Страница:
Другое дело, что был этот соплеменник, вероятно, человеком довольно необычным и отличавшимся от остальных не меньше, чем его погребение — от остальных погребений. Очевидно, эти отличия были превосходно известны его соплеменникам. По-видимому, оставшиеся в живых боялись покойника и хотели его обезвредить. Как обезвредить? Ритуально? Очень может быть, и ритуально.
Во всяком случае, у покойного отрезали так много частей тела, что это уже точнее назвать расчленением. Итак, труп расчленили. Большую, основную часть трупа похоронили по обычному для карасукской культуры обряду, положив с покойным орудия труда и дав пищу в дорогу. Да еще произвели какие-то неизвестные нам действия на каменных вымостках.
Наверняка это были действия ритуальные, религиозные. Но очень может быть, что и не только… Кто знает, не на вымостках ли сгорели остальные части трупа?
А погребенный уже был ни для кого не опасен. Даже если представить себе, что этот покойный, как в страшной сказке, поднялся вдруг посреди ночи… Ну и что он будет делать без головы, без ступней, с одной левой рукой, и той без кисти?
В тот же год, кончив раскопки на Подъемной, я уехал в «курганную» петербургскую экспедицию на юг Хакасии. Разумеется, рассказал коллегам о странном погребении. Народ внимательно осматривал привезенные «бронзушки», дружно датировал погребение, подбрасывал в огонь сучья, разливал в кружки много чего. Главное, конечно, для археологов было датировать погребение, определить культуру… так сказать, найти погребению место в уже известном массиве.
Зашла речь, конечно, и об особенностях погребения.
— А что? Знаю такие… Раскопал одного, без головы и правой части тела… Только не карасукское погребение, а андроновское, лет на полтысячи раньше.
— Где?
— На Березовом…
Другой раскопал погребенного без рук и ног, с железной стрелой в правом боку, в другом месте. Третий сам такого не находил, но ему рассказывал покойный Максименков. Четвертый сам видел, еще студентом, как его шеф раскапывал погребенного без кистей рук и ступней ног, без головы. И в кургане тогда тоже была каменная выкладка, примерно таких же размеров, как на Подъемной. Пятый сам не сталкивался ни с чем подобным, но видел описания в литературе…
Тут надо сказать, что Санкт-Петербургская школа археологов ведет раскопки на Енисее с 1922 года. Погребений скифо-сибирской культуры раскопано больше 20 тысяч, карасукской — порядка 4 тысяч и даже самых древних, афанасьевской культуры, III тысячелетия до Рождества Христова, известно не меньше тысячи погребений. Каждый из мужиков, сидевших у костра в этот вечер, раскопал своими руками по нескольку десятков, а некоторые — и сотен погребений разного времени, и сведения получались очень и очень надежными.
Выходило, что «мое» погребение не такое уж и исключительное и я не первооткрыватель. Что столкнулся я с чем-то достаточно редким, но скорее с каким-то явлением, а не с бессмысленным отклонением от нормы.
— Тебе с Кузьминым надо потолковать, — единодушно заключили археологи.
— Почему с ним?
— А так… Прости, к ночи не охота, а он завтра приедет и много чего порасскажет.
Кузьмин прибыл назавтра на огромном ГАЗ-66, и я уехал вместе с ним в лагерь его экспедиции уже до самого конца августа. На мой вопрос Коля Кузьмин рассказал мне одну историю обстоятельно и подробно. Говорили мы с ним под портвейн и в самой идиллической обстановке — за столом, поставленным под тентом, в удобных плетеных креслах. Где-то в лагере пели под гитару, смеялись девушки, разделывая рыбу для засолки, спускался вечер, и сильнее слышалось бормотание ручья. Солнце садилось — густой желто-малиновый закат раннего августа. Мы сидели за раскладным столиком за замечательным напитком собственной выработки, закуски возвышались горами, и Коля рассказывал очень подробно и медленно, пока совсем не стемнело.
Никакого слова не разглашать эту историю он с меня не взял, и я привожу ее целиком, как услышал. Замечу только, что Николая знаю с конца 1970-х годов, и что он совершенно вменяем и нисколько не склонен к мистификациям; что историю я, грешным делом, проверял, и несколько человек независимо друг от друга подтвердили мне разные ее фрагменты; и что кости погребения, о котором пойдет речь, я видел своими глазами в Петербурге, в лаборатории Института археологии Академии наук.
Копали два кургана ранней тагарской культуры — примерно VI век до Рождества Христова. Курганы стояли в уединенной долинке, окруженной унылыми голыми склонами, в самой середине ее, метрах в ста от ближайшего склона. Солнце не сразу после восхода попадало в долинку, а вечер наступал здесь раньше. Неслышно сочился ручеек по ржаво-красным и черным камням, подмывал склон.
Место было на удивление скучным, унылым и очень неприятным в темноте. Горожанин может ухмыляться, но этого никогда не сделает человек, который хоть немного путешествовал. Всякий, кто когда-нибудь ходил по земле и не только пел песни про «ветер рвет горизонты и раздувает рассвет», прекрасно знает — в разных местах чувствуешь себя очень по-разному. И если в одном месте можно среди ночи отправиться гулять без всяких неприятных ощущений, то в другом сходить от костра за водой, выйти из палатки на непонятный звук требует серьезных усилий воли. И если человек говорит коллегам: мол, ночевал в «плохом» месте, над ним не смеются, а сочувственно кивают головами.
Так вот, долинка была «плохим» местом, в котором неуютно жить, и палатки разбили в километре от долинки, ниже по ручью. От лагеря уже была видна петляющая серо-желтая лента — пыльная дорога на Аскиз, поля, линия электропередачи, словом — цивилизация. Но и здесь жить было неуютно. Днем работали на поганых курганах, и Кузьмин заметил — люди старались не расходиться далеко, не терять из виду товарищей.
А в лагере, едва закатывалось солнце, отгорал волшебный хакасский закат, тоже становилось неуютно. Сам Кузьмин постоянно чувствовал словно бы присутствие кого-то недоброго. Человека? Может быть, но скорее всего — не человека. Кто-то антропоидный, разумный, но не человек, смотрел из темноты со склонов, как будто подстерегал отошедшего от огня, от палаток. Чтобы сходить за водой, пройти несколько десятков метров, приходилось принуждать себя, и Николай ловил себя на том, что идет и прислушивается: нет ли мягких шагов за спиной или в стороне, в буйных зарослях кустарника? Беспокоило это постоянное ощущение взгляда в спину! Раза два Николай просыпался и сразу, спросонья, готов был лезть в сундук за ружьем — таким сильным было ощущение, что кто-то стоит за тонкой полотняной стеной палатки.
