Бушков Александр Александрович. Сибирская жуть

   И только тут дошло до меня, насколько прав мой приятель. Мне живо представилось, как тянем мы на санках грубые мослы, с потеками обмерзлой крови, через Школьный проулок на главную улицу, а из дома напротив выходит, например, Римка Юркина, на которую я не дыша оглядывался по десять раз за урок с соседней парты… Случись такое, впору провалиться от стыда сквозь землю.
   А Гыре пришлось бы еще труднее. Он был года на два постарше меня и хотя еще не окончил семилетки, но уже считался почти что взрослым парнем. Его запросто пускали на вечерние сеансы. Он даже дружил в открытую с одноклассницей Галькой Петуховой и провожал ее из клуба домой. Правда, жила она на другом краю села, на Московской заимке, однако частенько приходила вечерами к школе на пятачок, где обычно собиралась молодежь, в аккурат напротив переулка, через который шла прямая дорога из Пашина лога.
   Словом, выход был действительно один — отправиться за лошадиными костями под покровом тьмы. Верно, и это не гарантировало от нежелательных встреч на улице и за селом, но все же снижало их вероятность.
   Чтобы не вызывать лишних подозрений у наших приятелей и не выслушивать назойливых расспросов о задуманном предприятии, мы договорились с Гришкой встретиться за деревней, у поскотинных ворот, до которых каждый добирается поодиночке.
   И вот, едва стемнело, я наскоро похватал толченой картовницы с хлебом и солониной, надернул теплую отцовскую фуфайку и, сказав матери, что сбегаю, мол, на Шолохову катушку, отправился совсем в другую сторону, «на охоту».
   Вечер был тихим и довольно морозным. На небе сиял молодой месяц, но свету он давал еще слишком мало, чтобы рассеять густеющую темноту. Снег был сухим, жестким и звучно скрипел под валенками. Для пущей конспирации я пошел не улицей, а огородами, держась собачьих троп и волоча за собой санки на длинном поводке; потом нырнул в знакомую дыру в жидком тыне, примыкавшем к бревенчатому заплоту пятой бригады, и наконец выбрался на дорогу, которая вела к нязьмам, к зерносушилке, называемой у нас мангазиной, и к тем поскотинным воротам, где назначалась встреча с компаньоном. Дорога была безлюдной. Только у мангазины попался навстречу мельник Андрей Мясников, возвращавшийся с мельницы, но он ничего не сказал, а лишь молча кивнул мне, словно бы с пониманием и одобрением нашей затеи, и пошел дальше в своей белой от мучной пыли тужурке.
   У раскрытых ворот поскотины никого не было. А тьма между тем все сгущалась, и мороз становился все забористей. Слабый свет от ломтя луны принимал какой-то молочно-бледный оттенок, отчего сплошные снега, лежавшие за поскотиной, казались погруженными в туман, а лес перед ними — слишком мрачным, особенно — высокий гребень кладбищенских берез, угрюмо выделявшийся в глубине.
   Мне стало жутковато, и я уже втайне пожалел, что так легко согласился на ночной поход за этими дурацкими костями. Ведь впереди еще были километры пути в пустынных снегах, в темном логу, по берегу застывшего Пашина озера, в сумрачном зимнем лесу, где вполне могли объявиться волки и даже черти… Когда я живо представил все это, у меня под фуфайкой забегали мурашки.
   Однако в эту минуту раздался короткий свист, и, оглянувшись, я увидел бежавшего ко мне Гыру с санками.
   — Пришел? Не сдрейфил? — крикнул он. — Ну, молодцом. А то я уж думал, что одному придется идти на промысел.
   — Молчи, свистун, ты бы один и к поскотине струсил, — попытался я сбить с приятеля излишнюю спесь «старшего».
   — Ну-ну, не забывайся, отрок. Мне не впервой бродить по ночным полям и лесам. Не забудь, что я два сезона прицепщиком отбухал. А там всякое бывало.
