Страница:
Опытный моряк, однако, человек, лишенный малейших признаков совести, бывший поочередно контрабандистом, партизаном, торговцем цветными, при случае — ловцом трепангов, но чаще и охотнее всего — пиратом, был трижды приговорен к смерти в Америке, в Китае и в Индии. За мошенничество изгнанный из португальских колоний, господин Ван Прет [373] должным образом увенчал свою карьеру, похитив у господина Синтеза один из его кораблей и перебив на нем всю команду. Снова Ван Прет! Неужели однофамилец?..
У Хендрика Ван Прета, недостойного отца Анны, был брат, тоже моряк. Такой же подлец, не имевший ни стыда ни совести, он был с позором изгнан из незапятнанного королевского морского корпуса Нидерландов. Звали этого брата Фабрициус. После женитьбы брата на дочери господина Синтеза, осыпая знаками внимания свою уже тогда начавшую хворать невестку, лицемерно взяв на себя роль утешителя, он сумел провести бедную девочку, которая охотно представила его своему отцу, заранее расположенному к нему из-за такого с виду бескорыстного и доброго отношения к дочери.
Мерзавцу удалось, притворившись честным добряком, втереться в доверие к ученому и выколотить из него значительные суммы денег. В тот самый день, когда бедняжка скончалась, шурин, воспользовавшись смятением, вызванным этим несчастьем, прикарманил все ценное, что попалось под руку: деньги, ювелирные украшения, драгоценные камни, безделушки — и скрылся.
Награбленное быстро разлетелось в различных притонах, после чего Фабрициус занялся всякими махинациями, пытаясь, но безуспешно, разбогатеть, принимал участие во множестве грязных делишек, неоднократно приводивших его за решетку, и даже оказался замешанным в убийствах. Дальше ехать было некуда.
После бесчисленных превратностей негодяй, под вымышленным именем, без гроша в кармане очутился в Европе в тот момент, когда господин Синтез знакомился с командой, набранной для его экспедиции. Нюхом почуяв подходящий случай, он, добравшись до Парижа, раздобыл довольно важные сведения насчет старика и вернулся обратно в Гавр, где повстречал американца мастера Холлидея, своего бывшего компаньона, когда-то ограбленного им до нитки в Макао. Холлидей теперь командовал шхуной, перевозившей лесоматериалы. Американец великодушно решил закрыть на прошлое глаза, и тут старый товарищ поведал ему, какой лакомой добычей является господин Синтез для тех, кому чужое добро всегда служит приманкой.
Целыми днями слоняясь вокруг пришвартованных в доках судов, Ван Прет и Холлидей наблюдали за тем, как поднимается на борт команда, и с громадным удивлением узнали под личиной помощника кочегара индийского принца, с которым раньше имели дело по поводу одного выгодного для них убийства. Наши приятели побывали и кондотьерами [374], предлагавшими свои «услуги» всем, кто захочет их купить. Вышеупомянутый принц запомнился им лишь по тому презрению, с каким вместо себя подставил под нож одного бедолагу, имевшего с ним поразительное сходство.
Зная, что флотилия господина Синтеза направляется к берегам Австралии и снаряжена для длительного там пребывания, они решили опередить его корабли и первыми достичь великого океанского континента.
С решительностью, присущей истинному американцу, мастер Холлидей продал шхуну, положил деньги в карман, и дружки тотчас же поездом отправились в Марсель. Из Марселя — на пароходе в Австралию, куда прибыли значительно раньше, чем господин Синтез дошел до Гибралтара. В Сиднее компаньоны устроили свою штаб-квартиру — отсюда было легче получать информацию обо всех судах, входящих в тот или иной порт (переданные по телеграфу, эти сведения печатались в здешних газетах и давали полную картину морских сообщений всего мира).
Последним портом, куда заходил господин Синтез, был Куктаун. С этого момента сведения прекратились. Напрасно два товарища с терпением, прилежанием и сноровкой, достойными лучшего применения, прочесывали побережье, нанимали ловких агентов и щедро им платили, напрасно изо дня в день в течение нескольких месяцев рылись в коммерческих вестниках — нигде и следа этих кораблей не было. Следовательно, суда или затонули со всем своим добром, или бросили якорь в Коралловом море.
Ринуться на поиски флотилии было бы верхом безумия. Тем более что, даже разыскав их, завладеть богатствами господина Синтеза с помощью силы не представлялось возможным. Приходилось, соблюдая крайнюю осторожность, терпеливо ждать дальнейшего развития событий. Вот они и обосновались в Куктауне, не без основания полагая, что рано или поздно старик, желая пополнить запасы топлива и продовольствия, пошлет один или несколько кораблей именно сюда, в ближайший от его таинственной стоянки порт.
Но ожидание длилось долго, намного дольше, нежели предполагали разбойники. Они уже начали терять надежду, когда в один прекрасный день в Куктаун зашли «Инд» и «Годавери», идущие в Кантон.
Теперь необходимо было занять место на борту. Просто обратиться с просьбой предоставить им каюту значило пойти на риск получить категорический отказ, что, естественно, могло провалить всю операцию. Поэтому негодяи с дьявольской хитростью разработали план, благодаря которому их незамедлительно пригласят на один из кораблей.
Да уж, пушки к бою готовились заранее. Злоумышленники могли действовать, не теряя ни минуты. Под их началом было тридцать китайцев, сорвиголов, по которым уже давно плачет виселица. Узнав, что на одном из кораблей господина Синтеза перевозят громадное количество китайских кули, они наказали своим подручным, чтобы те со всей возможной ловкостью смешались с толпой, проникли на палубу и не попадались никому на глаза до выхода судна в открытое море.
— О нас не беспокойтесь, мы появимся в нужное время и в нужном месте, — резюмировали свои наставления компаньоны.
В ожидании решающего момента они зафрахтовали небольшое быстроходное суденышко с очень малым водоизмещением, занимавшееся ранее ловлей трепангов. Судно все время стояло наготове, чтобы по первому же сигналу поднять якорь и зажечь топки.