Остальные, вероятно, чувствовали то же самое. Незримое присутствие кого-то гасило смех и шутки. Обычные песни у костра пелись короче и тише, никто не засиживался особенно. Люди сидели нахохлившиеся, мрачные и даже разговаривали мало. Казалось, «экспедишники» старались занимать поменьше места, меньше обращать на себя внимание… Чье?! На этот вопрос не так просто ответить, как кажется…
В общем, невеселый это был лагерь, очень необычный этой своей невеселостью. Да к тому же и раскопки шли как-то необычно…
Курганов было два: маленькие сельские курганы, совсем невысокие, меньше метра. Курганные оградки из серого и рыжего плитняка 4×4 метра хорошо были видны на поверхности. Сколько времени нужно на раскопки такого кургана? Первый день — снимают дерн, обнажают все камни оградки. Бывает ведь, что и не все камни видны с поверхности. К вечеру первого дня курган виден очень хорошо, со всеми тайнами своей планировки.
Снимается подробный план. Тогда же станет видно, грабили этот курган в древности или нет: грабительский лаз-дудка виден очень хорошо, потому что такой лаз и всякое место перекопа заполняет мешаная, разноцветная и очень мягкая земля. Как правило, курганы грабленые.
День второй — углубляют раскоп на одной половине кургана, чтобы видеть, как идут напластования слоев.
День третий — углубляют и вторую половину так, чтобы дойти до основания камней оградки. Теперь уже хорошо видно огромное пятно разноцветной перекопанной земли. Пятно имеет правильную, овальную или прямоугольную форму, потому что это — заполнение погребальной камеры. Это та сама земля, которой засыпали покойника.
На четвертый день художники зарисовывают камни оградки, их тщательно фотографируют, а тем временем археологи выбрасывают цветную мешаную землю из погребальной камеры. С каждым взмахом лопаты их движения все осторожнее — все ближе и ближе погребение. Иногда, если яма глубокая, прокопали уже больше полутора метров, а кости все не показались, не выдерживают нервы: идут в ход металлические щупы, ножи, ведь все знают — погребение должно вот-вот показаться…
Если художники не ленились, а археологи исправно махали лопатами, они дойдут до погребения, а камни оградки можно будет выворотить и отбросить. И весь пятый или пятый-шестой день будет самое интересное — расчистка ножами, зубными щетками и кисточками самого погребения. Археологи будут сидеть в погребальной яме с утра до вечера, расчищая скелет, погребальный инвентарь и сопроводительную пищу.
Вечером пятого или шестого дня погребение зафотографируют, а художник его зарисует.
Все. На шестой или седьмой день можно снимать, упаковывать кости и все остальные находки. Работа сделана, курган раскопан.
Обычно копают сразу два-три кургана, — ведь разнорабочие с лопатами, художники и археологи работают не одновременно. Если копать один курган всем вместе, одни будут работать, а другие простаивать.
Кузьмин и планировал взять оба кургана дней за десять самое большее, благо отряд был опытный, не первый раз выходил в поле. На одном кургане, прямо в центре, росла огромная береза. И странное дело, это невинное дерево тоже вызывало у людей какие-то недобрые чувства. Неприятно оно им было почему-то. Ну, и начали с кургана, где никакой березы не росло. На второй день раскопок начались проливные дожди. В раскопе стояло озеро, и в нем даже завелись жучки, рыбки, головастики — столько времени продолжалось ненастье. Разумеется, копать было совершенно невозможно, а долинка стала окончательно неприятной. Облака тянулись над самыми вершинами холмов, стало очень темно и промозгло. Темнело еще раньше. Глина расползалась под ногами, при каждом шаге чавкало и чвякало; звуки много раз отражались от склонов, рикошетили; шел один человек и нервно оглядывался — не марширует ли за ним целый полк.
Две недели отряд помирал от безделья, пока работать было невозможно. Играли в карты, в какие-то сложные игры, перепели на двадцать раз все известные песни, устроили турнир по шашкам и шахматам. Несколько раз развидневало, начинала просыхать земля, народ уже готовился вершить великие дела… А рано утром дождь опять барабанил по брезенту палаток и тентов.
Кузьмин заметил интересную деталь: облака как будто специально проливались именно над долинкой с курганами. Вот несется, летит облако, его проносит над палатками, и еле успевают брызнуть тонкие струйки из нависшего серого брюха… А над долинкой облако зависает надолго, словно бы еще сильнее темнеет, и льет из него долго и основательно.
Или вообще дождя уже нет, облака явственно светлеют, но именно над курганами расчерчены косые полосы и еще несколько часов льет и льет.
Не через неделю, а через три недели работ дошли до погребальной камеры. Работали в судорожном темпе, нервно поглядывая на небо, и Кузьмин, отправив всех на обед, остался расчищать погребальную камеру.
— Эй! Эй, мужик! — вдруг позвали его. Коля выпрямился в погребальной камере. Как ни размывали дожди и талые снега курган, он все-таки хоть немного, но выше остальной местности. И даже из погребальной камеры Коля с его ростом в метр восемьдесят восемь смотрел сверху вниз на крохотную старушонку. Откуда она тут взялась?!
Старушонка была крохотная, ростом с подростка лет тринадцати, одетая по-деревенски, и за руку держала мальчишку лет трех, не больше. Но что-то было у этого малыша в лице такое, что Кузьмин покрепче взялся за лопату. Что именно углядел он опасного на личике, он не сумел мне объяснить, но уверял, что «так просто» к этому существу не подошел бы. А со сморщенного старушечьего личика буквально полыхали светло-желтые, невероятного цвета глаза.
— Как у рыси, — сказал задумчиво Кузьмин. Кстати, с рысями Кузьмин знаком не только теоретически, и застрелил как-то рысь у истоков речки Есь. Он, право, знал, что говорит.
— Слышь, мужик! Ты в этом кургане все найдешь, чего тебе надо, понятно? Неграбленный он, в нем одной бронзы кило два. Два скелета здесь будет. На этом — слева — ножи, подвеска, шилья, кинжал кованый, зеркало китайской работы, — перечисляла старуха, загибая пальцы. Мальчишка было двинулся куда-то из-за ослабевшей хватки, и бабка тут же дернула его назад:
— Стой, говорю… Не время.
