Буйда Юрий. Кёнигсберг

   Конь велел принести еще графинчик, и мы перебрались на открытую веранду. Здесь было попрохладнее. У круглого цоколя веранды стартовали флотские экипажи-восьмерки, готовившиеся к большим соревнованиям.
   - Вера Давыдовна была вне подозрений, - продолжал Муравьед. - Много лет не работала в аптекоуправлении, хотя и навещала подруг: нужны были лекарства для больного мужа.
   Тем не менее за нею присматривали. Свадебный подарок - автомобиль дочери - она купила на инвалютные рубли. Квартиру, мебель для молодых тоже. И себя не забывала. Шубки, шмотки... Штурман, конечно, мог за несколько лет накопить солидную сумму, но и она должна была бы иссякнуть, особенно если учесть, что основную работу Вера Давыдовна оставила, мужниной пенсии хватало на хлеб с молоком, а сколько могла заработать даже квалифицированная машинистка, перепечатывавшая чужие рукописи? Гроши.
   Я вспомнил, что в доме у Веры не было никакой машинки, кроме той, на которой я лупил диплом, но та была с латинским шрифтом.
   В последнее время, продолжал Муравьед, опять зашевелились торговцы наркотиками, появились курьеры с юга - запахло большими деньгами. Но именно в это время умирает от инфаркта один из друзей Максима Урусова, начальник таможни Ляпин, и его вдова, отвечавшая за роспись лекарств по аптекам, слегла в больницу.
   Муравьед закурил и скучливо посмотрел на гребцов, вспахивавших воду метрах в пятидесяти от нас.
   - Как не везет ей с друзьями, - сказал он, не глядя на меня. - Не сумевший застрелиться бог морской, главкапитан рыбфлота написал в предсмертной бумаге, что злоупотреблял служебным положением, в том числе и мухлевал с инвалютой. Начальник таможни помер. Самсонов покончил с собой. Сороку убили при задержании. Юрий Николаевич Нарбеков, известный наш писатель, не так давно подвергся хулиганскому нападению в Светлогорске, но, по счастью, отделался инфарктом. Лица и каких бы то ни было примет нападавших не помнит. Двое их было или пятеро - даже этого не может вспомнить. Только плачет...
   Темнело. На веранде зажгли разноцветные фонарики. Вдали были видны трамваи - светящиеся голубым стеклянные кубики, огибавшие выступ Верхнего озера и один за другим валившиеся через горбатый мостик.
   - Не там искали, - сказал вдруг Муравьед. - Аптекоуправление, склады, крупные больницы! А до меня дошло: искать надо по сельским больничкам и аптечкам, спецшколам-интернатам для умственно отсталых детей, по психбольницам в провинции, маленьким онкологиям... Туда шуруют ампулы и таблетки вагонами, а нужны они там? Кто проверит? А когда я доложил начальству, мне сказали, что я переутомился. Дали отпуск. А тесть намекнул: дело, мол, серьезное, и похоже, что у милиции его заберут туда... в контору глубокого бурения... - Он посмотрел на меня. - Среди друзей Макса числился Павленко - знаешь?
   - Их дети поженились, - сказал я. - Пара вовсе не идеальная.
   - Говорят, не сегодня завтра Павленко получит генеральскую звезду и станет совсем большим начальником. Уж он разберется со всеми своими друзьями, родственниками и свойственниками. - В голосе его не было и духу насмешки. - Это все, что я знаю, ребята. А детали - они вам не нужны. Они у многих под носом, да носы у всех разные.
   Мы выпили по последней и усадили Муравьеда в такси. Он был важен и грустен.
   - Хотел отличиться, а получил отлуп, - сказал Конь. - Жаль парня. Но когда его время придет, - а оно придет, - как бы такие чистые, честные, но обиженные дров не наломали... Пройдемся?
   От Верхнего озера веяло прохладой и гнильцой. Гребцы пробурлили в последний раз к мосткам на противоположном берегу и понесли свои лодки в ангар.
