Страница:
Это то самое место, где у нас вчера начались проблемы, и я просто молча киваю.
— А там не только музыка… — продолжает Женя. — Там еще много чего… И вообще погано.
— Я слышал шаги, Женя. И как будто кто-то огромный вокруг палатки ползал.
— А выйдешь — и нет никого? — понимающе смеется Женя, и я опять ему киваю.
— И огоньки видели?
— Нет… Огоньков я не видел. Какие они, огоньки?
— А они возле реки, огоньки. По двое, зеленые и красные. Надо спуститься и подождать, тогда они спускаются.
— Откуда спускаются?!
— По Дружинихе спускаются, из ущелья между холмом и останцем террасы… Надо стоять, и тогда они приходят.
— Попарно, говоришь?! Так, может быть, это глаза?!
— Нет, наверно, не глаза, очень низко. И, бывает, высоко по склону поднимаются и там в разные стороны расходятся… Вот красные огоньки, бывает, идут высоко. Костя видел, даже вот так…
Женя показывает, что красные огоньки могут двигаться на уровне плеч и даже головы человека.
— Так вы что, их поджидали, огоньки?
— Изучали, — строго поправляет меня Женя. — Смотрели, в контакт не вступали.
Тут только до меня доходит, что с огоньками я не имел дела совершенно случайно — вовремя, оказывается, она заорала, Ирина. Впрочем, уверен: с огоньками я бы тоже ни в какие контакты вступать бы не стал.
— Да вы не думайте… — Женя понимающе улыбается, ласково касается моего плеча. — Мы же осторожно…
Разговор с остальными ребятами шел вечером, в идиллической обстановке лагеря, костра и чая. Этот разговор лишний раз показал: я все узнал последним в экспедиции. Все всё давно знают: музыка, шаги невидимок, напряжение, огоньки… нелегкая их побери.
— Ребята… Вы хоть понимаете, с чем дело имеем?!
— Догадываемся…
— Парни, вы того… Не очень бы лезли, а?! Вам, надеюсь, в призраки пока не захотелось? Так сказать, в привидения археологов с Дружинихи?
Впрочем, я уже знаю: говорить об опасности, риске с моими парнями бессмысленно. В этом месте у них сразу же делается совершенно пустой взгляд, в том числе у самых умных, и начинаются детские разговоры из серии: «Да все равно же ничего не будет»…
Так и есть:
— Да что там… Интересно же… Только ночевать там все равно погано…
И тут только до меня доходит…
— Парни… А может быть, местные про это тоже знают? К нам же на раскоп вечером только раз пьяные пришли и тут же уметелили? Может, боятся?!
И тут парни меня снова поражают. Они дружно смотрят на меня с эдакой добродушной снисходительностью, как на маленького и не очень умного ребенка.
— Местные?! — говорит Вадик. И интонация у него… Ну, примерно такая интонация могла быть у альпиниста, штурмовавшего Эверест, и вдруг обнаружившего, что эти местные даже и в носильщики не годятся. — Местные?! Да они обгадятся от страху, если близко подойдут ночью к раскопу! Мы по таким местам ходили, куда местные ни в жизнь не сунутся!
Глава 17
Глава 18
Глава 19
Это было в одном из самых хороших, самых светлых мест, которые я знаю в Сибири, — в селе Юксеево. Место и впрямь потрясающее — огромное село, протянувшееся вдоль реки. Крутые откосы Енисея, на них домики села, много больших низких островов, а на правом берегу — высокие горы Восточной Сибири.
Село красивое, интересное, а въезжаешь в него через огромный Юксеевский бор. Бор этот заповедный, его не рубили никогда, и в бору много сосен чуть не в два обхвата толщиной. Изобилие рыжиков в этом бору не поддается описанию, а на берегу Енисея почему-то именно в Юксеево стоят ивы, которых я нигде больше в Сибири не видел, — высотой метров 20, и тоже в полтора обхвата.
В Юксеевском лесничестве много лет стоял стационар Института леса Академии наук. Пока на нем работал мой близкий друг, место было для меня открытым, и не один день, даже не одну неделю провел я в этом замечательном месте.
В Юксеево всегда почему-то снились необычные сны. Почему? Я не берусь объяснить. Но всякий раз и все люди, жившие в Юксеево, рассказывали о необычных, очень ярких и, очень может быть, вещих снах. Я слишком плохо разбираюсь в этом, чтобы утверждать, вещие ли были сны (очень может быть, я просто не умею эти сны правильно понимать). Но, во всяком случае, яркие цветные сны здесь снились даже тем, кому не снились никогда и нигде, это точно.
В 1995 году в Юксеево остановилась наша комплексная экспедиция. Одна из программ должна была изучить даты жизни и смерти местного населения. Работа эта деликатная, люди воспринимают ее по-разному, а вот результаты могут быть очень интересными. Дело в том, что жители большинства сел (особенно четко мужчины) очень определенно делятся на две группы — долгоживущих, помирающих редко до 60; и короткоживущих, у которых прослеживается два пика ранней смертности: 16—21 год и 33—38 лет. О причинах этого явления можно написать отдельную книжку, но сейчас важнее, как получают нужные сведения. Нужно идти на кладбище и переписать на всех могилах все даты рождения и смерти.
Работа, может быть, и не очень оптимистическая, но и не особенно трудная и даже, пожалуй, приятная. Потому что дело было в июле, и весь день стояла тяжелая жара. Тяжелая континентальная жара. Установился антициклон, и надолго. Весь день или нет ни облачка, или какие-то размытые облачка, отдельные, не делающие погоды. Уже в восемь часов жарко. К десяти утра высыхает роса в самых дальних уголках леса, и все пронизано светом, теплом, жаром, солнцем, жужжанием насекомых, полетом бабочек и птиц.
А в жаркий день на кладбище под высокими деревьями прохладнее. Экспедиция стояла в Комарово, и там кладбище уже было изучено. В Юксеево мы приехали на день. С тем, чтобы день поработать, переночевать и уехать обратно.
Работали весь день, а вечер… Это был удивительный вечер первой половины июля. Вечер, каких в году бывает не больше 15—20. Прошла прозрачность, нежность весенних закатов, их летучая дымка. Краски неба — гуще, основательней, но и до осенних им далеко. И краски земли тоже гуще, сочнее. Исчезла игра салатных полутонов, прозрачная листва, молодая ломкая травка. Кругом высокотравье, а над ним кроны — уже тяжелые, плотные, темно-зеленые.