И Кузьмину:
— На втором скелете, справа, возьмешь иголки, нож, серьги красивые. Смотри, мужик, совсем забыла — под той стенкой (бабка ткнула рукой, под которой) еще украшение найдешь, редкое, на лбу носили. И горшки такие здоровенные, в изголовье у обоих стоят. И кости зверей в ногах, коров и лошадей кости, тоже отыщешь.
А вон тот курган ты, мужик, лучше не трогай, — бабка ткнула рукой в курган с березой. — Тебе этот курган не нужен, и только хуже от этого будет.
— Почему? Мне его надо раскопать, задание такое.
— Не понимаешь?! Все что нужно, в этом кургане найдешь, прямо под ногами! А в тот курган — не лезь! Плохо будет!
Глаза у бабки засверкали так, что Кузьмину стало попросту жутко. Стоял Кузьмин по грудь в яме, беспомощно, и положил лопату поперек ямы, чтобы опереться на нее и выпрыгнуть из погребальной камеры. На секунду Кузьмин отвлекся, выпустил из виду старуху с ребенком, а в следующий момент, уже стоя на земле, видел только, как бабка с невероятной быстротой семенит вверх по долинке, прямо на ближайший склон. Кузьмин подивился, с какой скоростью несется бабка, а потом глаза у него заслезились от прямых лучей солнца. Коля перестал видеть этих двух и не понял, куда они делись. Естественно, он не стал больше оставаться один на кургане и, конечно, старательно записал, что же должно быть в недокопанном кургане.
Говоря коротко: в кургане было все, о чем говорила старуха. И ножи, и кованый кинжал, и кольца на пальцах скелетов, и шилья, и подвески, и даже бронзовая диадема — редкое, богато расписанное орнаментом украшение из бронзы, которое носили на лбу, — и как раз «под той стенкой». По-видимому, диадему просто забыли надеть на голову трупа — только так мог объяснить Кузьмин находку такой диадемы.
Старухи с малышом никто, кроме Кузьмина, не видел, и никаких следов на глине они не оставили.
А когда принялись за второй курган с березой, и правда, стало плохо. Гораздо хуже, чем если бы опять пошли дожди.
Перед началом раскопок в отряде было восемь крепких взрослых дядек, кроме самого Кузьмина… Было — потому что через два дня осталось двое — фотограф и сам Коля Кузьмин. Двое сотрудников полегли, как только начали рубить березу. Слетел топор с рукояти, угодил по голове человеку. К счастью, только чиркнул по касательной, но и так кровь хлынула фонтаном. Добрый час выносили раненого с кургана в лагерь, останавливали кровь, перетягивая тряпками рассеченную голову. Скоро парень уже сидел и жалко улыбался иссиня-серой от потери крови физиономией; его морозило, девушки побежали варить бульон для подкрепления сил парня…
Топор насадили на рукоять, Кузьмин сам проверил орудие. А через двадцать минут второй человек скорчился под недорубленной березой: лезвие того же топора он ухитрился вогнать себе в коленную чашечку.
— Неумелый был?
— Какое там! Полжизни в экспедициях. Ни одной травмы за все пятнадцать лет в поле. Да ты его знаешь…
И Кузьмин называет мне человека, которого я и правда знаю, и уж, конечно, не как неумеху. Ездил с археологами, ездил с геологами, действительно полжизни в экспедициях.
Этого раненого унесли в лагерь и тут же повезли за шестьдесят километров в больницу — слишком жутко белела в ране раздробленная розово-белая кость. В экспедицию парень вернулся, но только через две недели.
А пока уезжала машина, еще виднелся вдали шлейф пыли, как вдруг застонал еще один, от острой боли в животе. Да, пил стоячую воду… Но ее и другие пили. И он сам раньше ее пил не раз… Но скрутило его именно теперь, не раньше, не позже, и даже вывезти его в больницу было не на чем. Парня, как говорят грубые «экспедишники», несло с обоих концов, поднялась температура, начинался бред. Одна девица с дипломом медсестры взялась командовать: промыла желудок, накачала парня антибиотиками, завернула в теплое. Весь лагерь помогал умелой девушке.
Только после обеда вышли работать, оставили стучащего зубами парня под ворохом шуб и в окружении девиц. Кузьмин сам взялся за топор. После каждого удара он осматривал, как сидит лезвие на топорище, примерялся… А вокруг стоял, внимательно наблюдал круг парней.
Через полчаса береза рухнула. У-уфф… А еще через час новый истошный крик — парень всадил лопату себе в ногу, почти отрубил большой палец. Опять несли увечного в лагерь, перетягивали жгутом ногу. Едва вернулась машина, ей тут же нашлось новое дело. Этот в экспедицию не вернулся.
— Может, сегодня не пойдем работать? День какой-то несчастливый…
Николай решил, и правда, больше не ходить на курган. Утро вечера мудренее… А ночью двое заболели. Один — гриппом, который подцепил совершенно загадочным способом: ведь экспедиция ни с кем не имела дела почти месяц. Это был первый и последний случай гриппа в экспедиции Кузьмина, происшествие уникальное и совершенно необъяснимое. У другого начался приступ холецистита. Болезнь у него была хроническая, но ведь ни раньше, ни позже…
И сереньким утром следующего дня два человека могли выходить на раскоп: сам Кузьмин и фотограф, смурной мужик лет пятидесяти, с самым отвратительным характером. Ну, и еще шофер. Работы на раскопе фактически остановились.
Второй курган копали не неделю, а все три. Люди простужались, срывались с крутизны, вывихивали ноги, обваривались кипятком, резались ножами и лопатами.
— Осторожно! Бога ради, осторожно! — выстанывал Кузьмин каждое утро. Словно какая-то неведомая сила воевала с бедной экспедицией. Все оставшиеся и вели себя, как на войне… Может быть, потому и избегали неприятностей посерьезнее мелких травм. Во всяком случае, когда оказалось, что машина вовсе не стоит на ручном тормозе и медленно сползает на полную людей палатку, это удалось заметить вовремя. И когда внезапный вихрь швырнул огонь в середину лагеря, занялась сухая трава, все были начеку, аврал получился мгновенный, и большой беды не случилось.
Начинался сентябрь, первые утренники — заморозки под утро. Ломкие сухие стебли травы, покрытые инеем, колыхались по утрам возле палаток. Почти полтора месяца провозились с двумя маленькими курганами, и все яснее становилось — никакой другой работы сделать уже не удастся.