   - Lysis, - сказал я. - В переводе на русский - развязка фабулы. На других языках называется катастрофой. Что так, что этак.
   - Значит, моему совету ты не последовал и семейными альбомами не пошуршал?
   - Зачем? Я прямо спрошу у нее. Что это за друзья у нее... про пишущую машинку...
   - Машинку?
   - Мелочь одна. Да и про деньги, конечно. - Я остановился. - Конь, я люблю ее, хочу на ней жениться и хочу, чтобы она родила мне девочку. И я точно знаю, что она - не убийца. Насчет наркотиков - не знаю. Дома полно всяких коробок, ампул и прочего аптечного хлама. Иногда к ней приходят знакомые - одолжиться. Дает, но денег не берет. Ну да ладно, ладно, я не собираюсь прятать голову под мышку. Но с чего Муравьед так наехал на Павленко? От обиды?
   - Мне бы отлить, а?
   И скрылся в кустах на берегу.
   Я закурил.
   Мимо со звоном промчался трамвай с рыжеволосой красавицей в окне. Профиль юности бессмертной...
   Я обернулся на звук тормозов. Между деревьями на пешеходной дорожке, тянувшейся вдоль трамвайных путей, остановился "уазик". Из него вышли трое в белых рубашках с коротким рукавом. Двое - сухощавые, около сорока, чуть ниже меня, третий - порыхлее, но движения уверенные, точные. Сейчас спросят, как пройти в библиотеку, а потом - который из них - ударом в переносицу...
   - Вы как будто ждали нас, Борис Сергеевич, - насмешливо протянул толстяк. - Значит, можно без интродукций?
   Его друзья с улыбкой переглянулись. Тот, что с узкой полоской усов (с первого взгляда не разобрал), подошел ближе и деловито проговорил:
   - Борис, в последнее время вы сделали несколько неверных шагов. В шахматы играете? Понятно. Например, вы совершенно напрасно сменили место жительства. Необдуманный поступок. Я уж не говорю о том, что она старше вас на...
   Я ударил без замаха - он сел на задницу, снизу вверх озадаченно посмотрел на меня.
   - Слушай, снайпер, в наши планы это не входило...
   - И поэтому вы второй день колесите за мной по городу, а поговорить решили втроем.
   - Он не внял, - сказал толстяк, каким-то чудом оказавшийся у меня за спиной. - А ведь мы и впрямь по-товарищески...
   На границе у меня был приятель-кореец, и времени не было вспоминать, как его звали, - я бросился грудью наземь, успел опереться на руки и со всего маха ударил ногами назад - на голос. Попал. Перекатываясь на бок, увидел долговязую тень, метнувшуюся к остальным. Я вскочил на ноги и выключил толстяка окончательно. Как учили. Конь кивнул.
   - Дыши ровнее - все живы, - сказал он, извлекая из заднего кармана фляжку с коньяком. - Маленький цирк. Помоги.
   Мы влили по глотку-два коньяка полубесчувственным мужчинам и втащили их в "уазик". И вовремя: мимо пролетел трамвай.
   Конь запустил двигатель и въехал в озеро. Остановился, когда двигатель захлебнулся водой.
   - Небольшая авария, три пьяных офицера в машине - подшить к делу, и амба. А теперь ходу отсюда!
   - Свернем? - предложил я.
   Мы в несколько прыжков пересекли пешеходную дорожку и трамвайные пути и обрушились в заросший сквер. Через полчаса блужданий выбрались на улицу с фонарями, сориентировались. Осмотрели друг друга: почти никаких следов. Конь разделил коньяк на две дозы, и мы выпили фляжку в два глотка.
   - Это не милиция, - сказал я. - И не бандиты.
   - Не думай об этом, - посоветовал Конь. - Из меня весь кайф вылетел, который мы с тобой так лелеяли два дня. Придется взять на последние и провести остаток вечера в общаге.
   - А если к нам? У Веры выпивки уж на нас-то хватит.