   На это мне нечего было возразить Гришке. Он хоть и любил прихвастнуть, но действительно уже не одно лето работал на взрослых работах — был и прицепщиком, и пастухом, где ночные смены — привычное дело. Я же покуда мог похвалиться лишь тем, что гонял с конюхом лошадей в ночное да возил копны на покосе у Кругленького, с ночевками на сеновалах кошар. Это тоже было почетно, но лишь на детском уровне, поэтому, чтобы уесть товарища, мне пришлось искать другой ход:
   — Прибавь еще ночные дежурства с Галькой Петуховой, — съязвил я.
   — С Галькой? О, с Галькой нигде не страшно, даже и на кладбище.
   Так, с нарочитой беспечностью болтая и подначивая друг друга, быстро шли мы, почти бежали по снежной равнине, держа на поводках легко скользившие салазки. Дорогу до спуска в Пашин лог одолели почти незаметно. Несмотря на наступившую ночь и полное безлюдье, мы, кажется, не испытывали особого страха. Однако подслушавший наш разговор, наверное, заметил бы преувеличенную бодрость и громкость голосов, звучавших среди снежного безмолвия. На косогоре, перед тем как спуститься в лощину, Гыра остановился и, вглядываясь из-под руки в сумеречную даль, картинно произнес:
   — И видят: на холме, у брега Днепра, лежат благородные кости…
   — Их моют дожди, засыпает их пыль, и ветер волнует над ними ковыль, — подхватил я с дурашливым подвывом.
   — Не вой, болван, а то волков накличешь, — сказал Гыра шипящим баском, и я понял, что как он ни храбрился, у него тоже подрагивали поджилки. Однако не спешил его осуждать. Молчаливая, чуть подсвеченная с неба разложина, которая открылась теперь перед нами, не особенно манила в свое лоно. И хотя мы прежде бессчетное число раз бывали у Пашина озера, особенно летом, и знали здесь каждую тропинку и каждый кустик, сейчас мрачноватая котловина с островками темного леса внизу казалась чужой и неприветливой. Мне вдруг расхотелось спускаться в лог за добычей.
   — Едва ли чего найдем впотьмах. Может, лучше утречком пораньше, а? — как бы между прочим поделился я сомнением.
   Но Гыра даже не повернул головы в мою сторону. Все так же пристально всматриваясь в сумрачную долину, точно прикидывая расстояние, он процедил сквозь зубы, притом почему-то по-немецки:
   — Морген, морген, нур нихт хойте — заген алле фауле лейте.
   Поскольку я был в немецком не силен (мы только приступили к его изучению, да и то занятия вел физрук), я удивленно уставился на Гыру, и он снисходительно перевел для меня тарабарщину:
   — Завтра, завтра, только не сегодня — так говорят все ленивые люди.
   — Трусливые, — уточнил я самокритично.
   — Пока — ленивые, — сказал Гыра.
   А помолчав, он добавил с серьезной раздумчивостью:
   — Чертей здесь нет, это точно. Какой черт попрется в эдакий морозище к обглоданным костям? А вот лиса или волк могут забрести по старой памяти. Но я для них приготовил «перышко».
   И Гыра, отвернув полу шубейки, вынул из ножен свое знаменитое «перо» с наборной плексигласовой ручкой, подаренное ему старшим братом-фэзэошником. Длинный нож тускло блеснул в воздухе и с глуховатым звяком снова был отправлен в ножны. Это оружие, признаться, не особенно успокоило меня, скорее даже усилило тревогу за исход нашего сомнительного предприятия, но анализировать ощущения уже было некогда. Гришка, спрятав нож, решительно зашагал по дороге в лог, и мне ничего не осталось, как последовать за ним.
