Страница:
Вечер нес ощущение покоя, отрешенности, какой-то завершенности во всем. Жизнь представала быстротечной и красивой, как на гравюрах Хокусаи, а за сменой форм, их внешней красотой и совершенством угадывалось что-то более важное, вечное. Так звуки органа вызывают грусть, острое переживание красоты и совершенства, понимание земного как преддверия.
— Знаешь, Андрей сегодня не стал работать, — удивленно сказала жена. Это и правда удивительно, потому что чем Андрей славен, так это феноменальной безотказностью.
— Андрюха, что с тобой?!
— Да как-то тяжело, душно, пот градом по лицу. Даже решил, что заболел. Вышел с кладбища, стало полегче. Так и сидел в тени.
— Андрей, давай честно… Не по душе тебе этим заниматься?
— Ну и это… Я как-то подумал: а вот кто-то придет и будет на нашем кладбище так же вот пересчитывать, кто сколько прожил.
— Мы же не из любопытства, Андрюша, и не развлекаемся.
— Я знаю! Я же не против, я только говорю, что в голову лезло. Может быть, тоже от жары, я откуда это знаю… Сижу я в тени, сачкую, а в голову всякое лезет…
Позже оказалось, что не один Андрей что-то захандрил. Еще двое изо всех сил порывались сбежать с кладбища, но не так откровенно, как Андрей. Эти двое старались отлучиться под благовидными предлогами: принести всем воды; отнести заполненные тетради; помогать дежурным…
С обоими я потом разговаривал, и симптомы были те же: «Чтой-то тяжело, зловеще как-то, неприятно… Сами не понимаем, в чем дело, но пот градом, а выйдешь с кладбища, полегче…»
Произошло на кладбище и еще одно интереснейшее событие, но его от меня тоже, как выяснилось, утаили, и узнал я о нем гораздо позже.
Ложились мы в этот вечер поздно, где-то уже в первом часу. Мы с Еленой Викторовной расположились на веранде лесничества: и попрохладнее, и так мы будем контролировать отряд. Перед нами была только запертая на щеколду дверь в одну хилую досочку — в общем, дверь от честного человека.
Около часу ночи вдруг бешено залаяли собаки. Дикий собачий ор поднялся где-то возле кладбища и постепенно приближался. Полное впечатление, что собаки сбегались в какое-то определенное место и начинали кого-то облаивать, а потом мчались за этим кем-то, медленно идущим вдоль деревни. И притом собак становилось все больше и больше, а к лающим в процессии присоединялись еще и все цепные псы.
Так продолжалось минут двадцать, и, постепенно приближаясь, собаки лаяли теперь совсем неподалеку от лесничества. Как я ни устал за день, странное поведение собак было уж очень интересным, и я прислушивался изо всех сил. А потом по гравию дорожки раздались приглушенные шаги.
— Слышишь?! — шепнула мне в ухо жена.
Ага, и она тоже не спит… Ее тоже разбудили собаки? А шаги все приближались к лесничеству — мелко-летучие, осторожные, словно идущий не хотел шуметь. Вскоре стало ясно, что кто-то стоит непосредственно перед дверью, может быть, метрах в двух. Я совершенно не исключал, что сейчас в щелку вставят нож или что-нибудь тонкое и станут поворачивать щеколду… Но ничего подобного не происходило. Кто-то стоял перед дверью и не делал решительно ничего; кажется, он даже и не дышал, этот кто-то (по крайней мере, сдерживал дыхание).
Потом она исчезла, эта уверенность, что кто-то стоит за дверьми, и снова вспыхнул истошный собачий лай. Лаяло не меньше пятнадцати псов, и этот собачий эскорт удалялся куда-то в дальний, противоположный конец деревни.
Мы кратко обсудили положение. Не было вроде причин будить лагерь, принимать какие-то меры. Что-то происходило, это ясно, кто-то шатался по поселку и, кажется, затеял нас искать. Но вроде бы серьезных причин бить тревогу не было. У меня еще сказывалась старая уверенность, что Юксеево — место исключительно хорошее. Что ничего такого здесь быть попросту никак не может. Хотя, с другой стороны, что-то такое уже разгуливало по деревне, как ты все это ни трактуй.
Мы задремали; собачий лай замирал в конце деревни. А потом, уже перед рассветом, часа в четыре, лай снова вспыхнул — вдалеке, но так же бешено. И приближался… Я опять пробудился от лая и лежал, все ожидая: что же дальше будет? Лай катился в обратном направлении — в нашу сторону, к лесничеству. Я порадовался, что никто не пошел в уборную или проветриться. Может быть, конечно, надо было выйти на улицу и заняться разного рода экспериментами. На это я отвечу так: проводить эти эксперименты вы будете, господа, в своих экспедициях. А я в своей — не буду, вот и все.
Лай приближался, достигнув максимума снова напротив лесничества. Сколько орало собак? За десять-пятнадцать ручаюсь, но очень может быть и больше. Тем более, одни псы не выдерживали темпа и замолкали, а другие включались в общий бешеный лай. Ну кого могли облаивать псы посреди ночи из конца в конец большого поселка?!
И опять послышались осторожные шаги — сначала по гравию, потом по земле. Раз по земле, значит, кто-то сошел с посыпанной гравием площадки и встал сбоку от двери. Я очень хорошо знал, где стоит сейчас этот кто-то, — на расстоянии буквально шага от крыльца и от двери. И опять я ждал, пытаясь угадать, что будет делать этот кто-то? Просунет в щелку что-то тонкое? Вышибет дверь бешеным ударом? Попытается заглянуть в застекленную веранду?
Но не было совсем никаких действий. Несколько минут висела напряженная тишина. Почему-то я понял, что Елена Викторовна тоже не спит. Так мы и лежали без сна, пассивно ожидая, что же будет. А через несколько минут опять вспыхнул жуткий, заполошный лай собак. Лай двигался туда, где начался несколько часов назад, — в сторону кладбища. С первыми лучами солнца собачий лай смолк, и больше ничего такого не было, но и спать у нас уже совсем не было времени: автобус на Большую Мурту уходил в семь часов утра, и на него надо было попасть.
