В один из таких вечеров Сережка, пришедший домой раньше обычного, долго возился на кухне, шуршал там какими-то пакетами, гремел посудой и негромко чертыхался, а потом вошел в комнату, решительно стащил с Ники плед, поднял ее с дивана и поволок в кухню.
Стол был выдвинут на середину и накрыт белой скатертью. На нем стояли цветы, зажженные свечи, два высоких бокала и бутылка шампанского. Сережка торжественно усадил ее, вручил ей бокал и стал открывать бутылку.
– А что случилось? – подозрительно осведомилась Вероника. – По какому поводу банкет?
– Викушка, – всегда нахальный и уверенный в себе Сережка явно чувствовал себя слегка не в своей тарелке. – Ты понимаешь… Я тут подумал… Мы с тобой… Я… В общем, давай поженимся! Ты согласна?
Вероника потеряла дар речи. Идея выйти замуж за лихого бойфренда была ее заповедной мечтой все эти долгие месяцы их знакомства, да она любой палец за это бы дала откусить (кроме, конечно, безымянного), и только ли один палец… Но именно теперь… Среди ее кошмарных ожиданий… Она с родителями-то не знала, как быть, а тут еще муж… Конечно, Сережка как раз все это последнее время был очень хорош и внимателен, и он, наверное, действительно ее любит, да и она его, в общем, тоже, но как раз поэтому, разве можно повесить на него свою дурацкую судьбу? А с другой стороны, как ему отказать? Это будет жестоко, да и нечестно, да и сама она этого не хочет, но ведь и соглашаться тоже нельзя… А может быть, рассказать ему все как есть? Чтоб он решил, что она окончательно спятила… Или ржал тут до колик… Или…
Рассуждать можно до без конца, а что Сережке ответить? Соображать надо было быстро. Вероника вздохнула, сжала покрепче в пальцах ножку бокала и, как в холодную воду бросившись, начала:
– Серенький, ты такой милый… Это так неожиданно… Я, конечно, в общем не против, ты не подумай, но сейчас… Я как-то не собиралась… Мы еще молодые, еще успеем… Давай немножко подождем, а?
Заметив, как помрачнело и напряглось лицо бойфренда, она попыталась смягчить свои слова:
– Ну что ты так смотришь? Сереженька, я же не отказываюсь, но ты пойми… (Господи, что я несу?! Ну что тут можно понять?) Я как-то не чувствую себя готовой к такой ответственности… – Тут ей в голову ворвалась дурацкая. в сущности, идея, но в тот напряженный момент ничего лучшего придумать было нельзя. – Давай мы будем считаться… как это… помолвленными, а? Обрученными, знаешь? На Западе все так делают. Ты сделал мне предложение, я его приняла, а поженимся мы потом, попозже, а пока надо будет привыкнуть друг к другу, ко всему… По-моему, здорово. Соглашайся!
– Да мне, похоже, все равно ничего другого не остается, – коротко ответил Сергей. Он махнул рукой, поднял бокал, – Ладно, твое здоровье! Пусть будет по-твоему, но как-то все это… Зря ты так.
Вероника в душе тысячу раз была с ним согласна и проклинала минуту, когда ей вступило в башку натянуть на себя дурацкое платье, но что ж тут поделать… А соглашаться все-таки нельзя! Ну как это – начинать семейную жизнь, зная, что в любую минуту… Да даже и свадьба – как можно с камнем на шее заводить всю эту возню, кольца, куклы, фата, бесконечные примерки белого платья… Черт, опять это платье! Хотя погоди-ка… А вдруг…
На следующий день с утра пораньше Вика помчалась в Дом ткани. Она потратила не один час, проходя по многочисленным рядам стендов и стеллажей, затянутых тканями, перещупала сотни образцов, перебрала, казалось, тысячи расцветок, но наконец нашла. Ну, может, не то же самое, но очень, очень похоже… Удалось купить и пуговки, десять штук, красненьких.
