Таким и останется в будущем предназначение дома, в котором жил Нидермиллер, — «содействовать», «предоставлять», «приискивать», «ограждать». Правда, уже не для мореходцев. После революции, с 1919 года здесь размещался филиал Василеостровского отделения рабфака Университета. Позднее дом перейдет в ведение городского отдела народного образования, и здесь будет находиться 13-я единая трудовая школа для национальных меньшинств, а затем другие школы, пока в 1974 году здесь не обоснуется университетский факультет журналистики, переехавший сюда с Филологического переулка.
Странным образом дом этот, каким-то боком, касается и моей судьбы. Здесь, во времена женской школы, училась моя первая любовь, а полвека спустя я рассказывал о его первом владельце вице-адмирале Нидермиллере в радиожурнале «Андреевский флаг», который вел несколько лет на Петербургском радио. Я заканчивал отделение журналистики еще до того, как был создан впоследствии переведенный на Первую линию факультет журналистики. Но вскоре после того, как он переехал сюда, по соседству с домом моего детства, мне предложили быть «почасовиком» на этом факультете…
Я давно уже не преподаю там. И вообще редко прихожу на Первую тревожить себя воспоминаниями. Они очень изменились за последние годы — эти две линии — Кадетская и Первая. Здесь стало больше офисов различных фирм, маленьких магазинчиков. Открылись рестораны, бары, кафе. Их множество. А ведь когда-то, в 60-е, на Первую и Кадетскую было две пивных и одна общепитовская столовая в доме, где некогда шумел знаменитый «Лондон».
Улицы отходят от летаргии. Европейки, немки по своему рождению, они пытаются вернуть себе европейский уклад жизни и даже некий шарм или шик, соседствующий, к сожалению, с нищетой безвременья.
За столиками, под полосатыми тентами неспешно потягивают пиво очень молодые и очень уверенные в себе люди. Два старика, еще не до конца опустившихся и даже аккуратно одетых, стоя чуть в отдалении, вежливо стерегут добычу. Они явно соперничают друг с другом, но при этом, по-джентельменски, не перебегают дорогу сопернику, первым начавшему вкрадчивое движение к освободившейся бутылке…
Мне тоже много лет. Я был молодым тогда же, когда были молодыми и они. И помню еще огромные тополя на Первой. До войны их было много, почти у каждого дома. Потом, уже в 50-е, их оставалось пять или шесть. Потом три. Потом они исчезли совсем.
Мой дед, человек совсем не сентиментальный, даже скорей с насмешливым складом ума, обычно, ведя меня домой из детского сада, останавливался у тополей и поглаживал их кору, словно ласкал: «Ну, как живете, старинушки…»
Я невольно повторяю про себя слова деда, когда после разлуки с островом ноги сами несут меня направо от метро, по Среднему в объятия Первой и Кадетской.
Дворец Петра II
Итак, Филологический переулок. Маленький тупичок между домами № 11 и № 13 по Университетской набережной.
Мы сворачиваем в него недалеко от того места, где в первой половине XVIII века был сооружен через Неву наплавной Исаакиевский мост, получивший свое название от церкви Исаакия Далматского — предтечи Исаакиевского собора.
Кстати, собор остается за нашей спиной почти в створе переулка, который, судя по современным топонимическим справочникам, появился здесь 110 лет назад, хотя значился как безымянный и на более ранних планах Петербурга.
Есть, правда, одна трудность в знакомстве с Филологическим. Сегодня в переулке — стоянка легковых автомашин и, для прохода в него, надо договориться со сторожем, чтобы он отодвинул шлагбаум и придержал свирепого вида овчарку.
Но вот соблюдены все формальности и мы — в столь неожиданном здесь, на парадной набережной, старинном тупичке. Менее чем через двести метров он, оставив справа Ботанический сад Университета, упрется в те самые, принадлежащие ГОИ, Академии тыла и транспорта и еще кому-то «неизвестные земли», о которых я уже упоминал в предыдущих главах.
Стоя в этом, воистину, заповедном тупичке, мы имеем возможность лицезреть по крайней мере три объекта, над которыми вместе с парами бензина витают и тени прошлого.
Университетская, 13 — приземистое, двухэтажное, с лепниной по фасаду, уже давно пустующее здание Манежа бывшего Кадетского корпуса. По-видимому, Манеж строил в середине XVIII века баумайстер И. Г. Борхард. Он же, уже через 20 лет после смерти светлейшего князя, возводил и восточное крыло Меншиковского дворца. Но Манежем это сооружение было не всегда. Уже после того, как в нем перестали практиковаться кадеты, долгое время, буквально до 1917 года, здесь находилось Главное управление военно-учебных заведений и Архив, потом были другие хозяева. Ныне здание Манежа, по некоторым данным, приобрела под будущий ресторан одна западная фирма, и сейчас там закончен капитальный ремонт.
На этом участке набережной всегда сталкивались противоположные интересы сторон. Так, например, еще в XVIII веке замышлялось приспособить стоящее рядом с Манежем нынешнее здание филфака, не меньше и не больше, как под Конюшенный двор Первого Кадетского корпуса.
Следует особо поговорить о здании филфака на Университетской, 11, потому что в литературе об архитектурных памятниках Петербурга о нем, в сравнении с соседним зданием Двенадцати коллегий, говорится до обидного мало.
А ведь оно разве что чуть младше шедевра Доменико Трезини, и замышлялось появиться на свет по его же чертежам. Оно даже несколько похоже и на центральную часть Меншиковского дворца, и на те же Двенадцать коллегий, а более всего на дом самого Трезини на Университетской, 21, выполненный в стиле петровского барокко.
Тем более, что здание это появилось здесь не случайно и не как довесок к уже существовавшему ансамблю. О его судьбе — и это, по-моему, первая столь подробная публикация — рассказывает Юрий Ендольцев в своем недавно вышедшем в свет нестандартном путеводителе «Санкт-Петербургский государственный Университет».
На снимке хорошо узнаваемый дворец Петра II (филфак) и Манеж Кадетского корпуса. Но вот, что за деревянные сооружения подступали тогда к набережной в створе Филологического переулка?