И мы почти сразу стали вставать, а через полчаса я уже злорадно вытряхивал из спальных мешков всю остальную экспедицию.
Только уже в Комарово я узнал, что Елена Викторовна знала о происшествии больше всех. Потому что во время переписи данных на кладбище ее нога внезапно провалилась в какую-то неглубокую ямку. И Елену Викторовну окатило вдруг волной ледяного ужаса. Почему?! Ведь событие совсем не было пугающим; казалось бы, не произошло ничего, что могло бы вызвать такой внезапный приступ ужаса, не было таких причин. Из глубин сознания вспыхнуло что-то вроде «притащим»…
Но состояние было недолгим; яркий солнечный свет, ветерок и чувство долга быстро прогнали все страхи. Весь день Елена Викторовна переписывала сама и организовывала других, но чем меньше была загружена работой, тем чаще вспоминала неприятный, но короткий эпизод.
Но вот заснуть в эту ночь ей что-то мешало — еще до того, как вспыхнул по деревне лай. И если я спал хотя бы урывками, Елена Викторовна не спала совершенно. Так, полузабывалась, но одновременно прекрасно слышала происходящее вокруг.
Мне не хотелось бы комментировать эту историю. Придумать можно очень многое, но цена-то этим выдумкам? У меня нет точных сведений для того, чтобы дать происшедшему серьезное, надежное объяснение.
Я рассказал только то, чему был свидетелем, и уверен, что передал все точно. Вряд ли стоит вопрос — верить или не верить в то, что лаяли собаки и раздавались шаги. Если мы оба вменяемы — и я, и Елена Викторовна, — то лай и шаги все же были. А как это понимать — думать нужно…
ЧАСТЬ IV
Глава 20
Стояли крещенские морозы 1984 года. Температура была для Сибири даже не особенно и низкая, градусов так минус двадцать, но мела поземка, вовсю переходящая в метель.
Мы сидели тогда в моем кабинете на улице Лебедевой с человеком, которого нет причин не называть, — с Константином Николаевичем Ауэрбахом, сыном известного археолога, с учеником моего деда. В стране не кончилась брежневщина, жить было нетрудно, но противно.
Шел «контрреволюционный снежок», вскоре перешедший в метель. Снежный вихрь все закрывал старинные деревянные дома на другой стороне улицы. Квартира у меня на первом этаже, в чем есть и преимущества: хорошо видна метель, еле ползущие машины с включенными среди дня фарами, — не так далеко от природы.
— Тут вот, в этом доме, — Константин Николаевич делает широкий жест рукой, указывает дом. — Тогда жил купец один, Вилькицкий…
То есть фамилия этого купца совсем другая, это я сейчас придумал, потому что потомки купца и сегодня живут в городе под той же фамилией. Но дом сохранился до сей поры по адресу: улица Лебедевой, 34. Двухэтажный деревянный дом, очень красивый, с деревянной резьбой, двумя симметричными башенками по краям.
А произошла эта история в году, когда было в Красноярске то ли семь, то ли восемь «правительств». Все — с мандатами, с наганами и с чрезвычайными правами проводить мобилизации, обыски, реквизиции и конфискации. Вопрос, конечно, кого мобилизовывать и у кого конфисковывать. Пытались «правительства» пограбить… то есть в смысле реквизировать пригородные деревни, но тут вот какая загвоздка вышла… Мужики, когда настоящее правительство исчезло, сразу стали своим умом жить и все «правительства» ни в грош не ставили. А если их пытались реквизировать, комиссарам потом бегать приходилось очень быстро.
Ну вот, «правительства» и приспособились: гра… реквизировать в городе, а потом менять на продовольствие. Реквизируют, скажем, хорошие часы с кукушкой — и на мешок пшеницы! Конфискуют красивое платье у исчадия буржуазии — и на мешок картошки! А если удалось бы конфисковать машинку «Зингер», так и на свиную тушу бы хватило. Ну, а если реквизировали золото или валюту, тут члены «правительств» прятали это все поглубже, не стеснялись.
А у Вилькицких кто жил во всем большом доме? Сам старик Вилькицкий с женой. Сын у них погиб на фронте, второй сын давно отделился, жил в Канске. Дочь замуж вышла и с мужем уехала в Иркутск. В доме же, понятное дело, оставалось еще, что реквизировать на нужды революционного народа.
Вот одно «правительство» и подошло метельным вечером к дому. Вот он, окошки светятся красноватым мягким светом от керосиновой лампы. Заходи, братва-«правительство», двое к одному окну, двое к другому. А глава «правительства», премьер, значит, с подводой остается на дороге.
Только тут недосмотрело «правительство» — то ли разведка не донесла вовремя, то ли свои силы переоценило… Потому что у Вилькицких как раз утром появились двое офицеров, однополчане погибшего сына. Ехали они куда-то на восток, по свои делам, зашли к родителям товарища. А Вилькицкий и оставил их ночевать — дом все равно большой, пустой… Имя одного из парней история сохранила — Александр Николаевич Шведкин. Другой вроде из казаков, и как будто фамилия — Невозможных. Но это все уже недостоверно.
Вот сидят они и пьют чай — Вилькицкие с гостями, за самоваром, на первом этаже. Тут удары, рамы вылетают, окна распахиваются, обрезы на подоконник:
— Стоять! Руки вверх! Реквизиция!
И тут же — ни Вилькицкие, ни банди… то есть в смысле революционеры — они и подумать ничего не успели — а тут как очереди — тах-тах-тах! И офицеры уже возле окон.
— Ага! — кричат. — Вон еще один побежал!
И кончилось в этот день одно из то ли семи, то ли восьми «правительств», прямо вместе с главой «правительства», с его мандатами и наганами.