Тетя Марина, портниха, давняя знакомая Вероникиной мамы, казалась очень недовольной. Она так и сяк вертела перед глазами листочек с эскизом, прикидывала, разворачивала материал…
– Нет, ты как хочешь, деточка, – гудела она ворчливым басом в двадцатый раз, – абсолютно дурацкий фасон! Кто это только такое выдумал? И не пойдет тебе, ну куда тут все эти оборки…
Вероника, вся – ангельское терпение, улещивала ее так и сяк. И фасончик-де замечательный, и оборочки ей к лицу, и мода сейчас такая… Под конец, устав, она даже ляпнула что-то вроде того, что такая моделька как нельзя лучше отображает ее, Вероникину, настоящую сущность. И этот неожиданный аргумент, как ни странно, сразил несговорчивую тетю Марину.
– Сущность, говоришь? Это надо же, чего не насочиняют. А знаешь… Что-то, может, в этом и есть, с оборочками… Хотя, на мой взгляд, ты все-таки наконец посерьезнее стала.
В конце концов они договорились. Шила тетя Марина быстро, и уже через две недели Вероника шла по знакомой улице в центре, лавируя между сугробами и заслоняясь ладошкой в варежке от снега, летящего ей в лицо. Знакомый треклятый подъезд, лестница, дверь, звонок, колокольчик…
Фея открыла ей дверь сама. Вероника с порога, еще даже не поздоровавшись, протянула ей шуршащий пакет.
– Вот.
– Что это? – Из пакета появилось на свет серенькое платье в мелкую клеточку, развернулось, спадая, мелькнули красные пуговки.
– Это мое платье. Я вдруг подумала, может, если оно у вас поживет, то я… – Вероника не договорила.
Фея вдруг рассмеялась, будто рассыпала горсть хрустального гороха. Полуобняла девушку за плечи, заставила войти в комнату, все время, не отрываясь, и как-то по-новому глядя ей в лицо. Вероника окончательно упала духом.
– Так не получится, да? Я вдруг подумала…
– Так – не получится. – Голос волшебницы звучал совсем по-новому, бодро и как-то ласково. – Все получится совсем-совсем по-другому. Дай-ка еще раз взглянуть…
Она разложила платье на маленьком столике, разгладила узкой ладонью складки, подергала краешки ткани туда-сюда.
– Все будет по-другому, все будет по-иному, – напевала фея себе под нос. Светлые волосы упали вперед, окончательно заслонив от Вероники и лицо феи, и платье, и то, что с этим платьем происходило.
– Ну вот, – Волшебница выпрямилась, держа платье на вытянутых руках. – Теперь все правильно. – И протянула его ничего не понимающей Веронике. – Носи, милая, на здоровье. Тебе понадобится.
– Что понадобится? – Никогда у этих фей ничего не поймешь.
– Да здоровье же, – фея опять рассмеялась, словно колокольчик зазвенел.
– А разве… – голос куда-то пропал от волнения. – Значит, платье помогло? Я больше не буду… Как Ленка?
– Больше не будешь. Но платье тут ни при чем.
– А как же? Если не платье, что ж я такого сделала?
– Да что тебе все объяснять? Не буду я! Вам, людям, и не положено… Судьба-то, дуреха, она у каждого – своя, за чужую судьбу не ответишь… Ты ее береги.
Фея замолчала, отвернулась и ушла куда-то вглубь комнаты, будто растаяла. Растерянная Вероника перевела взгляд на свое серое платье, лежащее на диване. Оно изменилось. Пуговички и оборки были на месте, но спереди, прямо от горловины, вниз на подол спускалась широкая заложенная складка, расходящаяся книзу веером. Она совершенно изменила весь облик платья, придав ему логическую завершенность и тот абсолютно узнаваемый и неповторимый фасон, который так удачно всегда скрадывает наступающую полноту беременных женщин.
ЗАМКНУТЫЙ КОНТУР
Сказка
Все герои и ситуации этой истории являются вымышленными.
Любое сходство с реальностью случайно и ничего не значит.
Если лают собаки во тьме ночей
– Значит, мертвая мать охраняет детейГ. Лонгфелло, «Призрак матери»
Сырой и промозглой московской зимой, двадцать пятого декабря, в самый канун Рождества, среди синеватых садящихся сумерек в одном из закрытых маленьких двориков тихого центра на скамейке вдруг возникла женщина.
Впрочем, возникла, тем более вдруг – не совсем правильное в данном случае понятие. Оно предполагает в себе внезапность, некий одномоментный квант возникновения, а тут был скорее процесс. Над скамейкой сперва появилось легкое, почти незаметное, прозрачное свечение и колебание воздуха, подобное пару, исходящему от очень горячего предмета, помещенного в холод. Постепенно оно сгущалось, стекалось, принимало контуры и формы, наполняло их изнутри, осуществляясь и материализуясь.
