Я очень советую вам побывать во дворах этого дома. Они по-своему уникальны, как и сам дом, построенный со всеми мыслимыми в конце XIX века удобствами для проживания в нем. Здесь сохранились, размещенные в первых этажах, каретники, использовавшиеся позже, как автогаражи, а скрытые, затейливые переходы в основании флигелей приведут вас в крошечные световые дворики, когда-то имевшие стеклянные крыши. Задерешь голову в таком дворике, чтобы заглянуть в синий квадратик неба, и в совершенно неожиданном, сюрреалистическом ракурсе возникнут над тобой окна кухонь, устроенных в глубине дома, но при этом получивших право на свою толику солнечных лучей.
Выйдешь из подворотни дома Кенига и прямо перед тобой, на противоположной стороне улицы, обозначится дом № 16 по Пятой линии. Когда-то в XVIII веке, на этом месте стоял одноэтажный в семь окон по фасаду домик физика Георга Вильгельма Рихмана. Здесь ставил он свои рискованные опыты, положившие в России начало исследования тайн электричества. Здесь и погиб он 26 июля 1753 года от разряда молнии.
А чуть более века спустя здесь же, — правда, это был уже другой дом, — снимал в первом этаже комнату студент Академии художеств Архип Куинджи, в гостях у которого часто засиживались до глубокой ночи студенты Илья Репин и Виктор Васнецов.
Тогда же здесь снимала одну из квартир для своей частной гимназии учительница Эмма Шаффе, о которой я расскажу в следующей главе.
Но продолжим наше путешествие по Четвертой линии.
Четвертая линия, д, №9. Особняк П. Форостовского. 2005г.
Следующая наша остановка у дома № 9, который вошел в историю петербургской архитектуры, как особняк Павла Форостовского. Это — одно из лучших произведений талантливого архитектора Карла Шмидта. Особняк был возведен в 1900—1901-х годах. К этому времени Шмидт был уже хорошо известен, как зодчий-модернист, построенными по его проектам затейливым особняком В. В. Тиса на Съезженской, 3 и шикарным зданием ювелирной фирмы К. Г. Фаберже на Большой Морской, 24. Собственно, Карл Фаберже и свел Павла Форостовского со Шмидтом. Фаберже находился с зодчим в родстве и настоятельно рекомендовал его главе транспортно-экспедиционной фирмы, который собирался построить себе на Четвертой линии что-нибудь «своеобразное и шикарное» в духе того времени.
Вообще участок, где должен был появиться особняк, с середины XVIII до середины XIX века принадлежал армянскому семейству Шаристановых, среди которых были купцы и священники. Только стечение обстоятельств помешало появлению именно здесь армянской церкви, и она обрела свое место на Невском, 40—42.
В 50-е годы XIX века участок этот с домом и садом перешел к дочери тайного советника Юдина. И тогда же, в семье снимавшего здесь квартиру генерала Трескина жил, в будущем известный литературный критик, Дмитрий Писарев — университетский товарищ генеральского сына. А позднее, в конце 70-х годов в доме Юдиной часто бывал Модест Мусоргский, исполнявший на фортепиано для хозяйских гостей, поклонников его таланта, свои сочинения…
Пройдет чуть более 20 лет и на месте бывших владений Юдиной вырастет новый прекрасный дом. Не известно сколь пышно праздновал новоселье его хозяин. Вообще Павел Форостовский был богат и жил, что называется, на широкую ногу. И уж во всяком случае, «обмывать» ему свой особняк должно было быть в радость. Ведь он получился, как и предсказывал Фаберже, действительно на загляденье.
Двухэтажный, с эффектными башенками, облицованный импортным желтоватым кирпичом — он сразу же был признан одним из самых заметных произведений раннего петербургского модерна не только на Васильевском острове, но и во всем городе.
Давайте перейдем с Четвертой на Пятую и встанем напротив особняка. Отсюда хорошо видны все достоинства этого сооружения. Оно кажется чрезвычайно легким и отличается изысканностью внешней отделки: цоколь — из красного гранита; из гранита же выполнены кронштейны балкона; а орнаментальные украшения над окнами — из майоликовой плитки и искусственного камня.
Окна особняка — разной величины. На улицу обращены окна парадных комнат второго этажа. В этих комнатах жили хозяева, а первый этаж отводился под контору фирмы, куда можно было попасть через главный вход.
Под зданием находился, — да находится и сейчас, — просторный, высокий и сухой подвал, где хранились, привозимые сюда для дальнейших экспедиций, грузы. В подвал этот ведет широкий люк, пробитый под ведущей во двор особняка, аркой. Обычно около него в дневные часы собиралось в очередь множество подвод, а позже — и автомашин, готовых сгрузить или принять, чтобы вести дальше, очередную партию товаров из Великого Княжества Финляндского.
Но смолкал шум работ, рассеивался транспорт, наступал вечер и дом снова обретал обличие, дарованное ему главным замыслом архитектора: быть шикарным гнездышком для безбедной и комфортной жизни его владельцев. Зажигались желтые фонари над входом, подсвечивая кованую, украшенную растительным орнаментом ограду маленького палисадника, в котором благоухали цветы, оживали освещенные изнутри башенки, а из двора-сада, со стороны детского флигеля неслись звуки фортепиано.
Все это кончилось вскоре после Октябрьской революции. Бывший хозяин экспедиционной фирмы и особняка отправился с семьей в эмиграцию; перестало существовать Великое Княжество Финляндия; а талантливейший зодчий — модернист Карл Шмидт с 1920 года стал сооружать дома, подобные особняку Форостовского, в краю своих предков — Германии.
Особняк же долгое время переходил из рук в руки: от Союза рабочих водного транспорта — к клубу Союза водников, от водников — к клубу текстильщиков фабрик имени Желябова и Веры Слуцкой. Наконец в конце сороковых сюда въехали Василеостровские райкомы партии и комсомола.
