Страница:
Даниил с замиранием сердца повторил его манипуляции. Щелкнуло, словно сломалась кость. Он помотал головой, ощущая во рту поганый привкус медной дверной ручки.
Незаметно подошедшая Женя вырвала у него наган, забросила в речку. Что есть силы ударила по лицу его, потом Хрусталева, ушла в машину и заплакала.
Смущенно переглядываясь, они допили коньяк. Издали доносились топот, вопли и хруст сучьев – охота на длинноухого агента продолжалась. Хрусталев подпер щеку ладонью, сделал жалостливое бабье лицо и заголосил тоненько:
– Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...
– Ну почему я тебя до сих пор не бросила, алкаш несчастный, – печально поинтересовалась Женя.
– Потому что я тебя люблю, – сказал Хрусталев. – Чисто и нежно. Сам удивляюсь. Слушай, Женька, если я умру – ты умрешь за компанию?
– Ага, – сказала Женя. – Обязательно и непременно. А пока ты еще живой, иди ты к черту... Пойду за грибами, надоели мне ваши пьяные рожи, господа офицеры. На шашлыки поглядывайте – подгорят.
Взяла лукошко и ушла в лес.
– Коньячком, молодые люди, господа военные, не разодолжите ли? – послышался сзади вкрадчивый козлетон.
Рядом сидел на перевернутом ведре неизвестно откуда взявшийся старичок в полосатых шароварах и драненьком армяке – маленький такой, морщинистый такой, с седой бороденкой и колючими молодыми глазами. Даниил недоуменно подумал: почему он назвал нас обоих военными, когда в форме один Пашка?
– Эт-то что за явление хлюста народу? – спокойно поинтересовался Хрусталев и поднял свой «Ауто Маг» – огромнющую американскую машинку с силой удара пули в сто шестьдесят пять килограммов, дуру длинноствольную.
– Тихо, милай, – сказал старичок, и от вкрадчивой властности его голоса массивная американская дура опустилась сама собой.
– Шашлычки сними, подгорают. Ну, первая колом, вторая соколом?
Как-то само по себе получилось, что деда автоматически приняли в компанию. Он с удовольствием выпил два стакашка, сжевал палочку шашлыка и предложил:
– Погадать, ребята?
Они переглянулись и кивнули. Дед добыл из недр армяка пригоршню потрепанных старомодных карт, разметал их на донышке ведра по какой-то хитрой системе, дул на них, подравнивал, перекладывал. Закончив, полюбовался и спросил:
– На что – на смерть или на жизнь?
– На смерть, – шепотом попросил Хрусталев.
– Ага, – вгляделся дед. – Ехал «мусор» на телеге, а телега на боку... Так вот, не будет тебе смерти ни от ножа, ни от пули, ни от яда, ни от воды. Смерть тебе будет знатная, синяя, на большом стечении народа и в лихой коловерти...
– А точнее?
– Точнее в женской бане, там все напоказ, – веско сказал дед. – Народная мудрость – она, мусор, туманнее... А тебе... – Он посмотрел на Даниила. – Тебе, касатик, смерть будет серая и тусклая, несущаяся... Прощевайте, робяты, спасибочко за алкоголь, покедова, тудыть вашу в хрендибобер. Эскьюз ми, ежели что не так, и оревуар!
Он зашел за машину, а когда они бросились следом, никакого деда там не оказалось.
– Тоже мне – ворон здешних мест... – плюнул смачно Хрусталев.
Из леса чинно и торжественно двигалась процессия. Четверо охранников несли на плечах длиннющую оглоблю, на которой болтался привязанный за задние лапы давешний заяц. Следом гурьбой валили остальные особисты, перемазанные смолой, исцарапанные и гордые.
– А я ему – в затылок!
– Каратэ знал, гад...
– Старшина, ты живой? Как он тебе, а?
– Не свисти, Чижиков, лучше ремень подтяни...
Старшина отрапортовал:
– Неопознанный агент оказал сопротивление и убит при попытке к бегству. Протокол составлен. Компромата не обнаружено.
Хрусталев отмахнулся:
– Зажарьте в сметане, что ли... По деревьям!
У машины стояла Женя с лукошком грибов.
– Синяя смерть, – прошептал Хрусталев, пихая Даниила под ребра.
– Чего?
– Забыл, что говорил старикашка? Мне причитается синяя смерть, тебе серая.
– Ну и что?
– Болван! У Женьки глаза синие, а у твоей Ирины серые. Дошло? Ну, дед!
Они загоготали так, что притихшие было на деревьях охранники снова заголосили кукушками и попугаями.
Стараниями Жени хрусталевский загул и на сей раз превратился во вполне приличный пикник. Она поджарила грибы, красиво накрыла стол на пне, согнала с деревьев охранников, заставила их похоронить несчастного зайца, потом построила в колонну по двое и турнула в столицу. Они послушно затопотали по тропинке. Удалялась, стихала знаменитая строевая песня хрусталевцев «Абраша»:
Женя последний раз ударила по струнам и резко отставила звякнувшую гитару:
– Собирайтесь, пьянчуги. Хорошее нужно уметь не затягивать, обрывать в подходящий момент...
Она ушла собирать посуду, и Хрусталев насквозь трезвым голосом шепнул Даниилу на ухо:
– Вчера днем в Чертовой Хате побывал первый за все время наблюдения посетитель – действительный тайный советник Радомиров. Дипломатическая звезда, мать его так...
* * *
* * *
Незаметно подошедшая Женя вырвала у него наган, забросила в речку. Что есть силы ударила по лицу его, потом Хрусталева, ушла в машину и заплакала.
Смущенно переглядываясь, они допили коньяк. Издали доносились топот, вопли и хруст сучьев – охота на длинноухого агента продолжалась. Хрусталев подпер щеку ладонью, сделал жалостливое бабье лицо и заголосил тоненько:
– Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...
– Ну почему я тебя до сих пор не бросила, алкаш несчастный, – печально поинтересовалась Женя.
– Потому что я тебя люблю, – сказал Хрусталев. – Чисто и нежно. Сам удивляюсь. Слушай, Женька, если я умру – ты умрешь за компанию?
– Ага, – сказала Женя. – Обязательно и непременно. А пока ты еще живой, иди ты к черту... Пойду за грибами, надоели мне ваши пьяные рожи, господа офицеры. На шашлыки поглядывайте – подгорят.
Взяла лукошко и ушла в лес.