Вечером было не жарко и не душно, а только очень тепло. Так тепло, что можно не одеваться, даже в тени. Земля только отдает тепло, но уже не пышет жаром. Но так тепло, что продолжают летать бабочки. Мы сидели весь вечер в Юксеевском лесничестве и просто откровенно отдыхали.
Вечер был еще долгий, прозрачный, почти как в июне и в мае. Розовая дымка по всему горизонту, и не только на западе. И все пронизано светом — уже без духоты и без жара. Ни дуновения. Несколько часов безветрия, розово-золотого света, розовой дымки, покоя, невообразимых красок неба. Днем машины подняли пыль, и теперь она медленно опускалась, позолоченная солнцем.
— А там не только музыка… — продолжает Женя. — Там еще много чего… И вообще погано.
— Я слышал шаги, Женя. И как будто кто-то огромный вокруг палатки ползал.
— А выйдешь — и нет никого? — понимающе смеется Женя, и я опять ему киваю.
— И огоньки видели?
— Нет… Огоньков я не видел. Какие они, огоньки?
— А они возле реки, огоньки. По двое, зеленые и красные. Надо спуститься и подождать, тогда они спускаются.
— Откуда спускаются?!
— По Дружинихе спускаются, из ущелья между холмом и останцем террасы… Надо стоять, и тогда они приходят.
— Попарно, говоришь?! Так, может быть, это глаза?!
— Нет, наверно, не глаза, очень низко. И, бывает, высоко по склону поднимаются и там в разные стороны расходятся… Вот красные огоньки, бывает, идут высоко. Костя видел, даже вот так…
Женя показывает, что красные огоньки могут двигаться на уровне плеч и даже головы человека.
— Так вы что, их поджидали, огоньки?
— Изучали, — строго поправляет меня Женя. — Смотрели, в контакт не вступали.
Тут только до меня доходит, что с огоньками я не имел дела совершенно случайно — вовремя, оказывается, она заорала, Ирина. Впрочем, уверен: с огоньками я бы тоже ни в какие контакты вступать бы не стал.
— Да вы не думайте… — Женя понимающе улыбается, ласково касается моего плеча. — Мы же осторожно…
Разговор с остальными ребятами шел вечером, в идиллической обстановке лагеря, костра и чая. Этот разговор лишний раз показал: я все узнал последним в экспедиции. Все всё давно знают: музыка, шаги невидимок, напряжение, огоньки… нелегкая их побери.
— Ребята… Вы хоть понимаете, с чем дело имеем?!
— Догадываемся…
— Парни, вы того… Не очень бы лезли, а?! Вам, надеюсь, в призраки пока не захотелось? Так сказать, в привидения археологов с Дружинихи?
Впрочем, я уже знаю: говорить об опасности, риске с моими парнями бессмысленно. В этом месте у них сразу же делается совершенно пустой взгляд, в том числе у самых умных, и начинаются детские разговоры из серии: «Да все равно же ничего не будет»…
Так и есть:
— Да что там… Интересно же… Только ночевать там все равно погано…
И тут только до меня доходит…
— Парни… А может быть, местные про это тоже знают? К нам же на раскоп вечером только раз пьяные пришли и тут же уметелили? Может, боятся?!
И тут парни меня снова поражают. Они дружно смотрят на меня с эдакой добродушной снисходительностью, как на маленького и не очень умного ребенка.
— Местные?! — говорит Вадик. И интонация у него… Ну, примерно такая интонация могла быть у альпиниста, штурмовавшего Эверест, и вдруг обнаружившего, что эти местные даже и в носильщики не годятся. — Местные?! Да они обгадятся от страху, если близко подойдут ночью к раскопу! Мы по таким местам ходили, куда местные ни в жизнь не сунутся!
Глава 17
ДРУЖИНИХА Эпизод второй. 1995 г
С 1988 года раскопки на Дружинихе не велись, но район села Юксеево оказался очень уж интересен для биологов, геологов, экономистов, социологов. Поэтому совместная экспедиция Красноярского университета постоянно работала в этом районе. Целью работы экспедиции стало комплексное изучение территории средствами разных наук.
Конечно же, я не забывал об удивительном месте — районе раскопа на Дружинихе и очень хотел разгадать хотя бы часть этой загадки. Ищущий обрящет: я встретился с физиками, которые заверили меня, что есть специальные приборы, и с помощью этих приборов они берутся выяснить, какие геомагнитные поля действуют в этом месте и отличаются ли они от обычных. Родилась целая программа исследований. Кроме применения приборов и точных методов исследования, можно было изучить и состояние людей на Дружинихе.
Ведь мои ученики 80-х годов выросли, состав экспедиции сменился практически полностью, и мне было интересно — как будут чувствовать себя новые «экспедишники» на том же месте? Может быть, на других людей место действовать уже не будет или подействует совсем по-другому?
Основной лагерь экспедиции лежал на реке Подъемной — как раз там, где в 1990 году нашли странное погребение карасукской культуры. С этим местом не связаны абсолютно никакие сложности, жить там было одно удовольствие.
А на Дружиниху вышел специальный отряд, который должен был собрать гербарий — изучить состав растительности в том районе и провести геомагнитные исследования.
Разумеется, я рассказал ребятам и уж тем паче руководству, что место «плохое» — про музыку по ночам, про странные переживания. Но, грешен, ни о своих собственных приключениях, ни о блуждающих огоньках ничего не сказал. Не потому, что боялся напугать, а опять же в порядке эксперимента: что-то они увидят?!
Первую ночь отряд в полном составе провел на луговине у Дружинихи: тоже в порядке эксперимента. Людей было много, часов до двух ночи орали песни, а к Дружинихе за водой ходили небольшой толпой. Так что музыки никто не слышал, а огоньки, наверное, с перепугу удрали подальше.
Но вот что по лугу всю ночь кто-то ходил — заметили многие. Правда, народ все время грешил одни на других, и положительный, хозяйственный Андрей даже шуманул сквозь тент палатки: мол, парни, имейте вы совесть — гадить в двух шагах от места, где все спят! Неужто трудно отойти подальше?!
А утром начались разборки.
— Дима, у тебя что, понос? Тебя полночи носило.
— Ты спятил, Леха?! Я вообще не вставал…
— Тогда кто там шатался по всему лугу?!
— А я знаю?!