Я побывал здесь лишь однажды — зимой 1948 года, когда мне вручали комсомольский билет. Совершенно не помню интерьеров особняка… Да и сохранились ли они за тридцать лет чехарды домосъемщиков? Не помню и лица комсомольского вождя, который поздравил меня и стандартно пожелал «Быть верным ленинцем»… Но навсегда запомнил, впервые в жизни увиденное мною, — чудо зимнего сада!.. Бродя по коридорам в ожидании «торжественного момента» превращения меня из рядового школьника в комсомольца, я случайно попал в одно из помещений второго этажа, в которое почти отвесно падали через стеклянную крышу солнечные лучи. Из огромных горшков и длинных ящиков зелеными кущами поднимались незнакомые мне могучие растения. Некоторые из них, невзирая на глубокую зиму, щедро цвели. И я чувствовал их аромат; и в жарком оранжерейном воздухе слышал — или это казалось, что слышу — гудение мохнатых пчел… И я тогда, кажется, понял что еще существует красота жизни, столь не похожая на наш нищенский послевоенный быт…
В 60-е годы хозяйкой особняка стала детская поликлиника, в 70-е конструкторское бюро управления здравохранения, а в 90-е Управление дорожно-патрульной службы. А зимний сад Форостовского, кажется, жив до сих пор… Приглядитесь к стеклянному фонарю над ведущей во двор аркой… Или я ошибаюсь?.. По привычке пытаюсь выдать желаемое за действительность…
Четвертая линия, д, №15. Особняк Г. Боссе.
Еще один особняк — это Четвертая линия, 15 — безусловно привлечет Ваше внимание. Высотой всего лишь в один этаж он при этом не кажется низкорослым. Этот эффект создается за счет чрезмерно поднятых над тротуаром подвалов и огромных окон. Особняк построен по проекту выдающегося петербургского зодчего Гаральда Боссе в 1847—1849 годах в некогда модном стиле архитектуры Ренессанса.
Выпускник Дрезденской и Дармштадской строительных школ, он появился в Петербурге в 1832 году, а уже через год двадцатилетний зодчий возвел здесь на Васильевском свой первый особняк — особняк С. Сиверса на 10-й линии. Всего за свою жизнь в Петербурге Боссе построил более тридцати особняков, многие из которых воистину являются произведениями искусства. Это, например, особняки: Кочубея на Конногвардейском бульваре, Барятинской и Бутурлиной на улице Чайковского, Гамбса на Большой Морской и наконец знаменитый, воспетый Некрасовым («Вот парадный подъезд…») особняк Пашкова на Литейном, 39.
Вообще множество особняков этого талантливого петербургского зодчего было перестроено, но те, что сохранились в первозданном виде, безусловно, не могут не радовать глаз. К таким творениям относится и дом № 15 по Четвертой линии.
Боссе строил его для себя и жил здесь с женой и двумя детьми где-то до 1854 года, пока не переехал в Адмиралтейскую часть.
Особняк устроен таким образом, чтобы скрывать от взоров прохожих свое истинное великолепие. Со стороны улицы его фасад достаточно скромен, но стоит зайти во двор, а точнее в бывший громадный сад, который когда-то находился за домом, и особняк из скромника превращается в шикарно одетого франта. Он словно вырастает в объемах, какие и не предполагаешь при взгляде на него с Четвертой линии. К громадной, обращенной на восток открытой итальянской террасе ведут два широких и нарядных пандуса. Кроме террасы садовый фасад украшен аркадами, балконами и эркерами. И здесь уже не один этаж, а местами — два и даже — три.
В особняке была музыкальная гостиная в три окна; за ней располагался громадный восьмиугольный зал, в котором музицировали, — а Боссе страстно любил музыку, — когда в гостиной не хватало места для приглашенных персон. В эркере, что выходит в сад, находилась мастерская самого зодчего. Здесь на огромном столе и стеллажах громоздились его чертежи и проекты. Здесь же стояли столы учеников. А надо сказать, что среди учеников Боссе были будущие известнейшие петербургские архитекторы: Фонтана, Андерсон, Гедике. Кстати, одну из комнат особняка долгие годы украшала акварель Роберта Гедике, — который был не только архитектором, но и прекрасным художником, — «Дворовый фасад особняка Боссе».
Рядом с мастерской находился кабинет архитектора и небольшой зимний сад. Были здесь и будуар жены, ее гостиная, детская, комната для школьных занятий и библиотека.
Словом, особняк являл собой образец тщательно распланированных помещений очень удобных для жизни и творческой работы. А первое впечатление — помните — скромный одноэтажный дом в девять окон по фасаду…
После Боссе этим домом владел князь Голицын, затем бароны Остен-Сакены, которые сдавали его в 70-х годах XIX века семье князя М. С. Волконского. Самым знаменитым из этой семьи стал внук декабриста Волконского — Сергей Михайлович Волконский, впоследствии директор императорских театров, крупный российский искусствовед. Волконские специально перебрались сюда на Четвертую линию, поближе к Ларинской гимназии, в которой учился Сережа и его братья; и он, судя по его вышедшим уже в эмиграции воспоминаниям, был «бесконечно очарован» особняком Боссе.
Он подробно описывает сад особняка, террасу на которой любил проводить вечерние часы, вдыхая аромат сирени и любуясь таинством белой ночи над Василеостровскими линиями…
Отец Сергея Волконского являлся попечителем Василеостровского учебного округа, куда входил и Университет. В ту пору дом на Четвертой линии посещало множество университетских профессоров, среди которых особенно часто бывал, например, известный историк Всеволод Соловьев. Бывал здесь неоднократно и Федор Михайлович Достоевский…
В 1900 году особняк Боссе вновь перешел князьям Голицыным, которые и владели им до 1917 года. После революции и в начале 20-х годов дом был безхозным. Как пишет в своих воспоминаниях университетский химик Дмитрий Александрович Фридрихсон, живший тогда на Пятой линии, какое-то время в особняке обитал цыганский табор. Будучи мальчишкой, Дима на Андреевском рынке познакомился с цыганятами, участвовал в их забавах, а потом был приглашен своими новыми знакомыми в особняк Боссе, где они обитали с многочисленными родичами.
«В замечательном особняке с огромными окнами, — пишет Фридрихсон — на великолепном паркетном полу в круг сидели цыгане и цыганки. Цыганки пели, а мужчины подтягивали хором. Вина не было. Мы лежали у костра и гладили медведей, которые днем на Андреевском обходили народ с шапками в зубах, собирая награду за свои танцы…»
Потом особняк, сменяя друг друга, занимали: детская библиотека, областной театр юного зрителя, филиал завода «Спорт», учебный комбинат и, наконец, — это было уже в 1990-м — Камерный зал Ленинградской Академической капеллы, который получил название «Концертный зал Боссе».