Потом Шведкин дальше уехал и воевал у Семенова, с ним и уходил в Маньчжурию. Какова его судьба — увы, не знаю. Кто говорит, что пошел служить японцам и сгинул ни за понюх табаку в войне на Тихом океане. Кто говорит, что дожил до 1945, до похода Советской армии на Харбин, и убежал в Австралию, там и умер. Кто говорит, уехал в Америку еще в тридцатые годы. Что сталось с его семьей, с братьями и сестрами (и были ли они, братья и сестры) — тоже не знаю. А у Вилькицких только и остался его портрет, фотография Шведкина, сделанная здесь же, в Красноярске.
Наступает тишина. Ауэрбах задумчиво катает водку по стеклу рюмки. Порыв ветра такой, что покачнуло люстру над столом. Синие сумерки темнее, чем должно быть по времени суток. Липнет снег к окну. Буря мглою небо кроет. Жгучий глоток очень соответствует всему — метели, морозу, синим сумеркам, словам Ауэрбаха — всему, что есть в русской культуре про метель.
— Как же это они так быстро… — говорю я, и, по правде сказать, немного сомневаюсь в словах Константина Николаевича, при всем том, что он и ходячая энциклопедия и всегда очень точен в сообщениях.
— А это настоящие офицеры были, — веско произносит Ауэрбах. — Они несколько лет воевали, умели и драться, и людей за собой вести. Не умели бы — не выжили.
— А вы откуда это знаете?
— У Вилькицких прислуга была, Глаша. Она у меня потом в няньках ходила, матери и рассказала. А ты здесь ничего не видал? Как раз в такой буран, в метель…
— Не-а… А что может быть, дядя Костя?
— Д-да пон-нимаешь… (Константин Николаевич немного заикается, а если волнуется — то и заикания сильнее.) П-понимаешь что, видали тут… В сильную м-метель видали человека в шинели, х-ходит тут. Т-ты же внука Вилькицкого знаешь?
Я киваю, потому что и правда знаю его очень хорошо.
— В-вот он и видел…
И Константин Николаевич рассказывает, как однажды в декабре, под Рождество, шел домой внук Вилькицкого, проходил мимо этого же дома. Было градусов под 40, сильная метель, и в крутящихся вихрях метели «молодой» (под 60) Вилькицкий заметил вдруг фигуру человека в шинели и подивился — кто это идет в такую погоду, даже не подняв воротника?!
Идущий повернулся и прохаживался теперь против ветра, несущего снег, словно ему нипочем. Наплывало очень знакомое лицо… только непонятно, откуда знакомое. Внук ошеломленно поздоровался, даже протянул руку к шапке, но снимать уж не стал, боясь обморозиться. Призрак чуть усмехнулся, отдал честь и кивнул. Пройдя метров десять, Вилькицкий вспомнил, наконец, кто этот человек в шинели, повернулся догонять Шведкина. Но человек в шинели со старинными погонами совершенно бесследно исчез.
Скажу честно: не раз я выходил из дому в метель, надеясь встретить Шведкина. Не буду врать: к сожалению, его я так и не увидел.
Глава 21
Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла роль совершенно исключительную — это факт. Образование, которое давала эта школа, был по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других, центральных.
Но вот что печально: право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить советскую родину и так далее, и тому подобное.
А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.
С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки, — вел за него уроки истории. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы — весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всем здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож.
Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича — это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось абсолютно все. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры — например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была не опасна, немного не все дома — и ничего больше.
В этот вечер она все бродила вокруг, все стирала несуществующую пыль, все вела со мной светские беседы, но вот о чем беседы — убей Бог, не помню. Было еще не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и кроме того метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво, — в смысле, очень уж легко можно было разобрать долгое метельное: «у-уубью-ююю…». И долгий вой, и рев без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. А потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнес где-то в середине коридора: «Ну и чего тут приперся, пся крев?» Я был совсем один в «предбаннике» директорского кабинета — техничка вышла. Мне стало как-то неуютно, а тут еще в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь — как и следовало ожидать, никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа?
Стало неприятно, и я вышел в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова — в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка.
— Что, покою не дает? Не слушайте его, похабника!
— Кого не слушать?!
— Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец!
И страхолюдная тетенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок.
Скоро приехал Яков Моисеевич; больше никогда я не оставался в школе № 10 по вечерам и ночам и ничего подобного не слышал.
Что я могу сказать по этому поводу? Может быть, конечно, мне и почудилось. Конечно же, техничка была с большим приветом, хотя и совершенно не пила. Но вот за то, что слышал слова во время вьюги и стук в окошко, — вот за это я ручаюсь полностью.
Какие-то непонятные звуки в том же здании слышали еще два человека — пионервожатая и еще одна техничка — вполне нормальная, но пьющая. Но с ними у меня не было близких отношений, и что они слышали, я не знаю.
Глава 22
В Красноярске была такая очень богатая организация: «КАТЭКуголь». В конце 1980-х организация решила построить себе не какое-нибудь, а высотное здание, да еще в таком месте, чтобы все его оттуда видели, со всего города. Строить начали круглую башню высотой аж в 22 этажа. Построили каркас, возвели основные конструкции, пора переходить к отделочным работам… А тут — раз! И 1991 год.
«КАТЭКуголь» мгновенно перестала быть очень богатой организацией, и заканчивать работы ей стало совершенно не на что. Так и торчит до сих пор эта замечательная башня 22 этажного, но недостроенного здания посреди города безо всякого толку. В это здание очень полюбили лазить, во-первых, влюбленные парочки — выше второго этажа здесь полезет только тот, кому самому очень надо, и молодые люди оказывались практически в полной безопасности — никто подсматривать не будет.
А второй контингент понятен — это всякие темные личности, которым выпить особенно негде. Их вообще привлекают стройки, незаконченные строения, склады, строительные площадки, и понятно почему — тут легче затеряться и всегда валяется много всякого, на чем можно удобно присесть и поставить все, с чем пришли.