Когда их люди, под видом грузчиков, проникли на борт «Инда», заговорщики, поскольку путь на Кантон проходил через Торресов пролив, не колеблясь двинулись в этом направлении. Обогнав оба парохода, один из которых, сильно нагруженный, двигался относительно медленно, за пятнадцать часов они дошли до Буби-Айленда, где покинули свое суденышко, спокойно ушедшее на обычный для себя промысел. Ну, а как развивались события в дальнейшем, читателю уже известно.
Став капитаном великолепного судна, Ван Прет и его дружок мастер Холлидей, руководивший машинным отделением, как только улеглась первая радость, осознали, с каким риском связано их безрассудно смелое предприятие.
Не желая нарываться на возможные неприятности в битве с охваченной пламенем «Годавери», захватчики поспешили удрать с поля боя и растаять во тьме, надеясь, что корабль капитана Кристиана и без их помощи вскорости пойдет ко дну.
Однако позже, по зрелому размышлению, сменившему горячечный задор жестокой борьбы, бандиты засомневались, правильно ли они поступили, отказавшись от схватки, и не лучше ли было бы посмотреть, к чему приведет пожар, а в случае надобности поспособствовать гибели поврежденного корабля. Но почти сразу же налетел свирепый тайфун, усыпивший их подозрения, — очевидно, что «Годавери», изуродованная взрывом и пожаром, не выдержит урагана.
Но что будет, если, вопреки всем ожиданиям, «Годавери» не пойдет ко дну и капитану удастся связаться с Сингапуром? Или, если хоть кто-то из матросов спасется и по телеграфу оповестит власти о факте подлого пиратства? Об этом компаньоны и думать не могли без содрогания. Поэтому-то злодеи прежде всего решили при первой же возможности переделать захваченное судно до неузнаваемости.
Но пока надо было отделаться от китайцев; продукты питания, вода, уголь на исходе… Казалось, что проще всего сбросить их в море. Но каким образом совершить это массовое убийство? И кто знает, быть может, разохотившись во время происшедшего бунта, они разорвут в клочья двух белых, таким странным образом выполняющих свои обещания?
— Сто чертей, — сказал в конце концов мастер Холлидей, наиболее решительный из двоих, или, во всяком случае, больший фаталист [375], — по-моему, следует проследить за сдачей карт и играть по правилам. Будь что будет!
— То есть? — не понял его напарник.
— Взять курс на Кантон, освободиться от этой нечисти, нанять пару-тройку разбитных молодчиков и плыви себе куда хочешь!
— Ладно! Во всяком случае, мы от них или избавимся, или получим вдвойне. Там будет видно.
Благодаря стечению ужасных обстоятельств, приведших к гибели «Годавери», бандитам беспрепятственно удалось отвезти кули на родину; часть из них, что-то около десятка, согласились принять участие в будущей экспедиции и послужить проводниками, указав путь между бесчисленными коралловыми рифами.
Итак, под началом компаньонов оказалось человек тридцать пять, но команду необходимо было усилить белыми. Вербовка разбойников оказалась делом затяжным, требовавшим рассудительного отбора, — надо было выбрать худших из худших, да к тому же еще и опытных моряков. Также следовало пополнить запасы топлива и провизии. Поэтому большую партию кули пришлось доставить в Сан-Франциско. Отсюда — значительная и неизбежная проволочка. Но зато теперь все было готово для экспедиции, которая обещала им огромные барыши. Состоящая из шестидесяти человек, команда горела желанием тронуться в путь.
Прибыв из Сан-Франциско в Кантон, «Инд», высадив оставшихся китайцев, взял курс в Коралловое море, где скоро разыграется последний акт ужасной драмы.
ГЛАВА 8
У Хендрика Ван Прета, недостойного отца Анны, был брат, тоже моряк. Такой же подлец, не имевший ни стыда ни совести, он был с позором изгнан из незапятнанного королевского морского корпуса Нидерландов. Звали этого брата Фабрициус. После женитьбы брата на дочери господина Синтеза, осыпая знаками внимания свою уже тогда начавшую хворать невестку, лицемерно взяв на себя роль утешителя, он сумел провести бедную девочку, которая охотно представила его своему отцу, заранее расположенному к нему из-за такого с виду бескорыстного и доброго отношения к дочери.
Мерзавцу удалось, притворившись честным добряком, втереться в доверие к ученому и выколотить из него значительные суммы денег. В тот самый день, когда бедняжка скончалась, шурин, воспользовавшись смятением, вызванным этим несчастьем, прикарманил все ценное, что попалось под руку: деньги, ювелирные украшения, драгоценные камни, безделушки — и скрылся.
Награбленное быстро разлетелось в различных притонах, после чего Фабрициус занялся всякими махинациями, пытаясь, но безуспешно, разбогатеть, принимал участие во множестве грязных делишек, неоднократно приводивших его за решетку, и даже оказался замешанным в убийствах. Дальше ехать было некуда.
После бесчисленных превратностей негодяй, под вымышленным именем, без гроша в кармане очутился в Европе в тот момент, когда господин Синтез знакомился с командой, набранной для его экспедиции. Нюхом почуяв подходящий случай, он, добравшись до Парижа, раздобыл довольно важные сведения насчет старика и вернулся обратно в Гавр, где повстречал американца мастера Холлидея, своего бывшего компаньона, когда-то ограбленного им до нитки в Макао. Холлидей теперь командовал шхуной, перевозившей лесоматериалы. Американец великодушно решил закрыть на прошлое глаза, и тут старый товарищ поведал ему, какой лакомой добычей является господин Синтез для тех, кому чужое добро всегда служит приманкой.