Я был там несколько раз и, как и многие коренные василеостровцы, радовался тому, что наконец-то на Васильевском появилось место, где в уютных интерьерах, при отличной акустике можно было послушать серьезную музыку. После концерта зрители заглядывали в сад особняка, чтобы полюбоваться изяществом восточного фасада здания. Днем под деревьями обычно гуляли воспитанники окрестных детсадов, а летними вечерами дышали воздухом пожилые островитяне…
Но спустя десять лет — уж не знаю за какие-такие особые заслуги — особняк Боссе был передан во владение Александру Розенбауму. Газеты тогда много писали об этом событии. Говорили о вседозволенности властей, приводили скандальные подробности обстоятельств, сопутствовавших этому «подарку». Потом все стихло. Якобы музыкант заявил о том, что собирается использовать особняк в благих целях: открыть в нем что-то вроде детской музыкальной школы.
Четвертая линия, д. 27 (Средний проспект, д. 20). Гимназия №24 им. И.А. Крылова. 2005 г.
Сейчас, когда я заканчиваю работу над третьим изданием «Прогулок», на дворе — 2005 год. Внешне особняк выглядит необитаемым. Но при этом строго охраняется вход в него, а на ворота, ведущие в сад навешен замок. Что ж, дай-то Бог, чтобы все разрешилось лучшим образом, и мои строки об очередных мытарствах особняка воспринимались бы читателями лишь как констатация его былой истории…
И еще об одном особняке на улице, по которой мы совершаем прогулку. Его адрес — Пятая линия, 32. Он появился в 1899 году, когда модный в то время зодчий Василий Шауб перестроил и расширил, стоявшее здесь ранее одноэтажное здание. Это был заказ директора акционерного общества мануфактур «Воронин, Лютш и Чешер» М. Э. Бонштедта — человека весьма состоятельного, а потому желавшего жить в достаточно привлекательном доме.
Шауб постарался… Надстроив по центру второй этаж с элегантным эркером, полностью изменив фасад и соорудив высокие кровли с переломом, он придал дому облик французского особняка, достаточно редкий в петербургской архитектуре. После революции здесь был клуб трампарка имени Леонова, затем — клуб фабрики имени Желябова, а до конца 90-х годов — детская больница Северо-западного речного пароходства. Что находится в особняке сегодня, право, не знаю…
На Четвертой линии, 27 находится и одна из знаменитых на Васильевском острове школ. Это выходящая своим главным фасадом на Средний проспект гимназия № 24.
Начало ее истории восходит к 1895 году. Когда на территории огромного пустыря, который использовался, как дровяной двор, по заказу знаменитого петербургского купца Александра Григорьевича Елисеева, архитектором Александром Гаммерштедтом было возведено трехэтажное здание женской рукодельно-хозяйственной школы. Уже в начале XX века, кроме школы, А. Г. Елисеев на Четвертой и Пятой линиях владел и двумя доходными домами. Вообще Елисеевы давно обосновались на Васильевском. Еще отец Александра Григорьевича, Григорий Петрович, в 1862 году выстроил себе особняк на Биржевой линии и тогда же на Биржевом переулке, 4 появились гигантские склады торгового дома «Братья Елисеевы».
О богатстве и удивительной деловой хватке хозяев этого торгового дома в Петербурге ходили легенды. Его основателем был Петр Елисеев — бывший крепостной графа Шереметева. Все начиналось с небольшой, торговавшей винами, лавки у Полицейского моста. Но постепенно дело разрасталось. Наладились связи с Францией, откуда Петр Елисеев поставлял в Россию вина высочайшего качества. По стопам отца пошли его сыновья Григорий и Степан. А внуки Петра Елисеева уже имели для доставки вин и экзотических колониальных товаров свой быстроходный флот; для торговли ими — свои шикарные магазины в Петербурге, Москве и Киеве; свои заводы для переработки скоропортящихся продуктов.
Елисеевы были надежными купцами, всегда державшими свое слово. За это их уважали. Они имели множество российских наград, а Алексей Григорьевич, например, являясь купцом I гильдни, был одновременно и коммерции советником и даже статским советником… В простом народе огромную популярность Елисеевым создала их обширная благотворительная деятельность. Они открывали дома призрения, богодельни, больницы для бедных, давали приют начинающим художникам, строили школы, а во время Первой мировой создавали частные лазареты для раненых.
Но вернемся к женской рукодельно-хозяйственной школе, до самой Октябрьской революции носившей имя Александра Павловича Елисеева. Школа эта действительно была его любимым детищем. Поначалу, еще до того, как было построено здание на Четвертой линии, 27, он разместил ее в своем доходном доме на Пятой линии, 2. Он присутствовал на торжественном открытии новой школы в 1895 году и вместе со своей женой вошел в ее попечительский совет. Школа существовала на капиталы Елисеева. Кроме средств, затраченных на ее строительство, он вложил в банк 100 тысяч рублей, с которых ежегодно отчислялись проценты на содержание учебного заведения.
По требованию Елисеева Гаммерштадт возводил здание с учетом всех новых веяний в строительстве. Огромные окна, просторные классы, широкие коридоры, актовый и спортивный залы, библиотека, просторный двор, мастерские — все это добрая память об Елисееве.
Кстати, расположенный во дворе корпус швейных мастерских, в которых девочки учились шитью, еще в 2005 году представлял собой жалкое зрелище. Мрачный, полуразрушенный, загаженный он вопиюще диссонировал с по-прежнему ухоженным зданием самой школы. Увы, мне не дано сегодня знать его дальнейшую судьбу…
А ведь в существовании этого корпуса как раз и заключался основной замысел елисеевской школы: научить девочек из бедного сословия хорошо зарабатывать себе на жизнь своими руками. Между прочим созданные ими во время занятий швейные изделия продавались. Часть вырученных денег шла в школьную казну, часть — делилась между ученицами.
Школа была двухклассная. Но в каждом классе учились по два года. Кроме занятий рукоделием, здесь преподавали литературу, основы математики, географии, истории. Первый выпуск (с учетом двух лет, проведенных в доходном доме Елисеева на Пятой линии) состоялся в 1897 году. А в 1913-м школа отмечала свое десятилетие. В праздничной речи школьный священник Павел Данилов сказал тогда: «Честь и слава тебе, наш великан, колосс, стоящий на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Ты — наша альма-матер. И память о тебе будет вечно жить в сердцах тех, кому школа дала возможность честным образом зарабатывать насущный хлеб».