С 1908 по 1916 годы через Неву от Адмиралтейства на Стрелку Васильевского возводится взамен плашкоутного новый, на каменных опорах, Дворцовый мост. Прежний же в 1912-м перенесли ниже по течению Невы, к тому месту, где он и находился когда-то — между Исаакиевской площадью и дворцом Петра II.
Мост, часть которого и видна на снимке, простоял здесь с 1912 по 1916 годы, пока не открылся Дворцовый… (Университетская набережная. 1912 г. Фотограф К. Булла.)
Все начиналось во времена Екатерины I, когда в великой силе был Александр Данилович Меншиков. Ну, а чтобы упрочить свою власть на будущее, он и задумал выдать замуж свою старшую дочь Марию за внука Петра и сына царевича Алексея — будущего государя Петра II. Петр II был еще мальчиком, когда состоялось его обручение с Марией, которая была старше его на три года. Теперь Меншиков, уже как тесть императора, предоставляет ему для жилья свои шикарные палаты на Васильевском. И тогда же за Меншиковским дворцом, вверх но Неве, за церковью Воскресения Христова, рядом с домом «маршалка» (дворецкого) Федора Соловьева был заложен фундамент будущей царской резиденции. И было это, справедливо замечает Ендольцев, не в 1726 году, как можно понять из текста памятной доски на фасаде филфака, а 11 июня 1727 года. На закладке присутствовал и двенадцатилетний император, и автор проекта будущего дворца Доменико Трезини.
Это тоже Университетская набережная, только напротив Соловьевского сада…
Трудно вообразить себе, но на плавном и ныне столь элегантном спуске к Неве еще в 10-х годах XX века велась разгрузка барж, со строительным материалом.
В 30-е годы, на этот спуск выгружали дрова для василеостровцев. Я этого не помню, но по семейному преданию именно здесь я чуть не оказался о Неве благодаря легкомысленной моей няне Татьяне. Она выпустила меня, завернутого в одеяльце, из рук, когда перебиралась с одного штабеля дров на другой, и бревна вдруг стали уходить из-под ее ног… (Баржи у пристани на Университетской набережной. До 1914 г. Фотограф неизвестен.)
Вот здесь-то и начинаются загадки истории этого здания. Как известно, грандиозные планы Меншикова разрушит сплетенная против него грандиозная интрига; он отправляется в ссылку, где и умирает в 1729 году. В 1728 году Петр II с правительством переезжает в Москву и умирает там в 1730-м. Все это время будущий дворец ни в ширину, ни в высоту не растет. И фактически к его возведению приступит лишь в конце 50-х годов все тот же И.Г. Борхард.
В автобусных экскурсиях по городу можно услышать такую фразу: «Справа здание Двенадцати коллегий — главный корпус Университета, чуть дальше — дворец Петра II, нынешнее здание филфака и восточного факультета». Сказано это, по меньшей мере, некорректно. Петр II не бывал в своем дворце, и разве что видел начало его строительства. Но дворец, скорей похожий на обычный дворянский дом XVIII века — замкнутый четырехугольник с внутренним садом, — почему-то продолжают связывать с именем этого невзлюбившего Петербург мальчика-императора. Нет в нем причин бродить императорской тени. Другие тени, другие обиды толпятся вокруг этого дворца.
Я уже сказал, что появился он рядом с домом Федора Соловьева. Их было трое братьев. Они происходили из крепостных Меншикова; и еще при Петре I, за уклонение от государственных пошлин попали в тюрьму. Дом передали в казну и не возвратили его хозяевам, когда они через два года вернулись из заключения. Дворец при строительстве вобрал в себя дом бывшего крепостного. К временам «маршалка» Федора Соловьева возвращают нас найденные здесь при ремонте 1986 года квадратные кирпичи, остатки изразцов и замурованная в стене деревянная лестница, какой нет нигде больше в городе.
Что было в этом здании за два с половиной века его существования? К 1759 году участок отошел Первому кадетскому корпусу и находился в его ведении до 1857-го, пока здесь, в так называемом «Дворце Петра II», не расположился Императорский историко-филологический институт с гимназией. Он просуществовал до 1918 года и знаменит такими своими выпускниками, как, например, филолог и археолог П.В. Никитин, известный геодезист А.М. Жданов, филологи-классики Ф.Ф. Зелинский и А.М. Малеин.
В конце 1919 года здание занимали Педагогический, а затем Географо-экономический исследовательский институт и, наконец, с 1930-го до 1937 год — ленинградский институт литературы и истории, а так же сменивший его Ленинградский институт философии, литературы, лингвистики и истории. Последний имел удобную, звучную аббревиатуру — ЛИФЛИ.
Немногое известно о его выпускниках, среди которых самой яркой фигурой, наверное, была Ольга Берггольц. И опять — стечение судьбы, дающее мне право вести об этом здании и личностный рассказ. Дело в том, что на одном потоке с Ольгой Федоровной учились в ЛИФЛИ мои отец и мать.
Ранней весной 1973 года вместе с Лазарем Маграчевым, собирая материал для пьесы о подвиге ленинградского радио в годы блокады, мы приехали к Ольге Берггольц на ее дачу в Солнечное. Ольга Федоровна чувствовала себя неважно и разговор не клеился. С Лазарем она была на «ты», видимо, еще с тех пор, когда они работали вместе на блокадном радио. «Ты сегодня очень некстати…», — раза два повторила она, обращаясь исключительно к нему. Меня она словно не замечала. И тогда я, чтобы «обозначиться», решился спросить, помнит ли она моих родителей — Бузинова и Степанову, которые учились с ней в ЛИФЛИ. Что-то похожее на тень улыбки скользнуло по бледному и хмурому лицу поэтессы: «Степанову — нет… А Бузинов — ведь это Миша? Он был большим, как медведь…». Потом она поинтересовалась, что случилось с отцом во время войны: «Он что, умер в блокаду?» Я сказал, что отец умер в военном госпитале в Саранске, и я никогда не был на его могиле; а в блокаду здесь оставалась мать, она работала на радио Балтийского завода.
Что-то изменилось в нашей встрече к лучшему. Мне было предложено подсесть поближе, и разговор начался. Берггольц не была на премьере «Второй студии» в театре Ленинского комсомола. Я не знаю, смотрела ли она вообще этот спектакль и видела ли себя в исполнении тогда еще очень похожей на молодую Ольгу Ларисы Малеванной.