Слово «материализация» тоже будет не совсем верным описанием происходящего. Любая материализация влечет за собой появление хоть какой-нибудь материи, женщина же, появившаяся на скамейке из ниоткуда и застывшая в склоненной, скорбно-молитвенной позе с закрытым руками лицом, материальной пожалуй что не была.
Вернее, была, но не совсем. Самым материальным был, наверное, надетый на ней халат, похожий на японское кимоно – шелковый, блестящий, ярко-желтый весь в оранжевых и зеленых бабочках и красных цветах. Подол халата касался земли, широкие рукава открывали до локтей тонкие руки, ладони которых все еще закрывали лицо, из-за пальцев видны были только темные волосы, сколотые небрежным узлом на макушке. Никакого холода, несмотря на одежду не по сезону, женщина явным образом не замечала. Как, впрочем, не замечала она и всего остального – серых сумерек, скамейки, голых тополей, полощущихся на ветру застывших прямоугольников стираного белья – всех непременных атрибутов зимней декорации обыкновенного московского двора.
Женщину звали Алла, и она умерла полгода тому назад. Смерти ее предшествовали обстоятельства, которые кому угодно могли бы показаться странными, если бы этот кто угодно наблюдал за ними непредвзято и со стороны. Беда была в том, что как раз тогда Алла была непосредственным участником всех событий и не могла трезво их оценивать, а по их завершении ее уже естественным образом ничего не волновало.
Потому что она, как уже было сказано выше, умерла. После смерти она попала в Эдем. Не оттого, что при жизни была такой уж праведницей, а именно в результате вышеуказанных обстоятельств. В канцелярии или где-то еще зачлось, что ее смерть была безвременной, и в итоге она оказалась в этом заветном месте, Саду Вечного Блаженства.
Главным блаженством, какое получали души в Эдеме, было Забвение. Забвение означало, что душа, ступая в Эдем, получала отмеренную дозу чудесного снадобья, в результате действия какового начисто отрешалась от всех земных тягот и проблем, забывала свое прошлое, рвала все связи и обретала новую бездумную сущность. Души в Эдеме счастливо витали среди туманных кущей, которые и сами по себе были достаточно туманным понятием – то ли заросли кустов, то ли нерукотворные шалаши. Души по мере желания общались друг с другом, но, поскольку все они обладали Забвением в полной мере, а значит, лишены были малейших пороков и страстей, общение это было совершенно беспроблемным и оттого скучноватым.
Аллина же душа вообще не любила ни с кем общаться, и поэтому отыскала себе закуток на самом краю выделенной под Эдем территории, в узком пространстве между кущами и ограничивающей территорию стеной, куда редко забредали другие души. Там она и пребывала все основное время, изредка выбираясь только на небольшие, с целью моциона, прогулки-полеты.
Стены Эдема, отделяющие его от всего остального (чего – остального, продолжает оставаться неизвестным широкой общественности, но, безусловно, должно существовать) были, собственно, не совсем стенами в нашем понимании. Они состояли из некой субстанции, прозрачной на вид и неосязаемой на ощупь, если бы кто-то вздумал щупать ее руками, но вместе с тем непроницаемой для душ ни в каком направлении. Для того же, чтоб им не вздумалось пользоваться ее прозрачностью и обозревать окрестности, с внешней стороны стена была аккуратно завешена чем-то монотонно-белесым, напоминающим больше всего облака. Обитатели Эдема не помнили, конечно, ни про какие облака, да и выглядывать за стены совершенно не рвались, то есть меры предосторожности были, таким образом, даже слегка излишни.
Так случилось, что однажды, вернувшись в свой уголок с одной из прогулок, наша знакомая душа обнаружила в завесе щель. Что явилось причиной ее появления, осталось невыясненным, хотя по-человечески вполне объяснимым. Время было предпраздничное, уборка, хлопоты, одно-другое, шторы надо перетряхивать, суеты много – долго ли недоглядеть. Да и щель была, в общем, не так уж и велика, хотя, безусловно достаточна для того, чтобы душа, обнаружив ее, тут же приникла к ней заинтересованным взором. Забвение, будучи вещью совершенно замечательной, любопытства, увы, не исключает.