И сегодня стоит елисеевский «великан» на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Теперь это — гимназия. А в послевоенные годы здесь размещалась 24-я мужская средняя школа имени Ивана Андреевича Крылова. В отличии от «тридцатки», — в которой учился я и где добрая четверть учеников была детдомовцами, — те, кто ходил в 24-ю были, что называется, и лицом почище и одеты поприличней. У нас говорили, что это от того, что в 24-й преподают латынь, готовят будущих интеллигентов. А мы называли «будущих» — сюничками. И при случае слегка поколачивали их.
Впрочем, я был хорошо знаком с одним из сюничек. В Василеостровском Доме пионеров мы с ним часто играли в одних и тех же шахматных турнирах, а, кроме того, я не раз сиживал с ним за доской у него дома. Квалификация у нас была тогда одинаковая: где-то на уровне 2-й категории.
Сережа — так звали моего знакомого — жил в доме №23 по Среднему проспекту, построенном в 1908 году архитектором Василием Шаубом. Добротный модерн, с изящным эркером, смотрящим как раз на 24-ю школу. В этом эркере мы и играли в шахматы. Он был полупустой в отличии от соседней огромной комнаты тесно заставленной по периметру старинной мебелью. Я помню длинный шкаф и книги, выглядывающие сквозь стекло своими золочеными корешками. Было в шкафу и полное собрание сочинений Брема. Предмет давних моих вожделений, после того, как я однажды получил для прочтения от своей тети, единственный имевшийся у нее том «Жизни животных».
Обычно мы играли до определенного часа. Но однажды завершили партию несколько раньше. Сережа сказал, что на сегодня хватит; а я, видя, что есть еще в запасе полчаса, попросил его дать мне полистать какой-нибудь из томов Брема. Кроличья с большими черными глазами мордочка Сережи выразила некоторое нетерпение. Он быстро вышел из эркера и тут же вернулся с книгой: «Листай скорей, а то родители обедать собираются…»
Как же я был потрясен, обнаружив, что это тот же том, который давала мне и моя тетя. Бывают ведь такие нелепые совпадения!.. Когда я вошел в комнату, чтобы сообщить, что этот том уже однажды прочитан мною, Сережа уже сидел за обеденным столом, и его мама разливала по тарелкам суп. «Ну, прочитан, значит прочитан», — как-то особо нажимая на слово «прочитан», сказала Сережина мама и впереди меня направилась в прихожую: «Всего доброго, мальчик!..»
Я испытал тогда великую обиду: «Надо же выставили так, будто я к ним на обед напрашивался…». А ведь по сути дела — это я понимаю сегодня — то, что мне показалось однозначно грубым, было всего лишь эгоистичное желание сохранить устоявшийся порядок интеллигентной семьи, которому может помешать присутствие постороннего человека. Ну, да ладно — об этом… Во всяком случае, больше я в гостях у Сережи не бывал…
А вот в эркер шаубовского дома вглядывался неоднократно… Как-то я прочитал один рассказ. Не помню автора. От имени мальчика в нем шла речь о том, как во время блокады его родные меняли на хлеб и какие-то другие продукты, хранившиеся в семье еще с XIX века картины русских и зарубежных художников. Наконец, осталась всего лишь одна картина. Она являлась особенно ценной в домашней коллекции живописи. И даже не потому, что была написана замечательным английским художником Ульямом Тёрнером, а скорее потому, что с нею были связаны какие-то семейные предания. Картину сохраняли, что называется до последнего вздоха. И все-таки, когда этот последний блокадный вздох стал совсем близким, картину в обмен на мешок мерзлой картошки увез на саночках человек в меховых доспехах...
Сегодня я могу ошибаться в деталях и сюжетных поворотах этого очень давно прочитанного мною рассказа, но не в них суть. Уже спустя лет пятнадцать после окончания войны, проходя по четной стороне Среднего проспекта, ставший взрослым, бывший блокадный мальчик увидел в одном из окон эркера углового, выходящего на Пятую линию, дома знакомую с детства картину Тёрнера. На ней все так же в фантастическом сплетении ярких красок летел навстречу закатному солнцу парусный корабль…
Первым желанием рассказчика было подняться на соответствующий этаж и позвонить в соответствующую квартиру, чтобы хотя бы взглянуть в глаза нынешних владельцев картины. Но он подавил в себе это желание. В конце концов, ведь именно проданный — уж не так важно, за какую мизерную цену — Тёрнер спас его от голодной смерти. И какой по этому поводу можно предъявить счет, тем, кто совершал подобные сделки в теряющем силы городе?.. В конце концов, картина могла пропасть и после смерти, так и не нашедших, чем победить этот жуткий голод, людей.
С той поры, как я прочитал рассказ, в котором, конечно же, реальное было перемешано с придуманным, меня стало мучить навязчивое и необъяснимое любопытство: а есть ли, действительно, в одной из квартир, которые на протяжении пяти этажей выходят в эркер, картина Тёрнера или какая-то другая картина, похожая на нее? Будто Тёрнер имел отношение ко мне лично, был частью моей судьбы… Во всяком случае, в течении года или даже двух, по случаю бывая на Среднем, я пристально вглядывался в окна шаубовского эркера. И в те, которые лишь чуть приоткрывали пространства небольших помещений, и в те, что вечно были закрыты шторами, и в те, которые подобно Сережиной квартире не таили за собой ровным счетом ничего… Все было тщетно… Постепенно любопытство умерло во мне. Но привычка мимоходом бросать взгляд на скрывающий некую тайну эркер сохранилась у меня до сих пор.