Целыми днями слоняясь вокруг пришвартованных в доках судов, Ван Прет и Холлидей наблюдали за тем, как поднимается на борт команда, и с громадным удивлением узнали под личиной помощника кочегара индийского принца, с которым раньше имели дело по поводу одного выгодного для них убийства. Наши приятели побывали и кондотьерами [374], предлагавшими свои «услуги» всем, кто захочет их купить. Вышеупомянутый принц запомнился им лишь по тому презрению, с каким вместо себя подставил под нож одного бедолагу, имевшего с ним поразительное сходство.
Зная, что флотилия господина Синтеза направляется к берегам Австралии и снаряжена для длительного там пребывания, они решили опередить его корабли и первыми достичь великого океанского континента.
С решительностью, присущей истинному американцу, мастер Холлидей продал шхуну, положил деньги в карман, и дружки тотчас же поездом отправились в Марсель. Из Марселя — на пароходе в Австралию, куда прибыли значительно раньше, чем господин Синтез дошел до Гибралтара. В Сиднее компаньоны устроили свою штаб-квартиру — отсюда было легче получать информацию обо всех судах, входящих в тот или иной порт (переданные по телеграфу, эти сведения печатались в здешних газетах и давали полную картину морских сообщений всего мира).
Последним портом, куда заходил господин Синтез, был Куктаун. С этого момента сведения прекратились. Напрасно два товарища с терпением, прилежанием и сноровкой, достойными лучшего применения, прочесывали побережье, нанимали ловких агентов и щедро им платили, напрасно изо дня в день в течение нескольких месяцев рылись в коммерческих вестниках — нигде и следа этих кораблей не было. Следовательно, суда или затонули со всем своим добром, или бросили якорь в Коралловом море.
Ринуться на поиски флотилии было бы верхом безумия. Тем более что, даже разыскав их, завладеть богатствами господина Синтеза с помощью силы не представлялось возможным. Приходилось, соблюдая крайнюю осторожность, терпеливо ждать дальнейшего развития событий. Вот они и обосновались в Куктауне, не без основания полагая, что рано или поздно старик, желая пополнить запасы топлива и продовольствия, пошлет один или несколько кораблей именно сюда, в ближайший от его таинственной стоянки порт.
Но ожидание длилось долго, намного дольше, нежели предполагали разбойники. Они уже начали терять надежду, когда в один прекрасный день в Куктаун зашли «Инд» и «Годавери», идущие в Кантон.
Теперь необходимо было занять место на борту. Просто обратиться с просьбой предоставить им каюту значило пойти на риск получить категорический отказ, что, естественно, могло провалить всю операцию. Поэтому негодяи с дьявольской хитростью разработали план, благодаря которому их незамедлительно пригласят на один из кораблей.
Да уж, пушки к бою готовились заранее. Злоумышленники могли действовать, не теряя ни минуты. Под их началом было тридцать китайцев, сорвиголов, по которым уже давно плачет виселица. Узнав, что на одном из кораблей господина Синтеза перевозят громадное количество китайских кули, они наказали своим подручным, чтобы те со всей возможной ловкостью смешались с толпой, проникли на палубу и не попадались никому на глаза до выхода судна в открытое море.
— О нас не беспокойтесь, мы появимся в нужное время и в нужном месте, — резюмировали свои наставления компаньоны.
В ожидании решающего момента они зафрахтовали небольшое быстроходное суденышко с очень малым водоизмещением, занимавшееся ранее ловлей трепангов. Судно все время стояло наготове, чтобы по первому же сигналу поднять якорь и зажечь топки.
Когда их люди, под видом грузчиков, проникли на борт «Инда», заговорщики, поскольку путь на Кантон проходил через Торресов пролив, не колеблясь двинулись в этом направлении. Обогнав оба парохода, один из которых, сильно нагруженный, двигался относительно медленно, за пятнадцать часов они дошли до Буби-Айленда, где покинули свое суденышко, спокойно ушедшее на обычный для себя промысел. Ну, а как развивались события в дальнейшем, читателю уже известно.
Став капитаном великолепного судна, Ван Прет и его дружок мастер Холлидей, руководивший машинным отделением, как только улеглась первая радость, осознали, с каким риском связано их безрассудно смелое предприятие.
Не желая нарываться на возможные неприятности в битве с охваченной пламенем «Годавери», захватчики поспешили удрать с поля боя и растаять во тьме, надеясь, что корабль капитана Кристиана и без их помощи вскорости пойдет ко дну.
Однако позже, по зрелому размышлению, сменившему горячечный задор жестокой борьбы, бандиты засомневались, правильно ли они поступили, отказавшись от схватки, и не лучше ли было бы посмотреть, к чему приведет пожар, а в случае надобности поспособствовать гибели поврежденного корабля. Но почти сразу же налетел свирепый тайфун, усыпивший их подозрения, — очевидно, что «Годавери», изуродованная взрывом и пожаром, не выдержит урагана.
Но что будет, если, вопреки всем ожиданиям, «Годавери» не пойдет ко дну и капитану удастся связаться с Сингапуром? Или, если хоть кто-то из матросов спасется и по телеграфу оповестит власти о факте подлого пиратства? Об этом компаньоны и думать не могли без содрогания. Поэтому-то злодеи прежде всего решили при первой же возможности переделать захваченное судно до неузнаваемости.
Но пока надо было отделаться от китайцев; продукты питания, вода, уголь на исходе… Казалось, что проще всего сбросить их в море. Но каким образом совершить это массовое убийство? И кто знает, быть может, разохотившись во время происшедшего бунта, они разорвут в клочья двух белых, таким странным образом выполняющих свои обещания?
— Сто чертей, — сказал в конце концов мастер Холлидей, наиболее решительный из двоих, или, во всяком случае, больший фаталист [375], — по-моему, следует проследить за сдачей карт и играть по правилам. Будь что будет!
— То есть? — не понял его напарник.
— Взять курс на Кантон, освободиться от этой нечисти, нанять пару-тройку разбитных молодчиков и плыви себе куда хочешь!
— Ладно! Во всяком случае, мы от них или избавимся, или получим вдвойне. Там будет видно.
