Страница:
Работали посменно — одни спускались по шаткой, все удлинявшейся лестнице в прохладный, даже холодный раскоп, другие наверху принимали ведра с породой, поднимали их на веревке. Двое внизу — двое наверху, потом менялись. Начальник был старенький, он не работал лопатой — он ждал, когда пойдет погребение и нужен будет его опыт.
В этот день начальник ушел из лагеря надолго, — он каждый день делал маршруты, искал курганные могильники. А ребята полезли в раскоп и углубили его почти до пяти метров.
— Ребята, что здесь!
Ажиотаж нарастал. Вот и еще что-то выступает под слоем песка… Наступил момент, когда сидевшие сверху не выдержали и полезли тоже посмотреть; все четверо работников спустились вниз.
— Что там у вас? — Шофер склонился над раскопом.
— Смотри сам!
— Показали бы…
— Нет, Вася, вынимать нельзя! Сам спускайся!
И, конечно же, Вася не выдержал.
Вот тут-то лучезарное уже много дней небо резко затуманилось. Хлынул дождь. Наверное, где-то совсем неглубоко под слоем песка проходил слой глины — потому что вода почти сразу начала накапливаться, проступала сквозь слой песка. А что еще гораздо хуже, сухое русло исправно собирало воду со склонов, с лежащих выше мест, и в раскоп стало затекать! Сначала — тоненькой струйкой, а через несколько минут — как из брандспойта, струя толщиной почти в руку.
Лестница? Да, была лестница, только лестница, впервые за все дни работ, переломилась как раз посередине. Соединить? Но никаких инструментов нет. Связать ремнями? Все равно разваливается, да и вон еще одна перекладина стала шататься…
Двадцать минут назад веселые люди хлопали друг друга по спине, поздравляли с находками и белозубо радовались жизни. Теперь шестеро обреченных стояли по колено (пока по колено) в воде, тоскливо глядя на клочок серого неба и все лучше понимая, что происходило с грабителями этого кургана.
Пытались копать ступени в стенках, — песок под ножом оплывал, сыпался, ступени ни одной не получилось. Сделать «пирамиду»? Мало места (а вода уже почти по пояс).
Начальник прибежал, когда вода всем была уже по грудь. Мгновенно подогнал машину задом к раскопу, прикрепил канат одним концом к машине: сбросил в яму остальную бухту.
— Все в машину! Живо!
— Докапывать разве не будем?
— В машину, я сказал!
— Там же лопаты…
— В машину! Критиковать мои действия будете в Ленинграде.
И экспедиция уехала. Больше к этому месту никогда не возвращались, все попытки обсуждать происшествие начальник пресекал категорически, и история так и осталась в жизни каждого из участников чем-то особенным, исключительным и совершенно неразъясненным. Между прочим, хоть сам начальник помер еще тридцать лет назад, по крайней мере двое участников этой раскопки живы по сей день, и оба мы с ними знакомы — и я, и Коля Кузьмин.
Так что дождь — об этом мы немного слышали.
Другое дело, что механизм образования дождя… так сказать, технология, остается не очень понятным.
— Знаешь, в этой истории есть и забавные стороны… Например, когда достали мы его, положили в ящик, к нему никто даже прикасаться не хотел. Народ изо всех сил старался не трогать ящик, и в палатке с находками по одному не задерживались. Так, понимаешь, трепетно они к этому ящику!..
А потом, как-то в субботу, народ отправился в кино. Ехать далеко, давайте, говорят, мы в клубе и переночуем… Я же понимаю — им хочется лишний раз подальше от ящика оказаться, но не против. Ко мне как раз Светка приехала (Света — это жена Кузьмина).
Что такое супружеская идиллия в палатке, из которой каждый звук разносится на десятки метров, я представляю очень хорошо и сочувственно киваю Кузьмину.
— Ну вот… А слух, конечно же, давно пошел, насчет золота.
Об этом тоже распространяться долго не надо, Кузьмин прав. Что ни говори, как ни доказывай, а в любой деревне обязательно найдется несколько человек, свято убежденных: археологи ищут золото! Уже нашли! Вчера, сам видел, полный бидон золота тащили!
Подробности подпитывают друг друга, ими обрастает любое действие археологов, и очень может настать момент крутых разборок с теми, кто якобы накопал тонны золота, и момент проникновения кого-нибудь на раскоп — мало ли что говорят археологи? Надо проверить, что это они копают.
— Погода сырая, холодная, середина сентября уже. Дождь крапает. Опять ноги к земле прилипают, чавкает все при каждом движении. Я задремал где-то в полночь, проснулся — Светки нет. А тут по земле — чав-чав-чав! Пришли! Двое деятелей из деревни. Вижу — как раз в сторону раскопа. Идут, озираются, чуть ли не приседают — место действует, и очень сильно… Тут Светка с другой стороны! Я перепугался и за карабином — а они как увидели!
Кузьмин прыснул, замотал головой:
— Андрей, Светка-то вышла… Понятно, зачем. Вышла в такой длинной рубашке, из бязи, присела за палаткой. Тут эти двое. Она, значит, из-за палатки выплывает, такой белый силуэт посреди лагеря, и меня спрашивает:
— Коля, это кто?
Спросонья голос неразборчивый, трескучий, я и сам толком не понял. Эти, может, и не заметили бы, но оглянулись на звук… и как появился ее силуэт — надо было видеть, как вчистили! Я на пол повалился, зажимаю рот, чтоб не смеяться, потом сообразил — шум-то совсем не помешает — ну, и стал хохотать. Минуты, три просмеяться не мог.
Мы тоже немного посмеялись, попыхивая «беломором». Посидели, слушая тишину и звуки лагеря.
— Коля… А когда скелет лежал в лагере… Дождь все время шел?
Коля долго молчит, дымит «беломором», потом подтверждает:
— Все время…
— Над лагерем или везде?
Сидит, молчит, курит.
— Над лагерем, пожалуй, больше…
— А говорил, что никаких эффектов…
Мы опять сидим, молчим, и я понимаю, как неуютно Николаю. Женщина в ночной рубашке, напугавшая до полусмерти двух вооруженных бандитов, — это, конечно, весело. Твоя жена в роли привидения — пожалуй, еще веселее. Но тут-то получается, что Светка и правда была в двух шагах от чего-то не очень хорошего. Вышла от мужа пописать, а в соседней палатке лежит… То, что вызвало дожди над лагерем, ни много ни мало.