Оказалось, что даже через маленькую щель в небесных сферах разглядеть можно очень многое. Душа скоро выяснила, что в зависимости от наклона головы меняется угол зрения, что, в свою очередь, приводит к появлению все новых и новых картин. Поочередно заглядывая в щель то правым, то левым глазом, можно скользить взглядом по разным мирам, а сконцентрировавшись на каком-либо одном, можно легким усилием воли то увеличивать, то уменьшать резкость и разрешение любой картинки, рассматривая ее то в целом, как панорамное полотно, то концентрируясь на мельчайших подробностях.
Развлекаясь подобным образом и слегка недоумевая, почему же раньше она, как и все остальные ее сообитатели, была лишена такого замечательного занятия, душа вдруг заметила, что картинка, мелькнувшая перед ней, чем-то ей отдаленно знакома. Она сконцентрировалась, остановила мелькание образов, увеличила изображение…
Безусловно что-то очень знакомое проступало сквозь дымку Забвения, пробивалось, как солнечный луч сквозь туман, и это что-то было ужасно важным, очень нужным и главным, по сравнению с чем даже сладость беспроблемного бытия отступала на второй план.
Душа еще увеличила резкость, отмотала картинку чуть-чуть назад – откуда только взялось в ней умение управляться с небесной техникой, но сейчас было не до того, еще сконцентрировала внимание, и вдруг…
Дети! Раньше у нее были дети, и они остались там, в этом конкретно месте, которое она рассматривала сейчас столь пристально через щелочку в облаках. С кем они? Как живут?
Алла вдруг вспомнила, что незадолго до появления в Эдеме разошлась с мужем, отцом своих детей, а до этого они прожили счастливо семнадцать лет. Вспомнила невольно, как и почему это случилось. Муж внезапно, среди полного душевного здоровья, заявил, что встретил истинную любовь своей жизни, глупую блондинку с гадким именем Валентина, собрался и ушел из дому в одночасье. Алла не то чтобы не возражала, она даже и не успела как-то, а потом…
Бог с ним, с потом. Валентина Валентиной, но не мог же он бросить детей после моей смерти, значит, они сейчас с ним, а жить должны у нас, ну-ка, посмотрим…
Алла выставила расстояния, почетче навела на резкость… То, что она увидела, настолько ей не понравилось, что последние лохмотья Забвения слетели с нее, как обрывки оберточной бумаги.
– Так-так-так… Это надо же. Значит…
Она перестала смотреть. Вновь обретенные мысли, взбудораженные увиденным, судорожно заметались в ее голове, непривычно натыкаясь на стенки недавно еще пустого пространства. Скоротечный, нелепый развод, не было сил, она начала болеть, откуда-то возник заботливый мальчик, рвущийся в новые мужья, а она все болела, болела… Хотя нет, сначала возник мальчик – как его, Паша, а потом началась болезнь, долгая, выматывающая, непонятная. Поочередно вспоминались все странные обстоятельства, которые она тогда не желала замечать, и которые лежали теперь, как на ладони, связываясь в цепочки, из которых сплеталось что-то настолько гадкое, настолько невообразимое, что не было никаких сил на это смотреть. Все это требовало немедленного вмешательства, и уж разъяснения точно.
Алла отпрянула от окна. Не сидеть. Действовать, действовать, и как можно скорее. Выбраться бы отсюда, да только как. Впрочем, она попала сюда, значит, есть вход, а где вход, там и выход, а у выхода есть начальство, вот с ним и надо разбираться… Она подхватилась и понеслась ко Входу в Эдем, не преминув отметить про себя удобство и скорость передвижения в полете, на которые раньше, в состоянии Забвения, никогда внимания не обращала.
Начальство в Эдеме было. У Входа вечно и неизменно нес свою бессменную вахту Блюститель Врат, осанистая фигура с окладистой бородою и в ниспадающих одеждах. Непонятно, был ли он тоже душой, снискавшей такой ответственный пост, либо же какой другой ипостасью, но даже сам вид его был гораздо плотнее, как бы «вещественнее» населявших Эдем совсем уж бесплотных душ. Хранитель был вечно занят, то оформляя вновь прибывших, занося их в специальную амбарную Книгу, то выдавая поступившим душам положенные порции Забвения, то отвечая на многочисленные дурацкие вопросы еще не получивших такового. (Хлебнувшие Забвения души никаких вопросов уже не задавали, становились счастливыми и возносились в кущи). Неизвестно, был ли Охранник единственным или же даже главным эдемским начальством, но он был всегда и авторитет имел несомненный.