Под утро начальник отряда, Татьяна Сергеевна, проснулась от какого-то непонятного движения в палатке. Увиденное ее скорее успокоило: посреди палатки стоял Алеша, наклонившись над лежащими в спальных мешках, и только двигал руками как-то странно: то ли снимал что-то с лежащих, то ли, наоборот, что-то складывал на них.
— Алеша, ты что делаешь?
Алеша выпрямился, насколько позволила палатка, сделал шаг назад и, к изумлению начальника, внезапно начал таять в воздухе.
— Куда же ты?!
Позже Татьяна Сергеевна сама смеялась: надо же, такую глупость ляпнуть привидению!
А настоящий Алеша мирно спал себе в спальном мешке и, конечно же, даже не думал никуда выходить этой ночью. Спал себе мирно и спал. Так впервые на Дружинихе было зафиксировано и привидение вполне конкретного человека; притом человека живого, спящего в двух шагах от своего собственного призрака.
Жить отряд стал на месте старого лагеря, построенного еще в 1986 году; биологи ходили по всем окрестностям, собирали травы. Геофизики установили приборы на том самом лугу, где у меня было столько приключений, и в долине речки, в которую так непросто было сходить за водой. Они часто оставались на луговине и вечером — проверить на себе, о чем речь.
Выяснилось, что самое неприятное место — это там, где начинается спуск в долину речки Дружинихи, а пойма Енисея начинает подниматься, переходя в холм-останец. В этом месте даже среди белого дня, особенно во второй половине его, одинокий человек испытывал озноб, напряжение, ощущение пристального взгляда в спину, прочие неприятные переживания.
В сумерках это неприятное место становилось все шире, словно затопляло луговину, перетекало в долину Дружинихи. И ко второй половине ночи в любом месте в окрестностях раскопа находиться становилось неприятно.
Музыку слышали постоянно, начиная часов с 12 ночи, причем иногда один человек слышал одну мелодию, а другой — совсем другую. Звук шагов или ползанья чего-то тяжелого возникал, только когда все были в палатке. Ни разу звука шагов не слышал тот, кто в этот момент видел луг. И стоило хоть одному человеку выйти, как звук движения прекращался (то же самое было и у меня восемью годами раньше).
Один мальчик уверял, что встретил на лугу некую фигуру, как бы парящую над лугом в токах восходящего воздуха. Ветерок понес фигуру в сторону мальчика, и тот с изумлением узнал… самого себя. Но тут черты исказились, привидение задрожало и растаяло, а какие-то оставшиеся от него серые клочья разнес ветер.
В эту историю верится с трудом, потому что мальчик рассказал о ней только вечером, в лагере; а поскольку мальчик к тому же трусоват, такое поведение психологически недостоверно; он, скорее всего, должен был с громким криком кинуться за остальными.
Вот чего экспедиция-95 не обнаружила совершенно, так это блуждающих огоньков. Я, кстати, тоже не видел своими глазами ни одного огонька и даже стал одно время сомневаться в их существовании. Но двое ребят из Юксеево, примерных сверстников моих учеников, рассказали, как год назад заехали потемну и спьяну на раскопы — вдруг страшно захотелось их немедленно осмотреть. Ну и бежали парни в панике от того, что два горящих красных глаза выплыли из ущелья Дружинихи и уставились на них в упор.
— Так глаза или два огонька?
— Глаза…
— Точно глаза?! А где тогда все остальное?!
— Ну, может быть, и огоньки… Но вы бы их видели; наверное, все равно глаза.
А наши ученые обнаружили на Дружинихе мощную геомагнитную аномалию. Похоже, что прямо под луговиной, в двух шагах от раскопа, залегает «железорудное тело» — то есть, говоря попросту, здоровенная жила, содержащая не меньше 200, но и не больше 500 тонн намагниченного железа.
А биологи выяснили, что на этой луговине резко меняется состав растительности. Само по себе это не говорит ни о чем, кроме того, что место это какое-то особенное, условия для жизни растений на котором отличаются от условий на всех других местах. Но сами по себе данные любопытные: значит, и правда здесь что-то не так, как везде.
Кое-что из происходившего на Дружинихе «железорудное тело» делает более понятным: изменения психологического состояния людей, увеличение масштабов обычной и привычной бабьей стервозности, возможные галлюцинации.
Но к числу галлюцинаций никак не отнесешь то, что видят и слышат одновременно двое или трое. Ни огоньки, ни музыка, ни звуки шагов — никакие не галлюцинации. Чем вызваны эти явления, я знаю так же мало, как пятнадцать лет назад. Собственно говоря, дело ученого сделано: исследование проведено, результаты получены — уж какие могли быть, те и получены. И никак не моя вина, что обнаруженное «железорудное тело» никак не объясняет ни музыки, ни огоньков, ни странных звуков, которые раздаются в этом месте по ночам.
Дело сделано, и к изучению Дружинихи я вряд ли когда-нибудь вернусь.
Конечно же, я не забывал об удивительном месте — районе раскопа на Дружинихе и очень хотел разгадать хотя бы часть этой загадки. Ищущий обрящет: я встретился с физиками, которые заверили меня, что есть специальные приборы, и с помощью этих приборов они берутся выяснить, какие геомагнитные поля действуют в этом месте и отличаются ли они от обычных. Родилась целая программа исследований. Кроме применения приборов и точных методов исследования, можно было изучить и состояние людей на Дружинихе.
Ведь мои ученики 80-х годов выросли, состав экспедиции сменился практически полностью, и мне было интересно — как будут чувствовать себя новые «экспедишники» на том же месте? Может быть, на других людей место действовать уже не будет или подействует совсем по-другому?
Основной лагерь экспедиции лежал на реке Подъемной — как раз там, где в 1990 году нашли странное погребение карасукской культуры. С этим местом не связаны абсолютно никакие сложности, жить там было одно удовольствие.
А на Дружиниху вышел специальный отряд, который должен был собрать гербарий — изучить состав растительности в том районе и провести геомагнитные исследования.
Разумеется, я рассказал ребятам и уж тем паче руководству, что место «плохое» — про музыку по ночам, про странные переживания. Но, грешен, ни о своих собственных приключениях, ни о блуждающих огоньках ничего не сказал. Не потому, что боялся напугать, а опять же в порядке эксперимента: что-то они увидят?!
Первую ночь отряд в полном составе провел на луговине у Дружинихи: тоже в порядке эксперимента. Людей было много, часов до двух ночи орали песни, а к Дружинихе за водой ходили небольшой толпой. Так что музыки никто не слышал, а огоньки, наверное, с перепугу удрали подальше.