И еще одна встреча была у меня с Ольгой Федоровной, когда на втором этаже Союза писателей был выставлен для прощания гроб с телом поэтессы. Об этом печальном дне напоминает хранящаяся в моем архиве квитанция об оплате венка, выписанная в магазине похоронных принадлежностей. Я покупал его от коллектива Радио, а возлагала народная артистка Мария Григорьевна Петрова. Она прослезилась, когда Федор Абрамов сказал у гроба, что с такими людьми, как Ольга Берггольц, надо прощаться не келейно, а всем миром, на главной площади города…
Наверное, последней из выпускников ЛИФЛИ ушла из жизни в начале 90-х моя мать. Незадолго до нее скончался Самуил Самуилович Деркач. Многие годы он преподавал на филфаке русскую литературу и был одним из тех, кого миновали репрессии 30-х годов, но не пощадило «ленинградское дело». Вернулся Деркач в начале 50-х, и я помню, как моя мать писала ему характеристику для восстановления в партию.
Я сдавал ему экзамен где-то в маленькой аудитории правого крыла факультета, где размещалось то, что называли мы «школой», и где за два века до этого находился дворец опального «маршалка» Соловьева… Из трех вопросов билета я по-настоящему знал один, второй — «так себе», а третий — не знал вовсе. Стыдясь и робея, я подошел к столику, над которым возвышалась фигура Деркача. Длинными, сухими пальцами он теребил мой билет, но, даже не заглянув в него, попросил рассказать то, о чем бы я хотел рассказать. Некоторое время он слушал меня, а потом сказал, что мой голос и манера говорить похожи на отцовские. И поинтересовался: почему я перешел на филфак, ведь, дескать, Лика, то есть моя мать, говорила ему, что я учился поначалу на географическом.
Уже не помню, что я сказал ему. Наверное, какую-нибудь чушь о своей якобы с младых ногтей любви к литературе. Но осталось тогда, как и годы спустя, после разговора с Ольгой Федоровной, то удивительное, возникшее во мне, ощущение некой сыновней причастности к времени, которое ушло безвозвратно, и о котором я неожиданно напомнил кому-то самим фактом своего существования. Он был очень добрый человек, Самуил Самуилович.
А сейчас — несколько слов о самом филфаке поры моей юности. Я учился здесь в 50-е годы и при мне филфак отмечал свое двадцатилетие. Он поселился в этом здании вслед за ЛИФЛИ и раньше на семь лет, чем его сосед — факультет восточных языков.
В пятидесятые здесь преподавали В.А. Мануйлов, Г. А. Бялый, В. Е. Балахонов, Т. А. Ивановская, Г. П. Макогоненко, Е. И. Наумов, В. Я. Пропп. Нет надобности говорить, что это была за «королевская рать».
Почти в одно и то же время со мной на филфаке учились Александр Панченко, Яков Гордин, Майя Борисова, Илья Фоняков, Владимир Уфлянд, Сергей Кулле, Михаил Еремин и Валентин Горшков, стихи которого пользовались особой популярностью в те годы. Моими однокурсниками по отделению журналистики были будущий профессор одного из престижных американских колледжей поэт и эссеист Лев Лившиц (Лосев), главный редактор Ленинградской студии кинохроники, ныне покойный Михаил Мильман, нынешний редактор журнала «Аврора» Эдуард Шевелев, будущие преподаватели Университета Дмитрий Барабохин, Валентин Талонов, Владимир Осинский. Были среди моих однокурсников Борис Моисеев — журналист, ставший впоследствии депутатом Государственной Думы, литератор и историк города Александр Шарымов, публицист Алексей Самойлов, несколько собкоров столичных газет и даже будущий чемпион мира по шахматам Борис Спасский.
Мы учились в очень любопытное время, о котором теперь много говорится, как о времени «шестидесятников». Я не берусь писать, — все по той же причине «поспешания», — о быте, нравах и общей атмосфере филфака той поры. Это фундаментально могут сделать и названные мною здравствующие однокурсники. Но право же, трудно написать о филфаке что-нибудь выдающееся и, главное, не занудное после «Филиала» Сергея Довлатова.
…Но продолжим путешествие по Филологическому переулку. Справа в самой глубине этого тупичка под № 3 стоит четырехэтажный дом, выполненный по совместному проекту Леонтия Бенуа и Роберта Гедике. Дом появился здесь в 1882 году как Александровская коллегия — общежитие имени Александра II для студентов С.-Петербургского Императорского Университета.
Сегодня невозможно войти в это здание через парадный вход со стороны Филологического переулка. Туда попадают с тыла, из глубин университетских дворов. А жаль. Здание заслуживает того, чтобы его лицезрели с фасада. Именно фасад Александровской коллегии, стилизованный под Трезини, невзирая на общее запустение, и сегодня выглядит достаточно привлекательно.
Многие известные выпускники Университета предавались здесь послелекционным трудам и забавам. Здесь проживал, например, будучи студентом юрфака, приехавший в Петербург из Симбирска будущий премьер Временного правительства России Александр Федорович Керенский. Вот как пишет он об Александровской коллегии в своей, опубликованной у нас в 1993 году, книге мемуаров: «… достоинством общежития было его расположение. Здание общежития стояло в самом начале улицы ведущей к набережной Невы. Красота набережной не переставала восхищать меня…». Из сказанного Александром Федоровичем, кстати, становится ясным и то, что Филологический переулок уже в начале XX века был таким же, как и теперь, и здание, где проживал Керенский таилось в глубине тупика.
Сегодня в бывшем общежитии — издательство Университета, его хозяйственные и финансовые службы. В дни выдачи профессорских зарплат и студенческих стипендий оно всякий раз оживляется у окошечек касс, как внезапно разбуженный улей…
Ну а теперь самое время покинуть Филологический переулок и проследовать уже известным вам и исхоженным мной тысячекратно маршрутом по Университетской набережной мимо Манежа Кадетского корпуса и Меншиковского дворца к Первой линии. Мы перейдем на нее с угла Кадетской, у оставшейся последней здесь, теперь сиротливо выглядывающей из газона чугунной тумбы и старинных солнечных часов на фасаде дворца.