В тихие прохладные дни сентября на глубине метра в погребальной яме пошла кость…
Николай внезапно замолкает, смотрит на зубчатую стену леса, на летучую мышь, чертящую по сиреневому закатному небу. В тишине становится очень заметен этот кочевой, лагерный, такой до боли любимый уют: острые тени палаток на лугу, отсветы костра пляшут на тенте, девушки поют что-то, кажется, что-то задорное и не очень пристойное: «Вот ударили по жопе, отлетели два яйца».
Ясно слышу конфузливый смех девушки, с которой приехал из Красноярска и отношения с которой как раз собирался форсировать сегодня ночью. Маша очень хорошо смеется, смехом домашней девочки, которой и интересно, и неловко.
— Так что там было, Николай?
Николай очень длинно вздыхает, разливает остатки напитка.
— Понимаешь, одна кость, и стоит как-то странно. Видно, что до дна камеры не дошли, а кость — торчит, под углом. Лучевая кость, от локтя до кисти… И со стороны кисти — обрезана.
— Прижизненное повреждение?
— Нет, не заживало, резали, как по покойнику.
В общем, инвентаря в этом погребении не было. Совсем. Сопроводительная пища стояла — два полных сосуда, почти ведерного объема. Кистей рук, ступней ног у него нет; головы тоже нет. Правую руку отрезали почти до плеча: тоже после смерти, рана никогда не зажила.
— Вот, смотри сам.
Николай вытаскивает из полевой сумки, дает мне пачку фотографий, подсвечивает фонариком. И правда, очень странно: скелет стоял на коленях в странной, скомканной позе. Левая нога стоит на колене, правая уперта в пол погребальной камеры. Спина и шея мучительно выгнуты вверх, обрубок правой рук упирается в пол, левая рука без кисти поднята над отрезанной головой.
— Неужели не видишь?!
И тут до меня вдруг доходит, и по коже пробегает то ли мороз, то ли жар, горло перехватывает, и я буквально не могу вздохнуть. Бог мой, да он же поднимался в могиле! Перевернулся, подтянул под себя ноги, выгнул спину, на которую навалилось несколько тонн земли, пытался встать…
— Коля… У него же головы…
— Головы нет, уже хорошо… А вот другое вырезать забыли.
Коля опять предоставляет мне соображать самому, и опять очень слышен негромкий разговор, переборы гитары, Машин смех в лагере, в нескольких десятках метров.
— Ты фильм видел про зомби, американский?
Мотаю головой, потом соображаю, что меня уже почти не видно, и подаю голосом знак, — мол, нет, не видел.
— А я видел. Снимали их ученые на Гаити, договорились с колдунами. Зомби — это очень материалистично, никакой мистики, никаких потусторонних сил. Это когда печенка начинает работать вместо сердца, сокращается, как насос. У некоторых людей после смерти печень так начинает работать, в аварийном режиме. Почему не у всех и почему именно у этих — не знаю. Конечно, они не такие, как мы. Печень работает хуже, энергии у них гораздо меньше. Движения замедлены, бегать почти не могут, послабее живых. И к голове крови притекает немного, поэтому они не умные.
— Неужели в фильме показаны зомби?!
— Самые натуральные. Я же тебе говорю, это не ихний «жутик». Ученые снимали фильм, вполне научный фильм и предназначенный для ученых; а колдуны им даже помогали. Самое важное дело для колдуна, оказывается, — понять, кто после смерти может стать зомби, и сделать так, чтобы зомби слушался его. Тогда зомби и правда можно напустить на кого угодно. Зомби слабый, но ранить-то его нельзя, он упорно будет вставать и снова идти, делать, что приказали; действует и это, и страшненькие все-таки они, не понять, живые или мертвые.
— Особенно, если люди его сами же хоронили, а он вернулся…
— Да, представляешь впечатление?! Вот они и принимали меры.
— То есть тот, на Подъемной, ему вырезали печень — и все стало в порядке? Не встал? А этому у тебя тут — не вырезали, и потому… гм… эффекты начались? Так?
— А ты можешь дать другое объяснение?
— Не могу. Но почему в слое поселения?
— А ты разве не знаешь, что шамана часто хоронили на месте поселения? Чтобы поселок охранял?
— Ладно… А зачем отрезать кисти рук, ноги, голову? Как же он будет охранять?
— А откуда ты знаешь, в каком смысле было это «охранять»? Может, шаман должен был магическую силу им всем давать? А руки-ноги тут ни при чем?
— А если вырезали печень, то зачем руки, ноги, голова отрезаны?! Он же все равно не встанет!
— Может, на всякий случай? Так спокойнее…
— Смотри-ка, все ты продумал.
— Все не все, а много чего передумал с тех пор, как то погребение брал.
И даже в почти полной темноте я хорошо вижу улыбку Коли — такая она широкая и ехидная.
— Остается только понять, почему дождь не переставал и что за старуха с мальцом.
— Все понять хочешь?!
— Желательно…
— Знаешь, как росла эта береза? Главный ствол корня проходил через левую сторону груди, вот как. Ребра раздвинул и охватил все ребра и позвоночник. Из скелета росла она, береза, вот так.
А про дождь, я думаю, ты слышал…
Да, про дождь мы оба слышали, это уж точно. Про то, как один очень известный археолог проводил разведку… в одной соседней автономной области, совсем недалеко от Хакасии. Ехали на огромном трехосном ГАЗ-66, шесть человек, целый кочующий городок.
Нашли курган, времени сооружения которого точно никак не могли определить. Первые века по Рождеству Христову, точнее трудно. Курган располагался в странном месте — в сухом русле реки; в том месте, где река стекает с гор и разливается по равнине.
Стали копать, и курган оказался необычайно глубоким, гораздо глубже остальных известных. Два метра… Три метра… Что интересно, курган трижды пытались ограбить. Три грабительские «дудки» шли от поверхности. Одна кончалась уже в метре от поверхности. Вторая — от силы в полутора. А третья была глубже всех — на два с половиной метра уходил под землю узкий, сантиметров тридцать в диаметре, лаз. В самой нижней части лаза навсегда замер скелет того, кто его копал столетия назад. Так и остался этот неизвестный, головой почти что вертикально вниз и без всяких внешних повреждений. Видно было — перед смертью он пытался вылезти наружу, бился в узости змеиного прохода… и не успел. Что погубило его? Внезапный приступ удушья? Сердечная болезнь? Тайная отрава? Кто знает…
Во всяком случае, у покойного отрезали так много частей тела, что это уже точнее назвать расчленением. Итак, труп расчленили. Большую, основную часть трупа похоронили по обычному для карасукской культуры обряду, положив с покойным орудия труда и дав пищу в дорогу. Да еще произвели какие-то неизвестные нам действия на каменных вымостках.