Но вот что по лугу всю ночь кто-то ходил — заметили многие. Правда, народ все время грешил одни на других, и положительный, хозяйственный Андрей даже шуманул сквозь тент палатки: мол, парни, имейте вы совесть — гадить в двух шагах от места, где все спят! Неужто трудно отойти подальше?!
А утром начались разборки.
— Дима, у тебя что, понос? Тебя полночи носило.
— Ты спятил, Леха?! Я вообще не вставал…
— Тогда кто там шатался по всему лугу?!
— А я знаю?!
Под утро начальник отряда, Татьяна Сергеевна, проснулась от какого-то непонятного движения в палатке. Увиденное ее скорее успокоило: посреди палатки стоял Алеша, наклонившись над лежащими в спальных мешках, и только двигал руками как-то странно: то ли снимал что-то с лежащих, то ли, наоборот, что-то складывал на них.
— Алеша, ты что делаешь?
Алеша выпрямился, насколько позволила палатка, сделал шаг назад и, к изумлению начальника, внезапно начал таять в воздухе.
— Куда же ты?!
Позже Татьяна Сергеевна сама смеялась: надо же, такую глупость ляпнуть привидению!
А настоящий Алеша мирно спал себе в спальном мешке и, конечно же, даже не думал никуда выходить этой ночью. Спал себе мирно и спал. Так впервые на Дружинихе было зафиксировано и привидение вполне конкретного человека; притом человека живого, спящего в двух шагах от своего собственного призрака.
Жить отряд стал на месте старого лагеря, построенного еще в 1986 году; биологи ходили по всем окрестностям, собирали травы. Геофизики установили приборы на том самом лугу, где у меня было столько приключений, и в долине речки, в которую так непросто было сходить за водой. Они часто оставались на луговине и вечером — проверить на себе, о чем речь.
Выяснилось, что самое неприятное место — это там, где начинается спуск в долину речки Дружинихи, а пойма Енисея начинает подниматься, переходя в холм-останец. В этом месте даже среди белого дня, особенно во второй половине его, одинокий человек испытывал озноб, напряжение, ощущение пристального взгляда в спину, прочие неприятные переживания.
В сумерках это неприятное место становилось все шире, словно затопляло луговину, перетекало в долину Дружинихи. И ко второй половине ночи в любом месте в окрестностях раскопа находиться становилось неприятно.
Музыку слышали постоянно, начиная часов с 12 ночи, причем иногда один человек слышал одну мелодию, а другой — совсем другую. Звук шагов или ползанья чего-то тяжелого возникал, только когда все были в палатке. Ни разу звука шагов не слышал тот, кто в этот момент видел луг. И стоило хоть одному человеку выйти, как звук движения прекращался (то же самое было и у меня восемью годами раньше).
Один мальчик уверял, что встретил на лугу некую фигуру, как бы парящую над лугом в токах восходящего воздуха. Ветерок понес фигуру в сторону мальчика, и тот с изумлением узнал… самого себя. Но тут черты исказились, привидение задрожало и растаяло, а какие-то оставшиеся от него серые клочья разнес ветер.
В эту историю верится с трудом, потому что мальчик рассказал о ней только вечером, в лагере; а поскольку мальчик к тому же трусоват, такое поведение психологически недостоверно; он, скорее всего, должен был с громким криком кинуться за остальными.
Вот чего экспедиция-95 не обнаружила совершенно, так это блуждающих огоньков. Я, кстати, тоже не видел своими глазами ни одного огонька и даже стал одно время сомневаться в их существовании. Но двое ребят из Юксеево, примерных сверстников моих учеников, рассказали, как год назад заехали потемну и спьяну на раскопы — вдруг страшно захотелось их немедленно осмотреть. Ну и бежали парни в панике от того, что два горящих красных глаза выплыли из ущелья Дружинихи и уставились на них в упор.
— Так глаза или два огонька?
— Глаза…
— Точно глаза?! А где тогда все остальное?!
— Ну, может быть, и огоньки… Но вы бы их видели; наверное, все равно глаза.
А наши ученые обнаружили на Дружинихе мощную геомагнитную аномалию. Похоже, что прямо под луговиной, в двух шагах от раскопа, залегает «железорудное тело» — то есть, говоря попросту, здоровенная жила, содержащая не меньше 200, но и не больше 500 тонн намагниченного железа.
А биологи выяснили, что на этой луговине резко меняется состав растительности. Само по себе это не говорит ни о чем, кроме того, что место это какое-то особенное, условия для жизни растений на котором отличаются от условий на всех других местах. Но сами по себе данные любопытные: значит, и правда здесь что-то не так, как везде.
Кое-что из происходившего на Дружинихе «железорудное тело» делает более понятным: изменения психологического состояния людей, увеличение масштабов обычной и привычной бабьей стервозности, возможные галлюцинации.
Но к числу галлюцинаций никак не отнесешь то, что видят и слышат одновременно двое или трое. Ни огоньки, ни музыка, ни звуки шагов — никакие не галлюцинации. Чем вызваны эти явления, я знаю так же мало, как пятнадцать лет назад. Собственно говоря, дело ученого сделано: исследование проведено, результаты получены — уж какие могли быть, те и получены. И никак не моя вина, что обнаруженное «железорудное тело» никак не объясняет ни музыки, ни огоньков, ни странных звуков, которые раздаются в этом месте по ночам.
Дело сделано, и к изучению Дружинихи я вряд ли когда-нибудь вернусь.
Глава 18
РОДСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ 1987 г.
В 1987 году копали возле деревни Береговая Подъемная Большемуртинского района. Там было огромное поселение бронзового века, площадью десятки тысяч квадратных метров. В XVIII русские основали деревню прямо на территории древнего поселения: всем нравилось сухое, удобное место над тихой речкой, над поймой огромного Енисея. Русская деревня разрасталась, и все чаще прямо над культурным слоем бронзового века, времен скифов, образовывался слой современного или почти современного русского поселения.
Но последние 70 лет деревня становилась все меньше и меньше. Ставили ее в месте красивом, здоровом для жизни и удобном, но при советской власти это все было неважно; гораздо важнее было, что до деревни ехать из райцентра далеко. Едешь из Большой Мурты девять километров и приезжаешь в Комаровку. Название очень верное, потому что стоит Комаровка в пойме реки, в сыром поганом месте, неудобном для ведения хозяйства и нездоровом для жизни. А затем до Береговой Подъемной надо ехать еще шесть километров… Кроме того, Береговая Подъемная была центром Белого движения, и посудите сами — как же ее любить властям?!