   - Нет, парень. - Конь вдруг взял меня лапищей за подбородок. - Прошу тебя, поговори с ней. Это и называется шансом. Вдумайся, Борис. Налево пойдешь - коня потеряешь, направо - головы не сносить... или как там?
   Я кивнул. Было девять вечера - еще и не стемнело по-настоящему.
   У общежития мы расстались.
   19
   Дверь открыла Катя. Обольстительно улыбнувшись, пропела:
   - Маман решила, что вы пошли по полной программе, и потому сидит на работе. Позвонить?
   Я поцеловал ее в щеку и попросил найти чего-нибудь покрепче - виски, например. А сам заперся в ванной и принял душ. Вообразил на минутку, как люди выше и ниже меня с таким же облегчением подставляют разгоряченные лица под режущие струи ледяной воды в предвкушении горячего чая либо стакана виски, и впервые испытал любовь ко всем делающим в эту минуту, что и я.
   Босиком, в одних спортивных штанах, этаким отюрбаненным турком я ввалился в гостиную, принял из рук красавицы гурии стакан пойла со льдом и выпил его одним махом, а лед схрупал, как лошадь пожирает сахар - звучно и смачно. Поэтому вторую дозу Катя налила мне безо льда. Себе - коньяку в чай. С тех пор, как она переехала к нам, Катя подуспокоилась, движениям ее вернулась хореографическая плавность и цирковая законченность, а взгляды ее, которые она бросала то на меня, то на мать, были снисходительно-благостными. Ее бракоразводный процесс шел полным ходом, она выигрывала имущественные споры пункт за пунктом - причем этому способствовал тесть, презиравший сына и любивший невестку, - и она вновь почувствовала вкус к жизни, к игре в полунамеки, кокетству и гаданию по картам, ахам, вздохам, томному взгляду и полураскрытому ардисовскому Набокову на превосходных коленях, которые я с удовольствием изображал карандашом в разных ракурсах, попутно рассказывая ей о целых коллекциях непристойностей, оставшихся после великих мастеров - например, после Энгра, - которые лишь изредка выставляются для избранной публики...
   Что я искал в старых фотоальбомах, которые Катя грудой вывалила передо мной на пол? Ведь не лица же заочно знакомых людей, частью знакомых по рассказу Муравьеда, частью - по рассказам Веры. То, что мне нужно было, оказалось во втором же альбоме, и больше меня уже ничего не интересовало.
   - Это что? - спросил я, тыча пальцем в воротник плаща Макса с вышитым на нем якорьком. - Форма одежды?
   - Ну что ты! - Катя сидела в опасной близости от меня, раскачивая едва державшейся на кончике пальца туфлей. - Мамина работа. Ему нравилось.
   Все, что было непонятно, вдруг стало понятно.
   Я захлопнул альбом и налил себе виски с горкой.
   - Мои исследования благополучно завершены, - торжественно произнес я. - Результат налицо. - Чокнулся с Катиной чайной чашкой. - Теперь я могу рисовать твои коленки хоть до посинения...
   - Опять коленки! - разочарованно протянула Катя. - И это все, что у нее было интересного, решит будущий исследователь?
   - Катя! - не очень твердым голосом предупредил я. - Я знал, что рано или поздно это случится.
   - Я ведьма?
   - Нет, конечно. Ты типичная змея подколодная.
   Когда Вера вернулась, было около полуночи. Я спал на диванчике в комнате Макса, подложив под голову фотоальбом - тот самый. Катя, как выяснилось, уснула в ванне.
   Вера Давыдовна энергично подняла нас, заставила привести себя в божеский вид, разлила по фужерам шампанское и предложила выпить за повышение по службе: с сегодняшнего дня она стала первым заместителем начальника аптекоуправления. Катя расплакалась и бросилась обнимать мать: ведь когда-то именно эту должность Вере Давыдовне пришлось покинуть, чтобы отдаться уходу за Максом.