О часах этих писала Анна Ахматова: «Саdran solaire на Меншиковом доме…», при этом допуская маленькую неточность, ведь солнечные часы устанавливались не на Меншиковском дворце, а на торце Кадетского корпуса.
Прошествовав мимо зданий, о которых говорилось в предыдущих главах, мы свернем на Большой проспект и, не пройдя по нему и ста метров, остановимся у дома №10.
Последним до революции владельцем этого дома был Лев Викторович Голубев. Он достался ему в наследство от отца, известного в России промышленника, землевладельца, строителя железных дорог и заводов Виктора Федоровича Голубева.
Прекрасный четырехэтажный особняк, пожалуй, одна из лучших миниатюрных построек Роберта Гедике, — уже упоминавшегося нами одного из авторов «Александровской коллегии», — был куплен В.Ф. Голубевым в 1900 году у жены представителя вагонного завода «Феникс», австро-венгерского подданого Оскара Ивановича Фрейвирта, который в свою очередь приобрел его у купца 1-й гильдии, василеостровского немца Адольфа Юнкера, первого владельца этого дома.
Лев Викторович был человеком весьма образованным. Камергер дворца его императорского величества, он имел дипломы Рейнского Университета, Королевской Прусской земледельческой Академии, Королевского высшего земледельческого училища, считался знатоком сельского хозяйства, о чем говорит и факт его членства в Императорском Российском обществе плодоводства и во Всероссийской сельскохозяйственной палате.
Будучи обладателем солидного капитала, вел Лев Викторович, подобно своему отцу, и широкую благотворительную деятельность. Объектами его пожертвований были, в основном, больницы, народные училища, школы. Его увлекали идеи всеобщей на Руси грамотности. Сам он много читал, интересовался искусством, был заядлым театралом, а еще имел очень созвучное началу века «хобби» — вместе со своей женой Александрой Степановной состоял в Императорском Всероссийском аэроклубе. Вообще же семья Голубевых была семьей российских патриотов. Причем не на словах, а на деле. Они помногу и часто жертвовал и на государственные нужды. «Быть точным в своих обязанностях перед Родиной» — было их девизом. И это особенно заметно проявилось в годы войн: Русско-японской и Первой мировой.
Об Александре Степановне Голубевой следует сказать особо. Она была дочерью известного вице-адмирала, героя и жертвы Русско-японской войны Степана Осиповича Макарова.
В этом доме на Большом проспекте рос внук Степана Осиповича, Вадим, названный так в честь своего дяди — сына адмирала. Здесь, в одной из комнат особняка находился бронзовый бюст Макарова работы немецкого скульптора Шлейфера. Этот свадебный подарок Голубева Александре Степановне стоял здесь долго, пока в 1929 году не поступил в Русский музей. Здесь, в особняке, часто бывала вдова адмирала и его сын — Вадим Степанович. Сюда, по адресу Большой, 10 присылал он свои письма, когда какое-то время служил на крейсере «Адмирал Макаров».
Все, кому дорог образ знаменитого и горячо любимого в народе адмирала, кого интересует его флотоводческая и научная деятельность, должны сказать слова благодарности автору книги «Дома Голубевых» Марине Полевой. Она, пожалуй, как никто другой, даже из тех, кто занимался специально биографией адмирала, приоткрыла нам историю его родственных связей, судьбу прямых потомков. Вот что пишет она: «А.С. Голубева с сыном Вадимом Голубевым (внуком адмирала. — В.Б.) и матерью Капитолиной Николаевной жили во Франции, возможно в Ницце. В воспоминаниях М. Кшесинской есть упоминание о ней. Сын адмирала В.С. Макаров во время гражданской войны был начальником 1-го дивизиона артиллерии белой флотилии Верховного Правителя России адмирала А.В. Колчака. Затем он жил в Америке, куда, очевидно, переехали его мать и сестра. В США В. Макаров издал книгу о своем отце… Как сложилась судьба внука адмирала Макарова — Вадима — неизвестно».
Неизвестной пока остается и судьба зятя Макарова — Льва Викторовича Голубева. Его следы теряются весной 1918 года. Зато известна судьба матери братьев Голубевых — Анны Петровны. Ее выселили из особняка и свой век доживала она во дворовом флигеле на попечении младшего внука Ивана Викторовича Голубева, торговавшего папиросами и подрабатывавшего сторожем.
Осенью 1918 года в особняке Голубевых открылась библиотека, впоследствии получившая имя Льва Николаевича Толстого. Тогда же у дома стал на время и другой адрес — проспект Пролетарской Победы, 10.
Основателем библиотеки был выпускник и преподаватель уже упомянутого мною Императорского историко-филологического института А.М. Ловягин. Конечно же, создавалась библиотека не на пустом месте. В ее основу легло богатейшее книжное собрание камергера Голубева. Правда, уже в конце 20-х годов библиотека подверглась первой чистке. Неугодные, вредные для «пролетарской победы» книги сносились во двор Андреевского собора и там под дождем и снегом, в ожидании окончательного приговора, возвышались горой.
Многие поколения василеостровцев помнят эту библиотеку. Она — одна из немногих, которые продолжали работать и в годы блокады. Бывало, что в нетопленом читальном зале собиралось по 20-30 человек. Спрашивали в основном литературу об историческом прошлом Родины, а когда в 43-м в городе занялись огородничеством, проснулся интерес к всевозможным сельскохозяйственным брошюрам. Библиотека обслуживала госпитали, ее сотрудники выступали с лекциями в воинских частях. Одним словом, выполнялся некогда царствовавший в этом доме девиз: быть полезным своей Родине.
Я помню эту библиотеку еще до войны. Мне лет шесть и я уже научился читать. Но книги выбирает для меня отец. Он стоит перед деревянным барьером и о чем-то переговаривается с седой тетенькой в больших очках, в то время как я отчаянно корчу рожи перед огромным зеркалом при входе в зал…
Уже в юности я обратил внимание на внутреннее убранство библиотеки, на ее наборные паркеты, на двери из карельской березы, лепной потолок, старинные дубовые шкафы и огромный стол, вокруг которого рассаживались посетители читального зала. Однажды поинтересовался у библиотекарей: что здесь было когда-то? И услышал, что владел этим домом богатый буржуин, а внутренней отделкой дома по заказу буржуина занимался не кто иной, как будущий великий архитектор Иван Александрович Фомин. Все сказанное о Фомине, как я проверил впоследствии, оказалось сущей правдой.