И постепенно правление колхоза перенесли в Комарово, туда же, в центральную усадьбу, стали стекаться и люди, а Береговая Подъемная все умирала и умирала, все делалась меньше и меньше. В 1987 году жило в ней от силы четверть довоенного населения, среди них все больше старики.
Так что копали мы на месте, где дома стояли давно, до 50-х годов. А потом жители их умерли, наследники жить в Береговой Подъемной не хотели; так что дома разобрали для каких-то колхозных нужд. Никто больше не засевал картофельные поля, не возделывал огороды, и на месте этой части деревни появился большущий пустырь.
Чтобы дойти до слоя бронзового века, нам приходилось копать фундаменты, надворные постройки и кухонные остатки русских XIX и XX веков. Различать слой XIX и XX веков оказывалось трудно, потому что в XX веке жили в домах, построенных и сто, и сто пятьдесят лет назад. Различается посуда в хозяйственных ямах, куда сбрасывали битые тарелки, чашки и кружки, а дома, сараи и коровники чаще всего оставались те же самые, а если сарай и строили на другом месте, то ведь не было в нем никаких отличий от другого сарая, построенного на сто лет раньше.
Приходили местные и с большим юмором воспринимали наше занятие. «Большие дяди, а играют в песочек…», — порой читалось на их лицах. А один пожилой дядька стал требовать с экспедиции бутылку за то, что мы копаем усадьбу его бабушки.
— Тут вот она жила! — уверенно говорил он, тыкая пальцем в темное пятно мешаной земли, обозначавшее место, где стоял раньше дом.
— А если вы наследник, почему тут не живете?
— Я на КРАЗе работаю…
В результате мы стали называть этот слой русской деревни «бабушкиным слоем» — на мой взгляд, довольно точно.
А жили мы в доме прямо посреди деревни, и как-то девушки вбежали в этот дом очень уж поспешно. Я сразу решил, за ними гонится какой-нибудь любвеобильный комбайнер, но оказалось, что они гуляли за раскоп и никого по дороге не встречали. Только от обрыва к речке шел какой-то «серый человек», и почему-то при виде этого «серого» они очень испугались и захотели убежать побыстрее. Чем он их напугал? Ничем… Он просто шел себе и шел. Чего же они так кинулись сразу домой? Ах, они сами не знают… Им просто очень неприятно было там находиться, и все.
Вроде бы инцидент исчерпан, и неважно — мало ли кто мог там идти?
Но и назавтра «серый человек» уходил от обрыва к реке. Кто такой? Никто не знает. Кто его видел? Только те, кто вечером ходил за раскоп, за околицу деревни. А в самой Береговой Подъемной его отродясь не видали.
Так в самой экспедиции прогулки за раскоп, в ту сторону деревни, стали несколько непопулярны. Благо, ходить можно было ведь и совсем в другую сторону, за слияние рек Верхняя и Нижняя Подъемная, в сенокосные душистые луга.
Я сам решил прогуляться и посмотреть, что же происходит на раскопе. Стоял типичный для сибирского августа вечер — темно-прозрачный, ветреный, прохладный. Низкие тучи то закрывали луну, то пропускали новую порцию серебристого загадочного света. С высоты террасы открывался вид на реку, на луга за рекой. Видно было хорошо, но нечетко, и главное — временами лунный свет почти исчезал, наваливалась прямо-таки угольная темнота. То все видно на километры, а то не видно в двух шагах.
До сих пор не могу поклясться, что видел этого идущего к реке человека. Вроде бы, один момент очень четко был виден серо-прозрачный силуэт, сквозь который отсвечивали прибрежные кусты. И действительно, навалилось вдруг чувство неуверенности, страха, какой-то иррациональной незащищенности; захотелось оказаться подальше от обрыва, деревни, вообще от всех этих мест. Тут же тучи закрыли луну; так быстро, что я не успел убедиться — не мерещится ли. С полминуты не было видно вообще ничего, а когда опять полился лунный свет, у реки ничего не было видно.
А назавтра здесь же, на «непопулярном» месте, мы сделали интересное и странное открытие: похоже, что от «бабушкиного» дома уходил в сторону обрыва какой-то отдельный проход… Дом как бы продолжался в ту сторону узкой, не шире метра, полосой. Зачем?! Тут как раз опять настала суббота, и приехал внучек, трудившийся на КРАЗе.
— Вот вы говорите, что это бабушкина усадьба… А тогда я у вас спрошу: не знаете, что это за странный выход к обрыву?
— Это не выход… Это схорон.
— Схорон?!
— А что вы удивляетесь?! Схорон. Там кулак один прятался… — и пожилой внук назвал имя и фамилию. Я их приводить не буду, потому что потомки этого человека вполне могут и сейчас жить в Красноярске, а они не просили меня рассказывать их семейную историю. Назовем его… ну, скажем, Федоров.
— От кого ж он прятался, не знаете?
— От кого, от кого… Сами не знаете? От властей. Раскулачили его в тридцать четвертом, выслали в Енисейск. Он по дороге сбежал; жену с сыном устроил на руднике… не помню, на каком. А сам вернулся и сидел у бабушки.
— А почему именно у бабушки? У него же дом свой был, я думаю.
— Дом! В его доме давно Иванов жил, председатель бедноты. Даже говорили, будто Иванов донес. А это вранье, на него брат донес.
— Брат?!
— Ну. Не поделили они поля… Вы где поля раньше были, знаете?
Я хорошо это знаю. От Береговой Подъемной до Пакуля, километров 12, идет сплошной березняк, выросший на месте полей. Только отдельные редкие сосны возвышаются среди осин и берез — эти сосны раньше были межевыми, разделяли поля разных владельцев.
— Ну вот. А брату-то и ничего, потому что сам кулак. А дом Иванову отдали, председателю бедноты.
— Председатель комитета бедноты?
— Ну да… Комитета. В общем, бедноты, потому что Федоров-то его эксплуатировал, так пусть он теперь его дом получит. А бабушка — Федорову… дай-ка посчитаю… получается, тетка она ему была… четвероюродная.
— Значит, он и вам родственник…
— И он родственник, и полдеревни родственники. У бабушки муж георгиевский кавалер был и у властей на подозрении. Потому он у нее и поселился.