– Коньячком, молодые люди, господа военные, не разодолжите ли? – послышался сзади вкрадчивый козлетон.
Рядом сидел на перевернутом ведре неизвестно откуда взявшийся старичок в полосатых шароварах и драненьком армяке – маленький такой, морщинистый такой, с седой бороденкой и колючими молодыми глазами. Даниил недоуменно подумал: почему он назвал нас обоих военными, когда в форме один Пашка?
– Эт-то что за явление хлюста народу? – спокойно поинтересовался Хрусталев и поднял свой «Ауто Маг» – огромнющую американскую машинку с силой удара пули в сто шестьдесят пять килограммов, дуру длинноствольную.
– Тихо, милай, – сказал старичок, и от вкрадчивой властности его голоса массивная американская дура опустилась сама собой.
– Шашлычки сними, подгорают. Ну, первая колом, вторая соколом?
Как-то само по себе получилось, что деда автоматически приняли в компанию. Он с удовольствием выпил два стакашка, сжевал палочку шашлыка и предложил:
– Погадать, ребята?
Они переглянулись и кивнули. Дед добыл из недр армяка пригоршню потрепанных старомодных карт, разметал их на донышке ведра по какой-то хитрой системе, дул на них, подравнивал, перекладывал. Закончив, полюбовался и спросил:
– На что – на смерть или на жизнь?
– На смерть, – шепотом попросил Хрусталев.
– Ага, – вгляделся дед. – Ехал «мусор» на телеге, а телега на боку... Так вот, не будет тебе смерти ни от ножа, ни от пули, ни от яда, ни от воды. Смерть тебе будет знатная, синяя, на большом стечении народа и в лихой коловерти...
– А точнее?
– Точнее в женской бане, там все напоказ, – веско сказал дед. – Народная мудрость – она, мусор, туманнее... А тебе... – Он посмотрел на Даниила. – Тебе, касатик, смерть будет серая и тусклая, несущаяся... Прощевайте, робяты, спасибочко за алкоголь, покедова, тудыть вашу в хрендибобер. Эскьюз ми, ежели что не так, и оревуар!
Он зашел за машину, а когда они бросились следом, никакого деда там не оказалось.
– Тоже мне – ворон здешних мест... – плюнул смачно Хрусталев.
Из леса чинно и торжественно двигалась процессия. Четверо охранников несли на плечах длиннющую оглоблю, на которой болтался привязанный за задние лапы давешний заяц. Следом гурьбой валили остальные особисты, перемазанные смолой, исцарапанные и гордые.
– А я ему – в затылок!
– Каратэ знал, гад...
– Старшина, ты живой? Как он тебе, а?
– Не свисти, Чижиков, лучше ремень подтяни...
Старшина отрапортовал:
– Неопознанный агент оказал сопротивление и убит при попытке к бегству. Протокол составлен. Компромата не обнаружено.
Хрусталев отмахнулся:
– Зажарьте в сметане, что ли... По деревьям!
У машины стояла Женя с лукошком грибов.
– Синяя смерть, – прошептал Хрусталев, пихая Даниила под ребра.
– Чего?
– Забыл, что говорил старикашка? Мне причитается синяя смерть, тебе серая.
– Ну и что?
– Болван! У Женьки глаза синие, а у твоей Ирины серые. Дошло? Ну, дед!
Они загоготали так, что притихшие было на деревьях охранники снова заголосили кукушками и попугаями.
Стараниями Жени хрусталевский загул и на сей раз превратился во вполне приличный пикник. Она поджарила грибы, красиво накрыла стол на пне, согнала с деревьев охранников, заставила их похоронить несчастного зайца, потом построила в колонну по двое и турнула в столицу. Они послушно затопотали по тропинке. Удалялась, стихала знаменитая строевая песня хрусталевцев «Абраша»:
Чинно распили последнюю бутылку. В машине потрескивала рация – секретную антенну мимоходом задевали пролетавшие государственные тайны. Бутылка пустела быстро, и Женя, положив гитару на колено, склонившись над ней, пела старинную английскую балладу:
Имел наш Абраша денег миллион,
и был наш Абраша в Ривочку влюблен.
И долго наш Абраша с Ривочкой дружил,
пока проклятый Гитлер войны не объявил.
Пошла пехота наша,
а с нею и Абраша...
Она вскидывала голову, чтобы бросить взгляд на Хрусталева, и синие глаза так сияли из-под рассыпавшейся русой челки, что Даниил поневоле испытывал жгучую тоскливую зависть: у них с Ириной не было и никогда не будет такого вот пикника...
Ну что же, у нас неплохие дела,
так выпей же с нами, красотка!
И с ними была,
и с ними пила
Джейн – Оловянная Глотка...
Женя последний раз ударила по струнам и резко отставила звякнувшую гитару:
– Собирайтесь, пьянчуги. Хорошее нужно уметь не затягивать, обрывать в подходящий момент...
Она ушла собирать посуду, и Хрусталев насквозь трезвым голосом шепнул Даниилу на ухо:
– Вчера днем в Чертовой Хате побывал первый за все время наблюдения посетитель – действительный тайный советник Радомиров. Дипломатическая звезда, мать его так...
* * *
...От смертного духа морозного,
от синих чертей, шевелящих в аду
царя Иоанна Грозного...
З. Луговской
Точная дата прибытия Аспида Сизокрылого на границы государства так и осталась неизвестной – частью по причине аполитичной темноты, частью по причине того, что он, очевидно, будучи по природе скромным, не подавал ни световых, ни звуковых сигналов. Вечером его еще не было, а назавтра утром он уже был.
Первым незваного гостя заметил школяр Омельяшка, командир звездочки юных морлочат. Будучи воспитан в духе повышенной бдительности ко всему импортному, он примчался на ближайшую заставу и сообщил, что аккурат на порубежном холме сидит нечто здоровенное и сизокрылое, антиправительственной пропагандой и шпионажем вроде бы не занимается, однако кто его знает, вдруг оно такое какое-нибудь? Потрясти бы...
Омельяшке дали пустую гильзу, ласковым пинком под зад отправили восвояси и объявили тревогу. Трясти визитера отправили урядника Мамыкина с пятеркой охранников. Они лязгнули затворами, щелкнули каблуками, сели в машину и отбыли. Первым делом объявили Аспиду, что он арестован. К этому сообщению Аспид отнесся наплевательски, то есть попросту его проигнорировал, и Мамыкин отдал приказ вязать. Стали Аспида вязать. Вернее, попытались.