Наверняка это были действия ритуальные, религиозные. Но очень может быть, что и не только… Кто знает, не на вымостках ли сгорели остальные части трупа?
А погребенный уже был ни для кого не опасен. Даже если представить себе, что этот покойный, как в страшной сказке, поднялся вдруг посреди ночи… Ну и что он будет делать без головы, без ступней, с одной левой рукой, и той без кисти?
В тот же год, кончив раскопки на Подъемной, я уехал в «курганную» петербургскую экспедицию на юг Хакасии. Разумеется, рассказал коллегам о странном погребении. Народ внимательно осматривал привезенные «бронзушки», дружно датировал погребение, подбрасывал в огонь сучья, разливал в кружки много чего. Главное, конечно, для археологов было датировать погребение, определить культуру… так сказать, найти погребению место в уже известном массиве.
Зашла речь, конечно, и об особенностях погребения.
— А что? Знаю такие… Раскопал одного, без головы и правой части тела… Только не карасукское погребение, а андроновское, лет на полтысячи раньше.
— Где?
— На Березовом…
Другой раскопал погребенного без рук и ног, с железной стрелой в правом боку, в другом месте. Третий сам такого не находил, но ему рассказывал покойный Максименков. Четвертый сам видел, еще студентом, как его шеф раскапывал погребенного без кистей рук и ступней ног, без головы. И в кургане тогда тоже была каменная выкладка, примерно таких же размеров, как на Подъемной. Пятый сам не сталкивался ни с чем подобным, но видел описания в литературе…
Тут надо сказать, что Санкт-Петербургская школа археологов ведет раскопки на Енисее с 1922 года. Погребений скифо-сибирской культуры раскопано больше 20 тысяч, карасукской — порядка 4 тысяч и даже самых древних, афанасьевской культуры, III тысячелетия до Рождества Христова, известно не меньше тысячи погребений. Каждый из мужиков, сидевших у костра в этот вечер, раскопал своими руками по нескольку десятков, а некоторые — и сотен погребений разного времени, и сведения получались очень и очень надежными.
Выходило, что «мое» погребение не такое уж и исключительное и я не первооткрыватель. Что столкнулся я с чем-то достаточно редким, но скорее с каким-то явлением, а не с бессмысленным отклонением от нормы.
— Тебе с Кузьминым надо потолковать, — единодушно заключили археологи.
— Почему с ним?
— А так… Прости, к ночи не охота, а он завтра приедет и много чего порасскажет.
Кузьмин прибыл назавтра на огромном ГАЗ-66, и я уехал вместе с ним в лагерь его экспедиции уже до самого конца августа. На мой вопрос Коля Кузьмин рассказал мне одну историю обстоятельно и подробно. Говорили мы с ним под портвейн и в самой идиллической обстановке — за столом, поставленным под тентом, в удобных плетеных креслах. Где-то в лагере пели под гитару, смеялись девушки, разделывая рыбу для засолки, спускался вечер, и сильнее слышалось бормотание ручья. Солнце садилось — густой желто-малиновый закат раннего августа. Мы сидели за раскладным столиком за замечательным напитком собственной выработки, закуски возвышались горами, и Коля рассказывал очень подробно и медленно, пока совсем не стемнело.
Никакого слова не разглашать эту историю он с меня не взял, и я привожу ее целиком, как услышал. Замечу только, что Николая знаю с конца 1970-х годов, и что он совершенно вменяем и нисколько не склонен к мистификациям; что историю я, грешным делом, проверял, и несколько человек независимо друг от друга подтвердили мне разные ее фрагменты; и что кости погребения, о котором пойдет речь, я видел своими глазами в Петербурге, в лаборатории Института археологии Академии наук.
* * *
…В 1984 году Николай Кузьмин копал на самом юге Хакасии. Место я, пожалуй, называть все-таки не буду, но и секрета оно вовсе не составляет. Место раскопок Кузьмина в этом году проходит по всем официальным отчетам и по нескольким публикациям.Копали два кургана ранней тагарской культуры — примерно VI век до Рождества Христова. Курганы стояли в уединенной долинке, окруженной унылыми голыми склонами, в самой середине ее, метрах в ста от ближайшего склона. Солнце не сразу после восхода попадало в долинку, а вечер наступал здесь раньше. Неслышно сочился ручеек по ржаво-красным и черным камням, подмывал склон.
Место было на удивление скучным, унылым и очень неприятным в темноте. Горожанин может ухмыляться, но этого никогда не сделает человек, который хоть немного путешествовал. Всякий, кто когда-нибудь ходил по земле и не только пел песни про «ветер рвет горизонты и раздувает рассвет», прекрасно знает — в разных местах чувствуешь себя очень по-разному. И если в одном месте можно среди ночи отправиться гулять без всяких неприятных ощущений, то в другом сходить от костра за водой, выйти из палатки на непонятный звук требует серьезных усилий воли. И если человек говорит коллегам: мол, ночевал в «плохом» месте, над ним не смеются, а сочувственно кивают головами.
Так вот, долинка была «плохим» местом, в котором неуютно жить, и палатки разбили в километре от долинки, ниже по ручью. От лагеря уже была видна петляющая серо-желтая лента — пыльная дорога на Аскиз, поля, линия электропередачи, словом — цивилизация. Но и здесь жить было неуютно. Днем работали на поганых курганах, и Кузьмин заметил — люди старались не расходиться далеко, не терять из виду товарищей.
А в лагере, едва закатывалось солнце, отгорал волшебный хакасский закат, тоже становилось неуютно. Сам Кузьмин постоянно чувствовал словно бы присутствие кого-то недоброго. Человека? Может быть, но скорее всего — не человека. Кто-то антропоидный, разумный, но не человек, смотрел из темноты со склонов, как будто подстерегал отошедшего от огня, от палаток. Чтобы сходить за водой, пройти несколько десятков метров, приходилось принуждать себя, и Николай ловил себя на том, что идет и прислушивается: нет ли мягких шагов за спиной или в стороне, в буйных зарослях кустарника? Беспокоило это постоянное ощущение взгляда в спину! Раза два Николай просыпался и сразу, спросонья, готов был лезть в сундук за ружьем — таким сильным было ощущение, что кто-то стоит за тонкой полотняной стеной палатки.