И я перевожу разговор на тему не менее интересную.
— Коля, Коля… Все равно ведь невозможно объяснить, каким образом несостоявшийся зомби устраивает дождь… Или кто устраивает для него?
— Все тебе надо понять… Помнишь, у Стругацких один все пытается понять, где состыковываются экономика Японии и собирание марок? И какие законы Вселенной принимают вид краснорожих страшных карликов…
— Помню… А знаешь, наверное, не только в Хакасии можно найти такие погребения.
— Можно, я уже искал. Только это совсем другая история.
Я киваю, и мы еще долго сидим в темноте, наблюдая рваный полет летучей мыши, слушая пение под гитару и смех Маши в лагере. Вот мы сидим в очень красивом, но и вполне прозаическом месте. Родной, привычный уют хорошо организованного лагеря. В желудках плещется портвейн и Бог знает сколько пельменей, масла, хлеба, колбасы. Но близость мира иного явлена уж очень очевидно.
Не знаю, как чувствовал и что думал тогда Коля. Он уже который год живет в Берлине, преподает там сибирскую археологию, и спросить у него я не могу. Тогда он чиркнул спичкой, мы оба затянулись «беломором» и опять тихо сидели в ароматной мягкой темноте. И ваш покорный слуга чувствовал себя примерно как герой Стругацких. Тот, имевший дело с фантомами, невероятными историями и краснорожими карликами.
Глава 7
Охраняющие курган
В этот день начальник ушел из лагеря надолго, — он каждый день делал маршруты, искал курганные могильники. А ребята полезли в раскоп и углубили его почти до пяти метров.
* * *
…В этот день вдруг пошли находки! Роскошная бронзовая фигурка, явно не местной работы! Тангутская, а может быть, китайская фигурка лежала в слое мешаной земли, сверкала полированными глазами. Очень необычная находка. Тут и вторая фигурка, тоже очень необычная.— Ребята, что здесь!
Ажиотаж нарастал. Вот и еще что-то выступает под слоем песка… Наступил момент, когда сидевшие сверху не выдержали и полезли тоже посмотреть; все четверо работников спустились вниз.
— Что там у вас? — Шофер склонился над раскопом.
— Смотри сам!
— Показали бы…
— Нет, Вася, вынимать нельзя! Сам спускайся!
И, конечно же, Вася не выдержал.
Вот тут-то лучезарное уже много дней небо резко затуманилось. Хлынул дождь. Наверное, где-то совсем неглубоко под слоем песка проходил слой глины — потому что вода почти сразу начала накапливаться, проступала сквозь слой песка. А что еще гораздо хуже, сухое русло исправно собирало воду со склонов, с лежащих выше мест, и в раскоп стало затекать! Сначала — тоненькой струйкой, а через несколько минут — как из брандспойта, струя толщиной почти в руку.
Лестница? Да, была лестница, только лестница, впервые за все дни работ, переломилась как раз посередине. Соединить? Но никаких инструментов нет. Связать ремнями? Все равно разваливается, да и вон еще одна перекладина стала шататься…
Двадцать минут назад веселые люди хлопали друг друга по спине, поздравляли с находками и белозубо радовались жизни. Теперь шестеро обреченных стояли по колено (пока по колено) в воде, тоскливо глядя на клочок серого неба и все лучше понимая, что происходило с грабителями этого кургана.
Пытались копать ступени в стенках, — песок под ножом оплывал, сыпался, ступени ни одной не получилось. Сделать «пирамиду»? Мало места (а вода уже почти по пояс).
Начальник прибежал, когда вода всем была уже по грудь. Мгновенно подогнал машину задом к раскопу, прикрепил канат одним концом к машине: сбросил в яму остальную бухту.
— Все в машину! Живо!
— Докапывать разве не будем?
— В машину, я сказал!
— Там же лопаты…
— В машину! Критиковать мои действия будете в Ленинграде.
И экспедиция уехала. Больше к этому месту никогда не возвращались, все попытки обсуждать происшествие начальник пресекал категорически, и история так и осталась в жизни каждого из участников чем-то особенным, исключительным и совершенно неразъясненным. Между прочим, хоть сам начальник помер еще тридцать лет назад, по крайней мере двое участников этой раскопки живы по сей день, и оба мы с ними знакомы — и я, и Коля Кузьмин.
Так что дождь — об этом мы немного слышали.
Другое дело, что механизм образования дождя… так сказать, технология, остается не очень понятным.
— Знаешь, в этой истории есть и забавные стороны… Например, когда достали мы его, положили в ящик, к нему никто даже прикасаться не хотел. Народ изо всех сил старался не трогать ящик, и в палатке с находками по одному не задерживались. Так, понимаешь, трепетно они к этому ящику!..
А потом, как-то в субботу, народ отправился в кино. Ехать далеко, давайте, говорят, мы в клубе и переночуем… Я же понимаю — им хочется лишний раз подальше от ящика оказаться, но не против. Ко мне как раз Светка приехала (Света — это жена Кузьмина).
Что такое супружеская идиллия в палатке, из которой каждый звук разносится на десятки метров, я представляю очень хорошо и сочувственно киваю Кузьмину.
— Ну вот… А слух, конечно же, давно пошел, насчет золота.
Об этом тоже распространяться долго не надо, Кузьмин прав. Что ни говори, как ни доказывай, а в любой деревне обязательно найдется несколько человек, свято убежденных: археологи ищут золото! Уже нашли! Вчера, сам видел, полный бидон золота тащили!
Подробности подпитывают друг друга, ими обрастает любое действие археологов, и очень может настать момент крутых разборок с теми, кто якобы накопал тонны золота, и момент проникновения кого-нибудь на раскоп — мало ли что говорят археологи? Надо проверить, что это они копают.
— Погода сырая, холодная, середина сентября уже. Дождь крапает. Опять ноги к земле прилипают, чавкает все при каждом движении. Я задремал где-то в полночь, проснулся — Светки нет. А тут по земле — чав-чав-чав! Пришли! Двое деятелей из деревни. Вижу — как раз в сторону раскопа. Идут, озираются, чуть ли не приседают — место действует, и очень сильно… Тут Светка с другой стороны! Я перепугался и за карабином — а они как увидели!
