заснувшая от кубинского снадобья – как и все остальные на шхуне. Хотелось посмотреть на нее последний раз – но это, он признавал в глубине души, было бы дурацкой романтикой, а романтику он не принимал в любых проявлениях.
   Он не сдвинулся с места. Он просто стоял, бездумно глядя на угасающее пламя, уже опустившееся вровень с водой, и ему было грустно, и в ушах у него стоял звон чьей-то расстроенной гитары, и он решительно не помнил, кто эту песню пел и на каком континенте.

 
Белый снег скрипит, сани вдаль бегут.
В тех санях к венцу милую везут.
А идет к венцу не добром она –
ведь чужою волей замуж отдана.
Если бы я мог превратиться в снег,
я бы задержал этих санок бег,
я бы их в сугроб вывернул тотчас,
обнял бы ее я в последний раз,
обнял бы ее и к груди прижал,
этот нежный рот вновь поцеловал,
чтоб любовь ее растопила снег,
чтоб растаял я и пропал навек…
 

   Потом совсем рядом всплыла субмарина, и времени не осталось, и он последним, как и надлежит командиру, прыгнул за борт, не погружаясь, поплыл следом за Лавриком к подводной лодке, откуда им уже махали белозубые смуглолицые парни в оливковой форме без знаков различия.
   За спиной осталась «Русалка» со спящими, застигнутыми, конечно же, врасплох газовой атакой – для Мазура и его ребят сущим пустяком было приплыть незаметно, уже после того, как со «Скатом» все было устроено, и ювелирно все проделать…

* * *

   Погрузившиеся аквалангисты исчезли в пучине все до одного. А те, кто остался на «Русалке», вдруг впали в необъяснимый сон и, очнувшись, обнаружили уйму странных вещей. «Ла Тортуга» со «Стеллой» сгорели дотла, а на «Русалке» оказалась масса самых непонятных повреждений: два десятка прожженных дыр в парусах, странные длинные царапины на досках палубы, в которых при некотором напряжении фантазии можно было усмотреть геометрические фигуры, а то и незнакомые иероглифы, надрезы на такелаже, резко пахнущие какой-то химией пятна там и сям. Одежда зачем-то разложена на палубе, кастрюли из камбуза плавают у борта…
   Одним словом – вот что случается с людьми, неосторожно попытавшимися поднять с морского дна инопланетный аппарат.
   «Если я хоть что-то понимаю в растленном буржуазном обществе, а я в нем таки кое-что понимаю, – с циничной ухмылкой говорил Лаврик, – эту историю вся желтая пресса будет обсасывать месяц – с жарким участием нашего лорда. Те, кто точно знает, все равно промолчат. А, в общем, отлично получится – в шуме и гвалте потеряются любые следы, ведущие к реальным людям. Если я не прав, собственную фуражку сожру с кокардой вместе!»
   А потом задраили люк, субмарина пошла на глубину, и Мазур, как много раз до того, ощутил вдруг, что все происшедшее словно бы растаяло, обернувшись то ли миражом, то ли сном. Впереди было одно настоящее.
   Что-то занозой сидело в подсознании. Он не сразу догадался, что его мучает – настолько это было неправильно, необычно и даже где-то дико. И расхохотался – громко, почти весело.
   – На предмет? – настороженно спросил Лаврик.
   – Мне только что пришло в голову… – сказал Мазур, стоя в узком коридоре субмарины, где повсюду, с обеих сторон и сверху, тянулись непонятные трубы. – Впервые в жизни за нами нет после дела ни единого жмурика. Ни единого! Я только сейчас сообразил. Затрещины, оплеухи и прочие мордобойные изыски не в счет. Ни единого жмурика, мы даже бродячую собаку не переехали… Это впервые. Такое неспроста. То ли землетрясение будет, то ли настоящие инопланетяне прилетят. Ни единого жмурика…
   – Черт, в самом деле, – растерянно отозвался Лаврик. – Мир перевернется, точно…