   После шампанского Катю вновь неудержимо потянуло в сон, а мы решили подышать ночным воздухом. В задний карман брюк я на всякий случай сунул фляжку с виски. В голове у меня еще пошумливало, и, я знал по опыту, из этого состояния надо было выходить постепенно.
   - Ты даже представить не можешь, как для меня это важно! - возбужденно заговорила Вера. - Дело не в прибавке зарплаты, тьфу на нее... Слушай, ты какой-то заторможенный! С Катькой поругались? Или что?
   - Или что, - сказал я. - Я рылся сегодня в фотоальбомах... ну, мы и вместе их разглядывали, но сегодня я искал одну вещь... И нашел. Нашел плащ с чужого плеча, в котором Сорока явился на судебное заседание и зарезал того мальчишку. Этот плащ дала ему ты. И похоже, что именно у тебя он провел время между убийством и самоубийством, то есть когда его менты застрелили... Это так, Вера? И это ты ему сделала укол кодеина?
   Она взяла меня под руку и, мягко выгнувшись грудью вперед, сказала:
   - Я. А теперь давай выпьем, и я тебе кое-что расскажу...
   - Это касается не только тебя - нас.
   - Именно поэтому я тебе и собираюсь рассказать то, что много раз пыталась рассказать себе. Перед зеркалом. В ванне. В пустынной аллее. Авось теперь получится.
   Она выпила, закурила и уверенно повела меня в кривые улочки, вымощенные тесаным камнем, - узкие, обставленные невыразительными домами, между которыми зияли пустыри да вдали горели навигационные огни порта.
   20
   - Когда я впервые надела лифчик, за мною стали подглядывать мальчишки с нашего двора, каким-то чертом узнававшие, что именно в этот день я буду принимать ванну. Отец поймал их на месте преступления, пальцем не тронул, но сообщил их родителям. А окно ванной закрасил белой краской с двух сторон. Мне он не сказал ничего. Когда мы переехали в другой дом, я была уже хорошо пропеченной девушкой и первым же делом познакомилась с местной достопримечательностью - Бичилой. Это был дебил двухметрового роста, который подошел ко мне - я сидела на скамейке и скучала, - снял штаны и стал мастурбировать. У него был огромный лиловый член. Я испугалась и убежала домой. Он меня не преследовал. Но мой отец каким-то образом обо всем узнал, и через день или два Бичила исчез. Я не знаю, отправили ли его в больницу, посадили ли на цепь дома, - не знаю! Но его больше не было. Я была защищена отцом, что бы я тебе о нем ни рассказывала...
   - А ничего дурного ты о нем не рассказывала, - сказал я.
   - Потом Макс... Тут и говорить не о чем! Как за каменной стеной. Да еще друзья - кто-то дружил с его отцом, кто-то - со старшим братом, военным моряком, погибшим на подлодке... Это все были люди хорошие, участливые и с положением. Мы ни в чем не нуждались. А потом этот случай с Максом... Дай еще.
   Я протянул ей флягу.
   - Никто не отвернулся от нас, - продолжала она, - но отношения стали иными. Они же понимали, что семья моряка ко многому привыкает, но у них ведь тоже были семьи... нужен был какой-то выход... компромисс... компенсация...
   - Ты, - сказал я. - Компромисс и компенсация. И за это они готовы были платить. Но ты как-то умудрилась провести границу между дружбой и теми отношениями, за которые платят. Самсонов предлагал руку и сердце?
   - И Нарбеков тоже.
   - Ну ладно. А Сорока?
   - Он вбил себе в голову, что обязан Максу жизнью. Не знаю, может, так оно и было. Он давал деньги и помогал всячески...
   - Сбывал таблетки и ампулы? А Павленко знал об этом?
   - Павленко? - В голосе ее прозвучал испуг. - Это же КГБ, милый, - нет, не думаю... Вот мы и пришли.
   - Пришли?
   - Здесь все и случилось, милый.