Кузьмин прыснул, замотал головой:
— Андрей, Светка-то вышла… Понятно, зачем. Вышла в такой длинной рубашке, из бязи, присела за палаткой. Тут эти двое. Она, значит, из-за палатки выплывает, такой белый силуэт посреди лагеря, и меня спрашивает:
— Коля, это кто?
Спросонья голос неразборчивый, трескучий, я и сам толком не понял. Эти, может, и не заметили бы, но оглянулись на звук… и как появился ее силуэт — надо было видеть, как вчистили! Я на пол повалился, зажимаю рот, чтоб не смеяться, потом сообразил — шум-то совсем не помешает — ну, и стал хохотать. Минуты, три просмеяться не мог.
Мы тоже немного посмеялись, попыхивая «беломором». Посидели, слушая тишину и звуки лагеря.
— Коля… А когда скелет лежал в лагере… Дождь все время шел?
Коля долго молчит, дымит «беломором», потом подтверждает:
— Все время…
— Над лагерем или везде?
Сидит, молчит, курит.
— Над лагерем, пожалуй, больше…
— А говорил, что никаких эффектов…
Мы опять сидим, молчим, и я понимаю, как неуютно Николаю. Женщина в ночной рубашке, напугавшая до полусмерти двух вооруженных бандитов, — это, конечно, весело. Твоя жена в роли привидения — пожалуй, еще веселее. Но тут-то получается, что Светка и правда была в двух шагах от чего-то не очень хорошего. Вышла от мужа пописать, а в соседней палатке лежит… То, что вызвало дожди над лагерем, ни много ни мало.
И я перевожу разговор на тему не менее интересную.
— Коля, Коля… Все равно ведь невозможно объяснить, каким образом несостоявшийся зомби устраивает дождь… Или кто устраивает для него?
— Все тебе надо понять… Помнишь, у Стругацких один все пытается понять, где состыковываются экономика Японии и собирание марок? И какие законы Вселенной принимают вид краснорожих страшных карликов…
— Помню… А знаешь, наверное, не только в Хакасии можно найти такие погребения.
— Можно, я уже искал. Только это совсем другая история.
Я киваю, и мы еще долго сидим в темноте, наблюдая рваный полет летучей мыши, слушая пение под гитару и смех Маши в лагере. Вот мы сидим в очень красивом, но и вполне прозаическом месте. Родной, привычный уют хорошо организованного лагеря. В желудках плещется портвейн и Бог знает сколько пельменей, масла, хлеба, колбасы. Но близость мира иного явлена уж очень очевидно.
Не знаю, как чувствовал и что думал тогда Коля. Он уже который год живет в Берлине, преподает там сибирскую археологию, и спросить у него я не могу. Тогда он чиркнул спичкой, мы оба затянулись «беломором» и опять тихо сидели в ароматной мягкой темноте. И ваш покорный слуга чувствовал себя примерно как герой Стругацких. Тот, имевший дело с фантомами, невероятными историями и краснорожими карликами.
Глава 7
ПРИХОДЯЩИЕ ИЗ КУРГАНОВ
И если мы кого-нибудь догоним — а мы догоним!
То не буду, братцы, я покойник — а я покойник!
Если рук и ног не оборвем!
Туристская песня
Почти две тысячи лет назад здесь поставили три кургана. Место было красивое, чистое — останец холма, поднятый над равниной. Возвышение невелико — несколько метров; с расстояния в двести метров еще заметно, что местность повышается, с большего можно и не заметить. Весь май равнина скрывалась под разливом рек и дорога — вместе с долиной. Из воды торчал только останец холма с тремя курганами. Три кургана поставили на высоком, чистом месте, никогда не затопляемом разливом. Талые воды не заливали возвышения, а вид открывался потрясающий. На север — километров на тридцать, на всю долину, мягко уходящую к Абакану. На юг и на восток — километров на шесть, до гряды холмов, в отрогах, которых затерялась деревушка Калы.
Курганы стояли близ старой караванной тропы, ведущей из Хакасии в Центральную Азию. Спадала вода, за самые долгие, жаркие дни июня просыхала степь, трогались в путь караваны. Проходя мимо курганов, путники оказывали уважение погребенным — каждый из них приносил и бросал камень в огромную кучу — метрах в тридцати от курганной группы. Такая груда камней называется «обо». Во всей Центральной Азии есть такой обычай — если уважаешь место — бросай свой камень в общую кучу. Чем посещаемее место, чем уважаемее человек — тем выше становится обо…
С течением времени караванная тропа постепенно превратилась в дорогу. Дорога расширялась, и курганы надо было раскопать, потому что через них должна была теперь пройти бортовина дороги.
Уже в июле месяце школьники и впервые приехавшие в экспедицию отпускники содрали лопатами дерн, обозначили границы кургана — вкопанные в землю стены из камня-плитняка.
И вот тут-то курганы словно начали сопротивляться, не желали признавать себя заурядными холмами земли. Они как будто обиделись на такое их определение и все время задавали какие-то свои загадки, и не самого лучшего свойства.
Для начала оказалось, что возле оградки одного из них идет еще несколько погребений, причем никакими плитами камня сверху никак не обозначенных. Получалось, что погребений на самом деле гораздо больше, чем можно было предполагать. Пришлось перебросить на курганы еще людей, пересмотреть сроки работ, отказаться от раскопок других памятников, поинтереснее.
Потом начались странности в самом большом, центральном кургане. Вроде бы это был тагарский курган, с типично тагарской прямоугольной каменной оградкой. Но в центре кургана выложен пятиметровый круг убитой камнями земли — в самом центре оградки. Она тоже типична, но только не для тагарской культуры, а для более поздней, таштыкской…
Возникало впечатление, что курган яростно противоречил самому себе. Могла существовать или оградка — но без выкладки. Или выкладка — но тогда без оградки. Курган выглядел примерно как могила 1950-х годов, — жестяное навершие со звездой и с надписью на старославянском: «Ныне отпущаеши, Господи, раба Твоего…».