Что там у них произошло, в точности не известно. Через час пожарные едва сняли Мамыкина с верхушки абсолютно гладкого фонарного столба в версте от места происшествия. Урядник всех кусал, никого не узнавал, а говорить членораздельно категорически отказывался. Его подчиненных после долгих поисков с вертолетов обнаружили увязшими по шею в болоте возле хибары лешего Федьки. Все они тоже были жутко некоммуникабельны. Леший Федька ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знал. Поэтому был обвинен в пособничестве и государственной измене и взят. А машину так и не нашли.
Тогда местный воевода на свой страх и риск серьезно взялся за Аспида. К холму выдвинулась артиллерийская батарея с приказом молотить до полного изничтожения.
Молотила батарея, по ненадежным источникам, секунд около двадцати. Потом сгинула. Вскоре в кругах, близких к ЮНЕСКО, пронесся слух, что на одном из островов Микронезии папуасы обнаружили неизвестно откуда взявшегося детину в обрывках артиллерийского мундира. Первым делом он выдул ведро пальмового самогона, затем три часа пугал папуасов черными пророчествами, которых они по своей индустриальной отсталости не поняли, наконец скоропостижно женился на дочке вождя и зажил оседло. Но данные эти сомнительные.
После панических донесений воеводы столица зашевелилась.
Прямо на автостраду приземлились три реактивных транспортника, доставившие маршала Морлокова со свитой из психологов, зоологов, ботаников, секретарш и снайперов. Первым делом Морлоков расстрелял воеводу за саботаж, а его семью за недонесение. После чего приказал своей команде определить, что это за тварь расселась на холме и нагло игнорирует власти. Нужно заметить, что название «Аспид Сизокрылый» впервые употребил кто-то из пограничников, и оно автоматически привилось. Сам Аспид помалкивал. Скорее всего, даже наверняка, его звали абсолютно иначе.
Команда приступила к действиям, но уже через несколько минут выявилась ее полная несостоятельность. Филолога, попытавшегося было завести с Аспидом непринужденный разговор, Аспид молча зашвырнул в канаву. Через некоторое время там же оказался ботаник, а потом это стало напоминать беглый огонь – специалисты один за другим летели в канаву и сидели там тихо, не пытаясь выбраться.
Вукол Морлоков, стиснув зубы, наблюдал из-под расшитого золотом козырька фуражки, как покрывают себя позором и грязью лучшие специалисты, каких только он откопал у себя по лагерям. Рядом с ним маялся вольный – седенький профессор, специалист по старинному фольклору, прихваченный то ли по ошибке, то ли для количества.
Слева клубились над сопредельной стороной игривые облачка. Справа уныло опустили стволы пушек зеленые лобастые танки. Сзади, прихватив узлы с бельишком, кошек, самогонные аппараты и иконы, из деревни молча улепетывали землепашцы – подальше от Морлокова и криминально-научных сложностей жизни. В канаве смирнехонько сидели, стуча зубами, перемазанные специалисты. А впереди, на холме, разметав сизые крылища, скалился Аспид – нелепый, как знак лауреата премии «За укрепление мира между народами» на груди Сиада Барре, и страшный, как все непонятное.
– Ну что, старина? – почти ласково спросил Морлоков. – Пора бы и тебе, а? Парламентером-то?
– Не хочу, – признался профессор.
– А кто хочет? – философски заключил Морлоков. – Однако родина требует, пердун ты старый...
Он хотел махнуть охранникам, чтобы препроводили старца, но того вдруг осенило:
– А если это дракон?
– Ну и что? – искренне не понял Вукол.
– Прецеденты в мировом фольклоре отмечались неоднократно, – заторопился старичок, которому очень не хотелось к Аспиду. – Явление можно охарактеризовать как дракона, а все авторитетные источники отмечают, что дракону для того, чтобы он улетел, требуется взятка натурой, как то: драгоценные металлы, драгоценные камни и лица женского пола, желательно сексапильные.
– А ведь это идея! – ахнул Морлоков. – Взятка – это весьма реалистично и жизненно...
Золотые слитки из государственной казны доставил бронированный реактивный спецдирижаблъ с глухонемой командой. Первый Заместитель Морлокова, как вихрь, пронесся со своей спецгруппой по ювелирным магазинам столицы, смахивая драгоценности в портфель. Иногда в спешке кое-какие колечки-бранзулетки попадали в карманы его мундира, но от волнения он не обращал на это внимания.
На украшенном розами грузовике добытое торжественно подвезли прямо к Аспиду. Аспид посмотрел на это великолепие, в беспорядке рассыпанное по грязным доскам кузова, потом разинул пастищу и загоготал:
– Что я вам – Гобсек?
Все были настолько поражены, услышав впервые его голос и узнав к тому же, что Аспид обладает кое-какими познаниями в литературе, что зажмурились и не увидели, как Аспид дунул – и драгоценности разлетелись по окрестностям.
Морлоков, науськиваемый профессором, не сдавался. Снова по столице помчались завывающие черные фургоны. К месту действия доставили кордебалет «Кисонька» в полном составе – сотню хныкающих прелестниц. Кое-как их успокоили, обрядили в сексапильные купальники и колонной погнали на холм под возбуждающую секс-музыку.
Аспид оглядел перепуганных стриптизеток, снова разинул пастищу и загоготал:
– Что я вам – халиф багдадский?
И кордебалет как хреном смело. Позднее кисоньки обнаружились в гареме некоего нефтяного шейха, который в ответ на дипломатические ноты твердил что-то о неисповедимых милостях Аллаха и девочек не отдавал.
Специалиста по фольклору не успели расстрелять – в суматохе он драпанул на сопредельную сторону. Так как недопустимо было оставлять криминал без виновных, на ближайшей сосне вздернули без воинских почестей Первого Заместителя.
Операция застопорилась. Специалисты сидели в канаве, вслух мечтая о водке и бабах. Охранники прочесывали лес, сгребая в карманы разбросанные ювелирные изделия и палили по осиротевшим после бегства пейзан коровам – на предмет шашлыка. Труп Первого Заместителя чинно болтался в петле и только временами просил водки, в чем ему регулярно отказывали – покойнику водочного довольствия не полагается. Танкисты понемногу меняли на самогон боезапас и горючку, ловили девок по окрестным селам; наконец принялись лупить куда попало зажигательными, подпалили спецдирижабль и так надоели Аспиду, что он забросил их неведомо куда. Вместе с танками.