   Я и не заметил, как мы обошли какой-то странный - кривой с носу - дом, похожий на узкий корабль, спустились вниз и оказались на довольно большом пустыре, кое-где по краям застроенном гаражами и сараями, между которыми виднелись огни порта. Сильно пахло морем, водорослями, слышался короткий, но частый шум прибоя.
   - Морем пахнет.
   - Из-за этого он и водил меня сюда, - сказала Вера, оглядываясь. - А я боялась. Здесь вечно шныряли какие-то типчики, в гаражах варилась своя жизнь - скупали и торговали краденым. Место известное... И один фонарь заметь - во-он там.
   Далеко за гаражами и сарайчиками и впрямь горел тусклейший из фонарей, болтавшийся под ветром с жестяным скрипом, и это был единственный громкий звук на всю округу.
   - Странно и глупо, - медленно проговорил я, не глядя на Веру. Столько мужчин, столько защитников, в том числе вооруженных и обладающих властью, и предположить не могли, что случится здесь... А Макс?
   - Он бросился на них напролом, но его повалили, и он тотчас забился в припадке. - Вера вздохнула. - Он лежал вон у того гаража и рыдал. А потом начал икать.
   - Вера!
   - Он начал икать! - повысила она голос. - Мы же пришли сюда, чтобы не балет по памяти восстанавливать. Он начал икать и блевать. Кто-то из них стукнул его ногой в бок, и он затих, а я с ужасом подумала, что это даже к лучшему. Тогда Самсонов-младший и велел: "Раздевайся!" У них даже ножей не было, но другие двое с крысиными лицами... Я быстро сняла плащ и туфли. Кофту. "Кто первый?" - засмеялся тихонько первый крысеныш, положив руку на мое плечо. "Отвали! - приказал Самсонов. - Посмотри в кошельке. А ты раздевайся по-настоящему, и быстро, сука!" Он даже голоса не повысил, но мне стало ужасно страшно - я его испугалась больше, чем крысят. Я стала раздеваться - быстро, торопливо, путаясь там... лифчик, трусики... Я только убыстренно дышала, мне и в голову не приходило, что можно кричать, звать на помощь, а когда вдруг такая мысль мелькнула хвостиком, я отчетливо, как душевнобольная, поняла, что люди сбегутся, но не на помощь, а - поглазеть, потыкать пальцем, ущипнуть, плюнуть, посмеяться...
   - Это же не Двор Чудес, - пробормотал я, - да и там были свои правила...
   - Я уже больше ничего не боялась, мне даже холодно не было, я думала: скорее бы! Скорее! А он взял мои трусики и, глядя на меня искоса, стал... стал мастурбировать... Я стояла и ждала. Крысята радовались, что в кошельке оказалась приличная сумма, а он, весь выгнувшись и напрягшись - может быть, чтобы и мне было видно, - продолжал свое дело, пока не выдохнул. Аккуратно сложил вдвое и бросил мне. "А теперь надевай!" Я, видно, замешкалась, и он закричал: "Надевай мои сопли на свою жопу! Привет от родителей!" Я была как кукла. Все надела кое-как, они вдруг ушли, исчезли, я бросилась к Максу, дала ему таблетку под язык и повела между сараями к кривой улице мимо кривого дома. Вокруг не было никого. Ну, шныряли какие-то типчики, не обращавшие на нас внимания, кое-где в гаражах горел свет, и оттуда доносился то стук молотка, то будто червя железного крутили... шуруп, наверное...
   Я взял ее под руку и повел наверх, мимо кривого дома, - да другого пути здесь и не было, - она всей тяжестью наваливалась на меня.
   - Следующим был Сорока, - сказал я, когда мы наконец выбрались на ровное место. - Не милиция, а - Сорока. Отчаянный парень, сорвиголова, влюблен в тебя по уши - ну же, влюблен! Да вдобавок обязан Максу жизнью. А из милиционеров с их бумажками и "стой, стреляю", а потом раза три пух-пух в небо, и эта волокита унизительная, и это при том, что случись что... ну, не средневековое, но уж бандитское, мужицкое дело, для людей с якорями на запястьях и волосами на груди, в которых мышь запутается. Вроде Сороки.