Неделя ушла, чтобы убрать землю, оформить курганную оградку, зарисовать и зафотографировать выкладку.
Два дня убирали выкладку и тут же обнаружили некую третью странность — весьма зловещего свойства. Этой странностью был скелет девушки лет 20, выгнутый и вытянутый самым причудливым образом. Захоронение было сделано вне погребальной ямы. Более того — как выяснилось, как раз под скелетом кончалась рыхлая земля курганной насыпи, начиналась овальная погребальная яма.
Никто не позаботился оставить погребенному ни пищи, ни воды. Казалось, труп просто швырнули в рыхлую землю, без всяких признаков погребения. И даже непонятно, труп ли… Голова погребенной была мучительно запрокинута, затылок почти касался позвоночника. Грудной отдел — сантиметров на 20 выше таза. Руки оказались сведены за спиной — словно бы стянуты веревкой. Сама веревка истлела за истекшие тысячелетия, но положение костей сохранилось.
С расчищавшими скелет девушками случилось что-то вроде истерики, и не мудрено. Становилось все более очевидно, что этот мучительно выгнувшийся, словно пытавшийся подняться в рыхлой земле человек был брошен и закопан при насыпании курганного холма. Живым.
Двое суток ушло на изучение скелета. А под костями, буквально в нескольких сантиметрах, кончилась принесенная людьми, насыпанная песчаная земля. Началась древняя дневная поверхность — тот слой, который был поверхностью земли, на котором когда-то и возвели курганную оградку. И в котором древние выкопали погребальную камеру. На гладкой плоскости древней дневной поверхности ясно выделялось овальное пятно — раза в полтора больше обычного.
Разбирали яму, и продолжались прежние поганенькие странности. Погребальная яма оказалась перекрыта чуть углубленной в землю очень древней каменной плитой. Когда-то, за II тысячелетия до Рождества Христова, эту плиту расписали причудливыми масками, изображениями коров и быков, поставили как знак границы территории рода или племени.
Тех, кто сооружал странный курган, от эпохи, когда была сделана плита, отделял такой же срок, как нас с вами — от римских императоров.
Чем привлекла плита их, людей совсем другой эпохи? Что было для них в этой причудливой каменной росписи? Вопросы пока без ответов…
Плиту обвязали канатом, семеро парней с ломиками, с деревянными лагами помогали натужно ревущему грузовику.
Но и это оказалось не все. Археолог с двумя подручными выбрасывал из ямы песчанистую землю — день и второй, потому что углубиться до погребения пришлось почти на три метра. В конце второго дня в раскоп спускались по лестнице и думали — не начать ли подъем земли в ведрах? Кидать лопатой становилось все труднее… И тут, прямо под босыми ногами, пошли венчики керамических сосудов…
И археологи жадно бросились поскорей закончить раскопку. Рано утром сразу трое «сели на ножи» — стали расчищать погребение ножами и кисточками. Влажный песок не успел затвердеть под лучами солнца, хорошо поддавался совку. Ко времени перекуса погребение было почти раскопано. А за час до конца работы археологи вылезли из раскопа, стали смотреть на него сверху и почувствовали себя очень неуютно.
Потому что такого погребения вообще быть не могло, потому что так не бывает никогда. Не бывает в принципе.
В нестандартно глубокой погребальной камере, перекрытой андроновской плитой и закопанной заживо девушкой, лежал скелет, погребенный по традициям тагарской культуры.
Женщина лет тридцати лежала на спине, в вытянутой позе. Лицо вверх, руки вдоль тела. Длинные шпильки выше костей черепа — значит, была высокая прическа, держалась на шпильках.
На костях груди множество бус — и костяных, и бирюзовых. Бронзовое китайское зеркало на животе, где когда-то был карман платья.
А главное — кинжал на поясе. Кованый бронзовый кинжал в золотых ножнах. В смысле, в деревянных ножнах с обкладкой из золотой фольги. Кинжала не могло быть в женском погребении, это факт. А он был.
Всякому археологу ясно, что в тагарском погребении и положенная с покойником пища должна быть какой же, как в погребениях этой культуры, — разрубленные части тел животных.
Но здесь не было ничего подобного, а в ногах покойной лежали обгорелые фигурки овец, коров и лошадей.
Такие фигурки клались в погребения таштыкской эпохи — наивная попытка обмануть мертвых и дать им с собой целое богатство в виде стад. И дать так, чтобы на самом деле ничего не оторвать от хозяйства, ни в чем не обделить самих себя.
Подошел Боковенко, посмотрел, повздыхал, сказал: «Да…». Приехала машина за людьми. Кузьмина привели, молча показали погребение. Он тоже полез в затылок, сказал: «Да…». И еще много другого, чего мы приводить не будем.
У археологов дружно кружились головы — что делать? Ясно было, что — сенсация. Что завтрашний день придется посвятить тщательному… нет — сверхтщательному! — изучению погребения, зарисовывать, фотографировать. И что пора звать журналистов, приглашать местный музей — делать особую экспозицию. Да еще это чертово золото…
Курганы стояли близ старой караванной тропы, ведущей из Хакасии в Центральную Азию. Спадала вода, за самые долгие, жаркие дни июня просыхала степь, трогались в путь караваны. Проходя мимо курганов, путники оказывали уважение погребенным — каждый из них приносил и бросал камень в огромную кучу — метрах в тридцати от курганной группы. Такая груда камней называется «обо». Во всей Центральной Азии есть такой обычай — если уважаешь место — бросай свой камень в общую кучу. Чем посещаемее место, чем уважаемее человек — тем выше становится обо…
С течением времени караванная тропа постепенно превратилась в дорогу. Дорога расширялась, и курганы надо было раскопать, потому что через них должна была теперь пройти бортовина дороги.
Уже в июле месяце школьники и впервые приехавшие в экспедицию отпускники содрали лопатами дерн, обозначили границы кургана — вкопанные в землю стены из камня-плитняка.
И вот тут-то курганы словно начали сопротивляться, не желали признавать себя заурядными холмами земли. Они как будто обиделись на такое их определение и все время задавали какие-то свои загадки, и не самого лучшего свойства.