Но давно уже здание совсем не популярно у красноярских влюбленных и еще меньше популярно у красноярских бичей и пьяниц.
Началось, насколько мне известно, с осени 1995 года. Тогда мимо одной парочки, уютно пристроившейся на площадке четвертого этажа, со страшным криком пролетело что-то тяжелое и с грохотом упало. Молодые люди кинулись спасать упавшего, но никого внизу не обнаружили и сочли за лучшее уйти подобру-поздорову.
И это было только начало, потому что через две недели у одной девушки так вообще случился выкидыш. Она, бедная, мирно целовалась с будущим папой и никому ничего плохого не делала, когда где-то в черном провале, в шахте, предназначенной для лифта, высоко над ней раздался и стал приближаться, нарастать ужасный крик и вой. Кто-то пролетел мимо бедной Томочки, лязгая чем-то железным, высекая искры из стены и дико сверкая глазами, а вокруг него летели увлеченные им кирпичи. Не успел будущий папа вытащить будущую маму из проклятого здания, как начались преждевременные схватки.
В народе это явление стали называть «монтером Петровым». Как будто какой-то монтажник-высотник и правда погиб на высоте: сорвавшись с самой верхушки стройки, он пролетел в шахте лифта всю высоту здания и разбился насмерть. Ходят слухи, что в свое время, при строительстве здания, эту историю скрыли, чтобы у дома не появилось плохой репутации, и вывезли труп только ночью, а всем свидетелям хорошо заплатили за молчание. Но все это только слухи, а явление, судя по всему, существует. С особой, у которой приключился выкидыш, я лично знаком — эта девушка когда-то ходила на занятие моего археологического кружка.
У бродяг здание потеряло популярность по совсем другой причине. То ли у них нервы покрепче, то ли «монтер Петров» падает только для тех, кто проходит в самые глубины здания. С любителями выпить разбирается другой, некий «сторож Иванов». По легенде, какой-то сторож и правда был убит в вагончике при здании «КАТЭКугля» — охранял строительные материалы, в том числе струганые доски и даже электрические лампочки, и был убит ударом кастета при исполнении служебных обязанностей. Эта смерть — уже не легенда, а твердо установленный факт, но имеет ли этот сторож и его смерть прямое отношение к «сторожу Иванову», я не уверен.
Про «сторожа Иванова» рассказывают по-разному. Так что, очень может быть, речь вообще идет о совсем разных существах.
По одной версии, как только компания расположится на ящиках или на бетонных блоках, как неизвестно откуда появляется мужичок и заводит бодягу про то, что здесь вам стройка, а не пивная и что здесь выпивать не разрешается. Приходится ему налить, и незнакомец не отказывается; по некоторым версиям, он оказывается даже компанейским, веселым человеком, но с двенадцатым ударом часов вдруг растворяется в воздухе.
Иногда этот человек даже приносит закуску, но очень скверную — например, поджаренные на костре тушки крыс (он их приносит, держа за хвосты) или гнилые бананы с помойки. Если даже этой закуси никто не ест, большого вреда от этого «сторожа» никому нет ни малейшего, и единственный ущерб — это выпитая им водка. Конечно, на многих производит очень неприятное впечатление, когда их собутыльник растворяется в воздухе, но в целом это очень милое, непритязательное привидение, которое изо всех сил старается быть полезным.
А вот другой «сторож Иванов» несравненно неприятнее. Он-то появляется как раз позже, после двенадцатого удара часов, и все сразу видят, что он покойник: такой он зеленый, трупный, распухший. Иванов не балагурит и не приносит закуски, а с каким-то хрипом и уханьем тут же устремляется на людей. Что будет, если они не убегут, я не знаю, потому что никто не ставил такого опыта — все убегали. А «сторож Иванов» тут же выпивает всю водку, оставленную и в бутылке, и уже разлитую в стаканы. Что характерно, он никогда не берет закуски — или он не закусывает, или употребляет совсем другую пищу.
Этого «Иванова» наблюдало несколько компаний, и о нем мне подробно рассказывали двое: дворник Феликс Магомедович Потапов, метущий улицу возле дома моей мамы, в центре Красноярска, и мой ученик, которого я не буду называть. Этот парень однажды в пьяном виде подрался с постовым, а доставленный в суд, обругал судью «дохлой кошкой» и «сучьим выменем». За эти преступления он получил срок условно, но какое-то время находился в камере, и там ему рассказали эту историю. Кстати, в этой же камере вместе с ним сидели люди, лично видевшие «Иванова». Насколько мне известно, их срок не кончился, и если нужно, они могут дать свидетельские показания.
— Знаешь, Андрей сегодня не стал работать, — удивленно сказала жена. Это и правда удивительно, потому что чем Андрей славен, так это феноменальной безотказностью.
— Андрюха, что с тобой?!
— Да как-то тяжело, душно, пот градом по лицу. Даже решил, что заболел. Вышел с кладбища, стало полегче. Так и сидел в тени.
— Андрей, давай честно… Не по душе тебе этим заниматься?
— Ну и это… Я как-то подумал: а вот кто-то придет и будет на нашем кладбище так же вот пересчитывать, кто сколько прожил.
— Мы же не из любопытства, Андрюша, и не развлекаемся.
— Я знаю! Я же не против, я только говорю, что в голову лезло. Может быть, тоже от жары, я откуда это знаю… Сижу я в тени, сачкую, а в голову всякое лезет…
Позже оказалось, что не один Андрей что-то захандрил. Еще двое изо всех сил порывались сбежать с кладбища, но не так откровенно, как Андрей. Эти двое старались отлучиться под благовидными предлогами: принести всем воды; отнести заполненные тетради; помогать дежурным…
С обоими я потом разговаривал, и симптомы были те же: «Чтой-то тяжело, зловеще как-то, неприятно… Сами не понимаем, в чем дело, но пот градом, а выйдешь с кладбища, полегче…»
Произошло на кладбище и еще одно интереснейшее событие, но его от меня тоже, как выяснилось, утаили, и узнал я о нем гораздо позже.