— Так Федоров в схороне и сидел? Какой смысл сидеть в схороне и ничего не делать?
— Не так и ничего… Опера Данилова кто застрелил? Он. Кто возле Мурты милицию пострелял? Тоже он. А вы говорите, «ничего»…
— Выходит, воевал Федоров?
— Воевал, только зачем все это? Год просидел, свету не видел, потом все равно донес кто-то.
— Кто донес, не знаете?
— Чего не знаю, того не знаю. А донесли, и органы из города приехали.
— Органы?
— Ну, КГБ тогдашнее, тогда по-другому называлось.
— НКВД?
— Во-во, НКВД. Федоров-то уходить — и в свой схорон. А они и про схорон уже знали. В деревне же не утаишь — кто у моей бабушки живет, куда сбегает прятаться, если приходят. Так что знали они все, знали… А он, Федоров, может быть, и все равно ушел бы. Он давно ход в обрыв прокопал. Дом-то видите где?
— Конечно, вижу, метров десять от обрыва.
— Во-во… А Федоров-то и прокопал ход. Те… Чекисты, в смысле, те заслоны ломают в схорон. А он уже бежит через свой ход. Может быть, и ушел бы, но увидели и кричат — мол, вот он, вот он!
— Да кто же его выдал-то?! Что за скотина?!
— Ну кто… Гурьев кричал, Тимофей (это имя я тоже придумал, но главное — мой собеседник отлично знал, кто именно выдал Федорова гэбульникам). Те, само собой, наружу. Федоров бежит, к реке бежит, а они из наганов — и никак попасть не могут, далеко. Один только у них с винтовкой был, местный, он Федорова положил.
— Что, тоже родственник?
— Тоже… Дайте-ка я посчитаю… Получается, брат он Федорову был… троюродный. Он как выбежал, Сидоров (фамилия придумана), сразу на колено, у него и значок был «ворошиловский стрелок»; и ка-ак выпалит! С первого раза положил! Наповал!
— Небось еще награду получил.
— А как же! Перед войной в гору пошел. На фронте не убили бы, он, может, и генералом стал бы!
Хочу сказать, что палачи, как показывает весь опыт истории, очень плохие солдаты. На фронте ведь стрелять надо не в спину и не в беспомощных беглецов; так что трудно сказать, как там получалось на фронте, но, конечно же, прикусываю язык. Не могу сразу определить, что больше поражает меня — эта давняя кровавая история, чудовищные нравы или интонация собеседника. Он вовсе никого не осуждает, не оценивает. О предательстве, доносе и убийстве рассказывает, как мог бы говорить об обеде или, скажем, о покосе. Мир так устроен, и все. Такой не будет ненавидеть, сердиться, но прикажут или просто окажется выгодно — он и сам убьет, просто потому, что так мир устроен, и нечего тут умничать, выдумывать.
— В общем, родственная история получается. И жил беглый у родственницы, и убил его родственник. Интересно, а выдал-то родственник?
— Точно не знаю… А говорят, что выдал… В общем, получается, что тоже брат.
— А вы говорили, сын у него был, у Федорова… С ним что случилось, не знаете?
— Почему не знаю? Знаю. В Красноярске сын живет, только фамилия другая, по матери. У него самого внуки есть. И тут бывал не раз, у бабушки в усадьбе жил.
— Как бы его найти, не подскажете?
Внук в сомнении жует губами.
— Да что ж говорить… Вам зачем? Вы нам кто? Приехали, уехали. Вон даже копаете который день, всю усадьбу бабушки разворотили, а даже бутылку не поставили…
— Спасибо вам за рассказ. А бабушка-то до какого времени тут жила? Она и померла в этом доме?
— Нет, бабушка в Комарово померла… Сын у нее там жил. Она к нему уехала… Дай Бог памяти… Лет двадцать как тому назад. И сразу померла, года не прошло.
Еще раз благодарю собеседника. А сам подхожу к обрыву, осеняю себя крестным знамением и кланяюсь в пойму; туда, где упал свободный русский человек, невинно убиенный коммунистами. Царствие небесное тебе, жертва «родственной истории».
Но последние 70 лет деревня становилась все меньше и меньше. Ставили ее в месте красивом, здоровом для жизни и удобном, но при советской власти это все было неважно; гораздо важнее было, что до деревни ехать из райцентра далеко. Едешь из Большой Мурты девять километров и приезжаешь в Комаровку. Название очень верное, потому что стоит Комаровка в пойме реки, в сыром поганом месте, неудобном для ведения хозяйства и нездоровом для жизни. А затем до Береговой Подъемной надо ехать еще шесть километров… Кроме того, Береговая Подъемная была центром Белого движения, и посудите сами — как же ее любить властям?!
И постепенно правление колхоза перенесли в Комарово, туда же, в центральную усадьбу, стали стекаться и люди, а Береговая Подъемная все умирала и умирала, все делалась меньше и меньше. В 1987 году жило в ней от силы четверть довоенного населения, среди них все больше старики.
Так что копали мы на месте, где дома стояли давно, до 50-х годов. А потом жители их умерли, наследники жить в Береговой Подъемной не хотели; так что дома разобрали для каких-то колхозных нужд. Никто больше не засевал картофельные поля, не возделывал огороды, и на месте этой части деревни появился большущий пустырь.
Чтобы дойти до слоя бронзового века, нам приходилось копать фундаменты, надворные постройки и кухонные остатки русских XIX и XX веков. Различать слой XIX и XX веков оказывалось трудно, потому что в XX веке жили в домах, построенных и сто, и сто пятьдесят лет назад. Различается посуда в хозяйственных ямах, куда сбрасывали битые тарелки, чашки и кружки, а дома, сараи и коровники чаще всего оставались те же самые, а если сарай и строили на другом месте, то ведь не было в нем никаких отличий от другого сарая, построенного на сто лет раньше.
Приходили местные и с большим юмором воспринимали наше занятие. «Большие дяди, а играют в песочек…», — порой читалось на их лицах. А один пожилой дядька стал требовать с экспедиции бутылку за то, что мы копаем усадьбу его бабушки.
— Тут вот она жила! — уверенно говорил он, тыкая пальцем в темное пятно мешаной земли, обозначавшее место, где стоял раньше дом.
— А если вы наследник, почему тут не живете?
— Я на КРАЗе работаю…
В результате мы стали называть этот слой русской деревни «бабушкиным слоем» — на мой взгляд, довольно точно.