Вукол Морлоков, захватив два ящика водки, заперся в вертолете. Трое суток он без шума и песен истреблял свои запасы, а на четвертое утро вывалился наружу и помчался в одних кальсонах по росной луговине, вопя, что за ним гонятся враги народа с обрезами и арбалетами. Его не сразу решились ловить, но все же поймали наконец и напичкали соответствующими препаратами. Проспав сутки, он преисполнился прежней хватки и деловой холодности, развесил по осинам наиболее расшалившихся рыцарей своего воинства, вытащил из канавы специалистов, ободрил их обещанием сбавить срок и дал им водки. После чего отправился к холму сам. Остановился перед Аспидом и рыкнул:
– Какого же рожна тебе нужно, падаль шизокрылая?
– Ну вот, наконец-то, – неожиданно мирно сказал Аспид. – Я, понимаешь, по свету летаю, я – как вирус.
Вирус демократии. Демократию хочу.
– Чего? – не сразу сообразил Морлоков. – Это ты про что? Это кто? А-а, ты вон про что... Ну на кой она тебе?
– А у меня такой пунктик, – мрачно сказал Аспид. – Вирус я ейный, понял? Так что вынь да положь. Можно постепенно, но не черепашьими темпами.
– Никакой демократии не будет, – веско сказал Морлоков. – И не надейся, тварь. Для демократии мы исторически не подготовлены, так что лети себе с восходящими потоками. Иначе бяку сделаю.
– Шиш, – сказал Аспид и приготовился к дискуссии.
Но Морлоков, не слушая далее, спустился с холма и сел в самолет. Вскоре на равнине не осталось ни души.
Через час в небе загудел бомбардировщик, от него отделилось что-то черное, продолговатое и под ярким парашютом поплыло вниз, к холму, к Аспиду, с любопытством наблюдавшему за гостинцем.
– Ну-ка, что они там еще, стервы? – благодушно промурлыкал он, щекоча себя хвостом под мышкой.
И не закончил.
Грянул гром. Боги зажали уши.
Вихри закружились по равнине, из бугристой тучи ядовитой пыли взмыл к стратосфере косматый огненно-желтый разлапистый гриб. В багровом небе кружились пылающие ветки, и что-то печально блеснуло в солнечном луче – то ли слеза на дымящемся листке березы, то ли оптический обман.
И – ни следа, как и не было. Словно и не сидел, не окаянствовал, не требовал неприемлемого...
Но чьи это мощные крылья рассекают радиоактивный воздух над выжженной равниной? Чей немигающий взгляд, словно луч прожектора, поймал твое лицо?
Прочь! Слышишь! Прочь! Сгинь, морок, наваждение! Про-о-о-о-чь!
Ближе! Оно еще ближе! Спасите!
Морлоков проснулся на полу, облитый холодным потом. Тяжело дыша, он затравленно озирал комнату. Убаюкивающе светился розовый ночник – стеклянный бюст Иоанна Грозного. Блестели на столике три удобно разложенных пистолета. Маслянисто посверкивала кольчуга орденов на парадном мундире, приготовленном для завтрашних торжеств по случаю дня тезоименитства.
Дверь тихонько отошла, в щель просунулась жестяная рожа охранника с темными провалами глазниц:
– Маршал?
– Вон! – прошептал Морлоков.
Охранник исчез. Морлоков сидел на полу, и его тряс озноб. Легче не стало. Кто-то таился в темном углу, и в другом, и в третьем, зыбко колыхались портьеры, выдавая притаившиеся за ними фигуры, едва слышный шепот доносился от камина, от окна:
– Слыш-шишь? Слыш-шшишь!
– Нет, – прошептал Морлоков, сидя на полу, вжавшись в щель меж спинкой кровати и высоким сейфом. – Нет вас, нет...
– Здес-сь... – шептали призраки все слышнее. – Здессссь...
Порыв холодного ветра взметнул портьеру, засвистал по комнате, оборвал провод, и бюст Грозного погас. Бледный квадрат лунного света косо лег поперек спальни. Обрадованные темнотой, призраки выплыли из углов и заскользили к маршалу. Их белые лица выглядели обычными человеческими, и это было еще страшнее, чем если бы они были синие и клыкастые. Молодые и старые, мужчины и женщины, в форме и в штатском, в мундирах с оборванными погонами, в чем взяли, почти старики и почти девочки, расстрелянные в подвалах, приколотые штыками на этапах, забитые насмерть, изнасилованные, свалившиеся под тяжестью неуложенной в насыпь шпалы, они бесшумно смыкали полукруг, скользя к Морлокову, закостеневшему от страха в своем ненадежном убежище.
Он схватил бутылку, жадно глотнул, обливая вышитую эмблемой МУУ – волчьим солнышком – ночную рубашку, и швырнул бутылку в них, ненавистных.
Бутылка вылетела в окно и глухо рассыпалась далеко внизу.
Призраки молча надвигались.
И тогда Морлоков закричал тихо, тоненько, жалобно, забился, нащупал особую кнопку и бешено давил ее так, словно и она была врагом.
Налилась ослепительным светом огромная люстра. В кабинет вбежали, толкаясь, бросились к нему. Ощущая комариные укусы игл, Морлоков блаженно обвис в цепких, ко всему привычных руках. Теплота разлилась по телу, вытесняя затопившую череп пульсирующую боль. Урча, он грыз таблетки и не чувствовал их горечи. Медленно отпускало. Наконец он, жестами отослав всех прочь, велел погасить свет. Стало темно, врачи ушли. Прислушиваясь к себе, он долго лежал навзничь на ковре, не отрывая от него затылка, размеренно покачивал головой. Мир снова стал спокойным, и он встал, накинул халат, нырнул в потайную дверцу. Долго пробирался по узким ходам, построенным по приказу давно истлевших императоров изобретательным Солари, мимо застывших охранников, мимо истлевших ковров в нишах, где когда-то любили друг друга пылко и незамысловато – в соответствии с духом времени.
Дверца открылась. Морлоков почти бегом пересек комнату и упал на колени перед огромной кроватью с балдахином.
– Это ты? – хриплым со сна голосом пробормотала Наташа. – Опять? Задушат они тебя когда-нибудь...