Ложились мы в этот вечер поздно, где-то уже в первом часу. Мы с Еленой Викторовной расположились на веранде лесничества: и попрохладнее, и так мы будем контролировать отряд. Перед нами была только запертая на щеколду дверь в одну хилую досочку — в общем, дверь от честного человека.
Около часу ночи вдруг бешено залаяли собаки. Дикий собачий ор поднялся где-то возле кладбища и постепенно приближался. Полное впечатление, что собаки сбегались в какое-то определенное место и начинали кого-то облаивать, а потом мчались за этим кем-то, медленно идущим вдоль деревни. И притом собак становилось все больше и больше, а к лающим в процессии присоединялись еще и все цепные псы.
Так продолжалось минут двадцать, и, постепенно приближаясь, собаки лаяли теперь совсем неподалеку от лесничества. Как я ни устал за день, странное поведение собак было уж очень интересным, и я прислушивался изо всех сил. А потом по гравию дорожки раздались приглушенные шаги.
— Слышишь?! — шепнула мне в ухо жена.
Ага, и она тоже не спит… Ее тоже разбудили собаки? А шаги все приближались к лесничеству — мелко-летучие, осторожные, словно идущий не хотел шуметь. Вскоре стало ясно, что кто-то стоит непосредственно перед дверью, может быть, метрах в двух. Я совершенно не исключал, что сейчас в щелку вставят нож или что-нибудь тонкое и станут поворачивать щеколду… Но ничего подобного не происходило. Кто-то стоял перед дверью и не делал решительно ничего; кажется, он даже и не дышал, этот кто-то (по крайней мере, сдерживал дыхание).
Потом она исчезла, эта уверенность, что кто-то стоит за дверьми, и снова вспыхнул истошный собачий лай. Лаяло не меньше пятнадцати псов, и этот собачий эскорт удалялся куда-то в дальний, противоположный конец деревни.
Мы кратко обсудили положение. Не было вроде причин будить лагерь, принимать какие-то меры. Что-то происходило, это ясно, кто-то шатался по поселку и, кажется, затеял нас искать. Но вроде бы серьезных причин бить тревогу не было. У меня еще сказывалась старая уверенность, что Юксеево — место исключительно хорошее. Что ничего такого здесь быть попросту никак не может. Хотя, с другой стороны, что-то такое уже разгуливало по деревне, как ты все это ни трактуй.
Мы задремали; собачий лай замирал в конце деревни. А потом, уже перед рассветом, часа в четыре, лай снова вспыхнул — вдалеке, но так же бешено. И приближался… Я опять пробудился от лая и лежал, все ожидая: что же дальше будет? Лай катился в обратном направлении — в нашу сторону, к лесничеству. Я порадовался, что никто не пошел в уборную или проветриться. Может быть, конечно, надо было выйти на улицу и заняться разного рода экспериментами. На это я отвечу так: проводить эти эксперименты вы будете, господа, в своих экспедициях. А я в своей — не буду, вот и все.
Лай приближался, достигнув максимума снова напротив лесничества. Сколько орало собак? За десять-пятнадцать ручаюсь, но очень может быть и больше. Тем более, одни псы не выдерживали темпа и замолкали, а другие включались в общий бешеный лай. Ну кого могли облаивать псы посреди ночи из конца в конец большого поселка?!
И опять послышались осторожные шаги — сначала по гравию, потом по земле. Раз по земле, значит, кто-то сошел с посыпанной гравием площадки и встал сбоку от двери. Я очень хорошо знал, где стоит сейчас этот кто-то, — на расстоянии буквально шага от крыльца и от двери. И опять я ждал, пытаясь угадать, что будет делать этот кто-то? Просунет в щелку что-то тонкое? Вышибет дверь бешеным ударом? Попытается заглянуть в застекленную веранду?
Но не было совсем никаких действий. Несколько минут висела напряженная тишина. Почему-то я понял, что Елена Викторовна тоже не спит. Так мы и лежали без сна, пассивно ожидая, что же будет. А через несколько минут опять вспыхнул жуткий, заполошный лай собак. Лай двигался туда, где начался несколько часов назад, — в сторону кладбища. С первыми лучами солнца собачий лай смолк, и больше ничего такого не было, но и спать у нас уже совсем не было времени: автобус на Большую Мурту уходил в семь часов утра, и на него надо было попасть.
И мы почти сразу стали вставать, а через полчаса я уже злорадно вытряхивал из спальных мешков всю остальную экспедицию.
Только уже в Комарово я узнал, что Елена Викторовна знала о происшествии больше всех. Потому что во время переписи данных на кладбище ее нога внезапно провалилась в какую-то неглубокую ямку. И Елену Викторовну окатило вдруг волной ледяного ужаса. Почему?! Ведь событие совсем не было пугающим; казалось бы, не произошло ничего, что могло бы вызвать такой внезапный приступ ужаса, не было таких причин. Из глубин сознания вспыхнуло что-то вроде «притащим»…
Но состояние было недолгим; яркий солнечный свет, ветерок и чувство долга быстро прогнали все страхи. Весь день Елена Викторовна переписывала сама и организовывала других, но чем меньше была загружена работой, тем чаще вспоминала неприятный, но короткий эпизод.
Но вот заснуть в эту ночь ей что-то мешало — еще до того, как вспыхнул по деревне лай. И если я спал хотя бы урывками, Елена Викторовна не спала совершенно. Так, полузабывалась, но одновременно прекрасно слышала происходящее вокруг.
Мне не хотелось бы комментировать эту историю. Придумать можно очень многое, но цена-то этим выдумкам? У меня нет точных сведений для того, чтобы дать происшедшему серьезное, надежное объяснение.