Для начала оказалось, что возле оградки одного из них идет еще несколько погребений, причем никакими плитами камня сверху никак не обозначенных. Получалось, что погребений на самом деле гораздо больше, чем можно было предполагать. Пришлось перебросить на курганы еще людей, пересмотреть сроки работ, отказаться от раскопок других памятников, поинтереснее.
Потом начались странности в самом большом, центральном кургане. Вроде бы это был тагарский курган, с типично тагарской прямоугольной каменной оградкой. Но в центре кургана выложен пятиметровый круг убитой камнями земли — в самом центре оградки. Она тоже типична, но только не для тагарской культуры, а для более поздней, таштыкской…
Возникало впечатление, что курган яростно противоречил самому себе. Могла существовать или оградка — но без выкладки. Или выкладка — но тогда без оградки. Курган выглядел примерно как могила 1950-х годов, — жестяное навершие со звездой и с надписью на старославянском: «Ныне отпущаеши, Господи, раба Твоего…».
Неделя ушла, чтобы убрать землю, оформить курганную оградку, зарисовать и зафотографировать выкладку.
Два дня убирали выкладку и тут же обнаружили некую третью странность — весьма зловещего свойства. Этой странностью был скелет девушки лет 20, выгнутый и вытянутый самым причудливым образом. Захоронение было сделано вне погребальной ямы. Более того — как выяснилось, как раз под скелетом кончалась рыхлая земля курганной насыпи, начиналась овальная погребальная яма.
Никто не позаботился оставить погребенному ни пищи, ни воды. Казалось, труп просто швырнули в рыхлую землю, без всяких признаков погребения. И даже непонятно, труп ли… Голова погребенной была мучительно запрокинута, затылок почти касался позвоночника. Грудной отдел — сантиметров на 20 выше таза. Руки оказались сведены за спиной — словно бы стянуты веревкой. Сама веревка истлела за истекшие тысячелетия, но положение костей сохранилось.
С расчищавшими скелет девушками случилось что-то вроде истерики, и не мудрено. Становилось все более очевидно, что этот мучительно выгнувшийся, словно пытавшийся подняться в рыхлой земле человек был брошен и закопан при насыпании курганного холма. Живым.
Двое суток ушло на изучение скелета. А под костями, буквально в нескольких сантиметрах, кончилась принесенная людьми, насыпанная песчаная земля. Началась древняя дневная поверхность — тот слой, который был поверхностью земли, на котором когда-то и возвели курганную оградку. И в котором древние выкопали погребальную камеру. На гладкой плоскости древней дневной поверхности ясно выделялось овальное пятно — раза в полтора больше обычного.
Разбирали яму, и продолжались прежние поганенькие странности. Погребальная яма оказалась перекрыта чуть углубленной в землю очень древней каменной плитой. Когда-то, за II тысячелетия до Рождества Христова, эту плиту расписали причудливыми масками, изображениями коров и быков, поставили как знак границы территории рода или племени.
Тех, кто сооружал странный курган, от эпохи, когда была сделана плита, отделял такой же срок, как нас с вами — от римских императоров.
Чем привлекла плита их, людей совсем другой эпохи? Что было для них в этой причудливой каменной росписи? Вопросы пока без ответов…
Плиту обвязали канатом, семеро парней с ломиками, с деревянными лагами помогали натужно ревущему грузовику.
Но и это оказалось не все. Археолог с двумя подручными выбрасывал из ямы песчанистую землю — день и второй, потому что углубиться до погребения пришлось почти на три метра. В конце второго дня в раскоп спускались по лестнице и думали — не начать ли подъем земли в ведрах? Кидать лопатой становилось все труднее… И тут, прямо под босыми ногами, пошли венчики керамических сосудов…
И археологи жадно бросились поскорей закончить раскопку. Рано утром сразу трое «сели на ножи» — стали расчищать погребение ножами и кисточками. Влажный песок не успел затвердеть под лучами солнца, хорошо поддавался совку. Ко времени перекуса погребение было почти раскопано. А за час до конца работы археологи вылезли из раскопа, стали смотреть на него сверху и почувствовали себя очень неуютно.
Потому что такого погребения вообще быть не могло, потому что так не бывает никогда. Не бывает в принципе.
В нестандартно глубокой погребальной камере, перекрытой андроновской плитой и закопанной заживо девушкой, лежал скелет, погребенный по традициям тагарской культуры.
Женщина лет тридцати лежала на спине, в вытянутой позе. Лицо вверх, руки вдоль тела. Длинные шпильки выше костей черепа — значит, была высокая прическа, держалась на шпильках.
На костях груди множество бус — и костяных, и бирюзовых. Бронзовое китайское зеркало на животе, где когда-то был карман платья.
А главное — кинжал на поясе. Кованый бронзовый кинжал в золотых ножнах. В смысле, в деревянных ножнах с обкладкой из золотой фольги. Кинжала не могло быть в женском погребении, это факт. А он был.
Всякому археологу ясно, что в тагарском погребении и положенная с покойником пища должна быть какой же, как в погребениях этой культуры, — разрубленные части тел животных.
Но здесь не было ничего подобного, а в ногах покойной лежали обгорелые фигурки овец, коров и лошадей.
Такие фигурки клались в погребения таштыкской эпохи — наивная попытка обмануть мертвых и дать им с собой целое богатство в виде стад. И дать так, чтобы на самом деле ничего не оторвать от хозяйства, ни в чем не обделить самих себя.
Подошел Боковенко, посмотрел, повздыхал, сказал: «Да…». Приехала машина за людьми. Кузьмина привели, молча показали погребение. Он тоже полез в затылок, сказал: «Да…». И еще много другого, чего мы приводить не будем.
У археологов дружно кружились головы — что делать? Ясно было, что — сенсация. Что завтрашний день придется посвятить тщательному… нет — сверхтщательному! — изучению погребения, зарисовывать, фотографировать. И что пора звать журналистов, приглашать местный музей — делать особую экспозицию. Да еще это чертово золото…
Охраняющие курган
Опыт жизни говорит археологам, что раскопы надо охранять. Местное население с трудом представляет себе, что копать можно не затем, чтобы найти в раскопах золото. Можно сколько угодно объяснять это местному населению, доказывать, показывать фотографии и слайды. Можно взять на раскопки местных ребятишек — это лучше всего. За два-три года появляется слой людей, которые уже все-таки знают, что археологам плевать на золото. Что находка угля или ткани для археологов несравненно ценнее находки золота.