Благодаря стечению ужасных обстоятельств, приведших к гибели «Годавери», бандитам беспрепятственно удалось отвезти кули на родину; часть из них, что-то около десятка, согласились принять участие в будущей экспедиции и послужить проводниками, указав путь между бесчисленными коралловыми рифами.
Итак, под началом компаньонов оказалось человек тридцать пять, но команду необходимо было усилить белыми. Вербовка разбойников оказалась делом затяжным, требовавшим рассудительного отбора, — надо было выбрать худших из худших, да к тому же еще и опытных моряков. Также следовало пополнить запасы топлива и провизии. Поэтому большую партию кули пришлось доставить в Сан-Франциско. Отсюда — значительная и неизбежная проволочка. Но зато теперь все было готово для экспедиции, которая обещала им огромные барыши. Состоящая из шестидесяти человек, команда горела желанием тронуться в путь.
Прибыв из Сан-Франциско в Кантон, «Инд», высадив оставшихся китайцев, взял курс в Коралловое море, где скоро разыграется последний акт ужасной драмы.
ГЛАВА 8
Фантазия австралийской природы. — Утконос парадоксальный. — Четвероногое с утиным носом. — Птица на четырех лапах. — Находка Алексиса Фармака. — Плачевный вид представителя шестнадцатой серии. — Протухший пращур. Кощунство! — Слишком высокоразвит, чтобы быть съеденным. — Рыба ловится с помощью заступа и плуга. — Боцман Порник не туда ступил и что из этого вышло. — История крокодила, который сожрал австралийского летяга. — Почему вместо обезьяны мы должны удовлетвориться летающим фалангером. — Серия пращуров будет австралийской. — Судно по борту!
Одним из самых странных, самых причудливых созданий во всей австралийской природе, вне всякого сомнения, является ornithoryngue paradoxal, или утконос парадоксальный. Четвероногое это или птица? Вкратце ответ можно сформулировать так: птица, которая бегает на четырех лапах и кормит детенышей молоком, или — четвероногое с утиным клювом, откладывающее яйца.
Утконос парадоксальный имеет сплюснутое тело длиной сантиметров тридцать и пятнадцатисантиметровый хвост. Все это покрыто рыжеватой шерстью, местами длинной и жесткой, местами мягкой и шелковистой, как у выдры. Передвигается он на четырех коротких, приземистых лапах с небольшой косолапой пястью [376] и длинными перепонками — вот черты, роднящие его с четвероногими. Что касается головы, то она являет собой верх неожиданности: маленькие острые ушки, живые глаза-буравчики и… настоящий утиный или лебединый клюв.
Важнейшие внутренние органы (в том числе и половые) в большинстве своем подобны птичьим. Кладка яиц происходит в глубочайшем уединении, которое утконос, животное в основном водоплавающее, находит, устраиваясь на берегах рек. Когда малыши появляются из яйца, мать кормит их молоком и проявляет такую любовь и такую заботу, что ни птицы, ни четвероногие, вместе взятые, не могут соперничать с ней в этом вопросе.
После данного, хоть и беглого, но точного, описания можно себе представить, какая шумиха поднялась в ученом мире, когда в 1796 году было открыто это животное. К какому виду его отнести? Какую ступень занимает оно на лестнице животного мира? Правомерно ли считать его птицей? А как же тогда четыре лапы и сосцы, источающие молоко?! Причислить ли его к млекопитающим? Но утиный клюв!.. Но яйца!..
Как бы там ни было, но немецкий природовед Блюменбах, первый, кто серьезно изучил это животное, задумал дать ему гражданский статус, в чем неожиданно и преуспел, назвав его — ornithoryngue paradoxal— утконос парадоксальный. Имя хоть и имело варварское звучание, но было вполне оправданным, ибо подчеркивало взаимное несоответствие его органов.
Этьен Жоффруа Сент-Илер [377] широким жестом создал для австралийского животного отдельную подгруппу так называемых монотрем — от двух греческих слов memos — один и trema — узкий проход, и да будет стыдно тому, кто плохо думает… Бленвиль [378] поместил его в подкласс didelphes и утверждал, что утконос вовсе не принадлежит, как думали раньше, к явлениям анормальным, но служит первым звеном в цепи млекопитающих, вернее, промежуточным звеном между двумя видами позвоночных — птицами и млекопитающими. Вполне рациональный подход, лишний раз подтверждающий знаменитое: natura non facit saltus — природа не любит резких скачков!
…Итак, в один прекрасный день Алексис Фармак, для которого весь внешний мир сводился к его драгоценной лаборатории, внимательно наблюдал, как работает сложнейший организм огромной машины, поглядывая на тихую гладь лагуны. Достопочтенный ученый, отдавая отчет в важности своих функций, мерял шагами атолл, проверяя показания манометров, гальванометров, термометров, гигрометров и барометров. Он то смазывал шатуны, то выпрямлял кабель, то регулировал нагрев печи, но, не упуская из виду ни приборы, ни обслуживающий персонал, химик был погружен в свои мысли.
Да, дни мелькали все быстрее, и Великое Дело, которое ничуть не затормозили многочисленные помехи, как нарочно, следовавшие друг за другом, близилось к оглушительному успеху. До сих пор гений господина Синтеза торжествовал над всеми препятствиями. Бунтарские настроения улетучились как по мановению волшебной палочки — достаточно было одного слова, одного жеста, одного приказа. Никогда еще члены экипажа не были так послушны и так смиренны, никогда еще не работали с таким рвением и с такой отдачей. Загипнотизированные господином Синтезом матросы питались, как и их хозяин, принимая в день десяток пилюль, и чувствовали себя превосходно.
Единожды внушенная идея повиновения и необходимости выполнять обязанности крепко засела у них в голове, так что никто не выражал ни малейшего недовольства, видя, как в печах постепенно сгорают последние продукты питания, корабельные снасти, мачты, реи, мостики. Никогда еще общая одержимость не была такой полной, такой абсолютной.