Я рассказал только то, чему был свидетелем, и уверен, что передал все точно. Вряд ли стоит вопрос — верить или не верить в то, что лаяли собаки и раздавались шаги. Если мы оба вменяемы — и я, и Елена Викторовна, — то лай и шаги все же были. А как это понимать — думать нужно…
ЧАСТЬ IV
РАССКАЗЫ ГОРОЖАНИНА
А чтой-то ночь зловещая такая…
Блуждают на погосте огоньки…
В такую ночь обычно самураи
Канают вдоль границы у реки.
Д. ШАОВ
Много рассказывают о призраках в английских замках, о «других хозяевах» старинных зданий, типа шведского арсенала в Таллине, дворца шведских королей. Но ведь «другие» существа норовят поселиться во всех брошенных человеком зданиях, на любой географической долготе и широте.
Каждый город порождает свой фольклор, и если в городе живет хотя бы уже несколько поколений, таких историй неизменно должно быть много.
Красноярск не исключение из правил; другое дело, что уж какой город — такие в нем и привидения.
В нашем городе не умирали британские аристократы и графини в развевающихся полупрозрачных одеждах не бежали к прудам — не было у нас таких графинь. Призраки оставляли совсем другие жители города. Кто жил, тот и оставлял, знаете ли.
Я понимаю, что привидение запойного монтера может вызвать приступ хохота… но почему, собственно?! Душа одинакова и у графини, и у ее сенной девки. И у графа, и у его лакея, и у современного монтера.
Я расскажу несколько случаев, которые кажутся мне наиболее достоверными и подтверждены серьезными свидетелями.
Каждый город порождает свой фольклор, и если в городе живет хотя бы уже несколько поколений, таких историй неизменно должно быть много.
Красноярск не исключение из правил; другое дело, что уж какой город — такие в нем и привидения.
В нашем городе не умирали британские аристократы и графини в развевающихся полупрозрачных одеждах не бежали к прудам — не было у нас таких графинь. Призраки оставляли совсем другие жители города. Кто жил, тот и оставлял, знаете ли.
Я понимаю, что привидение запойного монтера может вызвать приступ хохота… но почему, собственно?! Душа одинакова и у графини, и у ее сенной девки. И у графа, и у его лакея, и у современного монтера.
Я расскажу несколько случаев, которые кажутся мне наиболее достоверными и подтверждены серьезными свидетелями.
Глава 20
ПРИЗРАК ПОРУЧИКА ПЕТРОВА 1984 г.
Жужжит в стакане пьяненькая муха,
Я соль рассыпал, — видно, быть беде!
В такую ночь Ван Гог отрезал ухо,
А Грозный стукнул сына по балде.
Д. ШАОВ
Стояли крещенские морозы 1984 года. Температура была для Сибири даже не особенно и низкая, градусов так минус двадцать, но мела поземка, вовсю переходящая в метель.
Мы сидели тогда в моем кабинете на улице Лебедевой с человеком, которого нет причин не называть, — с Константином Николаевичем Ауэрбахом, сыном известного археолога, с учеником моего деда. В стране не кончилась брежневщина, жить было нетрудно, но противно.
Шел «контрреволюционный снежок», вскоре перешедший в метель. Снежный вихрь все закрывал старинные деревянные дома на другой стороне улицы. Квартира у меня на первом этаже, в чем есть и преимущества: хорошо видна метель, еле ползущие машины с включенными среди дня фарами, — не так далеко от природы.
— Тут вот, в этом доме, — Константин Николаевич делает широкий жест рукой, указывает дом. — Тогда жил купец один, Вилькицкий…
То есть фамилия этого купца совсем другая, это я сейчас придумал, потому что потомки купца и сегодня живут в городе под той же фамилией. Но дом сохранился до сей поры по адресу: улица Лебедевой, 34. Двухэтажный деревянный дом, очень красивый, с деревянной резьбой, двумя симметричными башенками по краям.
А произошла эта история в году, когда было в Красноярске то ли семь, то ли восемь «правительств». Все — с мандатами, с наганами и с чрезвычайными правами проводить мобилизации, обыски, реквизиции и конфискации. Вопрос, конечно, кого мобилизовывать и у кого конфисковывать. Пытались «правительства» пограбить… то есть в смысле реквизировать пригородные деревни, но тут вот какая загвоздка вышла… Мужики, когда настоящее правительство исчезло, сразу стали своим умом жить и все «правительства» ни в грош не ставили. А если их пытались реквизировать, комиссарам потом бегать приходилось очень быстро.
Ну вот, «правительства» и приспособились: гра… реквизировать в городе, а потом менять на продовольствие. Реквизируют, скажем, хорошие часы с кукушкой — и на мешок пшеницы! Конфискуют красивое платье у исчадия буржуазии — и на мешок картошки! А если удалось бы конфисковать машинку «Зингер», так и на свиную тушу бы хватило. Ну, а если реквизировали золото или валюту, тут члены «правительств» прятали это все поглубже, не стеснялись.
А у Вилькицких кто жил во всем большом доме? Сам старик Вилькицкий с женой. Сын у них погиб на фронте, второй сын давно отделился, жил в Канске. Дочь замуж вышла и с мужем уехала в Иркутск. В доме же, понятное дело, оставалось еще, что реквизировать на нужды революционного народа.
Вот одно «правительство» и подошло метельным вечером к дому. Вот он, окошки светятся красноватым мягким светом от керосиновой лампы. Заходи, братва-«правительство», двое к одному окну, двое к другому. А глава «правительства», премьер, значит, с подводой остается на дороге.
Только тут недосмотрело «правительство» — то ли разведка не донесла вовремя, то ли свои силы переоценило… Потому что у Вилькицких как раз утром появились двое офицеров, однополчане погибшего сына. Ехали они куда-то на восток, по свои делам, зашли к родителям товарища. А Вилькицкий и оставил их ночевать — дом все равно большой, пустой… Имя одного из парней история сохранила — Александр Николаевич Шведкин. Другой вроде из казаков, и как будто фамилия — Невозможных. Но это все уже недостоверно.