Странным образом дом этот, каким-то боком, касается и моей судьбы. Здесь, во времена женской школы, училась моя первая любовь, а полвека спустя я рассказывал о его первом владельце вице-адмирале Нидермиллере в радиожурнале «Андреевский флаг», который вел несколько лет на Петербургском радио. Я заканчивал отделение журналистики еще до того, как был создан впоследствии переведенный на Первую линию факультет журналистики. Но вскоре после того, как он переехал сюда, по соседству с домом моего детства, мне предложили быть «почасовиком» на этом факультете…
Я давно уже не преподаю там. И вообще редко прихожу на Первую тревожить себя воспоминаниями. Они очень изменились за последние годы — эти две линии — Кадетская и Первая. Здесь стало больше офисов различных фирм, маленьких магазинчиков. Открылись рестораны, бары, кафе. Их множество. А ведь когда-то, в 60-е, на Первую и Кадетскую было две пивных и одна общепитовская столовая в доме, где некогда шумел знаменитый «Лондон».
Улицы отходят от летаргии. Европейки, немки по своему рождению, они пытаются вернуть себе европейский уклад жизни и даже некий шарм или шик, соседствующий, к сожалению, с нищетой безвременья.
За столиками, под полосатыми тентами неспешно потягивают пиво очень молодые и очень уверенные в себе люди. Два старика, еще не до конца опустившихся и даже аккуратно одетых, стоя чуть в отдалении, вежливо стерегут добычу. Они явно соперничают друг с другом, но при этом, по-джентельменски, не перебегают дорогу сопернику, первым начавшему вкрадчивое движение к освободившейся бутылке…
Мне тоже много лет. Я был молодым тогда же, когда были молодыми и они. И помню еще огромные тополя на Первой. До войны их было много, почти у каждого дома. Потом, уже в 50-е, их оставалось пять или шесть. Потом три. Потом они исчезли совсем.
Мой дед, человек совсем не сентиментальный, даже скорей с насмешливым складом ума, обычно, ведя меня домой из детского сада, останавливался у тополей и поглаживал их кору, словно ласкал: «Ну, как живете, старинушки…»
Я невольно повторяю про себя слова деда, когда после разлуки с островом ноги сами несут меня направо от метро, по Среднему в объятия Первой и Кадетской.
Дворец Петра II
и дом Льва Викторовича Голубева
прогулка третья
в которой автор приглашает читателей заглянуть в Филологический переулок, чтобы узнать, где жил Александр Федорович Керенский, познакомиться с историей дворца сына царевича Алексея и тайнами, которые этот дворец хранит; а затем посетить на Большом проспекте Васильевского дом, известный многим поколениям василеостровцев, как бывшая библиотека имени Л.Н. Толстого, где однажды и приключилось действо эпатажного характера.
Итак, Филологический переулок. Маленький тупичок между домами № 11 и № 13 по Университетской набережной.
Мы сворачиваем в него недалеко от того места, где в первой половине XVIII века был сооружен через Неву наплавной Исаакиевский мост, получивший свое название от церкви Исаакия Далматского — предтечи Исаакиевского собора.
Кстати, собор остается за нашей спиной почти в створе переулка, который, судя по современным топонимическим справочникам, появился здесь 110 лет назад, хотя значился как безымянный и на более ранних планах Петербурга.
Есть, правда, одна трудность в знакомстве с Филологическим. Сегодня в переулке — стоянка легковых автомашин и, для прохода в него, надо договориться со сторожем, чтобы он отодвинул шлагбаум и придержал свирепого вида овчарку.
Но вот соблюдены все формальности и мы — в столь неожиданном здесь, на парадной набережной, старинном тупичке. Менее чем через двести метров он, оставив справа Ботанический сад Университета, упрется в те самые, принадлежащие ГОИ, Академии тыла и транспорта и еще кому-то «неизвестные земли», о которых я уже упоминал в предыдущих главах.
Стоя в этом, воистину, заповедном тупичке, мы имеем возможность лицезреть по крайней мере три объекта, над которыми вместе с парами бензина витают и тени прошлого.
Университетская, 13 — приземистое, двухэтажное, с лепниной по фасаду, уже давно пустующее здание Манежа бывшего Кадетского корпуса. По-видимому, Манеж строил в середине XVIII века баумайстер И. Г. Борхард. Он же, уже через 20 лет после смерти светлейшего князя, возводил и восточное крыло Меншиковского дворца. Но Манежем это сооружение было не всегда. Уже после того, как в нем перестали практиковаться кадеты, долгое время, буквально до 1917 года, здесь находилось Главное управление военно-учебных заведений и Архив, потом были другие хозяева. Ныне здание Манежа, по некоторым данным, приобрела под будущий ресторан одна западная фирма, и сейчас там закончен капитальный ремонт.
На этом участке набережной всегда сталкивались противоположные интересы сторон. Так, например, еще в XVIII веке замышлялось приспособить стоящее рядом с Манежем нынешнее здание филфака, не меньше и не больше, как под Конюшенный двор Первого Кадетского корпуса.
Следует особо поговорить о здании филфака на Университетской, 11, потому что в литературе об архитектурных памятниках Петербурга о нем, в сравнении с соседним зданием Двенадцати коллегий, говорится до обидного мало.
А ведь оно разве что чуть младше шедевра Доменико Трезини, и замышлялось появиться на свет по его же чертежам. Оно даже несколько похоже и на центральную часть Меншиковского дворца, и на те же Двенадцать коллегий, а более всего на дом самого Трезини на Университетской, 21, выполненный в стиле петровского барокко.
Тем более, что здание это появилось здесь не случайно и не как довесок к уже существовавшему ансамблю. О его судьбе — и это, по-моему, первая столь подробная публикация — рассказывает Юрий Ендольцев в своем недавно вышедшем в свет нестандартном путеводителе «Санкт-Петербургский государственный Университет».
С 1908 по 1916 годы через Неву от Адмиралтейства на Стрелку Васильевского возводится взамен плашкоутного новый, на каменных опорах, Дворцовый мост. Прежний же в 1912-м перенесли ниже по течению Невы, к тому месту, где он и находился когда-то — между Исаакиевской площадью и дворцом Петра II.