Преисполненный оптимизма, Алексис Фармак считал, что все идет как нельзя лучше, несмотря на грохот из морских глубин, становившийся день ото дня все ужаснее, несмотря на затянувшееся отсутствие ушедших кораблей.
— Эх, — говорил себе этот добрый малый, — ничто не дается даром. Стоит ли обращать внимание на мелочи, раз все идет прекрасно? Не понимаю, почему юный господин Артур и толстяк капитан так расстраиваются из-за того, что мой славный друг капитан Кристиан до сих пор не вернулся? Стоит ли беспокоиться? Слово чести, эта дрянь зоолог начал уклоняться от работы в лаборатории. Видимо, у него кончился запас крахмальных воротничков, манжет и манишек, а грубая шерстяная рубаха внушает чистоплюю ужас. Да уж, это теперь не тот элегантный красавчик-профессор. В такой ситуации ему, разумеется, не до Великого Дела. Ну, ничего, уж я-то за всех смотрю в оба и буду бдеть, даже если останусь один-одинешенек!.. Стоп! Что я вижу?! Неужели я снова совершил открытие?..
Химик на полуслове оборвал свой монолог, так как его зоркий глаз приметил нечто новое, необычное, до сих пор им невиданное. Откинув брезент, он кинулся под купол, на атолл, помчался по кольцу, рискуя, поскользнувшись, грохнуться в воду, и застыл как вкопанный, глядя на неподвижный предмет в метре от берега. Вид существо имело плачевный круглое, толстое, распухшее… раскоряченные лапы окоченели, как у дохлых собак, которых несет течение… Вне всякого сомнения, это труп животного… четвероногого.
Алексис протянул руку, без малейшей брезгливости вытащил из воды труп, внимательно его рассмотрел, держа за хвост, и тут у него вырывается крик удивления:
— Ба! Да это же утконос! Первое млекопитающее! Право слово, можно рехнуться от счастья! И подумать только, я один констатирую факт такой огромной важности, а рядом никого способного понять и оценить происшедшее! Где он, этот чертов зоолог?! Наверняка где-нибудь заперся со своим придурковатым капитаном. И Мэтр запретил к себе входить! Подумать только — утконос! Шестнадцатая ступень развития животного мира! Пусть он мертв, но это не важно! Главное, подтверждается принцип!.. К тому же, если я не ошибаюсь, это любопытное животное обитает исключительно в пресных водах. Он родился в среде, неблагоприятной для его существования, и среда убила его… Это логично и не наносит ни малейшего ущерба теории эволюции, совершенно даже наоборот. Но не могу же я тут торчать и не уведомить кого положено!
Сказав это, химик, по-прежнему держа утконоса за хвост, вернулся к входу, через который проник под купол, кинулся к кораблю, где матросы лихо рубили деревянные части на растопку, помчался по лестнице, прыгая через две ступеньки, как смерч ворвался в лабораторию и швырнул труп животного на стол, между зоологом и капитаном.
— Ну что, коллеги, узнаете ли вы это?! — воскликнул он.
Роже-Адамс водрузил на нос пенсне, поджал губы, чтобы вслух не рассмеяться при виде такой эпической картины, и ответил, как всегда, фальцетом:
— Черт побери, да это утконос. Вы разве не знаете?
— Да, но… Серия наших пращуров… Первое млекопитающее…
— В данный момент именно об этом и речь… Видимо, придется умереть от голода, ведь нас господин Синтез не гипнотизировал и мы не живем за счет его знаменитых пилюль. А больше есть нечего, дорогой. Вам это известно?
— Понимаю, но… серия… Вам же все-таки какой-никакой обед подадут…
— А из чего его приготовят, скажите на милость? Если бы эта ваша монотрема была жива, из нее хотя бы можно было сделать фрикасе под белым вином.
— Фрикасе?! Потреблять в пищу продукт естественной эволюции?! Осквернить Великое Дело?! Это кощунство!
— Честное слово, вы голову потеряли! Ну что ж, если настаиваете, я скажу правду…
— Замолчите! — внезапно прервал его капитан, шарахнув кулаком по столу.
— Умолкаю, капитан. Но вы ведь понимаете, голод не тетка.
— Э-э, оставьте. Закинем сеть. Что-нибудь да выловим для зажарки.
— Как знаете. Тогда я, чтоб убить время и хоть ненадолго забыть о терзающем меня голоде, пойду и проанализирую этого пращура. Ты смотри, а он основательно протух…
— Бедное животное, — с нотками несколько комической растроганности в голосе заговорил химик, — совсем не успело пожить в этой среде. Где ему найти себе пропитание…
— Да вы что, шутите? В лагуне морские водоросли, на них он продержался какой-то период.
— Как вы полагаете, когда он появился на свет?
— Не менее трех недель тому назад. И уже дня четыре как сдох. Этот интересный представитель австралийской фауны, я хочу сказать, нашей эволюционной серии, дней пятнадцать — восемнадцать вкушал радости своего научного существования..
— Что вас навело на эту мысль?
— Признаюсь, я давно ждал появления утконоса и его отсутствие уже начало меня беспокоить. По-моему, он должен был появиться почти одновременно с подотрядом ящериц и почти сразу же вслед за двоякодышащими рыбами.
— Однако это же млекопитающее!
— Предмлекопитающее.
— Будь по-вашему.
— Я его рассматриваю как очень любопытный промежуточный тип, набросок, сделанный природой в те времена, когда двоякодышащие рыбы становились амфибиями. Все мы знаем, что до появления млекопитающих произошли великие органические преобразования: например, чешуя превратилась в волосяной покров, сформировались сосцы для кормления приплода.
— Да, это так. Ведь первым млекопитающим пришлось выйти на сушу из жидкой среды, в которой они до сих пор жили.
— В этом не было необходимости, ведь существуют же водные млекопитающие, среди них — китообразные.
— А ведь вы правы!