   Санки покатились под гору, обгоняя нас, и теперь их приходилось придерживать за поводки, точно охотничьих собак, рвавшихся вперед, навстречу добыче. Гыра даже попробовал прилечь на санки, чтобы скатиться с горы, но дорога была не торной, полозья под гнетом проваливались в снег, и санки не ехали.
   Чем дальше мы погружались в лог, тем выше поднимались сугробы. Они обступали нас с обеих сторон, особенно вспучиваясь там, где березы подходили близко к дороге. Да и сама дорога становилась все более рыхлой, со снежным горбом между колеями. Идти было все труднее, и я даже упал раза три, а Гришка каждый раз восклицал с издевкой: «Подвинься, я лягу!» или: «Чо нашел?» — и подхохатывал с натужным весельем. Наконец слева за деревьями показалась продолговатая котловина Пашина озера, замерзшего и занесенного снегом.
   — Теперь уже рядом, — сказал Гришка, уверенно шагавший впереди. — В случае чего — ори. И как можно громче, понял?
   Видно, и он не особенно надеялся на свое обоюдоострое «перо», коли советовал помогать криком «в случае чего». В логу было заметно темнее, чем наверху, в чистом поле. Даже белокорые березы казались черными и угрюмыми. Полумесяц потускнел, подернутый дымчатым облачком. Вокруг него колючим блеском мерцали звезды, однако и от них свету было немного на заснеженной земле. Деревья совсем не давали тени, и если все же были видны довольно четко, как и санная дорога, и Гришка, семенивший впереди, то это, казалось, благодаря самосвечению нетронутых снегов. В логу было совершенно безветренно и тихо, и в этой мерзлой тишине с особенной пронзительностью слышался скрип снега под ногами и шуршание санок.
   — Эх, надо бы собак взять! — крикнул Гришка.
   Я хотел было ответить ему обычным присловьем, что, мол, хорошая мысля приходит опосля, но промолчал, скованный подкрадывающимся страхом.
   Вот, наконец, Гришка свернул с дороги и побрел, утопая в снегу, в сторону черемухового колка. К нему вел единственный санный след, уже порядочно занесенный снегом. Я тоже свернул за приятелем.
   Идти было трудно. Непрочный наст проваливался под ногами, и если бы не штанины, предусмотрительно выпущенные поверх валенок, мы бы тотчас начерпали стылого снега. Я старался ступать в Гришкины следы, но его шаг был слишком широк для меня, невольно приходилось бить свою тропу. Рубаха прилипла к спине. Хотелось лечь на снег и передохнуть, но мой компаньон упрямо ломил вперед без перекуров, отставать от него было страшновато, и я из последних сил тащился за ним, волоча по сугробам свои салазки с саноотводами.
   Чем ближе мы подбирались к добыче, тем больше пестрело следов на снегу — от самых крупных, в ладонь, не то волчьих, не то собачьих, до меленьких, видимых только вблизи тропы, — мышиных или ласкиных. Впрочем, следы были явно не свежими, расплывчатыми, запорошенными снегом.
   У самого колка увидал я выбитую площадку, как бы очерченную кругом разворота саней, на ней-то и лежали «благородные кости», белые, словно облитые известью. Мне представлялся огромный лошадиный скелет, с головой, ребрами и ногами, но костей оказалось куда меньше. Видимо, часть из них уже растащило зверье. А те, что остались, валялись на снегу в «разобранном» виде и беспорядке. Даже от станового хребта торчал лишь обрубок с несколькими грудинными ребрами. С него-то, не мешкая, и начал Гыра погрузку сырья.
   — У тебя с отводами, клади всю мелочь, а я завалю эту хребтину, — почему-то шепотом сказал он мне.
   Я бросился собирать мослы, ребра, копыта с бабками и укладывать их, как поленья, повдоль санок, сверху положил тазовую кость и притянул весь воз припасенной веревкой. Кости были удивительно чистыми, гладкими, будто выточенными на станке. Гыра тоже увязал свой груз и, направляясь к тропе, просипел с сожалением:
   — Головы нет, а была голова, сам видел.