– Страшно. – Морлоков сел рядом с ней, прижал к груди ее голову. – Душат, давят, подкрадываются... За что? Я ведь не садист, не палач, у меня идея, слышишь, Наташка? – Наташа слышала это в сотый раз и потому молчала. – Натали, милая, это же так просто – все должны быть как все... Идеальное государство – это механизм, как когда-то у ацтеков, исполнительность и четкость, больше ничего не нужно, поэтому жизненно необходимо убирать всех, кто способен внести в механизм ноту разлада, и не важно, как называется эта нота – инициативность, сомнение, популярность в народе, свободомыслие, способность критически рассуждать, талант, гениальность и так далее... Я рыдал, когда повесили того бородатого, он был великий поэт, но он был и нота разлада... А другой был великий ученый, но он был диссонанс... Ну почему они не хотят меня понять и обзывают палачом и дураком? Глупые обвинения, какие у меня выдвигают, – это исключительно в целях стратегии. Глупость загадочна, порой сбивает с толку самых умных людей, с идиотскими обвинениями прямо-таки невозможно спорить и обсуждать их, дикая несуразность в паре с беспардонной ложью – это упряжка, способная обогнать все прочие и умчать на край света... Только бы не расшибло, только бы, только...
– Бедный, – сказала сонная и теплая Наташа, старательно моргая, чтобы не заснуть.
– Без страха нет и не может быть механизма – это отлично понимали и Иван Грозный, и Петр Первый. Петр Третий был преисполнен самых благих намерений, уничтожил тайную полицию, вводил вольности, свободу всем религиям, но вводил все это не кнутом и не плахой, вот его и скинули, а вдобавок ославили недоумком... Драть нужно было и топора не бояться... И Павел – тот здорово понимал насчет механизмов, но мало рубил голов, вот ему апоплексию и оформили. Победителю прощают все... И всех.
Он заплакал, обнял Наташу и жадно стал целовать, словно хотел растворить себя в ней, уйти, исчезнуть, не быть, растаять.
Наташа знала его насквозь, тем не менее по неисповедимо-дурацким законам женской логики, ничего не имеющей общего с подлинной логикой, она его любила. Может быть, даже хотела от него ребенка – кто их, дур, разберет?
Первым незваного гостя заметил школяр Омельяшка, командир звездочки юных морлочат. Будучи воспитан в духе повышенной бдительности ко всему импортному, он примчался на ближайшую заставу и сообщил, что аккурат на порубежном холме сидит нечто здоровенное и сизокрылое, антиправительственной пропагандой и шпионажем вроде бы не занимается, однако кто его знает, вдруг оно такое какое-нибудь? Потрясти бы...
Омельяшке дали пустую гильзу, ласковым пинком под зад отправили восвояси и объявили тревогу. Трясти визитера отправили урядника Мамыкина с пятеркой охранников. Они лязгнули затворами, щелкнули каблуками, сели в машину и отбыли. Первым делом объявили Аспиду, что он арестован. К этому сообщению Аспид отнесся наплевательски, то есть попросту его проигнорировал, и Мамыкин отдал приказ вязать. Стали Аспида вязать. Вернее, попытались.
Что там у них произошло, в точности не известно. Через час пожарные едва сняли Мамыкина с верхушки абсолютно гладкого фонарного столба в версте от места происшествия. Урядник всех кусал, никого не узнавал, а говорить членораздельно категорически отказывался. Его подчиненных после долгих поисков с вертолетов обнаружили увязшими по шею в болоте возле хибары лешего Федьки. Все они тоже были жутко некоммуникабельны. Леший Федька ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знал. Поэтому был обвинен в пособничестве и государственной измене и взят. А машину так и не нашли.
Тогда местный воевода на свой страх и риск серьезно взялся за Аспида. К холму выдвинулась артиллерийская батарея с приказом молотить до полного изничтожения.
Молотила батарея, по ненадежным источникам, секунд около двадцати. Потом сгинула. Вскоре в кругах, близких к ЮНЕСКО, пронесся слух, что на одном из островов Микронезии папуасы обнаружили неизвестно откуда взявшегося детину в обрывках артиллерийского мундира. Первым делом он выдул ведро пальмового самогона, затем три часа пугал папуасов черными пророчествами, которых они по своей индустриальной отсталости не поняли, наконец скоропостижно женился на дочке вождя и зажил оседло. Но данные эти сомнительные.
После панических донесений воеводы столица зашевелилась.
Прямо на автостраду приземлились три реактивных транспортника, доставившие маршала Морлокова со свитой из психологов, зоологов, ботаников, секретарш и снайперов. Первым делом Морлоков расстрелял воеводу за саботаж, а его семью за недонесение. После чего приказал своей команде определить, что это за тварь расселась на холме и нагло игнорирует власти. Нужно заметить, что название «Аспид Сизокрылый» впервые употребил кто-то из пограничников, и оно автоматически привилось. Сам Аспид помалкивал. Скорее всего, даже наверняка, его звали абсолютно иначе.
Команда приступила к действиям, но уже через несколько минут выявилась ее полная несостоятельность. Филолога, попытавшегося было завести с Аспидом непринужденный разговор, Аспид молча зашвырнул в канаву. Через некоторое время там же оказался ботаник, а потом это стало напоминать беглый огонь – специалисты один за другим летели в канаву и сидели там тихо, не пытаясь выбраться.
Вукол Морлоков, стиснув зубы, наблюдал из-под расшитого золотом козырька фуражки, как покрывают себя позором и грязью лучшие специалисты, каких только он откопал у себя по лагерям. Рядом с ним маялся вольный – седенький профессор, специалист по старинному фольклору, прихваченный то ли по ошибке, то ли для количества.
Слева клубились над сопредельной стороной игривые облачка. Справа уныло опустили стволы пушек зеленые лобастые танки. Сзади, прихватив узлы с бельишком, кошек, самогонные аппараты и иконы, из деревни молча улепетывали землепашцы – подальше от Морлокова и криминально-научных сложностей жизни. В канаве смирнехонько сидели, стуча зубами, перемазанные специалисты. А впереди, на холме, разметав сизые крылища, скалился Аспид – нелепый, как знак лауреата премии «За укрепление мира между народами» на груди Сиада Барре, и страшный, как все непонятное.
– Ну что, старина? – почти ласково спросил Морлоков. – Пора бы и тебе, а? Парламентером-то?
– Не хочу, – признался профессор.
– А кто хочет? – философски заключил Морлоков. – Однако родина требует, пердун ты старый...
Он хотел махнуть охранникам, чтобы препроводили старца, но того вдруг осенило:
– А если это дракон?