Остальные, вероятно, чувствовали то же самое. Незримое присутствие кого-то гасило смех и шутки. Обычные песни у костра пелись короче и тише, никто не засиживался особенно. Люди сидели нахохлившиеся, мрачные и даже разговаривали мало. Казалось, «экспедишники» старались занимать поменьше места, меньше обращать на себя внимание… Чье?! На этот вопрос не так просто ответить, как кажется…
В общем, невеселый это был лагерь, очень необычный этой своей невеселостью. Да к тому же и раскопки шли как-то необычно…
Курганов было два: маленькие сельские курганы, совсем невысокие, меньше метра. Курганные оградки из серого и рыжего плитняка 4×4 метра хорошо были видны на поверхности. Сколько времени нужно на раскопки такого кургана? Первый день — снимают дерн, обнажают все камни оградки. Бывает ведь, что и не все камни видны с поверхности. К вечеру первого дня курган виден очень хорошо, со всеми тайнами своей планировки.
Снимается подробный план. Тогда же станет видно, грабили этот курган в древности или нет: грабительский лаз-дудка виден очень хорошо, потому что такой лаз и всякое место перекопа заполняет мешаная, разноцветная и очень мягкая земля. Как правило, курганы грабленые.
День второй — углубляют раскоп на одной половине кургана, чтобы видеть, как идут напластования слоев.
День третий — углубляют и вторую половину так, чтобы дойти до основания камней оградки. Теперь уже хорошо видно огромное пятно разноцветной перекопанной земли. Пятно имеет правильную, овальную или прямоугольную форму, потому что это — заполнение погребальной камеры. Это та сама земля, которой засыпали покойника.
На четвертый день художники зарисовывают камни оградки, их тщательно фотографируют, а тем временем археологи выбрасывают цветную мешаную землю из погребальной камеры. С каждым взмахом лопаты их движения все осторожнее — все ближе и ближе погребение. Иногда, если яма глубокая, прокопали уже больше полутора метров, а кости все не показались, не выдерживают нервы: идут в ход металлические щупы, ножи, ведь все знают — погребение должно вот-вот показаться…
Если художники не ленились, а археологи исправно махали лопатами, они дойдут до погребения, а камни оградки можно будет выворотить и отбросить. И весь пятый или пятый-шестой день будет самое интересное — расчистка ножами, зубными щетками и кисточками самого погребения. Археологи будут сидеть в погребальной яме с утра до вечера, расчищая скелет, погребальный инвентарь и сопроводительную пищу.
Вечером пятого или шестого дня погребение зафотографируют, а художник его зарисует.
Все. На шестой или седьмой день можно снимать, упаковывать кости и все остальные находки. Работа сделана, курган раскопан.
Обычно копают сразу два-три кургана, — ведь разнорабочие с лопатами, художники и археологи работают не одновременно. Если копать один курган всем вместе, одни будут работать, а другие простаивать.
Кузьмин и планировал взять оба кургана дней за десять самое большее, благо отряд был опытный, не первый раз выходил в поле. На одном кургане, прямо в центре, росла огромная береза. И странное дело, это невинное дерево тоже вызывало у людей какие-то недобрые чувства. Неприятно оно им было почему-то. Ну, и начали с кургана, где никакой березы не росло. На второй день раскопок начались проливные дожди. В раскопе стояло озеро, и в нем даже завелись жучки, рыбки, головастики — столько времени продолжалось ненастье. Разумеется, копать было совершенно невозможно, а долинка стала окончательно неприятной. Облака тянулись над самыми вершинами холмов, стало очень темно и промозгло. Темнело еще раньше. Глина расползалась под ногами, при каждом шаге чавкало и чвякало; звуки много раз отражались от склонов, рикошетили; шел один человек и нервно оглядывался — не марширует ли за ним целый полк.
Две недели отряд помирал от безделья, пока работать было невозможно. Играли в карты, в какие-то сложные игры, перепели на двадцать раз все известные песни, устроили турнир по шашкам и шахматам. Несколько раз развидневало, начинала просыхать земля, народ уже готовился вершить великие дела… А рано утром дождь опять барабанил по брезенту палаток и тентов.
Кузьмин заметил интересную деталь: облака как будто специально проливались именно над долинкой с курганами. Вот несется, летит облако, его проносит над палатками, и еле успевают брызнуть тонкие струйки из нависшего серого брюха… А над долинкой облако зависает надолго, словно бы еще сильнее темнеет, и льет из него долго и основательно.
Или вообще дождя уже нет, облака явственно светлеют, но именно над курганами расчерчены косые полосы и еще несколько часов льет и льет.
Не через неделю, а через три недели работ дошли до погребальной камеры. Работали в судорожном темпе, нервно поглядывая на небо, и Кузьмин, отправив всех на обед, остался расчищать погребальную камеру.
— Эй! Эй, мужик! — вдруг позвали его. Коля выпрямился в погребальной камере. Как ни размывали дожди и талые снега курган, он все-таки хоть немного, но выше остальной местности. И даже из погребальной камеры Коля с его ростом в метр восемьдесят восемь смотрел сверху вниз на крохотную старушонку. Откуда она тут взялась?!
Старушонка была крохотная, ростом с подростка лет тринадцати, одетая по-деревенски, и за руку держала мальчишку лет трех, не больше. Но что-то было у этого малыша в лице такое, что Кузьмин покрепче взялся за лопату. Что именно углядел он опасного на личике, он не сумел мне объяснить, но уверял, что «так просто» к этому существу не подошел бы. А со сморщенного старушечьего личика буквально полыхали светло-желтые, невероятного цвета глаза.
— Как у рыси, — сказал задумчиво Кузьмин. Кстати, с рысями Кузьмин знаком не только теоретически, и застрелил как-то рысь у истоков речки Есь. Он, право, знал, что говорит.
— Слышь, мужик! Ты в этом кургане все найдешь, чего тебе надо, понятно? Неграбленный он, в нем одной бронзы кило два. Два скелета здесь будет. На этом — слева — ножи, подвеска, шилья, кинжал кованый, зеркало китайской работы, — перечисляла старуха, загибая пальцы. Мальчишка было двинулся куда-то из-за ослабевшей хватки, и бабка тут же дернула его назад:
— Стой, говорю… Не время.