   Хотя груженые сани тянули порядочно, все же идти назад по проторенным следам было легче, и мы скоро выбрались на дорогу. Здесь, у кромки леса, Гыра остановился передохнуть. И снова стал ворчать, досадуя на исчезновение черепа:
   — Целый пуд костей! Надо же! Неужто его уперли волки?
   Покачал головой сокрушенно и вдруг, взмахнув руками, заорал с паническим ужасом:
   — Череп! Смотри — скачет череп!
   Я резко оглянулся, прошитый дрожью, и действительно увидел, что вдоль пробитой нами тропы, неловко подскакивая, мчится в сторону колка что-то белое и ноздреватое. Оно и впрямь было похоже на скачущий череп.
   — О-о-ой-ой-ёй! — завопил Гыра с каким-то утробным отчаянием, точно ему наступили на чирей.
   — А-а-а! — невольно заблажил и я вслед за ним.
   И наши голоса, накладываясь один на другой, троекратно отдались эхом в глухом логу, словно в колодце. Череп между тем, погружаясь в сумрак, сделал кубаря и, белесо сверкнув, исчез за гребнем дальнего сугроба.
   С минуту мы стояли молча, оглушенные увиденным. Я чувствовал, как на мне шевелится шапка, а ноги, теряя упругость, становятся ватными и примерзают к снегу. Гыра первым пришел в себя.
   — Дергаем отсюда! Нечистое место! — крикнул он сдавленным голосом и помчал по дороге так, что санки его запрыгали по снежным ухабам и застучал по доске обрубок хребтины.
   Я тоже автоматически затрусил вперед, с трудом передвигая непослушные ноги. Скоро дорога пошла в косогор, но это не сбавило Гришкиной рыси. Кажется, даже напротив.
   — Аллюр два креста! — сердито понукал он себя и пер с припрыжками, отчего санки его мотались по дороге от обочины к обочине, грозя перевернуться.
   За ним и я, несколько оправившись от парализующего ужаса, несся теперь «аллюром» и почти на чувствовал тяжести груза.
   Вскоре косогор кончился, мы вылетели на гладкую дорогу, прочищенную тракторным клином, и еще некоторое время чесали не сбавляя скорости по равнине среди волнистых снегов, освещаемых тускловатым полумесяцем. Потом Гришка постепенно перешел на шаг. И сделал это вовремя, потому что у меня скололо бок, сдавило дыхание, и я уже готов был рухнуть в сугроб на обочину. С полкилометра мы прошли молча, отдыхиваясь и одумываясь. Затем Гыра остановился, поднял физиономию к луне и уныло по-волчьи завыл:
   — У-у-а-а-у-ы-ы…
   — Да ты чо, совсем с катушек съехал? — сказал я сердито и не без страха.
   Здесь, в сумеречном заснеженном поле, звуки эти навевали отнюдь не игривое настроение.
   — Я представил, как пел волк у тех костей, а рядом скакала конская голова.
   — Может, это все же был заяц? Уж больно похоже оно прыгало, а потом крутанулось, сметку дало…
   — Сам ты заяц! Хэх, — нервно хохотнул Гыра. — Я что, зайцев не видел? От черепа не отличу? А черные глазницы, а белый оскал, и все без звука — куда это денешь? Ты слыхал, что раньше в Пашином озере кони тонули, а потом видели в логу скачущие головы?
   — Я слыхал, под Гладким Мысом…
   — Да и здесь их хватает, — оборвал Гыра мои возражения. — Только ты об этом никому, понял? Иначе сниться начнут или встречаться ночами. Нечистая сила тайну любит, болтунам она мстит без жалости. Это уж я знаю.
   — Так, может, бросить эти чертовы кости? Они ж сырые, мерзлые… Куда мы с ними?