Мост, часть которого и видна на снимке, простоял здесь с 1912 по 1916 годы, пока не открылся Дворцовый… (Университетская набережная. 1912 г. Фотограф К. Булла.)
Все начиналось во времена Екатерины I, когда в великой силе был Александр Данилович Меншиков. Ну, а чтобы упрочить свою власть на будущее, он и задумал выдать замуж свою старшую дочь Марию за внука Петра и сына царевича Алексея — будущего государя Петра II. Петр II был еще мальчиком, когда состоялось его обручение с Марией, которая была старше его на три года. Теперь Меншиков, уже как тесть императора, предоставляет ему для жилья свои шикарные палаты на Васильевском. И тогда же за Меншиковским дворцом, вверх но Неве, за церковью Воскресения Христова, рядом с домом «маршалка» (дворецкого) Федора Соловьева был заложен фундамент будущей царской резиденции. И было это, справедливо замечает Ендольцев, не в 1726 году, как можно понять из текста памятной доски на фасаде филфака, а 11 июня 1727 года. На закладке присутствовал и двенадцатилетний император, и автор проекта будущего дворца Доменико Трезини.
Это тоже Университетская набережная, только напротив Соловьевского сада…
Трудно вообразить себе, но на плавном и ныне столь элегантном спуске к Неве еще в 10-х годах XX века велась разгрузка барж, со строительным материалом.
В 30-е годы, на этот спуск выгружали дрова для василеостровцев. Я этого не помню, но по семейному преданию именно здесь я чуть не оказался о Неве благодаря легкомысленной моей няне Татьяне. Она выпустила меня, завернутого в одеяльце, из рук, когда перебиралась с одного штабеля дров на другой, и бревна вдруг стали уходить из-под ее ног… (Баржи у пристани на Университетской набережной. До 1914 г. Фотограф неизвестен.)
Вот здесь-то и начинаются загадки истории этого здания. Как известно, грандиозные планы Меншикова разрушит сплетенная против него грандиозная интрига; он отправляется в ссылку, где и умирает в 1729 году. В 1728 году Петр II с правительством переезжает в Москву и умирает там в 1730-м. Все это время будущий дворец ни в ширину, ни в высоту не растет. И фактически к его возведению приступит лишь в конце 50-х годов все тот же И.Г. Борхард.
В автобусных экскурсиях по городу можно услышать такую фразу: «Справа здание Двенадцати коллегий — главный корпус Университета, чуть дальше — дворец Петра II, нынешнее здание филфака и восточного факультета». Сказано это, по меньшей мере, некорректно. Петр II не бывал в своем дворце, и разве что видел начало его строительства. Но дворец, скорей похожий на обычный дворянский дом XVIII века — замкнутый четырехугольник с внутренним садом, — почему-то продолжают связывать с именем этого невзлюбившего Петербург мальчика-императора. Нет в нем причин бродить императорской тени. Другие тени, другие обиды толпятся вокруг этого дворца.
Я уже сказал, что появился он рядом с домом Федора Соловьева. Их было трое братьев. Они происходили из крепостных Меншикова; и еще при Петре I, за уклонение от государственных пошлин попали в тюрьму. Дом передали в казну и не возвратили его хозяевам, когда они через два года вернулись из заключения. Дворец при строительстве вобрал в себя дом бывшего крепостного. К временам «маршалка» Федора Соловьева возвращают нас найденные здесь при ремонте 1986 года квадратные кирпичи, остатки изразцов и замурованная в стене деревянная лестница, какой нет нигде больше в городе.
Что было в этом здании за два с половиной века его существования? К 1759 году участок отошел Первому кадетскому корпусу и находился в его ведении до 1857-го, пока здесь, в так называемом «Дворце Петра II», не расположился Императорский историко-филологический институт с гимназией. Он просуществовал до 1918 года и знаменит такими своими выпускниками, как, например, филолог и археолог П.В. Никитин, известный геодезист А.М. Жданов, филологи-классики Ф.Ф. Зелинский и А.М. Малеин.
В конце 1919 года здание занимали Педагогический, а затем Географо-экономический исследовательский институт и, наконец, с 1930-го до 1937 год — ленинградский институт литературы и истории, а так же сменивший его Ленинградский институт философии, литературы, лингвистики и истории. Последний имел удобную, звучную аббревиатуру — ЛИФЛИ.
Немногое известно о его выпускниках, среди которых самой яркой фигурой, наверное, была Ольга Берггольц. И опять — стечение судьбы, дающее мне право вести об этом здании и личностный рассказ. Дело в том, что на одном потоке с Ольгой Федоровной учились в ЛИФЛИ мои отец и мать.
Ранней весной 1973 года вместе с Лазарем Маграчевым, собирая материал для пьесы о подвиге ленинградского радио в годы блокады, мы приехали к Ольге Берггольц на ее дачу в Солнечное. Ольга Федоровна чувствовала себя неважно и разговор не клеился. С Лазарем она была на «ты», видимо, еще с тех пор, когда они работали вместе на блокадном радио. «Ты сегодня очень некстати…», — раза два повторила она, обращаясь исключительно к нему. Меня она словно не замечала. И тогда я, чтобы «обозначиться», решился спросить, помнит ли она моих родителей — Бузинова и Степанову, которые учились с ней в ЛИФЛИ. Что-то похожее на тень улыбки скользнуло по бледному и хмурому лицу поэтессы: «Степанову — нет… А Бузинов — ведь это Миша? Он был большим, как медведь…». Потом она поинтересовалась, что случилось с отцом во время войны: «Он что, умер в блокаду?» Я сказал, что отец умер в военном госпитале в Саранске, и я никогда не был на его могиле; а в блокаду здесь оставалась мать, она работала на радио Балтийского завода.
Что-то изменилось в нашей встрече к лучшему. Мне было предложено подсесть поближе, и разговор начался. Берггольц не была на премьере «Второй студии» в театре Ленинского комсомола. Я не знаю, смотрела ли она вообще этот спектакль и видела ли себя в исполнении тогда еще очень похожей на молодую Ольгу Ларисы Малеванной.