Эпилог

   Их все-таки наградили – всех до одного. «Ската», предположим, отыскали не они, но в такой ситуации совершенно не важно, кто нашел. Главное, за чем тебя посылали, то ты и привез. А все прочее – неуместная в сухих рапортах лирика.
   А Лаврику не пришлось даже надкусывать фуражку – все прошло в точности так, как он и предсказывал. Шумиха получилась грандиозная, Мазур сам читал. Примерно через месяц Лаврик, ухмыляясь, подсунул ему пачку англоязычных вырезок и тут же перевел несколько испанских. Серьезные научные круги, как и следовало ожидать, лорду Шелтону не поверили ни на грош, поскольку никаких вещественных доказательств он и на сей раз предъявить не мог. Но те газеты, для коих сенсации были хлебом насущным, недели две смаковали эту историю на все лады. Вышло даже несколько книг с завлекательно-хлесткими заголовками.
   Разумеется, в паре-тройке кабинетов по другую сторону океана сидели люди, прекрасно сообразившие, что же произошло на самом деле, но об их существовании мало кто знал, а сами они помалкивали, опять-таки за недостатком улик.
   Так что вакханалия вокруг «пескадорского феномена» раскрутилась на всю катушку и бушевала долго.
   И еще до того, как она пошла на спад, Кимберли вытянула-таки свой счастливый билетик, надежно сцапала за хвост Жар-птицу. Мазур ручаться мог, без малейших в том заслуг Билли Бата. Кто-то в Голливуде уцапал конъюнктуру – и на экраны вышел роскошный фильм под названием «Синяя линза», где Ким играла, в общем, почти что саму себя в той истории, и неплохо. Сценаристы, конечно расцветили и приукрасили многое до полной неузнаваемости. Лорда Шелтона, к примеру, играл не лысый коротышка, а седовласый красавец шести футов ростом, известный до того ролями лихих шерифов. Джонни Марчича – такой же голливудский звездюк, но гораздо моложе, и оба смертным боем дрались из-за Ким на глубине, в аквалангах, пуская тучи пузырей и тыча друг в друга мачете – и грядущему смертоубийству положило конец лишь явление из бездны сияющей неземным синим светом летающей тарелки, той самой «синей линзы». А еще там были пираты, наркоторговцы, проницательные американские сыщики-любители, гигантский осьминог, загадочные белые призраки посреди ночного моря, парочка советских шпионов с лицами дебилов, с исконно русскими фамилиями Карсков и Лептов, тайфуны, туземные колдуны, постельные сцены – и, конечно же, никакой разлуки влюбленных в финале, вовсе даже наоборот. Летающая тарелка, правда, растворилась в глубинах космоса, но Джонни Марчич отыскал свой золотой галеон.
   «Первый и последний раз сняли про меня кино, да и то переврали все, скоты, – думал Мазур, выходя из кинотеатра. – Как водится в Голливуде, получилось красиво до сусальности и ничуть не похоже на то, что было в жизни – за исключением разве что Кимберли, моря и зеленых островов».
   Но именно этот фильм и поднял капитанскую дочку туда, где сверкали звезды. И Кимберли осталась там, среди них – то ли Альфа Голливуда, то ли Бета, то ли Гамма…
   Мазур вовсе не пытался узнавать что-то о ней специально. Никогда. Но коли уж речь идет не о простой смертной, а об Альфе Голливуда, вовсе и не обязательно стараться, информация сама на тебя выскакивает из газет и журналов, из телевизора да и в кино частенько заносит, и видак имеется дома. Мазур всегда любил кино – еще и за то, что оно большей частью нисколечко не похоже на реальную жизнь, и прекрасно можно отвлечься.
   Все у нее получилось на высшем уровне. «Девушка с перекрестка», «Зеленый сладкий лед», «Сезон черепахи», «Деревья накануне четверга», «Смеющиеся старики» – и так далее, господа мои, и так далее. Все кассовые, как на подбор, миллионные сметы и многомиллионные доходы в прокате. И повсюду в главное роли – Кимберли Стентон. Все у нее было – череда мужей и любовников, особняки и ранчо, яхты и самолеты и даже настоящий европейский принц, который всерьез собрался из-за нее стреляться, да как-то не сложилось.
   И однажды Мазур совершенно случайно, вовсе не дома, очень далеко от родных березняков-осинников увидел по телевизору прямую трансляцию. И Кимберли Стентон в том числе, поднимавшуюся на сцену за своим то ли третьим, то ли четвертым «Оскаром» – блистательную и совершенную, уже нисколечко не похожую на ту девчонку, что когда-то лежала с ним рядом в тесной каюте старенькой шхуны и звенящим от потаенного волнения голосом предлагала себя в жены.
   Это была уже не она, конечно – совсем чужая.
   Вот только сначала ее показали сидящей в зале – как она захлебывается от радости, услышав свое имя, как заходится в восторге ее свита, человек пять-шесть обоего пола.
   И среди ее свиты Мазур, к великому своему удивлению, увидел Билли Бата – постаревшего, раздобревшего, лысого и даже, кажется, – о чудо! – трезвого. Он не мог ошибиться. Это был Билли Бат собственной персоной, благополучный, респектабельный, довольный жизнью. «Значит, она его не бросила, – в совершеннейшем изумлении подумал Мазур, уже не слушая американскую скороговорку ведущих. – Не бросила, не выперла, хотя толку от него и сейчас, ручаться можно, никакого. Ай да капитанская дочка, мисс Пегги Харди. Кто бы думал! Положительно, есть некий стержень в дочках, воспитанных морскими капитанами…» И его, как крайне редко, но случалось все же, пронзила морозная смертная тоска, грусть по навязанным ему недолгим чужим жизням, из-за которых порой другие, не знавшие истины, относились к маске, как к живому человеку… со всеми вытекающими отсюда воспоминаниями… Но длилось это секунды, как всегда.
   Он допил стакан и ушел заниматься своим делом – побеждать и выигрывать… А как же, кто бы сомневался, как же иначе?.. Если прошлого – нет, и это не дорога выбирает нас, а то, что внутри нас, заставляет выбирать дорогу… Он ни о чем не сожалел. Только в песне человек может превратиться в снег.
   «Плейбой» до сих пор лежал где-то в нижнем, забытом ящике стола, выбросить руки не доходили, а доставать порой и разглядывать с ностальгически сведенным а ля Штирлиц лицом было не в его характере.
   Да, а великолепный подводный аппарат «Скат» советская оборонка повторить не смогла. Сначала не заладилось что-то, а потом грянули известные события, когда всем стало не до оборонки вообще и до подводных аппаратов в частности. Но уж в этом вины Мазура не было никакой.