   — Во-о, «завыла, как заплатила…» Сейчас, брошу, как же. Такие версты отмахали, столько страху натерпелись… Да этим костям теперь цены нет. Пусть только не примут! — погрозил Гыра кулаком куда-то в небо.
   Чтобы не встретиться с кем-нибудь, мы вошли в село не прямым школьным проулком, а через мангазину — Юшковым, в который выходил огород наших соседей. Почти моим путем. Однако в последнюю минуту решили кости домой не тащить, а сразу везти их в сельпо и сгрузить во дворе, у конторки приемщицы «Утильсырья».
   Для этого все же пришлось почти целый околоток пройти по главной сельской улице, но, к счастью, никто нам не встретился. Время уже было довольно позднее. На высоком сельповском крыльце сидел в тулупе сторож дядя Викул. Он с полуслова понял нас и пропустил во двор.
   А назавтра приемщица Фая, поколебавшись некоторое время, махнула рукой и приняла лошадиные кости. Правда, с большой скидкой «на сырость», но мы не стали торговаться. Видимо, успокоилась, смирилась с таким исходом дела и лошадиная голова. Во всяком случае, она никогда больше не являлась нам ни наяву, ни в самом кошмарном сне.
   И все же явление скачущей конской головы долго было памятно нам. Мы знали, что, по народному поверью, увидеть ее, равно как и лошадь во сне, — это нехорошо, это — ко встрече с кривдою, с большою ложью и коварным обманом. И сперва, по отроческой наивности, посчитали тем коварством решение приемщицы заплатить нам половинную цену за кости, добытые с таким трудом и риском, а позднее невольно усматривали козни конского черепа в какой-нибудь схваченной двойке по химии или в синяке, прилетевшем в мальчишеской драке, или в коварной измене подружки, пригласившей на дамский вальс залетного городского фраера вместо тебя… Да мало ли было у нас ребячьих невезений!
   Теперь же вот, через сорок лет вспоминая ту страшную историю, я вдруг подумал: а что, если скачущий череп и впрямь был знамением, неким предупреждением не только мне и Гришке, но всему нашему поколению, вступавшему в жизнь?
   Ведь, в сущности, и Гыра, оттрубивший годы и годы на норильских стройках, и Ванча Теплых, мотавшийся в геологических партиях, и Минька Евгеньин, волохавший в колхозе на разных работах, да и я, грешный, рискнувший взять роковое перо русского писателя в стране, где своих пророков не бывает, — все мы, в сущности, прожили жизнь в плену великого обмана. И теперь вот встречаем старость уже среди вселенской лжи и кривды, униженные, обворованные, доведенные до нищеты, лишаемые последних корней, связывающих нас с родной почвой. У нас отнимают все — имя, язык, историческую память, право любить свое отечество и быть хозяевами на своей земле. Но скачущему черепу, видно, и этого мало. У нас отнимают еще и будущее — наших детей и внуков, направляемых неведомой рукой в «чуждые пределы», где нет понятий ни о чести, ни о совести, ни о духовном родстве с предками, ни о святости родительских могил…
   Увы, все это не сон, а явь. Хотя и не укладывается в голове. Наверное, даже в лошадиной.

Языческие отголоски

   Какую странную судьбину
   Мне всемогущий начертал!
   Подумать только: при лучине
   Я книжки первые читал.
   Подумать только: домотканый
   Носил кургузый армячок.
   Спал на печи, где непрестанно
   Скрипел невидимый сверчок.
   В какой стране все было это,
   В какие средние века?..

   Так попытался я когда-то выразить удивление поистине уникальной судьбой нашего поколения, в особенности долею тех из нас, кто вырос в сельской глубинке.