– Ну и что? – искренне не понял Вукол.
– Прецеденты в мировом фольклоре отмечались неоднократно, – заторопился старичок, которому очень не хотелось к Аспиду. – Явление можно охарактеризовать как дракона, а все авторитетные источники отмечают, что дракону для того, чтобы он улетел, требуется взятка натурой, как то: драгоценные металлы, драгоценные камни и лица женского пола, желательно сексапильные.
– А ведь это идея! – ахнул Морлоков. – Взятка – это весьма реалистично и жизненно...
Золотые слитки из государственной казны доставил бронированный реактивный спецдирижаблъ с глухонемой командой. Первый Заместитель Морлокова, как вихрь, пронесся со своей спецгруппой по ювелирным магазинам столицы, смахивая драгоценности в портфель. Иногда в спешке кое-какие колечки-бранзулетки попадали в карманы его мундира, но от волнения он не обращал на это внимания.
На украшенном розами грузовике добытое торжественно подвезли прямо к Аспиду. Аспид посмотрел на это великолепие, в беспорядке рассыпанное по грязным доскам кузова, потом разинул пастищу и загоготал:
– Что я вам – Гобсек?
Все были настолько поражены, услышав впервые его голос и узнав к тому же, что Аспид обладает кое-какими познаниями в литературе, что зажмурились и не увидели, как Аспид дунул – и драгоценности разлетелись по окрестностям.
Морлоков, науськиваемый профессором, не сдавался. Снова по столице помчались завывающие черные фургоны. К месту действия доставили кордебалет «Кисонька» в полном составе – сотню хныкающих прелестниц. Кое-как их успокоили, обрядили в сексапильные купальники и колонной погнали на холм под возбуждающую секс-музыку.
Аспид оглядел перепуганных стриптизеток, снова разинул пастищу и загоготал:
– Что я вам – халиф багдадский?
И кордебалет как хреном смело. Позднее кисоньки обнаружились в гареме некоего нефтяного шейха, который в ответ на дипломатические ноты твердил что-то о неисповедимых милостях Аллаха и девочек не отдавал.
Специалиста по фольклору не успели расстрелять – в суматохе он драпанул на сопредельную сторону. Так как недопустимо было оставлять криминал без виновных, на ближайшей сосне вздернули без воинских почестей Первого Заместителя.
Операция застопорилась. Специалисты сидели в канаве, вслух мечтая о водке и бабах. Охранники прочесывали лес, сгребая в карманы разбросанные ювелирные изделия и палили по осиротевшим после бегства пейзан коровам – на предмет шашлыка. Труп Первого Заместителя чинно болтался в петле и только временами просил водки, в чем ему регулярно отказывали – покойнику водочного довольствия не полагается. Танкисты понемногу меняли на самогон боезапас и горючку, ловили девок по окрестным селам; наконец принялись лупить куда попало зажигательными, подпалили спецдирижабль и так надоели Аспиду, что он забросил их неведомо куда. Вместе с танками.
Вукол Морлоков, захватив два ящика водки, заперся в вертолете. Трое суток он без шума и песен истреблял свои запасы, а на четвертое утро вывалился наружу и помчался в одних кальсонах по росной луговине, вопя, что за ним гонятся враги народа с обрезами и арбалетами. Его не сразу решились ловить, но все же поймали наконец и напичкали соответствующими препаратами. Проспав сутки, он преисполнился прежней хватки и деловой холодности, развесил по осинам наиболее расшалившихся рыцарей своего воинства, вытащил из канавы специалистов, ободрил их обещанием сбавить срок и дал им водки. После чего отправился к холму сам. Остановился перед Аспидом и рыкнул:
– Какого же рожна тебе нужно, падаль шизокрылая?
– Ну вот, наконец-то, – неожиданно мирно сказал Аспид. – Я, понимаешь, по свету летаю, я – как вирус.
Вирус демократии. Демократию хочу.
– Чего? – не сразу сообразил Морлоков. – Это ты про что? Это кто? А-а, ты вон про что... Ну на кой она тебе?
– А у меня такой пунктик, – мрачно сказал Аспид. – Вирус я ейный, понял? Так что вынь да положь. Можно постепенно, но не черепашьими темпами.
– Никакой демократии не будет, – веско сказал Морлоков. – И не надейся, тварь. Для демократии мы исторически не подготовлены, так что лети себе с восходящими потоками. Иначе бяку сделаю.
– Шиш, – сказал Аспид и приготовился к дискуссии.
Но Морлоков, не слушая далее, спустился с холма и сел в самолет. Вскоре на равнине не осталось ни души.
Через час в небе загудел бомбардировщик, от него отделилось что-то черное, продолговатое и под ярким парашютом поплыло вниз, к холму, к Аспиду, с любопытством наблюдавшему за гостинцем.
– Ну-ка, что они там еще, стервы? – благодушно промурлыкал он, щекоча себя хвостом под мышкой.
И не закончил.
Грянул гром. Боги зажали уши.
Вихри закружились по равнине, из бугристой тучи ядовитой пыли взмыл к стратосфере косматый огненно-желтый разлапистый гриб. В багровом небе кружились пылающие ветки, и что-то печально блеснуло в солнечном луче – то ли слеза на дымящемся листке березы, то ли оптический обман.
И – ни следа, как и не было. Словно и не сидел, не окаянствовал, не требовал неприемлемого...
Но чьи это мощные крылья рассекают радиоактивный воздух над выжженной равниной? Чей немигающий взгляд, словно луч прожектора, поймал твое лицо?
Прочь! Слышишь! Прочь! Сгинь, морок, наваждение! Про-о-о-о-чь!
Ближе! Оно еще ближе! Спасите!
Морлоков проснулся на полу, облитый холодным потом. Тяжело дыша, он затравленно озирал комнату. Убаюкивающе светился розовый ночник – стеклянный бюст Иоанна Грозного. Блестели на столике три удобно разложенных пистолета. Маслянисто посверкивала кольчуга орденов на парадном мундире, приготовленном для завтрашних торжеств по случаю дня тезоименитства.
Дверь тихонько отошла, в щель просунулась жестяная рожа охранника с темными провалами глазниц:
– Маршал?
– Вон! – прошептал Морлоков.
Охранник исчез. Морлоков сидел на полу, и его тряс озноб. Легче не стало. Кто-то таился в темном углу, и в другом, и в третьем, зыбко колыхались портьеры, выдавая притаившиеся за ними фигуры, едва слышный шепот доносился от камина, от окна:
– Слыш-шишь? Слыш-шшишь!