Кстати, — о Сереже… Я встретил его несколько лет назад в Соловьевском саду, куда зашел посидеть на скамье. На соседней скамье, видимо на «вылет», играли в шахматы человек пять бойцов пенсионного возраста. Трое стояли перед скамьей, в то время, как двое других сидели на ней за доской в пол-оборота по отношению ко мне. Я узнал Сережу. Почти сразу узнал, хотя и не видел его более полувека. Правда, его прежде кроличье личико стало походить на личину старого бобра. Одет он был крайне неопрятно и рука его долго дрожала над доской прежде, чем ухватить какую-либо из фигур. Сережа явно не вписался в перестройку, да и раньше по жизни, видать, ходил тяжело. Шучу, конечно, но сдается мне: не помогла ему школьная латынь, которая окончательно, как справедливо заметил еще Пушкин «…из моды вышла ныне…»
Выйдешь из подворотни дома Кенига и прямо перед тобой, на противоположной стороне улицы, обозначится дом № 16 по Пятой линии. Когда-то в XVIII веке, на этом месте стоял одноэтажный в семь окон по фасаду домик физика Георга Вильгельма Рихмана. Здесь ставил он свои рискованные опыты, положившие в России начало исследования тайн электричества. Здесь и погиб он 26 июля 1753 года от разряда молнии.
А чуть более века спустя здесь же, — правда, это был уже другой дом, — снимал в первом этаже комнату студент Академии художеств Архип Куинджи, в гостях у которого часто засиживались до глубокой ночи студенты Илья Репин и Виктор Васнецов.
Тогда же здесь снимала одну из квартир для своей частной гимназии учительница Эмма Шаффе, о которой я расскажу в следующей главе.
Но продолжим наше путешествие по Четвертой линии.
Следующая наша остановка у дома № 9, который вошел в историю петербургской архитектуры, как особняк Павла Форостовского. Это — одно из лучших произведений талантливого архитектора Карла Шмидта. Особняк был возведен в 1900—1901-х годах. К этому времени Шмидт был уже хорошо известен, как зодчий-модернист, построенными по его проектам затейливым особняком В. В. Тиса на Съезженской, 3 и шикарным зданием ювелирной фирмы К. Г. Фаберже на Большой Морской, 24. Собственно, Карл Фаберже и свел Павла Форостовского со Шмидтом. Фаберже находился с зодчим в родстве и настоятельно рекомендовал его главе транспортно-экспедиционной фирмы, который собирался построить себе на Четвертой линии что-нибудь «своеобразное и шикарное» в духе того времени.
Вообще участок, где должен был появиться особняк, с середины XVIII до середины XIX века принадлежал армянскому семейству Шаристановых, среди которых были купцы и священники. Только стечение обстоятельств помешало появлению именно здесь армянской церкви, и она обрела свое место на Невском, 40—42.
В 50-е годы XIX века участок этот с домом и садом перешел к дочери тайного советника Юдина. И тогда же, в семье снимавшего здесь квартиру генерала Трескина жил, в будущем известный литературный критик, Дмитрий Писарев — университетский товарищ генеральского сына. А позднее, в конце 70-х годов в доме Юдиной часто бывал Модест Мусоргский, исполнявший на фортепиано для хозяйских гостей, поклонников его таланта, свои сочинения…
Пройдет чуть более 20 лет и на месте бывших владений Юдиной вырастет новый прекрасный дом. Не известно сколь пышно праздновал новоселье его хозяин. Вообще Павел Форостовский был богат и жил, что называется, на широкую ногу. И уж во всяком случае, «обмывать» ему свой особняк должно было быть в радость. Ведь он получился, как и предсказывал Фаберже, действительно на загляденье.
Двухэтажный, с эффектными башенками, облицованный импортным желтоватым кирпичом — он сразу же был признан одним из самых заметных произведений раннего петербургского модерна не только на Васильевском острове, но и во всем городе.
Давайте перейдем с Четвертой на Пятую и встанем напротив особняка. Отсюда хорошо видны все достоинства этого сооружения. Оно кажется чрезвычайно легким и отличается изысканностью внешней отделки: цоколь — из красного гранита; из гранита же выполнены кронштейны балкона; а орнаментальные украшения над окнами — из майоликовой плитки и искусственного камня.
Окна особняка — разной величины. На улицу обращены окна парадных комнат второго этажа. В этих комнатах жили хозяева, а первый этаж отводился под контору фирмы, куда можно было попасть через главный вход.
Под зданием находился, — да находится и сейчас, — просторный, высокий и сухой подвал, где хранились, привозимые сюда для дальнейших экспедиций, грузы. В подвал этот ведет широкий люк, пробитый под ведущей во двор особняка, аркой. Обычно около него в дневные часы собиралось в очередь множество подвод, а позже — и автомашин, готовых сгрузить или принять, чтобы вести дальше, очередную партию товаров из Великого Княжества Финляндского.
Но смолкал шум работ, рассеивался транспорт, наступал вечер и дом снова обретал обличие, дарованное ему главным замыслом архитектора: быть шикарным гнездышком для безбедной и комфортной жизни его владельцев. Зажигались желтые фонари над входом, подсвечивая кованую, украшенную растительным орнаментом ограду маленького палисадника, в котором благоухали цветы, оживали освещенные изнутри башенки, а из двора-сада, со стороны детского флигеля неслись звуки фортепиано.
Все это кончилось вскоре после Октябрьской революции. Бывший хозяин экспедиционной фирмы и особняка отправился с семьей в эмиграцию; перестало существовать Великое Княжество Финляндия; а талантливейший зодчий — модернист Карл Шмидт с 1920 года стал сооружать дома, подобные особняку Форостовского, в краю своих предков — Германии.
Особняк же долгое время переходил из рук в руки: от Союза рабочих водного транспорта — к клубу Союза водников, от водников — к клубу текстильщиков фабрик имени Желябова и Веры Слуцкой. Наконец в конце сороковых сюда въехали Василеостровские райкомы партии и комсомола.
Я побывал здесь лишь однажды — зимой 1948 года, когда мне вручали комсомольский билет. Совершенно не помню интерьеров особняка… Да и сохранились ли они за тридцать лет чехарды домосъемщиков? Не помню и лица комсомольского вождя, который поздравил меня и стандартно пожелал «Быть верным ленинцем»… Но навсегда запомнил, впервые в жизни увиденное мною, — чудо зимнего сада!.. Бродя по коридорам в ожидании «торжественного момента» превращения меня из рядового школьника в комсомольца, я случайно попал в одно из помещений второго этажа, в которое почти отвесно падали через стеклянную крышу солнечные лучи. Из огромных горшков и длинных ящиков зелеными кущами поднимались незнакомые мне могучие растения. Некоторые из них, невзирая на глубокую зиму, щедро цвели. И я чувствовал их аромат; и в жарком оранжерейном воздухе слышал — или это казалось, что слышу — гудение мохнатых пчел… И я тогда, кажется, понял что еще существует красота жизни, столь не похожая на наш нищенский послевоенный быт…
В 60-е годы хозяйкой особняка стала детская поликлиника, в 70-е конструкторское бюро управления здравохранения, а в 90-е Управление дорожно-патрульной службы. А зимний сад Форостовского, кажется, жив до сих пор… Приглядитесь к стеклянному фонарю над ведущей во двор аркой… Или я ошибаюсь?.. По привычке пытаюсь выдать желаемое за действительность…
Четвертая линия, д, №15. Особняк Г. Боссе.