А жили мы в доме прямо посреди деревни, и как-то девушки вбежали в этот дом очень уж поспешно. Я сразу решил, за ними гонится какой-нибудь любвеобильный комбайнер, но оказалось, что они гуляли за раскоп и никого по дороге не встречали. Только от обрыва к речке шел какой-то «серый человек», и почему-то при виде этого «серого» они очень испугались и захотели убежать побыстрее. Чем он их напугал? Ничем… Он просто шел себе и шел. Чего же они так кинулись сразу домой? Ах, они сами не знают… Им просто очень неприятно было там находиться, и все.
Вроде бы инцидент исчерпан, и неважно — мало ли кто мог там идти?
Но и назавтра «серый человек» уходил от обрыва к реке. Кто такой? Никто не знает. Кто его видел? Только те, кто вечером ходил за раскоп, за околицу деревни. А в самой Береговой Подъемной его отродясь не видали.
Так в самой экспедиции прогулки за раскоп, в ту сторону деревни, стали несколько непопулярны. Благо, ходить можно было ведь и совсем в другую сторону, за слияние рек Верхняя и Нижняя Подъемная, в сенокосные душистые луга.
Я сам решил прогуляться и посмотреть, что же происходит на раскопе. Стоял типичный для сибирского августа вечер — темно-прозрачный, ветреный, прохладный. Низкие тучи то закрывали луну, то пропускали новую порцию серебристого загадочного света. С высоты террасы открывался вид на реку, на луга за рекой. Видно было хорошо, но нечетко, и главное — временами лунный свет почти исчезал, наваливалась прямо-таки угольная темнота. То все видно на километры, а то не видно в двух шагах.
До сих пор не могу поклясться, что видел этого идущего к реке человека. Вроде бы, один момент очень четко был виден серо-прозрачный силуэт, сквозь который отсвечивали прибрежные кусты. И действительно, навалилось вдруг чувство неуверенности, страха, какой-то иррациональной незащищенности; захотелось оказаться подальше от обрыва, деревни, вообще от всех этих мест. Тут же тучи закрыли луну; так быстро, что я не успел убедиться — не мерещится ли. С полминуты не было видно вообще ничего, а когда опять полился лунный свет, у реки ничего не было видно.
А назавтра здесь же, на «непопулярном» месте, мы сделали интересное и странное открытие: похоже, что от «бабушкиного» дома уходил в сторону обрыва какой-то отдельный проход… Дом как бы продолжался в ту сторону узкой, не шире метра, полосой. Зачем?! Тут как раз опять настала суббота, и приехал внучек, трудившийся на КРАЗе.
— Вот вы говорите, что это бабушкина усадьба… А тогда я у вас спрошу: не знаете, что это за странный выход к обрыву?
— Это не выход… Это схорон.
— Схорон?!
— А что вы удивляетесь?! Схорон. Там кулак один прятался… — и пожилой внук назвал имя и фамилию. Я их приводить не буду, потому что потомки этого человека вполне могут и сейчас жить в Красноярске, а они не просили меня рассказывать их семейную историю. Назовем его… ну, скажем, Федоров.
— От кого ж он прятался, не знаете?
— От кого, от кого… Сами не знаете? От властей. Раскулачили его в тридцать четвертом, выслали в Енисейск. Он по дороге сбежал; жену с сыном устроил на руднике… не помню, на каком. А сам вернулся и сидел у бабушки.
— А почему именно у бабушки? У него же дом свой был, я думаю.
— Дом! В его доме давно Иванов жил, председатель бедноты. Даже говорили, будто Иванов донес. А это вранье, на него брат донес.
— Брат?!
— Ну. Не поделили они поля… Вы где поля раньше были, знаете?
Я хорошо это знаю. От Береговой Подъемной до Пакуля, километров 12, идет сплошной березняк, выросший на месте полей. Только отдельные редкие сосны возвышаются среди осин и берез — эти сосны раньше были межевыми, разделяли поля разных владельцев.
— Ну вот. А брату-то и ничего, потому что сам кулак. А дом Иванову отдали, председателю бедноты.
— Председатель комитета бедноты?
— Ну да… Комитета. В общем, бедноты, потому что Федоров-то его эксплуатировал, так пусть он теперь его дом получит. А бабушка — Федорову… дай-ка посчитаю… получается, тетка она ему была… четвероюродная.
— Значит, он и вам родственник…
— И он родственник, и полдеревни родственники. У бабушки муж георгиевский кавалер был и у властей на подозрении. Потому он у нее и поселился.
— Так Федоров в схороне и сидел? Какой смысл сидеть в схороне и ничего не делать?
— Не так и ничего… Опера Данилова кто застрелил? Он. Кто возле Мурты милицию пострелял? Тоже он. А вы говорите, «ничего»…
— Выходит, воевал Федоров?
— Воевал, только зачем все это? Год просидел, свету не видел, потом все равно донес кто-то.
— Кто донес, не знаете?
— Чего не знаю, того не знаю. А донесли, и органы из города приехали.
— Органы?
— Ну, КГБ тогдашнее, тогда по-другому называлось.
— НКВД?
— Во-во, НКВД. Федоров-то уходить — и в свой схорон. А они и про схорон уже знали. В деревне же не утаишь — кто у моей бабушки живет, куда сбегает прятаться, если приходят. Так что знали они все, знали… А он, Федоров, может быть, и все равно ушел бы. Он давно ход в обрыв прокопал. Дом-то видите где?
— Конечно, вижу, метров десять от обрыва.
— Во-во… А Федоров-то и прокопал ход. Те… Чекисты, в смысле, те заслоны ломают в схорон. А он уже бежит через свой ход. Может быть, и ушел бы, но увидели и кричат — мол, вот он, вот он!
— Да кто же его выдал-то?! Что за скотина?!
— Ну кто… Гурьев кричал, Тимофей (это имя я тоже придумал, но главное — мой собеседник отлично знал, кто именно выдал Федорова гэбульникам). Те, само собой, наружу. Федоров бежит, к реке бежит, а они из наганов — и никак попасть не могут, далеко. Один только у них с винтовкой был, местный, он Федорова положил.
— Что, тоже родственник?
— Тоже… Дайте-ка я посчитаю… Получается, брат он Федорову был… троюродный. Он как выбежал, Сидоров (фамилия придумана), сразу на колено, у него и значок был «ворошиловский стрелок»; и ка-ак выпалит! С первого раза положил! Наповал!