Между прочим, многие археологи просто панически боятся найти золото. Найдешь… и что дальше? Во-первых, золото надо охранять — и от местного населения, и от несознательных элементов в самих отрядах. Надо ехать сдавать его в банк, принимая кучу мер предосторожности, оформляя груду документов и отвечая на невероятное количество идиотских вопросов, — а все это время работа почти что стоит.
Во-вторых, моментально набегает местное начальство, корреспонденты, разного рода любопытствующие. Это опять же идиотские вопросы и опять же колоссальный расход времени. Не говоря уже о том, что археологи — тоже люди. Может, им хочется пить и разговаривать друг с другом, а не наливать первому секретарю местного райкома и отвечать на глупые вопросы?
В-третьих, местное население убеждается в своих самых худших предположениях. А! Они говорят, будто не ищут золото?! А сами нас обманули и по-тихому нашли! Говорят, что нашли всего сто грамм… А на самом деле?! Кто проверит?!
И теперь неизбежны посторонние визиты в лагерь и на раскоп, хватания за руки, выяснения отношений, рассказы про клады, просьбы взять в долю, угрозы и взывания к совести. Хорошо, если тем ограничатся…
В Донецкой области был случай, когда начальника экспедиции взяли трое. Взяли, когда он в лагере был один, и потребовали золота. Начальник не давал и «пришлось» пытать его огнем. Золота начальник не дал, и дать не мог при всем желании, но не оставлять же свидетеля…
Дураков нашли назавтра же и взяли в оскорбительном для разумных существ состоянии — ребята заливали неудачу. Но энергичный, молодой, подававший надежды мужик погиб, убитый тремя идиотами, тупой и жадной деревенщиной.
А причина была проста — кто-то из студентов возьми и ляпни — мол, ищем золото. Уже нашли несколько килограммов, лежит в сундуке у начальника. Ляпнул «просто так», «для смеху», «чтобы отцепились». Потом бедный парень рыдал, колотился головой об землю… Поздно.
Так что найти золото для археолога — это не достижение. Скорее, это наказание, и хотелось бы знать, за что…
Но если золота и не находили — всегда есть недоверчивые люди, которые захотят проверить. Рассуждают они просто. Мы люди деревенские, чего-то, может быть, и не знаем. Но вот археологи знают — где копать и как копать. Вот они начали раскопки. Если дать им продолжать, они по-тихому вынут золото и сделают вид, что его здесь никогда и не было.
И эти недоверчивые люди по ночам проникают на раскоп, когда уже появились первые находки, и проверяют — есть там золото или нет…
Вот поэтому давно существует твердое правило — сразу же после первых находок раскоп без охраны не остается. Если ездить далеко — ночные дежурства устраивают с самого начала, чтобы можно было оставлять прямо на раскопе, не возить каждый день инструменты, кружки, котелки, чайники для перекуса.
На раскопе ставят палатку, организуют в ней место для жизни одного-двух человек. Одного-двух, потому что одни люди охотно остаются в одиночестве, а другим ночевать возле раскопа в одиночку становится как-то неуютно. А вот супружеские… и вообще пары обычно дежурят охотно.
Вечером, с окончанием работы, все собираются в лагерь. А сторожу дают все необходимое для спокойного, приятного дежурства — чай, сахар, продукты, курево, заряженную солью двустволку, огромных размеров кованый кинжал. Первую половину ночи дежурный вроде бы не должен спать. Зато весь лагерь встает в восемь часов под удары по рельсе, а дежурный мирно дрыхнет до приезда рабочих из лагеря.
Формально он должен не спать и под утро, и даже ранним утром, потому что деревни встают рано и любители могут явиться и в 5, и в 6 часов, с первым светом… Но опыт говорит, что если посетители приходят, то в первую половину ночи, и потому после полуночи караульный мирно спит.
Женщину с кинжалом в золотых ножнах должен был охранять один отпускник… инженер с питерского крупного завода, Герасим. Он сам хотел остаться один после разочарования, постигшего его с одной дамой.
Боковенко еще раз проверил, как дежурный понимает свой долг, есть ли у него еда и чай, и уехал, чтобы встретиться назавтра, примерно в 10.
Но противу всех планов инженер Герасим сам оказался в лагере около 6 часов утра — мокрый и почти что невменяемый. Судя по всему, он с первым светом помчался в лагерь и ломился напрямик, через кусты и высокую траву. С безумно вытаращенными глазами, лязгая челюстью, сидел он, забившись в палатку. Крупная дрожь колотила его, буквально скручивала тело, мешая трясущимся рукам забрасывать вещи в рюкзак.
Появился Герасим, когда лагерь еще мирно спал. Только дежурные из отпускников, Коля и Люда, слышали, что кто-то промчался по лагерю. Вообще-то, и дежурным еще вставать было не время, но ребята уже не спали… По их словам, готовились к дежурству. Разводя огонь, ставя на плиту котел в утреннем полусвете, ребята слышали странные звуки — костяной стук, тяжелое дыхание, полурыдания-полустоны… И были правы, разбудив начальника.
При приближении людей к палатке в ней вдруг затихло всякое движение.
На тихий оклик: «Можно к тебе?» внутри, судя по звукам, кто-то с резким выдохом шарахнулся, а потом затих и всхлипнул…
Втиснувшись в палатку, Коля Боковенко обнаружил Герасима лежащим на боку в напряженной позе, с вытаращенными глазами и искаженным лицом. Левой рукой Герасим словно бы отгораживался от вошедших и при этом дрожал крупной дрожью.
На прямой вопрос: «Что случилось?» он был не в состоянии ответить. Коле Боковенко пришлось остаться с ним в палатке, послав Люду за Володей и за порцией напитков, которыми в экспедициях снимаются болезненные состояния. Вообще-то, бросить дежурство на раскопе было действием чрезвычайным, и совершившему подобное грозили не менее, чем чрезвычайные меры дисциплинарного воздействия. Но тут уж сразу было видно: происшествие, толкнувшее Герасима бежать с боевого поста, тоже было из разряда чрезвычайных.