Еще один особняк — это Четвертая линия, 15 — безусловно привлечет Ваше внимание. Высотой всего лишь в один этаж он при этом не кажется низкорослым. Этот эффект создается за счет чрезмерно поднятых над тротуаром подвалов и огромных окон. Особняк построен по проекту выдающегося петербургского зодчего Гаральда Боссе в 1847—1849 годах в некогда модном стиле архитектуры Ренессанса.
Выпускник Дрезденской и Дармштадской строительных школ, он появился в Петербурге в 1832 году, а уже через год двадцатилетний зодчий возвел здесь на Васильевском свой первый особняк — особняк С. Сиверса на 10-й линии. Всего за свою жизнь в Петербурге Боссе построил более тридцати особняков, многие из которых воистину являются произведениями искусства. Это, например, особняки: Кочубея на Конногвардейском бульваре, Барятинской и Бутурлиной на улице Чайковского, Гамбса на Большой Морской и наконец знаменитый, воспетый Некрасовым («Вот парадный подъезд…») особняк Пашкова на Литейном, 39.
Вообще множество особняков этого талантливого петербургского зодчего было перестроено, но те, что сохранились в первозданном виде, безусловно, не могут не радовать глаз. К таким творениям относится и дом № 15 по Четвертой линии.
Боссе строил его для себя и жил здесь с женой и двумя детьми где-то до 1854 года, пока не переехал в Адмиралтейскую часть.
Особняк устроен таким образом, чтобы скрывать от взоров прохожих свое истинное великолепие. Со стороны улицы его фасад достаточно скромен, но стоит зайти во двор, а точнее в бывший громадный сад, который когда-то находился за домом, и особняк из скромника превращается в шикарно одетого франта. Он словно вырастает в объемах, какие и не предполагаешь при взгляде на него с Четвертой линии. К громадной, обращенной на восток открытой итальянской террасе ведут два широких и нарядных пандуса. Кроме террасы садовый фасад украшен аркадами, балконами и эркерами. И здесь уже не один этаж, а местами — два и даже — три.
В особняке была музыкальная гостиная в три окна; за ней располагался громадный восьмиугольный зал, в котором музицировали, — а Боссе страстно любил музыку, — когда в гостиной не хватало места для приглашенных персон. В эркере, что выходит в сад, находилась мастерская самого зодчего. Здесь на огромном столе и стеллажах громоздились его чертежи и проекты. Здесь же стояли столы учеников. А надо сказать, что среди учеников Боссе были будущие известнейшие петербургские архитекторы: Фонтана, Андерсон, Гедике. Кстати, одну из комнат особняка долгие годы украшала акварель Роберта Гедике, — который был не только архитектором, но и прекрасным художником, — «Дворовый фасад особняка Боссе».
Рядом с мастерской находился кабинет архитектора и небольшой зимний сад. Были здесь и будуар жены, ее гостиная, детская, комната для школьных занятий и библиотека.
Словом, особняк являл собой образец тщательно распланированных помещений очень удобных для жизни и творческой работы. А первое впечатление — помните — скромный одноэтажный дом в девять окон по фасаду…
После Боссе этим домом владел князь Голицын, затем бароны Остен-Сакены, которые сдавали его в 70-х годах XIX века семье князя М. С. Волконского. Самым знаменитым из этой семьи стал внук декабриста Волконского — Сергей Михайлович Волконский, впоследствии директор императорских театров, крупный российский искусствовед. Волконские специально перебрались сюда на Четвертую линию, поближе к Ларинской гимназии, в которой учился Сережа и его братья; и он, судя по его вышедшим уже в эмиграции воспоминаниям, был «бесконечно очарован» особняком Боссе.
Он подробно описывает сад особняка, террасу на которой любил проводить вечерние часы, вдыхая аромат сирени и любуясь таинством белой ночи над Василеостровскими линиями…
Отец Сергея Волконского являлся попечителем Василеостровского учебного округа, куда входил и Университет. В ту пору дом на Четвертой линии посещало множество университетских профессоров, среди которых особенно часто бывал, например, известный историк Всеволод Соловьев. Бывал здесь неоднократно и Федор Михайлович Достоевский…
В 1900 году особняк Боссе вновь перешел князьям Голицыным, которые и владели им до 1917 года. После революции и в начале 20-х годов дом был безхозным. Как пишет в своих воспоминаниях университетский химик Дмитрий Александрович Фридрихсон, живший тогда на Пятой линии, какое-то время в особняке обитал цыганский табор. Будучи мальчишкой, Дима на Андреевском рынке познакомился с цыганятами, участвовал в их забавах, а потом был приглашен своими новыми знакомыми в особняк Боссе, где они обитали с многочисленными родичами.
«В замечательном особняке с огромными окнами, — пишет Фридрихсон — на великолепном паркетном полу в круг сидели цыгане и цыганки. Цыганки пели, а мужчины подтягивали хором. Вина не было. Мы лежали у костра и гладили медведей, которые днем на Андреевском обходили народ с шапками в зубах, собирая награду за свои танцы…»
Потом особняк, сменяя друг друга, занимали: детская библиотека, областной театр юного зрителя, филиал завода «Спорт», учебный комбинат и, наконец, — это было уже в 1990-м — Камерный зал Ленинградской Академической капеллы, который получил название «Концертный зал Боссе».