   - Он просто впал в ярость, - тихо сказала Вера. - Он по моим описаниям узнал всю компанию и потребовал пистолет... у отца был именной - я его не сдала, когда потребовали... потеряли, то да сё... Но пистолет я Сороке не дала.
   - На рукоятке - фамилия отца?
   - Нет, вдруг испугалась. Там же уйма патронов - каких же ужасов Сорока с ними натворит! Не дала. Тогда он раздобыл нож. И вскоре прикончил крысят. А потом пришел ко мне, принял ванну, переоделся и сказал, что ему нужен укол. Я сделала. Он не сказал, что пойдет в зал суда!
   - Как сказал бы господин Смердяков, "вы-с и сделали". Догадаться же могла... Ладно. После суда снова пришел к тебе?
   - Да. И сказал, что больше ни на что не способен. Он сказал, что увидел глаза того пацана и понял: все. Что все? Он снова принял ванну, дождался вечера. Выпил совсем чуть-чуть, куда-то позвонил раза два или три - не прислушивалась, не знаю...
   - Один раз в милицию, - сказал я. - Место и время. А потом, не поцеловав, ушел.
   - Не поцеловав. - Она испуганно посмотрела на меня. - Я никому из них не позволяла себя целовать... а он мог бы... Но не поцеловал.
   - И дальше? - Я сел на пуфик в прихожей. - Дело Сороки, считай, закрыто. Остальное хуже, Вера. Наркотики. Через месяц, два или три они придут...
   - Через две недели, - сказала она. - Это последнее дело. Люди с Кавказа. И я не пойду сейчас с повинной, Борис. После этого - пойду.
   - Почему не сегодня?
   - Я беременна. - Она медленно опустилась на корточки. - У нас с тобой будет ребенок. Может, и девочка.
   21
   Тем утром она осталась в постели и попросила Катю навестить Ядвигу. Катя безропотно оделась, наскоро мазнула меня по небритой щеке губами и сделала ножки бантиком.
   - Это на счастье.
   И исчезла.
   - Теперь мне надо пять-шесть таблеток феназепама. Дня через два войду в форму, - бормотала Вера, думая, что я не вижу, как она прикладывается к бутылке. - На службу я позвонила - грипп-хрипп и прочие гарпии, терзающие душу.
   Я высыпал в ладонь пять таблеток феназепама, не очень ловко подменив их двумя таблетками американского аспирина. Придвинул чай с лимоном.
   - Пей. Сердцу полезно. Извилинам тоже. Кой черт тебя надоумил...
   - Не обижайся. - Она взяла меня за руку и притянула к себе: от нее пахло валокордином и виски. - Я ревную тебя к дочери, и что ж тут такого. Гольдони какой-нибудь! Сказки-ласки-краски-глазки... Если у меня и тяжелое сердце, то эту тяжесть я почувствовала совсем недавно. Когда стала свободной от Макса. Я думала: вот они, крылья, вот она выкуклилась, взмахни крылами, - ан шутишь! И чем дальше в лес, тем меньше света, охраны, один ты и остался... У меня есть именной пистолет, отцовский, я его спрятала тяжеленная штука, вся с ног до головы никелированная и с надписью. Я сказала этим людям, что не знаю, где отец держал оружие. Я ничего не знаю про оружие. Зачем было врать? А - пригодилось!
   - Зачем?
   Она строго посмотрела на меня:
   - Эти люди с Кавказа без оружия не приезжают.
   - Ты сошла с ума. Прежде чем ты достанешь свою пушку, они сделают из тебя дуршлаг. Отдай его мне.
   - В детстве я всегда делала ошибку в слове дуршлаг. На уроках писала "друшлаг". А пистолет я тебе не отдам. И не ищи! Это, в конце концов, подло: я тебе последнюю свою тайну открыла, а ты...