Прошло не меньше получаса тихих разговоров, обязательств разобраться, обещаний все понять, а главное — постоянного подливания в кружку, прежде чем Герасим перестал трястись и был способен что-то говорить.
Начал он, впрочем, с заявления, что ничего рассказывать не будет, а сразу же уедет в Ленинград.
— Все равно вы не поверите… — твердил он, уставясь в кружку, и физиономия у него снова и снова перекашивалась.
Потребовалось обещать сразу же закинуть его на аэродром, но чтобы он все-таки рассказал, не оставлял в неведении.
— Нам же всем тут оставаться, ты ж подумай…
Герасим явно разрывался между страхом и товарищескими чувствами. Особенно он заинтересовался перспективой уехать до Абакана экспедиционной машиной и получить билет из брони, через покровителей экспедиции.
Рассказ его был… Впрочем, судите сами. Вообще-то, ночевка на раскопе по-своему большое удовольствие, хотя, конечно, на любителя.
Во-первых, как ни различаются цели начальства экспедиции и основного состава, даже рабсиле, особенно постарше, хочется ведь не только безумных радостей. Хочется и ярких красок Хакасии: полос с разными оттенками желтого и зеленого на склонах сопок; и предутреннего ветра; и торжественного молчания лунной июльской ночи; и закатов, прозрачных в июне и сочных, с густыми красками, — в августе и сентябре.
В экспедиции едут ведь еще и за этим, а не только заводить романы и орать туристские песни у костра. А для этого — для общения с окружающим миром — нужно время, силы, свободные от общения, пусть даже самого приятного.
А хоть лагерь экспедиции гораздо тише города, даже деревни, но и в нем хватает шума, гама. Все время кто-то ведет с тобой беседы, вовлекает во что-то свое, а от своих дел — отвлекает. Остаться подежурить на раскопе — отличный способ побыть одному, причем никого не обижая, не отрываясь от коллектива.
С вечера Герасим обревизовал свою палатку — огромную шестиместку. В задней части — жилой полог со спальником. При входе свален инвентарь. Потом он развел огонь в очаге между трех огромных камней и стал кипятить чай.
С ним был чай, три пачки курева, бутылка свекольно-красного портвейна местного розлива и приблудная собачка Булка. Гера еще и потому спокойно оставался на дежурство, что, прижившись в экспедиции, Булка исправно несла службу. И в случае чего подняла бы пронзительный визгливый лай, который и на расстоянии слышать было отвратительно и тошно.
Явись на раскоп кто-то нехороший, Герасим успел бы взять в руки топор и оставшийся в экспедиции с незапамятных времен торжественно вручаемый дежурным штык-нож длиной добрых сантиметров тридцать.
Вечер был удивительно красивым — даже для летней Хакасии. Совсем недавно кончились дожди. Не успело просохнуть, не поднялась обычная хакасская пыль. Большую часть теплого времени она висит на горизонте; в жару часов с 10 повисает марево. Очертания холмов и вообще всего на горизонте становится нечетким, дрожащим от потоков воздуха. К вечеру, конечно, легче, но если жара стоит несколько дней, то и пыль почти не оседает. А утренние ветры разносят ее уже ко времени подъема.
Между прочим, многие археологи просто панически боятся найти золото. Найдешь… и что дальше? Во-первых, золото надо охранять — и от местного населения, и от несознательных элементов в самих отрядах. Надо ехать сдавать его в банк, принимая кучу мер предосторожности, оформляя груду документов и отвечая на невероятное количество идиотских вопросов, — а все это время работа почти что стоит.
Во-вторых, моментально набегает местное начальство, корреспонденты, разного рода любопытствующие. Это опять же идиотские вопросы и опять же колоссальный расход времени. Не говоря уже о том, что археологи — тоже люди. Может, им хочется пить и разговаривать друг с другом, а не наливать первому секретарю местного райкома и отвечать на глупые вопросы?
В-третьих, местное население убеждается в своих самых худших предположениях. А! Они говорят, будто не ищут золото?! А сами нас обманули и по-тихому нашли! Говорят, что нашли всего сто грамм… А на самом деле?! Кто проверит?!
И теперь неизбежны посторонние визиты в лагерь и на раскоп, хватания за руки, выяснения отношений, рассказы про клады, просьбы взять в долю, угрозы и взывания к совести. Хорошо, если тем ограничатся…
В Донецкой области был случай, когда начальника экспедиции взяли трое. Взяли, когда он в лагере был один, и потребовали золота. Начальник не давал и «пришлось» пытать его огнем. Золота начальник не дал, и дать не мог при всем желании, но не оставлять же свидетеля…
Дураков нашли назавтра же и взяли в оскорбительном для разумных существ состоянии — ребята заливали неудачу. Но энергичный, молодой, подававший надежды мужик погиб, убитый тремя идиотами, тупой и жадной деревенщиной.
А причина была проста — кто-то из студентов возьми и ляпни — мол, ищем золото. Уже нашли несколько килограммов, лежит в сундуке у начальника. Ляпнул «просто так», «для смеху», «чтобы отцепились». Потом бедный парень рыдал, колотился головой об землю… Поздно.
Так что найти золото для археолога — это не достижение. Скорее, это наказание, и хотелось бы знать, за что…
Но если золота и не находили — всегда есть недоверчивые люди, которые захотят проверить. Рассуждают они просто. Мы люди деревенские, чего-то, может быть, и не знаем. Но вот археологи знают — где копать и как копать. Вот они начали раскопки. Если дать им продолжать, они по-тихому вынут золото и сделают вид, что его здесь никогда и не было.
И эти недоверчивые люди по ночам проникают на раскоп, когда уже появились первые находки, и проверяют — есть там золото или нет…
Вот поэтому давно существует твердое правило — сразу же после первых находок раскоп без охраны не остается. Если ездить далеко — ночные дежурства устраивают с самого начала, чтобы можно было оставлять прямо на раскопе, не возить каждый день инструменты, кружки, котелки, чайники для перекуса.
На раскопе ставят палатку, организуют в ней место для жизни одного-двух человек. Одного-двух, потому что одни люди охотно остаются в одиночестве, а другим ночевать возле раскопа в одиночку становится как-то неуютно. А вот супружеские… и вообще пары обычно дежурят охотно.