Я был там несколько раз и, как и многие коренные василеостровцы, радовался тому, что наконец-то на Васильевском появилось место, где в уютных интерьерах, при отличной акустике можно было послушать серьезную музыку. После концерта зрители заглядывали в сад особняка, чтобы полюбоваться изяществом восточного фасада здания. Днем под деревьями обычно гуляли воспитанники окрестных детсадов, а летними вечерами дышали воздухом пожилые островитяне…
Но спустя десять лет — уж не знаю за какие-такие особые заслуги — особняк Боссе был передан во владение Александру Розенбауму. Газеты тогда много писали об этом событии. Говорили о вседозволенности властей, приводили скандальные подробности обстоятельств, сопутствовавших этому «подарку». Потом все стихло. Якобы музыкант заявил о том, что собирается использовать особняк в благих целях: открыть в нем что-то вроде детской музыкальной школы.
Четвертая линия, д. 27 (Средний проспект, д. 20). Гимназия №24 им. И.А. Крылова. 2005 г.
Сейчас, когда я заканчиваю работу над третьим изданием «Прогулок», на дворе — 2005 год. Внешне особняк выглядит необитаемым. Но при этом строго охраняется вход в него, а на ворота, ведущие в сад навешен замок. Что ж, дай-то Бог, чтобы все разрешилось лучшим образом, и мои строки об очередных мытарствах особняка воспринимались бы читателями лишь как констатация его былой истории…
И еще об одном особняке на улице, по которой мы совершаем прогулку. Его адрес — Пятая линия, 32. Он появился в 1899 году, когда модный в то время зодчий Василий Шауб перестроил и расширил, стоявшее здесь ранее одноэтажное здание. Это был заказ директора акционерного общества мануфактур «Воронин, Лютш и Чешер» М. Э. Бонштедта — человека весьма состоятельного, а потому желавшего жить в достаточно привлекательном доме.
Шауб постарался… Надстроив по центру второй этаж с элегантным эркером, полностью изменив фасад и соорудив высокие кровли с переломом, он придал дому облик французского особняка, достаточно редкий в петербургской архитектуре. После революции здесь был клуб трампарка имени Леонова, затем — клуб фабрики имени Желябова, а до конца 90-х годов — детская больница Северо-западного речного пароходства. Что находится в особняке сегодня, право, не знаю…
На Четвертой линии, 27 находится и одна из знаменитых на Васильевском острове школ. Это выходящая своим главным фасадом на Средний проспект гимназия № 24.
Начало ее истории восходит к 1895 году. Когда на территории огромного пустыря, который использовался, как дровяной двор, по заказу знаменитого петербургского купца Александра Григорьевича Елисеева, архитектором Александром Гаммерштедтом было возведено трехэтажное здание женской рукодельно-хозяйственной школы. Уже в начале XX века, кроме школы, А. Г. Елисеев на Четвертой и Пятой линиях владел и двумя доходными домами. Вообще Елисеевы давно обосновались на Васильевском. Еще отец Александра Григорьевича, Григорий Петрович, в 1862 году выстроил себе особняк на Биржевой линии и тогда же на Биржевом переулке, 4 появились гигантские склады торгового дома «Братья Елисеевы».
О богатстве и удивительной деловой хватке хозяев этого торгового дома в Петербурге ходили легенды. Его основателем был Петр Елисеев — бывший крепостной графа Шереметева. Все начиналось с небольшой, торговавшей винами, лавки у Полицейского моста. Но постепенно дело разрасталось. Наладились связи с Францией, откуда Петр Елисеев поставлял в Россию вина высочайшего качества. По стопам отца пошли его сыновья Григорий и Степан. А внуки Петра Елисеева уже имели для доставки вин и экзотических колониальных товаров свой быстроходный флот; для торговли ими — свои шикарные магазины в Петербурге, Москве и Киеве; свои заводы для переработки скоропортящихся продуктов.
Елисеевы были надежными купцами, всегда державшими свое слово. За это их уважали. Они имели множество российских наград, а Алексей Григорьевич, например, являясь купцом I гильдни, был одновременно и коммерции советником и даже статским советником… В простом народе огромную популярность Елисеевым создала их обширная благотворительная деятельность. Они открывали дома призрения, богодельни, больницы для бедных, давали приют начинающим художникам, строили школы, а во время Первой мировой создавали частные лазареты для раненых.
Но вернемся к женской рукодельно-хозяйственной школе, до самой Октябрьской революции носившей имя Александра Павловича Елисеева. Школа эта действительно была его любимым детищем. Поначалу, еще до того, как было построено здание на Четвертой линии, 27, он разместил ее в своем доходном доме на Пятой линии, 2. Он присутствовал на торжественном открытии новой школы в 1895 году и вместе со своей женой вошел в ее попечительский совет. Школа существовала на капиталы Елисеева. Кроме средств, затраченных на ее строительство, он вложил в банк 100 тысяч рублей, с которых ежегодно отчислялись проценты на содержание учебного заведения.
По требованию Елисеева Гаммерштадт возводил здание с учетом всех новых веяний в строительстве. Огромные окна, просторные классы, широкие коридоры, актовый и спортивный залы, библиотека, просторный двор, мастерские — все это добрая память об Елисееве.
Кстати, расположенный во дворе корпус швейных мастерских, в которых девочки учились шитью, еще в 2005 году представлял собой жалкое зрелище. Мрачный, полуразрушенный, загаженный он вопиюще диссонировал с по-прежнему ухоженным зданием самой школы. Увы, мне не дано сегодня знать его дальнейшую судьбу…
А ведь в существовании этого корпуса как раз и заключался основной замысел елисеевской школы: научить девочек из бедного сословия хорошо зарабатывать себе на жизнь своими руками. Между прочим созданные ими во время занятий швейные изделия продавались. Часть вырученных денег шла в школьную казну, часть — делилась между ученицами.
Школа была двухклассная. Но в каждом классе учились по два года. Кроме занятий рукоделием, здесь преподавали литературу, основы математики, географии, истории. Первый выпуск (с учетом двух лет, проведенных в доходном доме Елисеева на Пятой линии) состоялся в 1897 году. А в 1913-м школа отмечала свое десятилетие. В праздничной речи школьный священник Павел Данилов сказал тогда: «Честь и слава тебе, наш великан, колосс, стоящий на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Ты — наша альма-матер. И память о тебе будет вечно жить в сердцах тех, кому школа дала возможность честным образом зарабатывать насущный хлеб».