Вот сидят они и пьют чай — Вилькицкие с гостями, за самоваром, на первом этаже. Тут удары, рамы вылетают, окна распахиваются, обрезы на подоконник:
— Стоять! Руки вверх! Реквизиция!
И тут же — ни Вилькицкие, ни банди… то есть в смысле революционеры — они и подумать ничего не успели — а тут как очереди — тах-тах-тах! И офицеры уже возле окон.
— Ага! — кричат. — Вон еще один побежал!
И кончилось в этот день одно из то ли семи, то ли восьми «правительств», прямо вместе с главой «правительства», с его мандатами и наганами.
Потом Шведкин дальше уехал и воевал у Семенова, с ним и уходил в Маньчжурию. Какова его судьба — увы, не знаю. Кто говорит, что пошел служить японцам и сгинул ни за понюх табаку в войне на Тихом океане. Кто говорит, что дожил до 1945, до похода Советской армии на Харбин, и убежал в Австралию, там и умер. Кто говорит, уехал в Америку еще в тридцатые годы. Что сталось с его семьей, с братьями и сестрами (и были ли они, братья и сестры) — тоже не знаю. А у Вилькицких только и остался его портрет, фотография Шведкина, сделанная здесь же, в Красноярске.
Наступает тишина. Ауэрбах задумчиво катает водку по стеклу рюмки. Порыв ветра такой, что покачнуло люстру над столом. Синие сумерки темнее, чем должно быть по времени суток. Липнет снег к окну. Буря мглою небо кроет. Жгучий глоток очень соответствует всему — метели, морозу, синим сумеркам, словам Ауэрбаха — всему, что есть в русской культуре про метель.
— Как же это они так быстро… — говорю я, и, по правде сказать, немного сомневаюсь в словах Константина Николаевича, при всем том, что он и ходячая энциклопедия и всегда очень точен в сообщениях.
— А это настоящие офицеры были, — веско произносит Ауэрбах. — Они несколько лет воевали, умели и драться, и людей за собой вести. Не умели бы — не выжили.
— А вы откуда это знаете?
— У Вилькицких прислуга была, Глаша. Она у меня потом в няньках ходила, матери и рассказала. А ты здесь ничего не видал? Как раз в такой буран, в метель…
— Не-а… А что может быть, дядя Костя?
— Д-да пон-нимаешь… (Константин Николаевич немного заикается, а если волнуется — то и заикания сильнее.) П-понимаешь что, видали тут… В сильную м-метель видали человека в шинели, х-ходит тут. Т-ты же внука Вилькицкого знаешь?
Я киваю, потому что и правда знаю его очень хорошо.
— В-вот он и видел…
И Константин Николаевич рассказывает, как однажды в декабре, под Рождество, шел домой внук Вилькицкого, проходил мимо этого же дома. Было градусов под 40, сильная метель, и в крутящихся вихрях метели «молодой» (под 60) Вилькицкий заметил вдруг фигуру человека в шинели и подивился — кто это идет в такую погоду, даже не подняв воротника?!
Идущий повернулся и прохаживался теперь против ветра, несущего снег, словно ему нипочем. Наплывало очень знакомое лицо… только непонятно, откуда знакомое. Внук ошеломленно поздоровался, даже протянул руку к шапке, но снимать уж не стал, боясь обморозиться. Призрак чуть усмехнулся, отдал честь и кивнул. Пройдя метров десять, Вилькицкий вспомнил, наконец, кто этот человек в шинели, повернулся догонять Шведкина. Но человек в шинели со старинными погонами совершенно бесследно исчез.
Скажу честно: не раз я выходил из дому в метель, надеясь встретить Шведкина. Не буду врать: к сожалению, его я так и не увидел.
Глава 21
ВОЙ ПОЛУНОЧНОЙ МЕТЕЛИ 1985 г.
В такую ночь, чтоб сказку сделать былью,
Был на гоп-стоп братвою Зимний взят.
Д. ШАОВ
Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла роль совершенно исключительную — это факт. Образование, которое давала эта школа, был по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других, центральных.
Но вот что печально: право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить советскую родину и так далее, и тому подобное.
А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.
С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки, — вел за него уроки истории. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы — весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всем здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож.
Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича — это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось абсолютно все. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры — например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была не опасна, немного не все дома — и ничего больше.
В этот вечер она все бродила вокруг, все стирала несуществующую пыль, все вела со мной светские беседы, но вот о чем беседы — убей Бог, не помню. Было еще не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и кроме того метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво, — в смысле, очень уж легко можно было разобрать долгое метельное: «у-уубью-ююю…». И долгий вой, и рев без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. А потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнес где-то в середине коридора: «Ну и чего тут приперся, пся крев?» Я был совсем один в «предбаннике» директорского кабинета — техничка вышла. Мне стало как-то неуютно, а тут еще в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь — как и следовало ожидать, никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа?
Стало неприятно, и я вышел в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова — в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка.
— Что, покою не дает? Не слушайте его, похабника!
— Кого не слушать?!
— Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец!
И страхолюдная тетенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок.
Скоро приехал Яков Моисеевич; больше никогда я не оставался в школе № 10 по вечерам и ночам и ничего подобного не слышал.
Что я могу сказать по этому поводу? Может быть, конечно, мне и почудилось. Конечно же, техничка была с большим приветом, хотя и совершенно не пила. Но вот за то, что слышал слова во время вьюги и стук в окошко, — вот за это я ручаюсь полностью.
Какие-то непонятные звуки в том же здании слышали еще два человека — пионервожатая и еще одна техничка — вполне нормальная, но пьющая. Но с ними у меня не было близких отношений, и что они слышали, я не знаю.
Глава 22
ТАЙНЫ БРОШЕННОГО ЗДАНИЯ 1995 г. и позже
Искажено пространство, место, время.