– Нет, – прошептал Морлоков, сидя на полу, вжавшись в щель меж спинкой кровати и высоким сейфом. – Нет вас, нет...
– Здес-сь... – шептали призраки все слышнее. – Здессссь...
Порыв холодного ветра взметнул портьеру, засвистал по комнате, оборвал провод, и бюст Грозного погас. Бледный квадрат лунного света косо лег поперек спальни. Обрадованные темнотой, призраки выплыли из углов и заскользили к маршалу. Их белые лица выглядели обычными человеческими, и это было еще страшнее, чем если бы они были синие и клыкастые. Молодые и старые, мужчины и женщины, в форме и в штатском, в мундирах с оборванными погонами, в чем взяли, почти старики и почти девочки, расстрелянные в подвалах, приколотые штыками на этапах, забитые насмерть, изнасилованные, свалившиеся под тяжестью неуложенной в насыпь шпалы, они бесшумно смыкали полукруг, скользя к Морлокову, закостеневшему от страха в своем ненадежном убежище.
Он схватил бутылку, жадно глотнул, обливая вышитую эмблемой МУУ – волчьим солнышком – ночную рубашку, и швырнул бутылку в них, ненавистных.
Бутылка вылетела в окно и глухо рассыпалась далеко внизу.
Призраки молча надвигались.
И тогда Морлоков закричал тихо, тоненько, жалобно, забился, нащупал особую кнопку и бешено давил ее так, словно и она была врагом.
Налилась ослепительным светом огромная люстра. В кабинет вбежали, толкаясь, бросились к нему. Ощущая комариные укусы игл, Морлоков блаженно обвис в цепких, ко всему привычных руках. Теплота разлилась по телу, вытесняя затопившую череп пульсирующую боль. Урча, он грыз таблетки и не чувствовал их горечи. Медленно отпускало. Наконец он, жестами отослав всех прочь, велел погасить свет. Стало темно, врачи ушли. Прислушиваясь к себе, он долго лежал навзничь на ковре, не отрывая от него затылка, размеренно покачивал головой. Мир снова стал спокойным, и он встал, накинул халат, нырнул в потайную дверцу. Долго пробирался по узким ходам, построенным по приказу давно истлевших императоров изобретательным Солари, мимо застывших охранников, мимо истлевших ковров в нишах, где когда-то любили друг друга пылко и незамысловато – в соответствии с духом времени.
Дверца открылась. Морлоков почти бегом пересек комнату и упал на колени перед огромной кроватью с балдахином.
– Это ты? – хриплым со сна голосом пробормотала Наташа. – Опять? Задушат они тебя когда-нибудь...
– Страшно. – Морлоков сел рядом с ней, прижал к груди ее голову. – Душат, давят, подкрадываются... За что? Я ведь не садист, не палач, у меня идея, слышишь, Наташка? – Наташа слышала это в сотый раз и потому молчала. – Натали, милая, это же так просто – все должны быть как все... Идеальное государство – это механизм, как когда-то у ацтеков, исполнительность и четкость, больше ничего не нужно, поэтому жизненно необходимо убирать всех, кто способен внести в механизм ноту разлада, и не важно, как называется эта нота – инициативность, сомнение, популярность в народе, свободомыслие, способность критически рассуждать, талант, гениальность и так далее... Я рыдал, когда повесили того бородатого, он был великий поэт, но он был и нота разлада... А другой был великий ученый, но он был диссонанс... Ну почему они не хотят меня понять и обзывают палачом и дураком? Глупые обвинения, какие у меня выдвигают, – это исключительно в целях стратегии. Глупость загадочна, порой сбивает с толку самых умных людей, с идиотскими обвинениями прямо-таки невозможно спорить и обсуждать их, дикая несуразность в паре с беспардонной ложью – это упряжка, способная обогнать все прочие и умчать на край света... Только бы не расшибло, только бы, только...
– Бедный, – сказала сонная и теплая Наташа, старательно моргая, чтобы не заснуть.
– Без страха нет и не может быть механизма – это отлично понимали и Иван Грозный, и Петр Первый. Петр Третий был преисполнен самых благих намерений, уничтожил тайную полицию, вводил вольности, свободу всем религиям, но вводил все это не кнутом и не плахой, вот его и скинули, а вдобавок ославили недоумком... Драть нужно было и топора не бояться... И Павел – тот здорово понимал насчет механизмов, но мало рубил голов, вот ему апоплексию и оформили. Победителю прощают все... И всех.
Он заплакал, обнял Наташу и жадно стал целовать, словно хотел растворить себя в ней, уйти, исчезнуть, не быть, растаять.
Наташа знала его насквозь, тем не менее по неисповедимо-дурацким законам женской логики, ничего не имеющей общего с подлинной логикой, она его любила. Может быть, даже хотела от него ребенка – кто их, дур, разберет?
* * *
Я трудиться не сумел,
грабить не посмел.
Я всю жизнь свою с трибуны
лгал доверчивым и юным,
лгал – птенцам.
Встретив всех, кого убил,
Всех, кто мной обманут был,
я спрошу у них, у мертвых –
бьют ли на том свете морду
нам, лжецам?
Р. Киплинг
Вторую пятницу каждого месяца Вукол Морлоков принимал челобитчиков. Обставлялось это крайне торжественно, непременно в духе старых патриархальных традиций. На площади перед МУУ стояло высокое кресло с резной спинкой. В кресле восседал Морлоков в парчовом кафтане с маршальскими погонами и в бобрячьей знатной шапке, украшенной волчьим солнышком. Одесную стоял Первый Заместитель в соответствующем охабне и торжественно держал лагун с медовухой. Ошую помещался Второй Заместитель с грудой челобитных. За креслом толпились согнанные для почета заместители заместителей. Цепь сине-малиновых сержантов с карабинами наперевес опоясывала площадь. Поодаль нацелились камерами операторы телевидения.
Взревели трубы. Опасливо приблизились и бухнулись в ноги несколько мужичков.
– Ну, мирянушки, чего молите-просите? – спросил Морлоков на народном языке. – Али нуждишка какая свербит?
Мужички мялись, подталкивая друг друга локтями. Первый Заместитель делал им страшные глаза, и наконец самый смелый решился:
– У нас, это, значит, как бы того... Воеводу задавили.