— Как существуют и рыбы, живущие вне воды. Вспомните цератодуса, ведущего попеременно то подводное, то наземное существование. А лепидосирены [379], достигшие еще большего зоологического совершенства, — они даже засуху выносят. Но и это еще не все. Если немного поразмыслить над необычайно интересным вопросом адаптации к более благоприятной среде, мы ежедневно станем замечать примеры того, как животное, бессознательно повинуясь законам природы, производит бесконечное совершенствование вида.
И сегодня, кстати говоря, многие рыбы делают попытки завоевать сушу. Один из видов, индийский anabas [380], пытается даже лазить по деревьям. Есть и такие, для которых периодическое существование вне жидкой среды является настоятельной потребностью. На Цейлоне рыбы, в огромном количестве населяющие маленькие высыхающие водоемы, летом зарываются в ил и ждут нового сезона дождей. Там можно присутствовать при весьма странной, не виданной в других местах рыбной ловле с помощью заступа или плуга; сингальцы своими сельскохозяйственными инструментами взрыхляют твердую глину, снимая пласты, под которыми кое-где еще сохранилась влага, и, постепенно отделяя комья, обнаруживают внутри совершенно живых, трепыхающихся рыб.
— Из чего вы делаете вывод…
— О, никаких выводов! Я просто говорю, что первые млекопитающие — утконосы и ехидны — должны были появиться в триасовом периоде [381] и стать современниками тех рыб, для которых двойное существование стало необходимостью.
— Вернемся, если вы не возражаете, к утконосу, чье появление, по-вашему, несколько запоздало.
— Да уж, запоздало! По моим расчетам, нам следовало бы ждать появления обезьян!
— Обезьян?! Вы так думаете?!
— Мы же производим эволюцию, черт подери! Вот я и пришел в замешательство, видя, как все наши усилия, чтобы не сказать все наши страдания, привели к такому жалкому результату, как появление дохлого утконоса!
— Однако!..
— Дайте закончить, и вы согласитесь со мною. Если мыслить логически, сначала должны были бы появиться сумчатые — опоссумы и кенгуру, затем — более малочисленная группа лемуров. За неимением лемуров я удовольствовался бы кем-нибудь из более совершенных сумчатых, фалангером например.
— За неимением кого?..
— За неимением того, ввиду отсутствия которого я опасаюсь, что Великое Дело может упереться в… хвост утконоса.
— Немыслимо!.. — в отчаянье воскликнул побледневший химик.
— Хотел бы я, чтобы мои опасения не подтвердились, однако нужны доказательства.
— Кто там? — вдруг спросил химик, заслышав, как в дверь дважды громко постучали. — Войдите. А-а, это вы, Порник? Заходите, дружище.
— Извините за беспокойство, господа, — проговорил боцман, почтительно снимая берет, — но я только что сделал одну находку, а так как вы занимаетесь всякими тварями, то думаю, что она может вас заинтересовать.
— И очень хорошо поступили, спасибо, — откликнулся Алексис, уважавший бретонского моряка. — Расскажите же нам, как это произошло.
— Надо вам сказать, что в мои обязанности входит дважды в день осматривать железные леса того большого стеклянного камбуза, что похож на железнодорожный вокзал. И вот я, со всем нашим почтением, обходил дозором вокруг бассейна, точно по инструкции. И глядючи в оба, на все те стыки и на все те стекляшки, — а вдруг они повредились от этих треклятых толчков, — наступил на что-то… Смотрю и вижу наступил-то я прямо на какую-то тварь, а она-то пасть свою как разинет! Эге, — думаю, — крокодильчик молоденький; салага, но, должно быть, я ему кишки сильно придавил. Знаете ли, когда моряк в обувке, он не чувствует, куда ступает… А тварюка еще потрепыхалась, пастью похлопала и сдохла. Сначала хотел ее в воду скинуть… Да твари ж эти — ваши выкормыши, вот я и подумал: лучше все честь по чести рассказать…
Одним из самых странных, самых причудливых созданий во всей австралийской природе, вне всякого сомнения, является ornithoryngue paradoxal, или утконос парадоксальный. Четвероногое это или птица? Вкратце ответ можно сформулировать так: птица, которая бегает на четырех лапах и кормит детенышей молоком, или — четвероногое с утиным клювом, откладывающее яйца.
Утконос парадоксальный имеет сплюснутое тело длиной сантиметров тридцать и пятнадцатисантиметровый хвост. Все это покрыто рыжеватой шерстью, местами длинной и жесткой, местами мягкой и шелковистой, как у выдры. Передвигается он на четырех коротких, приземистых лапах с небольшой косолапой пястью [376] и длинными перепонками — вот черты, роднящие его с четвероногими. Что касается головы, то она являет собой верх неожиданности: маленькие острые ушки, живые глаза-буравчики и… настоящий утиный или лебединый клюв.
Важнейшие внутренние органы (в том числе и половые) в большинстве своем подобны птичьим. Кладка яиц происходит в глубочайшем уединении, которое утконос, животное в основном водоплавающее, находит, устраиваясь на берегах рек. Когда малыши появляются из яйца, мать кормит их молоком и проявляет такую любовь и такую заботу, что ни птицы, ни четвероногие, вместе взятые, не могут соперничать с ней в этом вопросе.
После данного, хоть и беглого, но точного, описания можно себе представить, какая шумиха поднялась в ученом мире, когда в 1796 году было открыто это животное. К какому виду его отнести? Какую ступень занимает оно на лестнице животного мира? Правомерно ли считать его птицей? А как же тогда четыре лапы и сосцы, источающие молоко?! Причислить ли его к млекопитающим? Но утиный клюв!.. Но яйца!..
Как бы там ни было, но немецкий природовед Блюменбах, первый, кто серьезно изучил это животное, задумал дать ему гражданский статус, в чем неожиданно и преуспел, назвав его — ornithoryngue paradoxal— утконос парадоксальный. Имя хоть и имело варварское звучание, но было вполне оправданным, ибо подчеркивало взаимное несоответствие его органов.