Бомжей в подъезде примешь за волхвов.
— Шолом-Алейхем: как погода в Вифлееме?
Что нужно вам в стране бессонных свистунов?
Д. ШАОВ
В Красноярске была такая очень богатая организация: «КАТЭКуголь». В конце 1980-х организация решила построить себе не какое-нибудь, а высотное здание, да еще в таком месте, чтобы все его оттуда видели, со всего города. Строить начали круглую башню высотой аж в 22 этажа. Построили каркас, возвели основные конструкции, пора переходить к отделочным работам… А тут — раз! И 1991 год.
«КАТЭКуголь» мгновенно перестала быть очень богатой организацией, и заканчивать работы ей стало совершенно не на что. Так и торчит до сих пор эта замечательная башня 22 этажного, но недостроенного здания посреди города безо всякого толку. В это здание очень полюбили лазить, во-первых, влюбленные парочки — выше второго этажа здесь полезет только тот, кому самому очень надо, и молодые люди оказывались практически в полной безопасности — никто подсматривать не будет.
А второй контингент понятен — это всякие темные личности, которым выпить особенно негде. Их вообще привлекают стройки, незаконченные строения, склады, строительные площадки, и понятно почему — тут легче затеряться и всегда валяется много всякого, на чем можно удобно присесть и поставить все, с чем пришли.
Но давно уже здание совсем не популярно у красноярских влюбленных и еще меньше популярно у красноярских бичей и пьяниц.
Началось, насколько мне известно, с осени 1995 года. Тогда мимо одной парочки, уютно пристроившейся на площадке четвертого этажа, со страшным криком пролетело что-то тяжелое и с грохотом упало. Молодые люди кинулись спасать упавшего, но никого внизу не обнаружили и сочли за лучшее уйти подобру-поздорову.
И это было только начало, потому что через две недели у одной девушки так вообще случился выкидыш. Она, бедная, мирно целовалась с будущим папой и никому ничего плохого не делала, когда где-то в черном провале, в шахте, предназначенной для лифта, высоко над ней раздался и стал приближаться, нарастать ужасный крик и вой. Кто-то пролетел мимо бедной Томочки, лязгая чем-то железным, высекая искры из стены и дико сверкая глазами, а вокруг него летели увлеченные им кирпичи. Не успел будущий папа вытащить будущую маму из проклятого здания, как начались преждевременные схватки.
В народе это явление стали называть «монтером Петровым». Как будто какой-то монтажник-высотник и правда погиб на высоте: сорвавшись с самой верхушки стройки, он пролетел в шахте лифта всю высоту здания и разбился насмерть. Ходят слухи, что в свое время, при строительстве здания, эту историю скрыли, чтобы у дома не появилось плохой репутации, и вывезли труп только ночью, а всем свидетелям хорошо заплатили за молчание. Но все это только слухи, а явление, судя по всему, существует. С особой, у которой приключился выкидыш, я лично знаком — эта девушка когда-то ходила на занятие моего археологического кружка.
У бродяг здание потеряло популярность по совсем другой причине. То ли у них нервы покрепче, то ли «монтер Петров» падает только для тех, кто проходит в самые глубины здания. С любителями выпить разбирается другой, некий «сторож Иванов». По легенде, какой-то сторож и правда был убит в вагончике при здании «КАТЭКугля» — охранял строительные материалы, в том числе струганые доски и даже электрические лампочки, и был убит ударом кастета при исполнении служебных обязанностей. Эта смерть — уже не легенда, а твердо установленный факт, но имеет ли этот сторож и его смерть прямое отношение к «сторожу Иванову», я не уверен.
Про «сторожа Иванова» рассказывают по-разному. Так что, очень может быть, речь вообще идет о совсем разных существах.
По одной версии, как только компания расположится на ящиках или на бетонных блоках, как неизвестно откуда появляется мужичок и заводит бодягу про то, что здесь вам стройка, а не пивная и что здесь выпивать не разрешается. Приходится ему налить, и незнакомец не отказывается; по некоторым версиям, он оказывается даже компанейским, веселым человеком, но с двенадцатым ударом часов вдруг растворяется в воздухе.
Иногда этот человек даже приносит закуску, но очень скверную — например, поджаренные на костре тушки крыс (он их приносит, держа за хвосты) или гнилые бананы с помойки. Если даже этой закуси никто не ест, большого вреда от этого «сторожа» никому нет ни малейшего, и единственный ущерб — это выпитая им водка. Конечно, на многих производит очень неприятное впечатление, когда их собутыльник растворяется в воздухе, но в целом это очень милое, непритязательное привидение, которое изо всех сил старается быть полезным.
А вот другой «сторож Иванов» несравненно неприятнее. Он-то появляется как раз позже, после двенадцатого удара часов, и все сразу видят, что он покойник: такой он зеленый, трупный, распухший. Иванов не балагурит и не приносит закуски, а с каким-то хрипом и уханьем тут же устремляется на людей. Что будет, если они не убегут, я не знаю, потому что никто не ставил такого опыта — все убегали. А «сторож Иванов» тут же выпивает всю водку, оставленную и в бутылке, и уже разлитую в стаканы. Что характерно, он никогда не берет закуски — или он не закусывает, или употребляет совсем другую пищу.
Этого «Иванова» наблюдало несколько компаний, и о нем мне подробно рассказывали двое: дворник Феликс Магомедович Потапов, метущий улицу возле дома моей мамы, в центре Красноярска, и мой ученик, которого я не буду называть. Этот парень однажды в пьяном виде подрался с постовым, а доставленный в суд, обругал судью «дохлой кошкой» и «сучьим выменем». За эти преступления он получил срок условно, но какое-то время находился в камере, и там ему рассказали эту историю. Кстати, в этой же камере вместе с ним сидели люди, лично видевшие «Иванова». Насколько мне известно, их срок не кончился, и если нужно, они могут дать свидетельские показания.