И еще одна встреча была у меня с Ольгой Федоровной, когда на втором этаже Союза писателей был выставлен для прощания гроб с телом поэтессы. Об этом печальном дне напоминает хранящаяся в моем архиве квитанция об оплате венка, выписанная в магазине похоронных принадлежностей. Я покупал его от коллектива Радио, а возлагала народная артистка Мария Григорьевна Петрова. Она прослезилась, когда Федор Абрамов сказал у гроба, что с такими людьми, как Ольга Берггольц, надо прощаться не келейно, а всем миром, на главной площади города…
Наверное, последней из выпускников ЛИФЛИ ушла из жизни в начале 90-х моя мать. Незадолго до нее скончался Самуил Самуилович Деркач. Многие годы он преподавал на филфаке русскую литературу и был одним из тех, кого миновали репрессии 30-х годов, но не пощадило «ленинградское дело». Вернулся Деркач в начале 50-х, и я помню, как моя мать писала ему характеристику для восстановления в партию.
Я сдавал ему экзамен где-то в маленькой аудитории правого крыла факультета, где размещалось то, что называли мы «школой», и где за два века до этого находился дворец опального «маршалка» Соловьева… Из трех вопросов билета я по-настоящему знал один, второй — «так себе», а третий — не знал вовсе. Стыдясь и робея, я подошел к столику, над которым возвышалась фигура Деркача. Длинными, сухими пальцами он теребил мой билет, но, даже не заглянув в него, попросил рассказать то, о чем бы я хотел рассказать. Некоторое время он слушал меня, а потом сказал, что мой голос и манера говорить похожи на отцовские. И поинтересовался: почему я перешел на филфак, ведь, дескать, Лика, то есть моя мать, говорила ему, что я учился поначалу на географическом.
Уже не помню, что я сказал ему. Наверное, какую-нибудь чушь о своей якобы с младых ногтей любви к литературе. Но осталось тогда, как и годы спустя, после разговора с Ольгой Федоровной, то удивительное, возникшее во мне, ощущение некой сыновней причастности к времени, которое ушло безвозвратно, и о котором я неожиданно напомнил кому-то самим фактом своего существования. Он был очень добрый человек, Самуил Самуилович.
А сейчас — несколько слов о самом филфаке поры моей юности. Я учился здесь в 50-е годы и при мне филфак отмечал свое двадцатилетие. Он поселился в этом здании вслед за ЛИФЛИ и раньше на семь лет, чем его сосед — факультет восточных языков.
В пятидесятые здесь преподавали В.А. Мануйлов, Г. А. Бялый, В. Е. Балахонов, Т. А. Ивановская, Г. П. Макогоненко, Е. И. Наумов, В. Я. Пропп. Нет надобности говорить, что это была за «королевская рать».
Почти в одно и то же время со мной на филфаке учились Александр Панченко, Яков Гордин, Майя Борисова, Илья Фоняков, Владимир Уфлянд, Сергей Кулле, Михаил Еремин и Валентин Горшков, стихи которого пользовались особой популярностью в те годы. Моими однокурсниками по отделению журналистики были будущий профессор одного из престижных американских колледжей поэт и эссеист Лев Лившиц (Лосев), главный редактор Ленинградской студии кинохроники, ныне покойный Михаил Мильман, нынешний редактор журнала «Аврора» Эдуард Шевелев, будущие преподаватели Университета Дмитрий Барабохин, Валентин Талонов, Владимир Осинский. Были среди моих однокурсников Борис Моисеев — журналист, ставший впоследствии депутатом Государственной Думы, литератор и историк города Александр Шарымов, публицист Алексей Самойлов, несколько собкоров столичных газет и даже будущий чемпион мира по шахматам Борис Спасский.
Мы учились в очень любопытное время, о котором теперь много говорится, как о времени «шестидесятников». Я не берусь писать, — все по той же причине «поспешания», — о быте, нравах и общей атмосфере филфака той поры. Это фундаментально могут сделать и названные мною здравствующие однокурсники. Но право же, трудно написать о филфаке что-нибудь выдающееся и, главное, не занудное после «Филиала» Сергея Довлатова.
…Но продолжим путешествие по Филологическому переулку. Справа в самой глубине этого тупичка под № 3 стоит четырехэтажный дом, выполненный по совместному проекту Леонтия Бенуа и Роберта Гедике. Дом появился здесь в 1882 году как Александровская коллегия — общежитие имени Александра II для студентов С.-Петербургского Императорского Университета.
Сегодня невозможно войти в это здание через парадный вход со стороны Филологического переулка. Туда попадают с тыла, из глубин университетских дворов. А жаль. Здание заслуживает того, чтобы его лицезрели с фасада. Именно фасад Александровской коллегии, стилизованный под Трезини, невзирая на общее запустение, и сегодня выглядит достаточно привлекательно.
Многие известные выпускники Университета предавались здесь послелекционным трудам и забавам. Здесь проживал, например, будучи студентом юрфака, приехавший в Петербург из Симбирска будущий премьер Временного правительства России Александр Федорович Керенский. Вот как пишет он об Александровской коллегии в своей, опубликованной у нас в 1993 году, книге мемуаров: «… достоинством общежития было его расположение. Здание общежития стояло в самом начале улицы ведущей к набережной Невы. Красота набережной не переставала восхищать меня…». Из сказанного Александром Федоровичем, кстати, становится ясным и то, что Филологический переулок уже в начале XX века был таким же, как и теперь, и здание, где проживал Керенский таилось в глубине тупика.
Сегодня в бывшем общежитии — издательство Университета, его хозяйственные и финансовые службы. В дни выдачи профессорских зарплат и студенческих стипендий оно всякий раз оживляется у окошечек касс, как внезапно разбуженный улей…
Ну а теперь самое время покинуть Филологический переулок и проследовать уже известным вам и исхоженным мной тысячекратно маршрутом по Университетской набережной мимо Манежа Кадетского корпуса и Меншиковского дворца к Первой линии. Мы перейдем на нее с угла Кадетской, у оставшейся последней здесь, теперь сиротливо выглядывающей из газона чугунной тумбы и старинных солнечных часов на фасаде дворца.
О часах этих писала Анна Ахматова: «Саdran solaire на Меншиковом доме…», при этом допуская маленькую неточность, ведь солнечные часы устанавливались не на Меншиковском дворце, а на торце Кадетского корпуса.