Этьен Жоффруа Сент-Илер [377] широким жестом создал для австралийского животного отдельную подгруппу так называемых монотрем — от двух греческих слов memos — один и trema — узкий проход, и да будет стыдно тому, кто плохо думает… Бленвиль [378] поместил его в подкласс didelphes и утверждал, что утконос вовсе не принадлежит, как думали раньше, к явлениям анормальным, но служит первым звеном в цепи млекопитающих, вернее, промежуточным звеном между двумя видами позвоночных — птицами и млекопитающими. Вполне рациональный подход, лишний раз подтверждающий знаменитое: natura non facit saltus — природа не любит резких скачков!
…Итак, в один прекрасный день Алексис Фармак, для которого весь внешний мир сводился к его драгоценной лаборатории, внимательно наблюдал, как работает сложнейший организм огромной машины, поглядывая на тихую гладь лагуны. Достопочтенный ученый, отдавая отчет в важности своих функций, мерял шагами атолл, проверяя показания манометров, гальванометров, термометров, гигрометров и барометров. Он то смазывал шатуны, то выпрямлял кабель, то регулировал нагрев печи, но, не упуская из виду ни приборы, ни обслуживающий персонал, химик был погружен в свои мысли.
Да, дни мелькали все быстрее, и Великое Дело, которое ничуть не затормозили многочисленные помехи, как нарочно, следовавшие друг за другом, близилось к оглушительному успеху. До сих пор гений господина Синтеза торжествовал над всеми препятствиями. Бунтарские настроения улетучились как по мановению волшебной палочки — достаточно было одного слова, одного жеста, одного приказа. Никогда еще члены экипажа не были так послушны и так смиренны, никогда еще не работали с таким рвением и с такой отдачей. Загипнотизированные господином Синтезом матросы питались, как и их хозяин, принимая в день десяток пилюль, и чувствовали себя превосходно.
Единожды внушенная идея повиновения и необходимости выполнять обязанности крепко засела у них в голове, так что никто не выражал ни малейшего недовольства, видя, как в печах постепенно сгорают последние продукты питания, корабельные снасти, мачты, реи, мостики. Никогда еще общая одержимость не была такой полной, такой абсолютной.
Преисполненный оптимизма, Алексис Фармак считал, что все идет как нельзя лучше, несмотря на грохот из морских глубин, становившийся день ото дня все ужаснее, несмотря на затянувшееся отсутствие ушедших кораблей.
— Эх, — говорил себе этот добрый малый, — ничто не дается даром. Стоит ли обращать внимание на мелочи, раз все идет прекрасно? Не понимаю, почему юный господин Артур и толстяк капитан так расстраиваются из-за того, что мой славный друг капитан Кристиан до сих пор не вернулся? Стоит ли беспокоиться? Слово чести, эта дрянь зоолог начал уклоняться от работы в лаборатории. Видимо, у него кончился запас крахмальных воротничков, манжет и манишек, а грубая шерстяная рубаха внушает чистоплюю ужас. Да уж, это теперь не тот элегантный красавчик-профессор. В такой ситуации ему, разумеется, не до Великого Дела. Ну, ничего, уж я-то за всех смотрю в оба и буду бдеть, даже если останусь один-одинешенек!.. Стоп! Что я вижу?! Неужели я снова совершил открытие?..
Химик на полуслове оборвал свой монолог, так как его зоркий глаз приметил нечто новое, необычное, до сих пор им невиданное. Откинув брезент, он кинулся под купол, на атолл, помчался по кольцу, рискуя, поскользнувшись, грохнуться в воду, и застыл как вкопанный, глядя на неподвижный предмет в метре от берега. Вид существо имело плачевный круглое, толстое, распухшее… раскоряченные лапы окоченели, как у дохлых собак, которых несет течение… Вне всякого сомнения, это труп животного… четвероногого.
Алексис протянул руку, без малейшей брезгливости вытащил из воды труп, внимательно его рассмотрел, держа за хвост, и тут у него вырывается крик удивления:
— Ба! Да это же утконос! Первое млекопитающее! Право слово, можно рехнуться от счастья! И подумать только, я один констатирую факт такой огромной важности, а рядом никого способного понять и оценить происшедшее! Где он, этот чертов зоолог?! Наверняка где-нибудь заперся со своим придурковатым капитаном. И Мэтр запретил к себе входить! Подумать только — утконос! Шестнадцатая ступень развития животного мира! Пусть он мертв, но это не важно! Главное, подтверждается принцип!.. К тому же, если я не ошибаюсь, это любопытное животное обитает исключительно в пресных водах. Он родился в среде, неблагоприятной для его существования, и среда убила его… Это логично и не наносит ни малейшего ущерба теории эволюции, совершенно даже наоборот. Но не могу же я тут торчать и не уведомить кого положено!
Сказав это, химик, по-прежнему держа утконоса за хвост, вернулся к входу, через который проник под купол, кинулся к кораблю, где матросы лихо рубили деревянные части на растопку, помчался по лестнице, прыгая через две ступеньки, как смерч ворвался в лабораторию и швырнул труп животного на стол, между зоологом и капитаном.
— Ну что, коллеги, узнаете ли вы это?! — воскликнул он.
Роже-Адамс водрузил на нос пенсне, поджал губы, чтобы вслух не рассмеяться при виде такой эпической картины, и ответил, как всегда, фальцетом:
— Черт побери, да это утконос. Вы разве не знаете?
— Да, но… Серия наших пращуров… Первое млекопитающее…
— В данный момент именно об этом и речь… Видимо, придется умереть от голода, ведь нас господин Синтез не гипнотизировал и мы не живем за счет его знаменитых пилюль. А больше есть нечего, дорогой. Вам это известно?
— Понимаю, но… серия… Вам же все-таки какой-никакой обед подадут…
— А из чего его приготовят, скажите на милость? Если бы эта ваша монотрема была жива, из нее хотя бы можно было сделать фрикасе под белым вином.
— Фрикасе?! Потреблять в пищу продукт естественной эволюции?! Осквернить Великое Дело?! Это кощунство!