И Кузьмину:
— На втором скелете, справа, возьмешь иголки, нож, серьги красивые. Смотри, мужик, совсем забыла — под той стенкой (бабка ткнула рукой, под которой) еще украшение найдешь, редкое, на лбу носили. И горшки такие здоровенные, в изголовье у обоих стоят. И кости зверей в ногах, коров и лошадей кости, тоже отыщешь.
А вон тот курган ты, мужик, лучше не трогай, — бабка ткнула рукой в курган с березой. — Тебе этот курган не нужен, и только хуже от этого будет.
— Почему? Мне его надо раскопать, задание такое.
— Не понимаешь?! Все что нужно, в этом кургане найдешь, прямо под ногами! А в тот курган — не лезь! Плохо будет!
Глаза у бабки засверкали так, что Кузьмину стало попросту жутко. Стоял Кузьмин по грудь в яме, беспомощно, и положил лопату поперек ямы, чтобы опереться на нее и выпрыгнуть из погребальной камеры. На секунду Кузьмин отвлекся, выпустил из виду старуху с ребенком, а в следующий момент, уже стоя на земле, видел только, как бабка с невероятной быстротой семенит вверх по долинке, прямо на ближайший склон. Кузьмин подивился, с какой скоростью несется бабка, а потом глаза у него заслезились от прямых лучей солнца. Коля перестал видеть этих двух и не понял, куда они делись. Естественно, он не стал больше оставаться один на кургане и, конечно, старательно записал, что же должно быть в недокопанном кургане.
Говоря коротко: в кургане было все, о чем говорила старуха. И ножи, и кованый кинжал, и кольца на пальцах скелетов, и шилья, и подвески, и даже бронзовая диадема — редкое, богато расписанное орнаментом украшение из бронзы, которое носили на лбу, — и как раз «под той стенкой». По-видимому, диадему просто забыли надеть на голову трупа — только так мог объяснить Кузьмин находку такой диадемы.
Старухи с малышом никто, кроме Кузьмина, не видел, и никаких следов на глине они не оставили.
А когда принялись за второй курган с березой, и правда, стало плохо. Гораздо хуже, чем если бы опять пошли дожди.
Перед началом раскопок в отряде было восемь крепких взрослых дядек, кроме самого Кузьмина… Было — потому что через два дня осталось двое — фотограф и сам Коля Кузьмин. Двое сотрудников полегли, как только начали рубить березу. Слетел топор с рукояти, угодил по голове человеку. К счастью, только чиркнул по касательной, но и так кровь хлынула фонтаном. Добрый час выносили раненого с кургана в лагерь, останавливали кровь, перетягивая тряпками рассеченную голову. Скоро парень уже сидел и жалко улыбался иссиня-серой от потери крови физиономией; его морозило, девушки побежали варить бульон для подкрепления сил парня…
Топор насадили на рукоять, Кузьмин сам проверил орудие. А через двадцать минут второй человек скорчился под недорубленной березой: лезвие того же топора он ухитрился вогнать себе в коленную чашечку.
— Неумелый был?
— Какое там! Полжизни в экспедициях. Ни одной травмы за все пятнадцать лет в поле. Да ты его знаешь…
И Кузьмин называет мне человека, которого я и правда знаю, и уж, конечно, не как неумеху. Ездил с археологами, ездил с геологами, действительно полжизни в экспедициях.
Этого раненого унесли в лагерь и тут же повезли за шестьдесят километров в больницу — слишком жутко белела в ране раздробленная розово-белая кость. В экспедицию парень вернулся, но только через две недели.
А пока уезжала машина, еще виднелся вдали шлейф пыли, как вдруг застонал еще один, от острой боли в животе. Да, пил стоячую воду… Но ее и другие пили. И он сам раньше ее пил не раз… Но скрутило его именно теперь, не раньше, не позже, и даже вывезти его в больницу было не на чем. Парня, как говорят грубые «экспедишники», несло с обоих концов, поднялась температура, начинался бред. Одна девица с дипломом медсестры взялась командовать: промыла желудок, накачала парня антибиотиками, завернула в теплое. Весь лагерь помогал умелой девушке.
Только после обеда вышли работать, оставили стучащего зубами парня под ворохом шуб и в окружении девиц. Кузьмин сам взялся за топор. После каждого удара он осматривал, как сидит лезвие на топорище, примерялся… А вокруг стоял, внимательно наблюдал круг парней.
Через полчаса береза рухнула. У-уфф… А еще через час новый истошный крик — парень всадил лопату себе в ногу, почти отрубил большой палец. Опять несли увечного в лагерь, перетягивали жгутом ногу. Едва вернулась машина, ей тут же нашлось новое дело. Этот в экспедицию не вернулся.
— Может, сегодня не пойдем работать? День какой-то несчастливый…
Николай решил, и правда, больше не ходить на курган. Утро вечера мудренее… А ночью двое заболели. Один — гриппом, который подцепил совершенно загадочным способом: ведь экспедиция ни с кем не имела дела почти месяц. Это был первый и последний случай гриппа в экспедиции Кузьмина, происшествие уникальное и совершенно необъяснимое. У другого начался приступ холецистита. Болезнь у него была хроническая, но ведь ни раньше, ни позже…
И сереньким утром следующего дня два человека могли выходить на раскоп: сам Кузьмин и фотограф, смурной мужик лет пятидесяти, с самым отвратительным характером. Ну, и еще шофер. Работы на раскопе фактически остановились.
Второй курган копали не неделю, а все три. Люди простужались, срывались с крутизны, вывихивали ноги, обваривались кипятком, резались ножами и лопатами.
— Осторожно! Бога ради, осторожно! — выстанывал Кузьмин каждое утро. Словно какая-то неведомая сила воевала с бедной экспедицией. Все оставшиеся и вели себя, как на войне… Может быть, потому и избегали неприятностей посерьезнее мелких травм. Во всяком случае, когда оказалось, что машина вовсе не стоит на ручном тормозе и медленно сползает на полную людей палатку, это удалось заметить вовремя. И когда внезапный вихрь швырнул огонь в середину лагеря, занялась сухая трава, все были начеку, аврал получился мгновенный, и большой беды не случилось.
Начинался сентябрь, первые утренники — заморозки под утро. Ломкие сухие стебли травы, покрытые инеем, колыхались по утрам возле палаток. Почти полтора месяца провозились с двумя маленькими курганами, и все яснее становилось — никакой другой работы сделать уже не удастся.