И сегодня стоит елисеевский «великан» на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Теперь это — гимназия. А в послевоенные годы здесь размещалась 24-я мужская средняя школа имени Ивана Андреевича Крылова. В отличии от «тридцатки», — в которой учился я и где добрая четверть учеников была детдомовцами, — те, кто ходил в 24-ю были, что называется, и лицом почище и одеты поприличней. У нас говорили, что это от того, что в 24-й преподают латынь, готовят будущих интеллигентов. А мы называли «будущих» — сюничками. И при случае слегка поколачивали их.
Впрочем, я был хорошо знаком с одним из сюничек. В Василеостровском Доме пионеров мы с ним часто играли в одних и тех же шахматных турнирах, а, кроме того, я не раз сиживал с ним за доской у него дома. Квалификация у нас была тогда одинаковая: где-то на уровне 2-й категории.
Сережа — так звали моего знакомого — жил в доме №23 по Среднему проспекту, построенном в 1908 году архитектором Василием Шаубом. Добротный модерн, с изящным эркером, смотрящим как раз на 24-ю школу. В этом эркере мы и играли в шахматы. Он был полупустой в отличии от соседней огромной комнаты тесно заставленной по периметру старинной мебелью. Я помню длинный шкаф и книги, выглядывающие сквозь стекло своими золочеными корешками. Было в шкафу и полное собрание сочинений Брема. Предмет давних моих вожделений, после того, как я однажды получил для прочтения от своей тети, единственный имевшийся у нее том «Жизни животных».
Обычно мы играли до определенного часа. Но однажды завершили партию несколько раньше. Сережа сказал, что на сегодня хватит; а я, видя, что есть еще в запасе полчаса, попросил его дать мне полистать какой-нибудь из томов Брема. Кроличья с большими черными глазами мордочка Сережи выразила некоторое нетерпение. Он быстро вышел из эркера и тут же вернулся с книгой: «Листай скорей, а то родители обедать собираются…»
Как же я был потрясен, обнаружив, что это тот же том, который давала мне и моя тетя. Бывают ведь такие нелепые совпадения!.. Когда я вошел в комнату, чтобы сообщить, что этот том уже однажды прочитан мною, Сережа уже сидел за обеденным столом, и его мама разливала по тарелкам суп. «Ну, прочитан, значит прочитан», — как-то особо нажимая на слово «прочитан», сказала Сережина мама и впереди меня направилась в прихожую: «Всего доброго, мальчик!..»
Я испытал тогда великую обиду: «Надо же выставили так, будто я к ним на обед напрашивался…». А ведь по сути дела — это я понимаю сегодня — то, что мне показалось однозначно грубым, было всего лишь эгоистичное желание сохранить устоявшийся порядок интеллигентной семьи, которому может помешать присутствие постороннего человека. Ну, да ладно — об этом… Во всяком случае, больше я в гостях у Сережи не бывал…
А вот в эркер шаубовского дома вглядывался неоднократно… Как-то я прочитал один рассказ. Не помню автора. От имени мальчика в нем шла речь о том, как во время блокады его родные меняли на хлеб и какие-то другие продукты, хранившиеся в семье еще с XIX века картины русских и зарубежных художников. Наконец, осталась всего лишь одна картина. Она являлась особенно ценной в домашней коллекции живописи. И даже не потому, что была написана замечательным английским художником Ульямом Тёрнером, а скорее потому, что с нею были связаны какие-то семейные предания. Картину сохраняли, что называется до последнего вздоха. И все-таки, когда этот последний блокадный вздох стал совсем близким, картину в обмен на мешок мерзлой картошки увез на саночках человек в меховых доспехах...
Сегодня я могу ошибаться в деталях и сюжетных поворотах этого очень давно прочитанного мною рассказа, но не в них суть. Уже спустя лет пятнадцать после окончания войны, проходя по четной стороне Среднего проспекта, ставший взрослым, бывший блокадный мальчик увидел в одном из окон эркера углового, выходящего на Пятую линию, дома знакомую с детства картину Тёрнера. На ней все так же в фантастическом сплетении ярких красок летел навстречу закатному солнцу парусный корабль…
Первым желанием рассказчика было подняться на соответствующий этаж и позвонить в соответствующую квартиру, чтобы хотя бы взглянуть в глаза нынешних владельцев картины. Но он подавил в себе это желание. В конце концов, ведь именно проданный — уж не так важно, за какую мизерную цену — Тёрнер спас его от голодной смерти. И какой по этому поводу можно предъявить счет, тем, кто совершал подобные сделки в теряющем силы городе?.. В конце концов, картина могла пропасть и после смерти, так и не нашедших, чем победить этот жуткий голод, людей.
С той поры, как я прочитал рассказ, в котором, конечно же, реальное было перемешано с придуманным, меня стало мучить навязчивое и необъяснимое любопытство: а есть ли, действительно, в одной из квартир, которые на протяжении пяти этажей выходят в эркер, картина Тёрнера или какая-то другая картина, похожая на нее? Будто Тёрнер имел отношение ко мне лично, был частью моей судьбы… Во всяком случае, в течении года или даже двух, по случаю бывая на Среднем, я пристально вглядывался в окна шаубовского эркера. И в те, которые лишь чуть приоткрывали пространства небольших помещений, и в те, что вечно были закрыты шторами, и в те, которые подобно Сережиной квартире не таили за собой ровным счетом ничего… Все было тщетно… Постепенно любопытство умерло во мне. Но привычка мимоходом бросать взгляд на скрывающий некую тайну эркер сохранилась у меня до сих пор.
Кстати, — о Сереже… Я встретил его несколько лет назад в Соловьевском саду, куда зашел посидеть на скамье. На соседней скамье, видимо на «вылет», играли в шахматы человек пять бойцов пенсионного возраста. Трое стояли перед скамьей, в то время, как двое других сидели на ней за доской в пол-оборота по отношению ко мне. Я узнал Сережу. Почти сразу узнал, хотя и не видел его более полувека. Правда, его прежде кроличье личико стало походить на личину старого бобра. Одет он был крайне неопрятно и рука его долго дрожала над доской прежде, чем ухватить какую-либо из фигур. Сережа явно не вписался в перестройку, да и раньше по жизни, видать, ходил тяжело. Шучу, конечно, но сдается мне: не помогла ему школьная латынь, которая окончательно, как справедливо заметил еще Пушкин «…из моды вышла ныне…»