   - Я не стану искать, - успокоил я ее. - Но почему тебя тянет в пасть дьявола? Одним делом все не кончится. Ты повиснешь у них на крючке - и поехали малина да калина!
   - Я всегда думала, что и девушка на гравюре в Максовой комнате тоже в объятия нечистой силы бросается. Ведь Голландия... ну, Германия... Все чин чинарем: сватовство, шитье платья, перебор драгоценностей, контракт, церковь... Ведь так?
   - В большинстве случаев. Но бывали же и исключения.
   - Ага! Чтобы немка босиком бросилась в темную тьму, не прихватив с собой даже свечи, бросив свой спинет, уют, тени эти уродливые... Может, тени она и испугалась? Почему картина будто пополам разрезана? Художник испугался? Вряд ли он сочинял нравоучительное произведение. По памяти писал. Слезами обливался. И чертову морду просто не захотел намеком изобразить, ибо - мерзость! - Она выдернула из-под кровати бутылку и хлебнула. - Хочешь, без пяти минут? Или боишься этих самых пяти минут? Царь Лесной схватит за волосья, взнуздает и запряжет в свою повозку всех этих дурищ - и айда! айда!
   Я взял ее за руку:
   - Прошу и умоляю: не пей.
   - Не могу! Расскажи про бабушку! Свет в окошке...
   Я рассказывал ей о бабушке, пока Вера не уснула.
   В какую тьму бежала та полнотелая девица с гравюры, бросив туфельки, недозвучавший спинет, тепло и уют своей крохотной комнатки, - ну не тени же она испугалась! - куда? Кто ждал ее там? Пригожий гвардеец? Соседский бакалейщик со склеенными в колечко усиками? Или и впрямь - сам дьявол, Не-Знаю-Что, Тутейший...
   Утром я осторожно поинтересовался у Кати, говорила ли когда-нибудь ее мать об оружии в доме. О пистолете. Именном.
   - Она говорила, что папу таким наградили, - и амба. Я опаздываю. Бояться не будешь?
   - Буду. Где она?
   - Чулки стирает. - Чмок. - Я цинична? Раз уж задан вопрос, ответ не требуется. Ревет, наверное.
   И улетела вниз, скользя рыжей варежкой по перилам.
   Я увяз. В чем? Точнее, конечно, в ком, ваше гнилейшество.
   22
   Когда я снова объявился в квартире, Вера ничуть не была похожа на реву-корову. На столике перед ней стоял узенький бокал с рислингом. Губы ее были слишком накрашены. Я посчитал последние деньги в кармане: на пристойный букет роз не хватит.
   - Роз не хватает, - вздохнул я. - Ты молодец.
   - Ночью вдруг разом раскрылись все розы, накрыв нас запахом густым, сладким и невыносимым, как запах разложившегося трупа. Мне это приснилось.
   Она закурила тонкую сигарету.
   - Ты не предатель, - сказала она. - У меня маниакально-депрессивный психоз. Это пройдет. Катя тоже не предаст. Остальные...
   - Значит, - перебил я ее, - у тебя есть пистолет и ты не хочешь отдать его мне, лучшему в мире стрелку?
   Она качнула головой: нет.
   Я вышел из здания университета на улице Университетской и прислонился к одной из тех бетонных штук, которые не позволяли задохнуться в его подземелье генералу фон Ляшу, последнему коменданту Кёнигсберга. Где-то здесь и подписал он капитуляцию. Я понимал, что единственный способ спасти Вере жизнь - позвонить полковнику Павленко. Может быть, встретиться с ним и все рассказать. Но стать стукачом, предателем... Стоп! А разве ты уже не предал Веру, с наслаждением трахая Катю? Веру сдать Павленке - годика этак хотя бы на три, и нба тебе - живи с красавицей Катей, в которой ты с каждым днем открываешь все больше достоинств, все больше будущего, а в Вере только мрак, мрак и прошлое...