Вечером, с окончанием работы, все собираются в лагерь. А сторожу дают все необходимое для спокойного, приятного дежурства — чай, сахар, продукты, курево, заряженную солью двустволку, огромных размеров кованый кинжал. Первую половину ночи дежурный вроде бы не должен спать. Зато весь лагерь встает в восемь часов под удары по рельсе, а дежурный мирно дрыхнет до приезда рабочих из лагеря.
Формально он должен не спать и под утро, и даже ранним утром, потому что деревни встают рано и любители могут явиться и в 5, и в 6 часов, с первым светом… Но опыт говорит, что если посетители приходят, то в первую половину ночи, и потому после полуночи караульный мирно спит.
Женщину с кинжалом в золотых ножнах должен был охранять один отпускник… инженер с питерского крупного завода, Герасим. Он сам хотел остаться один после разочарования, постигшего его с одной дамой.
Боковенко еще раз проверил, как дежурный понимает свой долг, есть ли у него еда и чай, и уехал, чтобы встретиться назавтра, примерно в 10.
Но противу всех планов инженер Герасим сам оказался в лагере около 6 часов утра — мокрый и почти что невменяемый. Судя по всему, он с первым светом помчался в лагерь и ломился напрямик, через кусты и высокую траву. С безумно вытаращенными глазами, лязгая челюстью, сидел он, забившись в палатку. Крупная дрожь колотила его, буквально скручивала тело, мешая трясущимся рукам забрасывать вещи в рюкзак.
Появился Герасим, когда лагерь еще мирно спал. Только дежурные из отпускников, Коля и Люда, слышали, что кто-то промчался по лагерю. Вообще-то, и дежурным еще вставать было не время, но ребята уже не спали… По их словам, готовились к дежурству. Разводя огонь, ставя на плиту котел в утреннем полусвете, ребята слышали странные звуки — костяной стук, тяжелое дыхание, полурыдания-полустоны… И были правы, разбудив начальника.
При приближении людей к палатке в ней вдруг затихло всякое движение.
На тихий оклик: «Можно к тебе?» внутри, судя по звукам, кто-то с резким выдохом шарахнулся, а потом затих и всхлипнул…
Втиснувшись в палатку, Коля Боковенко обнаружил Герасима лежащим на боку в напряженной позе, с вытаращенными глазами и искаженным лицом. Левой рукой Герасим словно бы отгораживался от вошедших и при этом дрожал крупной дрожью.
На прямой вопрос: «Что случилось?» он был не в состоянии ответить. Коле Боковенко пришлось остаться с ним в палатке, послав Люду за Володей и за порцией напитков, которыми в экспедициях снимаются болезненные состояния. Вообще-то, бросить дежурство на раскопе было действием чрезвычайным, и совершившему подобное грозили не менее, чем чрезвычайные меры дисциплинарного воздействия. Но тут уж сразу было видно: происшествие, толкнувшее Герасима бежать с боевого поста, тоже было из разряда чрезвычайных.
Прошло не меньше получаса тихих разговоров, обязательств разобраться, обещаний все понять, а главное — постоянного подливания в кружку, прежде чем Герасим перестал трястись и был способен что-то говорить.
Начал он, впрочем, с заявления, что ничего рассказывать не будет, а сразу же уедет в Ленинград.
— Все равно вы не поверите… — твердил он, уставясь в кружку, и физиономия у него снова и снова перекашивалась.
Потребовалось обещать сразу же закинуть его на аэродром, но чтобы он все-таки рассказал, не оставлял в неведении.
— Нам же всем тут оставаться, ты ж подумай…
Герасим явно разрывался между страхом и товарищескими чувствами. Особенно он заинтересовался перспективой уехать до Абакана экспедиционной машиной и получить билет из брони, через покровителей экспедиции.
Рассказ его был… Впрочем, судите сами. Вообще-то, ночевка на раскопе по-своему большое удовольствие, хотя, конечно, на любителя.
Во-первых, как ни различаются цели начальства экспедиции и основного состава, даже рабсиле, особенно постарше, хочется ведь не только безумных радостей. Хочется и ярких красок Хакасии: полос с разными оттенками желтого и зеленого на склонах сопок; и предутреннего ветра; и торжественного молчания лунной июльской ночи; и закатов, прозрачных в июне и сочных, с густыми красками, — в августе и сентябре.
В экспедиции едут ведь еще и за этим, а не только заводить романы и орать туристские песни у костра. А для этого — для общения с окружающим миром — нужно время, силы, свободные от общения, пусть даже самого приятного.
А хоть лагерь экспедиции гораздо тише города, даже деревни, но и в нем хватает шума, гама. Все время кто-то ведет с тобой беседы, вовлекает во что-то свое, а от своих дел — отвлекает. Остаться подежурить на раскопе — отличный способ побыть одному, причем никого не обижая, не отрываясь от коллектива.
С вечера Герасим обревизовал свою палатку — огромную шестиместку. В задней части — жилой полог со спальником. При входе свален инвентарь. Потом он развел огонь в очаге между трех огромных камней и стал кипятить чай.
С ним был чай, три пачки курева, бутылка свекольно-красного портвейна местного розлива и приблудная собачка Булка. Гера еще и потому спокойно оставался на дежурство, что, прижившись в экспедиции, Булка исправно несла службу. И в случае чего подняла бы пронзительный визгливый лай, который и на расстоянии слышать было отвратительно и тошно.
Явись на раскоп кто-то нехороший, Герасим успел бы взять в руки топор и оставшийся в экспедиции с незапамятных времен торжественно вручаемый дежурным штык-нож длиной добрых сантиметров тридцать.
Вечер был удивительно красивым — даже для летней Хакасии. Совсем недавно кончились дожди. Не успело просохнуть, не поднялась обычная хакасская пыль. Большую часть теплого времени она висит на горизонте; в жару часов с 10 повисает марево. Очертания холмов и вообще всего на горизонте становится нечетким, дрожащим от потоков воздуха. К вечеру, конечно, легче, но если жара стоит несколько дней, то и пыль почти не оседает. А утренние ветры разносят ее уже ко времени подъема.