   Эти приметы «средневековья», совпавшего с порой нашего детства, можно продолжать до бесконечности. Деревянная самопряха, кросны для ручного ткания холста и сукна, ручная же мельница о двух камнях-жерновах, березовые каток и рубель вместо утюга — все это было привычным в каждой избе, как часы с медными гирями до пола или раскидистый фикус до потолка…
   Старое сибирское село и всегда-то отличалось консервативным бытом, а в тяжелые военные годы оно вообще было отброшено на столетия назад. И дело не только в обращении к самодельным туескам, самокатным валенкам-пимам или домотканым шабурам. Все было гораздо сложнее.
   Началось возвращение назад и культуры духовной, притом даже не к средневековью, а к самым что ни на есть первобытным, языческим временам…
   Прошу заметить: не падение, но возвращение к прошлому, стихийное возрождение его.
   Наверное, это было связано не только с разрушением хозяйства и всяческой торговли, обмена продуктами труда. Они и прежде не особо развиты были в сибирской стороне, во всяком случае, в наших селах, удаленных от городов, от железных дорог и живших довольно замкнуто. А пожалуй, в неменьшей мере было следствием разрушения христианской церкви и всего пласта многовековой культуры, созданного и хранимого православием.
   Ныне многие храмы восстанавливаются. Следовало бы лишь помнить при этом, что порушены храмы были не только на площадях, но и в человеческих душах. Воинствующий атеизм, как ни печально, в считанные годы собрал обильную жатву.
   Было ли сопротивление кощунству безбожников? Конечно, многие верующие, внешне подчинившись служителям, распространителям, проповедникам чужестранного учения, в душе остались верны своему Богу и даже продолжали тайные богослужения. Редко в какой избе не висела икона Богоматери — нашей российской покровительницы и заступницы.
   Однако надо признать, что немалая часть народа, простого, трудового, обескураживающе скоро смирилась с безбожием. Ослабление религиозного чувства коснулось даже старообрядческих семей, каковой была, к примеру, наша.
   Конечно, тогдашние деревенские люди не были убежденными атеистами. Они не отрекались от Бога, не предавали его, а лишь забывали о нем на время, сбитые с панталыку. Однако стоило случиться общей беде, какой явилась страшная война, положившая в землю половину мужиков, село снова обратилось к вере, к Богу. Не было семьи, где бы не молились о возвращении домой родных и близких. Даже мы, лишенные крещения несмышленыши, ложились спать с молитвой за отцов и братьев.
   Но поскольку церкви были порушены, священники сосланы или расстреляны, богослужебные и святоотеческие книги изъяты и уничтожены бесовским воинством Емельяна Ярославского, то к вере, прежде находившей укрепление в храмовом богослужении, стало примешиваться языческое суеверие. А христианские обряды еще более тесно и затейливо стали переплетаться с языческими. Разве не удивительно, что мы, дети атомного века, воочию видели все это: и предрождественские гадания на блюдце, на петуха, на зеркало; и святочные шествия «машкарованных», и катания на Масленицу с ритуальными кострами, и венки в Троицын день, и обливания водой на Ивана Купалу…
   Все это наполняло нашу жизнь не только внешней поэзией ярких ритуалов, но и внутренней таинственностью, верой в чудеса, в нечистую, неведомую и крестную силу.
   Годы те не отличались беспечностью и благоденствием, бед и горестей хватало, а они, как известно, не приходят к людям без коварных козней этой нечистой силы.
   Когда-то замечательный писатель Иван Бунин говорил, что это он должен был написать о Пушкине, ибо кто же лучше него, выросшего в деревне, в «русском подстепье», среди «бледных, как саван, овсов», может описать жизнь великого поэта в Михайловском, в Болдине, кто лучше его знает быт и нравы усадебного дворянства, крестьянской общины, всей русской деревни? Может, кому-то эти слова Бунина кажутся излишне самонадеянными, но мне они близки и понятны.