– Кто посмел? Как посмели? – взревел Морлоков.
– Не злоумыслом, милостивец, – зачастил мужичок. – Не зловредно, не думай. От усердия от одного от нашего от темного... Он, сердешный, бывало взлезет куда повыше и все призывает: сплотитесь, значит, вокруг меня да сплотитесь, и непременно чтоб все, чтоб теснее, в ответ на решения, стало быть. Потому как момент, противостояние проискам и директива. Нам что? Мы народ послушный. Сплотимся, и снова сплотимся, и опять, согласно моменту. Нешто не станешь, когда момент? Плотились этак, плотились все теснее, да, видать, плотиться-то больше некуда стало, эдак тесно, значит, сгрудились, ну, воевода и это... Богу душу, потому как нехватка кислорода и пространства... Мы что – директива была, чтоб, значит, вокруг и теснее в ответ на происки и решения насчет дроздов... Ежели решено, мы завсегда исполнительные...
Морлоков хлебнул браги, подумал и сказал:
– Ладно, получите по пяти кнутов – за волюнтаризм. Нельзя же уж так все понимать в буквальном смысле, что вы, как маленькие? Воеводу дам нового. Но смотрите вы у меня – не шибко-то, с умом сплачивайтесь, место воеводе для дыхания оставляйте. Их, воевод, на вас не напасешься, если ради отпора проискам каждый раз душить – получится накладно. Изыдите.
Мужички изышли, ни живы ни мертвы. На смену им набежала кучка гладких бабенок. Эти были посмелее и сразу затараторили хором:
– Ой, батюшка, не выдай, заступничек!
– Цыц! – сказал Морлоков, не без приятности оглядев их. – По порядку, бабоньки.
– А дела такие, – выскочила кареглазая молодайка, слепленная словно бы по особому заказу взыскательного эротомана. – С мужнишками нашими беда. На государственной службе обрели бестелесность и полное неизвестно куда исчезновение.
– Это как?
– А ударные темпы гнали, как все гонят, – будущий сентябрь исполнить к нынешней субботе, а тот год, что отсюда не видать, – выдать к завтрашнему утру. Ну, по первости ничего такого, вкладывали мужики «ударно, а там стали мы достерегать неладное – мужнишки-то все прозрачнее делаются, кабыть истаивают, мебеля сквозь них видать и разный прочий домашний обиход... И по мужской части нет той рьяности, и вообще... А там они и совсем пропали. Ходили мы поросенком поклониться ученому человеку, прозывается неприлично – футуролог. Ученый человек поросенка принял, под блузки полазил, успокоился и враз объяснил: ваши мужики, гутарит, как раз сейчас и вкалывают аккурат в том году, который отсюда не видать. Слились с потоком времени, гутарит, и энтот поток обогнали благодаря патриотическому ударному труду... Это как же так: мы тут, а наши храпоидолы – там?! Ежели он там себе присуху заведет – и глаза ей не выцарапать! И денег домой не несут, и по мужской части неохват, и дети безотцовщинами шлындают. Возверни их, батюшка маршал!
Взревели трубы. Опасливо приблизились и бухнулись в ноги несколько мужичков.
– Ну, мирянушки, чего молите-просите? – спросил Морлоков на народном языке. – Али нуждишка какая свербит?
Мужички мялись, подталкивая друг друга локтями. Первый Заместитель делал им страшные глаза, и наконец самый смелый решился:
– У нас, это, значит, как бы того... Воеводу задавили.
– Кто посмел? Как посмели? – взревел Морлоков.
– Не злоумыслом, милостивец, – зачастил мужичок. – Не зловредно, не думай. От усердия от одного от нашего от темного... Он, сердешный, бывало взлезет куда повыше и все призывает: сплотитесь, значит, вокруг меня да сплотитесь, и непременно чтоб все, чтоб теснее, в ответ на решения, стало быть. Потому как момент, противостояние проискам и директива. Нам что? Мы народ послушный. Сплотимся, и снова сплотимся, и опять, согласно моменту. Нешто не станешь, когда момент? Плотились этак, плотились все теснее, да, видать, плотиться-то больше некуда стало, эдак тесно, значит, сгрудились, ну, воевода и это... Богу душу, потому как нехватка кислорода и пространства... Мы что – директива была, чтоб, значит, вокруг и теснее в ответ на происки и решения насчет дроздов... Ежели решено, мы завсегда исполнительные...
Морлоков хлебнул браги, подумал и сказал:
– Ладно, получите по пяти кнутов – за волюнтаризм. Нельзя же уж так все понимать в буквальном смысле, что вы, как маленькие? Воеводу дам нового. Но смотрите вы у меня – не шибко-то, с умом сплачивайтесь, место воеводе для дыхания оставляйте. Их, воевод, на вас не напасешься, если ради отпора проискам каждый раз душить – получится накладно. Изыдите.
Мужички изышли, ни живы ни мертвы. На смену им набежала кучка гладких бабенок. Эти были посмелее и сразу затараторили хором:
– Ой, батюшка, не выдай, заступничек!
– Цыц! – сказал Морлоков, не без приятности оглядев их. – По порядку, бабоньки.
– А дела такие, – выскочила кареглазая молодайка, слепленная словно бы по особому заказу взыскательного эротомана. – С мужнишками нашими беда. На государственной службе обрели бестелесность и полное неизвестно куда исчезновение.
– Это как?
– А ударные темпы гнали, как все гонят, – будущий сентябрь исполнить к нынешней субботе, а тот год, что отсюда не видать, – выдать к завтрашнему утру. Ну, по первости ничего такого, вкладывали мужики «ударно, а там стали мы достерегать неладное – мужнишки-то все прозрачнее делаются, кабыть истаивают, мебеля сквозь них видать и разный прочий домашний обиход... И по мужской части нет той рьяности, и вообще... А там они и совсем пропали. Ходили мы поросенком поклониться ученому человеку, прозывается неприлично – футуролог. Ученый человек поросенка принял, под блузки полазил, успокоился и враз объяснил: ваши мужики, гутарит, как раз сейчас и вкалывают аккурат в том году, который отсюда не видать. Слились с потоком времени, гутарит, и энтот поток обогнали благодаря патриотическому ударному труду... Это как же так: мы тут, а наши храпоидолы – там?! Ежели он там себе присуху заведет – и глаза ей не выцарапать! И денег домой не несут, и по мужской части неохват, и дети безотцовщинами шлындают. Возверни их, батюшка маршал!