— Небось еще награду получил.
— А как же! Перед войной в гору пошел. На фронте не убили бы, он, может, и генералом стал бы!
Хочу сказать, что палачи, как показывает весь опыт истории, очень плохие солдаты. На фронте ведь стрелять надо не в спину и не в беспомощных беглецов; так что трудно сказать, как там получалось на фронте, но, конечно же, прикусываю язык. Не могу сразу определить, что больше поражает меня — эта давняя кровавая история, чудовищные нравы или интонация собеседника. Он вовсе никого не осуждает, не оценивает. О предательстве, доносе и убийстве рассказывает, как мог бы говорить об обеде или, скажем, о покосе. Мир так устроен, и все. Такой не будет ненавидеть, сердиться, но прикажут или просто окажется выгодно — он и сам убьет, просто потому, что так мир устроен, и нечего тут умничать, выдумывать.
— В общем, родственная история получается. И жил беглый у родственницы, и убил его родственник. Интересно, а выдал-то родственник?
— Точно не знаю… А говорят, что выдал… В общем, получается, что тоже брат.
— А вы говорили, сын у него был, у Федорова… С ним что случилось, не знаете?
— Почему не знаю? Знаю. В Красноярске сын живет, только фамилия другая, по матери. У него самого внуки есть. И тут бывал не раз, у бабушки в усадьбе жил.
— Как бы его найти, не подскажете?
Внук в сомнении жует губами.
— Да что ж говорить… Вам зачем? Вы нам кто? Приехали, уехали. Вон даже копаете который день, всю усадьбу бабушки разворотили, а даже бутылку не поставили…
— Спасибо вам за рассказ. А бабушка-то до какого времени тут жила? Она и померла в этом доме?
— Нет, бабушка в Комарово померла… Сын у нее там жил. Она к нему уехала… Дай Бог памяти… Лет двадцать как тому назад. И сразу померла, года не прошло.
Еще раз благодарю собеседника. А сам подхожу к обрыву, осеняю себя крестным знамением и кланяюсь в пойму; туда, где упал свободный русский человек, невинно убиенный коммунистами. Царствие небесное тебе, жертва «родственной истории».
Глава 19
ИСТОРИЯ НА КЛАДБИЩЕ 1995 г.
И — полная тишина, изредка нарушавшаяся странными звуками, в которые не хотелось вслушиваться, не говоря уже о том, чтобы попытаться их опознать.
А. БУШКОВ
Это было в одном из самых хороших, самых светлых мест, которые я знаю в Сибири, — в селе Юксеево. Место и впрямь потрясающее — огромное село, протянувшееся вдоль реки. Крутые откосы Енисея, на них домики села, много больших низких островов, а на правом берегу — высокие горы Восточной Сибири.
Село красивое, интересное, а въезжаешь в него через огромный Юксеевский бор. Бор этот заповедный, его не рубили никогда, и в бору много сосен чуть не в два обхвата толщиной. Изобилие рыжиков в этом бору не поддается описанию, а на берегу Енисея почему-то именно в Юксеево стоят ивы, которых я нигде больше в Сибири не видел, — высотой метров 20, и тоже в полтора обхвата.
В Юксеевском лесничестве много лет стоял стационар Института леса Академии наук. Пока на нем работал мой близкий друг, место было для меня открытым, и не один день, даже не одну неделю провел я в этом замечательном месте.
В Юксеево всегда почему-то снились необычные сны. Почему? Я не берусь объяснить. Но всякий раз и все люди, жившие в Юксеево, рассказывали о необычных, очень ярких и, очень может быть, вещих снах. Я слишком плохо разбираюсь в этом, чтобы утверждать, вещие ли были сны (очень может быть, я просто не умею эти сны правильно понимать). Но, во всяком случае, яркие цветные сны здесь снились даже тем, кому не снились никогда и нигде, это точно.
В 1995 году в Юксеево остановилась наша комплексная экспедиция. Одна из программ должна была изучить даты жизни и смерти местного населения. Работа эта деликатная, люди воспринимают ее по-разному, а вот результаты могут быть очень интересными. Дело в том, что жители большинства сел (особенно четко мужчины) очень определенно делятся на две группы — долгоживущих, помирающих редко до 60; и короткоживущих, у которых прослеживается два пика ранней смертности: 16—21 год и 33—38 лет. О причинах этого явления можно написать отдельную книжку, но сейчас важнее, как получают нужные сведения. Нужно идти на кладбище и переписать на всех могилах все даты рождения и смерти.
Работа, может быть, и не очень оптимистическая, но и не особенно трудная и даже, пожалуй, приятная. Потому что дело было в июле, и весь день стояла тяжелая жара. Тяжелая континентальная жара. Установился антициклон, и надолго. Весь день или нет ни облачка, или какие-то размытые облачка, отдельные, не делающие погоды. Уже в восемь часов жарко. К десяти утра высыхает роса в самых дальних уголках леса, и все пронизано светом, теплом, жаром, солнцем, жужжанием насекомых, полетом бабочек и птиц.
А в жаркий день на кладбище под высокими деревьями прохладнее. Экспедиция стояла в Комарово, и там кладбище уже было изучено. В Юксеево мы приехали на день. С тем, чтобы день поработать, переночевать и уехать обратно.
Работали весь день, а вечер… Это был удивительный вечер первой половины июля. Вечер, каких в году бывает не больше 15—20. Прошла прозрачность, нежность весенних закатов, их летучая дымка. Краски неба — гуще, основательней, но и до осенних им далеко. И краски земли тоже гуще, сочнее. Исчезла игра салатных полутонов, прозрачная листва, молодая ломкая травка. Кругом высокотравье, а над ним кроны — уже тяжелые, плотные, темно-зеленые.
Вечером было не жарко и не душно, а только очень тепло. Так тепло, что можно не одеваться, даже в тени. Земля только отдает тепло, но уже не пышет жаром. Но так тепло, что продолжают летать бабочки. Мы сидели весь вечер в Юксеевском лесничестве и просто откровенно отдыхали.
Вечер был еще долгий, прозрачный, почти как в июне и в мае. Розовая дымка по всему горизонту, и не только на западе. И все пронизано светом — уже без духоты и без жара. Ни дуновения. Несколько часов безветрия, розово-золотого света, розовой дымки, покоя, невообразимых красок неба. Днем машины подняли пыль, и теперь она медленно опускалась, позолоченная солнцем.