   Все мы проходили в школе тургеневские «Записки охотника», и, наверное, многим полюбился чудесный рассказ «Бежин луг». Но я вот тоже часто думаю ревниво, что разве могли его так любить и понимать городские ребятишки, как любили и понимали мы? Разве дано им прочувствовать с такой силой, положим, то леденящее кровь место в рассказе, когда таинственный ягненок у мельницы в ответ на ласковые приговаривания «бяша, бяша» вдруг оскаливает зубы и повторяет: «Бя-яша, бя-яша»? Чтобы понять весь колдовской, весь мистический ужас этой сцены, надо быть деревенским человеком, не однажды посидеть у костра в ночном, знать деревенский мир изнутри, понимать языческую и пантеистическую душу селянина.
   Пожалуй, деревня всегда несла в себе не только больше веры, но и суеверий. И хотя метко сказано мудрецом, что деревню создал Бог, а город — дьявол, но у меня такое ощущение, что в городе самому дьяволу жить просто негде, как, впрочем, и более мелкой нечистой силе — чертям, кикиморам, лешим, водяным, домовым… Все это жители чисто деревенские, ибо обычные места их обитания — чердаки, подполья, хлевы, старые мельницы и заброшенные кладбища — естественней вписываются в деревенский быт и пейзаж, нежели в городской. Правда, теперь в городах вроде бы стали появляться всяческие барабашки, устраивающие переполох в квартирах многоэтажек; однако в это как-то плохо верится.
   Но если все действительно так, то, значит, пришли времена, когда и нечистая сила побежала из деревни в город, как бежали когда-то мы на призрачный свет городских фонарей с чисто дьявольским упрямством.
   Хочу заметить, что слова «нечистая сила» я употребляю с некоторым внутренним сопротивлением, особенно когда речь идет о домовом. Мешает негативный оттенок. А ведь к домовому, при всей его безоговорочной принадлежности к этой темной силе, отношение у деревенских людей самое доброжелательное. Есть, конечно, и страх перед ним, как перед всем неведомым и загадочным, но куда больше почтительности и дружелюбия. Его даже порой называют по-свойски соседушкой, дедушкой и другими ласковыми именами.
   Раньше, когда крестьянская семья переезжала на новое место жительства, то хозяйка, отправив из старого дома и двора все — мебель, одежду, посуду, ребятишек, корову, телят, кошек и собак, — в последнюю минуту прощания с покидаемым гнездом не забывала пригласить с собою и домового.
   Она открывала подполье, опускала туда клюку, которой загребают угли в русской печи, и приговаривала: «Дедушка-соседушка, пойдем с нами жить». А потом тащила эту клюку волоком до нового жилища и опять опускала ее в подполье, точно бы высаживая туда соседушку. Все знают, что ведьмы летают на метле, но, наверное, не всем известно (особенно среди горожан), что домовой ездит на клюке, на кочерге. Во всяком случае, так думали в прежние времена.
   Есть и другие представители нечистой силы, с которыми деревенские люди в добрососедских отношениях. Например, лешие. Правда, в отличие от домовых, они живут вдали от людей, в темных лесах, настоящими отшельниками, однако, по народным представлениям, это не мешает им быть во многом схожими. Если домовые как бы стерегут человеческое жилище, то лешие — окрестные леса. И внешне они похожи: оба этакие сухонькие старикашки, легкие на ногу, проворные, с хитроватым прищуром глаз и жидкой бородкой. В моем детском воображении они чем-то напоминали «дедушку Калинина». Есть сходство и в необыкновенной распространенности этих невидимых особей из параллельного мира: как не бывает дома без домового, так не бывает леса без лешего.
   Но, повторяю, при всей их внешней благообразности и безобидности, лучше все же не встречаться с ними, не говоря уж о всяких ведьмах, оборотнях, водяных и прочих чертях и бесах. Нечистая сила и есть нечистая сила. Она всегда темна, лукава и коварна. Нечисть, одним словом. И недаром с нею связаны самые страшные истории и сказки, были и небылицы, которых мне довелось немало услышать в истинно языческую пору моего деревенского детства.