— Честное слово, вы голову потеряли! Ну что ж, если настаиваете, я скажу правду…
— Замолчите! — внезапно прервал его капитан, шарахнув кулаком по столу.
— Умолкаю, капитан. Но вы ведь понимаете, голод не тетка.
— Э-э, оставьте. Закинем сеть. Что-нибудь да выловим для зажарки.
— Как знаете. Тогда я, чтоб убить время и хоть ненадолго забыть о терзающем меня голоде, пойду и проанализирую этого пращура. Ты смотри, а он основательно протух…
— Бедное животное, — с нотками несколько комической растроганности в голосе заговорил химик, — совсем не успело пожить в этой среде. Где ему найти себе пропитание…
— Да вы что, шутите? В лагуне морские водоросли, на них он продержался какой-то период.
— Как вы полагаете, когда он появился на свет?
— Не менее трех недель тому назад. И уже дня четыре как сдох. Этот интересный представитель австралийской фауны, я хочу сказать, нашей эволюционной серии, дней пятнадцать — восемнадцать вкушал радости своего научного существования..
— Что вас навело на эту мысль?
— Признаюсь, я давно ждал появления утконоса и его отсутствие уже начало меня беспокоить. По-моему, он должен был появиться почти одновременно с подотрядом ящериц и почти сразу же вслед за двоякодышащими рыбами.
— Однако это же млекопитающее!
— Предмлекопитающее.
— Будь по-вашему.
— Я его рассматриваю как очень любопытный промежуточный тип, набросок, сделанный природой в те времена, когда двоякодышащие рыбы становились амфибиями. Все мы знаем, что до появления млекопитающих произошли великие органические преобразования: например, чешуя превратилась в волосяной покров, сформировались сосцы для кормления приплода.
— Да, это так. Ведь первым млекопитающим пришлось выйти на сушу из жидкой среды, в которой они до сих пор жили.
— В этом не было необходимости, ведь существуют же водные млекопитающие, среди них — китообразные.
— А ведь вы правы!
— Как существуют и рыбы, живущие вне воды. Вспомните цератодуса, ведущего попеременно то подводное, то наземное существование. А лепидосирены [379], достигшие еще большего зоологического совершенства, — они даже засуху выносят. Но и это еще не все. Если немного поразмыслить над необычайно интересным вопросом адаптации к более благоприятной среде, мы ежедневно станем замечать примеры того, как животное, бессознательно повинуясь законам природы, производит бесконечное совершенствование вида.
И сегодня, кстати говоря, многие рыбы делают попытки завоевать сушу. Один из видов, индийский anabas [380], пытается даже лазить по деревьям. Есть и такие, для которых периодическое существование вне жидкой среды является настоятельной потребностью. На Цейлоне рыбы, в огромном количестве населяющие маленькие высыхающие водоемы, летом зарываются в ил и ждут нового сезона дождей. Там можно присутствовать при весьма странной, не виданной в других местах рыбной ловле с помощью заступа или плуга; сингальцы своими сельскохозяйственными инструментами взрыхляют твердую глину, снимая пласты, под которыми кое-где еще сохранилась влага, и, постепенно отделяя комья, обнаруживают внутри совершенно живых, трепыхающихся рыб.
— Из чего вы делаете вывод…
— О, никаких выводов! Я просто говорю, что первые млекопитающие — утконосы и ехидны — должны были появиться в триасовом периоде [381] и стать современниками тех рыб, для которых двойное существование стало необходимостью.
— Вернемся, если вы не возражаете, к утконосу, чье появление, по-вашему, несколько запоздало.
— Да уж, запоздало! По моим расчетам, нам следовало бы ждать появления обезьян!
— Обезьян?! Вы так думаете?!
— Мы же производим эволюцию, черт подери! Вот я и пришел в замешательство, видя, как все наши усилия, чтобы не сказать все наши страдания, привели к такому жалкому результату, как появление дохлого утконоса!
— Однако!..
— Дайте закончить, и вы согласитесь со мною. Если мыслить логически, сначала должны были бы появиться сумчатые — опоссумы и кенгуру, затем — более малочисленная группа лемуров. За неимением лемуров я удовольствовался бы кем-нибудь из более совершенных сумчатых, фалангером например.
— За неимением кого?..
— За неимением того, ввиду отсутствия которого я опасаюсь, что Великое Дело может упереться в… хвост утконоса.
— Немыслимо!.. — в отчаянье воскликнул побледневший химик.
— Хотел бы я, чтобы мои опасения не подтвердились, однако нужны доказательства.
— Кто там? — вдруг спросил химик, заслышав, как в дверь дважды громко постучали. — Войдите. А-а, это вы, Порник? Заходите, дружище.
— Извините за беспокойство, господа, — проговорил боцман, почтительно снимая берет, — но я только что сделал одну находку, а так как вы занимаетесь всякими тварями, то думаю, что она может вас заинтересовать.
— И очень хорошо поступили, спасибо, — откликнулся Алексис, уважавший бретонского моряка. — Расскажите же нам, как это произошло.
— Надо вам сказать, что в мои обязанности входит дважды в день осматривать железные леса того большого стеклянного камбуза, что похож на железнодорожный вокзал. И вот я, со всем нашим почтением, обходил дозором вокруг бассейна, точно по инструкции. И глядючи в оба, на все те стыки и на все те стекляшки, — а вдруг они повредились от этих треклятых толчков, — наступил на что-то… Смотрю и вижу наступил-то я прямо на какую-то тварь, а она-то пасть свою как разинет! Эге, — думаю, — крокодильчик молоденький; салага, но, должно быть, я ему кишки сильно придавил. Знаете ли, когда моряк в обувке, он не чувствует, куда ступает… А тварюка еще потрепыхалась, пастью похлопала и сдохла. Сначала хотел ее в воду скинуть… Да твари ж эти — ваши выкормыши, вот я и подумал: лучше все честь по чести рассказать…