В тихие прохладные дни сентября на глубине метра в погребальной яме пошла кость…
Николай внезапно замолкает, смотрит на зубчатую стену леса, на летучую мышь, чертящую по сиреневому закатному небу. В тишине становится очень заметен этот кочевой, лагерный, такой до боли любимый уют: острые тени палаток на лугу, отсветы костра пляшут на тенте, девушки поют что-то, кажется, что-то задорное и не очень пристойное: «Вот ударили по жопе, отлетели два яйца».
Ясно слышу конфузливый смех девушки, с которой приехал из Красноярска и отношения с которой как раз собирался форсировать сегодня ночью. Маша очень хорошо смеется, смехом домашней девочки, которой и интересно, и неловко.
— Так что там было, Николай?
Николай очень длинно вздыхает, разливает остатки напитка.
— Понимаешь, одна кость, и стоит как-то странно. Видно, что до дна камеры не дошли, а кость — торчит, под углом. Лучевая кость, от локтя до кисти… И со стороны кисти — обрезана.
— Прижизненное повреждение?
— Нет, не заживало, резали, как по покойнику.
В общем, инвентаря в этом погребении не было. Совсем. Сопроводительная пища стояла — два полных сосуда, почти ведерного объема. Кистей рук, ступней ног у него нет; головы тоже нет. Правую руку отрезали почти до плеча: тоже после смерти, рана никогда не зажила.
— Вот, смотри сам.
Николай вытаскивает из полевой сумки, дает мне пачку фотографий, подсвечивает фонариком. И правда, очень странно: скелет стоял на коленях в странной, скомканной позе. Левая нога стоит на колене, правая уперта в пол погребальной камеры. Спина и шея мучительно выгнуты вверх, обрубок правой рук упирается в пол, левая рука без кисти поднята над отрезанной головой.
— Неужели не видишь?!
И тут до меня вдруг доходит, и по коже пробегает то ли мороз, то ли жар, горло перехватывает, и я буквально не могу вздохнуть. Бог мой, да он же поднимался в могиле! Перевернулся, подтянул под себя ноги, выгнул спину, на которую навалилось несколько тонн земли, пытался встать…
— Коля… У него же головы…
— Головы нет, уже хорошо… А вот другое вырезать забыли.
Коля опять предоставляет мне соображать самому, и опять очень слышен негромкий разговор, переборы гитары, Машин смех в лагере, в нескольких десятках метров.
— Ты фильм видел про зомби, американский?
Мотаю головой, потом соображаю, что меня уже почти не видно, и подаю голосом знак, — мол, нет, не видел.
— А я видел. Снимали их ученые на Гаити, договорились с колдунами. Зомби — это очень материалистично, никакой мистики, никаких потусторонних сил. Это когда печенка начинает работать вместо сердца, сокращается, как насос. У некоторых людей после смерти печень так начинает работать, в аварийном режиме. Почему не у всех и почему именно у этих — не знаю. Конечно, они не такие, как мы. Печень работает хуже, энергии у них гораздо меньше. Движения замедлены, бегать почти не могут, послабее живых. И к голове крови притекает немного, поэтому они не умные.
— Неужели в фильме показаны зомби?!
— Самые натуральные. Я же тебе говорю, это не ихний «жутик». Ученые снимали фильм, вполне научный фильм и предназначенный для ученых; а колдуны им даже помогали. Самое важное дело для колдуна, оказывается, — понять, кто после смерти может стать зомби, и сделать так, чтобы зомби слушался его. Тогда зомби и правда можно напустить на кого угодно. Зомби слабый, но ранить-то его нельзя, он упорно будет вставать и снова идти, делать, что приказали; действует и это, и страшненькие все-таки они, не понять, живые или мертвые.
— Особенно, если люди его сами же хоронили, а он вернулся…
— Да, представляешь впечатление?! Вот они и принимали меры.
— То есть тот, на Подъемной, ему вырезали печень — и все стало в порядке? Не встал? А этому у тебя тут — не вырезали, и потому… гм… эффекты начались? Так?
— А ты можешь дать другое объяснение?
— Не могу. Но почему в слое поселения?
— А ты разве не знаешь, что шамана часто хоронили на месте поселения? Чтобы поселок охранял?
— Ладно… А зачем отрезать кисти рук, ноги, голову? Как же он будет охранять?
— А откуда ты знаешь, в каком смысле было это «охранять»? Может, шаман должен был магическую силу им всем давать? А руки-ноги тут ни при чем?
— А если вырезали печень, то зачем руки, ноги, голова отрезаны?! Он же все равно не встанет!
— Может, на всякий случай? Так спокойнее…
— Смотри-ка, все ты продумал.
— Все не все, а много чего передумал с тех пор, как то погребение брал.
И даже в почти полной темноте я хорошо вижу улыбку Коли — такая она широкая и ехидная.
— Остается только понять, почему дождь не переставал и что за старуха с мальцом.
— Все понять хочешь?!
— Желательно…
— Знаешь, как росла эта береза? Главный ствол корня проходил через левую сторону груди, вот как. Ребра раздвинул и охватил все ребра и позвоночник. Из скелета росла она, береза, вот так.
А про дождь, я думаю, ты слышал…
Да, про дождь мы оба слышали, это уж точно. Про то, как один очень известный археолог проводил разведку… в одной соседней автономной области, совсем недалеко от Хакасии. Ехали на огромном трехосном ГАЗ-66, шесть человек, целый кочующий городок.
Нашли курган, времени сооружения которого точно никак не могли определить. Первые века по Рождеству Христову, точнее трудно. Курган располагался в странном месте — в сухом русле реки; в том месте, где река стекает с гор и разливается по равнине.
Стали копать, и курган оказался необычайно глубоким, гораздо глубже остальных известных. Два метра… Три метра… Что интересно, курган трижды пытались ограбить. Три грабительские «дудки» шли от поверхности. Одна кончалась уже в метре от поверхности. Вторая — от силы в полутора. А третья была глубже всех — на два с половиной метра уходил под землю узкий, сантиметров тридцать в диаметре, лаз. В самой нижней части лаза навсегда замер скелет того, кто его копал столетия назад. Так и остался этот неизвестный, головой почти что вертикально вниз и без всяких внешних повреждений. Видно было — перед смертью он пытался вылезти наружу, бился в узости змеиного прохода… и не успел. Что погубило его? Внезапный приступ удушья? Сердечная болезнь? Тайная отрава? Кто знает…