Прошествовав мимо зданий, о которых говорилось в предыдущих главах, мы свернем на Большой проспект и, не пройдя по нему и ста метров, остановимся у дома №10.
Последним до революции владельцем этого дома был Лев Викторович Голубев. Он достался ему в наследство от отца, известного в России промышленника, землевладельца, строителя железных дорог и заводов Виктора Федоровича Голубева.
Прекрасный четырехэтажный особняк, пожалуй, одна из лучших миниатюрных построек Роберта Гедике, — уже упоминавшегося нами одного из авторов «Александровской коллегии», — был куплен В.Ф. Голубевым в 1900 году у жены представителя вагонного завода «Феникс», австро-венгерского подданого Оскара Ивановича Фрейвирта, который в свою очередь приобрел его у купца 1-й гильдии, василеостровского немца Адольфа Юнкера, первого владельца этого дома.
Лев Викторович был человеком весьма образованным. Камергер дворца его императорского величества, он имел дипломы Рейнского Университета, Королевской Прусской земледельческой Академии, Королевского высшего земледельческого училища, считался знатоком сельского хозяйства, о чем говорит и факт его членства в Императорском Российском обществе плодоводства и во Всероссийской сельскохозяйственной палате.
Будучи обладателем солидного капитала, вел Лев Викторович, подобно своему отцу, и широкую благотворительную деятельность. Объектами его пожертвований были, в основном, больницы, народные училища, школы. Его увлекали идеи всеобщей на Руси грамотности. Сам он много читал, интересовался искусством, был заядлым театралом, а еще имел очень созвучное началу века «хобби» — вместе со своей женой Александрой Степановной состоял в Императорском Всероссийском аэроклубе. Вообще же семья Голубевых была семьей российских патриотов. Причем не на словах, а на деле. Они помногу и часто жертвовал и на государственные нужды. «Быть точным в своих обязанностях перед Родиной» — было их девизом. И это особенно заметно проявилось в годы войн: Русско-японской и Первой мировой.
Об Александре Степановне Голубевой следует сказать особо. Она была дочерью известного вице-адмирала, героя и жертвы Русско-японской войны Степана Осиповича Макарова.
В этом доме на Большом проспекте рос внук Степана Осиповича, Вадим, названный так в честь своего дяди — сына адмирала. Здесь, в одной из комнат особняка находился бронзовый бюст Макарова работы немецкого скульптора Шлейфера. Этот свадебный подарок Голубева Александре Степановне стоял здесь долго, пока в 1929 году не поступил в Русский музей. Здесь, в особняке, часто бывала вдова адмирала и его сын — Вадим Степанович. Сюда, по адресу Большой, 10 присылал он свои письма, когда какое-то время служил на крейсере «Адмирал Макаров».
Все, кому дорог образ знаменитого и горячо любимого в народе адмирала, кого интересует его флотоводческая и научная деятельность, должны сказать слова благодарности автору книги «Дома Голубевых» Марине Полевой. Она, пожалуй, как никто другой, даже из тех, кто занимался специально биографией адмирала, приоткрыла нам историю его родственных связей, судьбу прямых потомков. Вот что пишет она: «А.С. Голубева с сыном Вадимом Голубевым (внуком адмирала. — В.Б.) и матерью Капитолиной Николаевной жили во Франции, возможно в Ницце. В воспоминаниях М. Кшесинской есть упоминание о ней. Сын адмирала В.С. Макаров во время гражданской войны был начальником 1-го дивизиона артиллерии белой флотилии Верховного Правителя России адмирала А.В. Колчака. Затем он жил в Америке, куда, очевидно, переехали его мать и сестра. В США В. Макаров издал книгу о своем отце… Как сложилась судьба внука адмирала Макарова — Вадима — неизвестно».
Неизвестной пока остается и судьба зятя Макарова — Льва Викторовича Голубева. Его следы теряются весной 1918 года. Зато известна судьба матери братьев Голубевых — Анны Петровны. Ее выселили из особняка и свой век доживала она во дворовом флигеле на попечении младшего внука Ивана Викторовича Голубева, торговавшего папиросами и подрабатывавшего сторожем.
Осенью 1918 года в особняке Голубевых открылась библиотека, впоследствии получившая имя Льва Николаевича Толстого. Тогда же у дома стал на время и другой адрес — проспект Пролетарской Победы, 10.
Основателем библиотеки был выпускник и преподаватель уже упомянутого мною Императорского историко-филологического института А.М. Ловягин. Конечно же, создавалась библиотека не на пустом месте. В ее основу легло богатейшее книжное собрание камергера Голубева. Правда, уже в конце 20-х годов библиотека подверглась первой чистке. Неугодные, вредные для «пролетарской победы» книги сносились во двор Андреевского собора и там под дождем и снегом, в ожидании окончательного приговора, возвышались горой.
Многие поколения василеостровцев помнят эту библиотеку. Она — одна из немногих, которые продолжали работать и в годы блокады. Бывало, что в нетопленом читальном зале собиралось по 20-30 человек. Спрашивали в основном литературу об историческом прошлом Родины, а когда в 43-м в городе занялись огородничеством, проснулся интерес к всевозможным сельскохозяйственным брошюрам. Библиотека обслуживала госпитали, ее сотрудники выступали с лекциями в воинских частях. Одним словом, выполнялся некогда царствовавший в этом доме девиз: быть полезным своей Родине.
Я помню эту библиотеку еще до войны. Мне лет шесть и я уже научился читать. Но книги выбирает для меня отец. Он стоит перед деревянным барьером и о чем-то переговаривается с седой тетенькой в больших очках, в то время как я отчаянно корчу рожи перед огромным зеркалом при входе в зал…
Уже в юности я обратил внимание на внутреннее убранство библиотеки, на ее наборные паркеты, на двери из карельской березы, лепной потолок, старинные дубовые шкафы и огромный стол, вокруг которого рассаживались посетители читального зала. Однажды поинтересовался у библиотекарей: что здесь было когда-то? И услышал, что владел этим домом богатый буржуин, а внутренней отделкой дома по заказу буржуина занимался не кто иной, как будущий великий архитектор Иван Александрович Фомин. Все сказанное о Фомине, как я проверил впоследствии, оказалось сущей правдой.