Когда Аллина душа добралась наконец до Стража Ворот, тот как раз только что закончил оформлять очередную группу поступивших и наслаждался редким покоем, сидя на приступочке возле чего-то, в чем как раз и угадывались собственно Врата, в которые есть только Вход.
Алла подлетела к нему и остановилась рядышком в ожидании. Не то чтоб она робела, не тот у нее был настрой, но права на проигрыш у нее не было, а посему надо было собраться с мыслями и попасть без промаха.
– Чего тебе, бестелесная? – заметил наконец ее Страж.
– А мне бы, знаете, справочку, – неизвестно откуда сорвались у Аллы странные слова, за секунду до этого даже близко от ее разума не витавшие.
– На предмет чего? – деловито осведомился Страж.
– Да знаете, мне бы о человечке одном бы осведомиться, – продолжила Алла все тем же вежливым, но формальным тоном. – На предмет, знаете, местонахождения и пребывания вообще.
– Фамилия, имя-отчество, дата-место рождения, дата-место смерти, – привычно забубнил Страж, неохотно вставая и вынимая невесть откуда здоровенную учетную книгу.
Алла с готовностью назвала требуемые данные на бывшего мужа, только на последнем запнулась.
– А вот про смерть не знаю ничего, извините. Я раньше успела. Но примерно полгода назад, может, чуть больше, чуть меньше. Вы уж поглядите, наверное, можно найти.
– Ну вот, сами не знают, а ходют – заворчал Страж, и тут до него наконец дошла нелепость ситуации. – Постой-ка, а ты сама-то? Ты же душа! Это ты как это? У тебя ж Забвение! Тебе не справку, тебе новую порцию надо! Не напасешься на вас. Как тебя только угораздило, я уж и шкаф закрыл, опять теперь за ключми лезть…
Робкая Аллина душа впала было в отчаяние, но мысль о детях подхлестнула ее, и она тут же вспомнила, что Охранник хоть и небесный, а все ж таки мужчина, а она была женщиной, и не много было таких мужчин, которых она не могла бы уговорить при острой необходимости.
Каким-то новым, уверенно-мурлыкающим тоном она запела:
– Вы совершенно правы, только погодите, я же не просто так, это мой муж. И вы уж почти все нашли, скажите мне, и сразу разберемся, а потом уже все остальное, я же никуда не денусь. Отдохнете, и сходите себе за ключами, да мне и не надо никакого Забвения, я не об этом…
Страж полистал еще в книге, ткнул в строчку пальцем и зачитал:
– Ну вот. Такой-то, такой-то, такого-то числа, направлен в Эдем, как безвременно и безвинно… Так он тоже здесь, что ты ко мне пристаешь?
– Вот видите! – Торжествующе воскликнула Алла. – Безвременно и безвинно. И я тоже – безвременно. Знаю же, о чем спрашиваю. Неправильно все это.
– Что тебе неправильно, егоза? – возмутился Блюститель. – Безвинно – вот и в Эдеме. Отрешен от былых страданий. Все в законе.
– А дети? – возопила она. – Дети-то тоже безвинны! А страдают. Мы оба здесь, и ничего не помним, а они-то там хоть пропадай. Ты сам подумай – оба мы здесь, почти сразу, а они – там. Безвинно! Какой порядок? Неправильно это! За какие грехи детям страдать? Они же беспомощные. У тебя у самого дети есть?
На этот вопрос Охранник ей не ответил, но Аллин вопль в целом явно озадачил его, задев, очевидно, какую-то чувствительную струну. Неизвестно было, насколько блага Забвения даруются служащим.
– И что, совсем нехорошо? – Спросил он совсем другим, уже не ворчливым и не снисходительным, а живым и озабоченным тоном.
– Совсем. – Вздохнула Алла. – Да ты сам посмотри.
Хранитель послушно потянул за какую-то то ли ручку, то ли веревочку, в результате чего перед ними открылся в завесе новый просвет. Не узкая щелочка, как у Аллы, но аккуратное круглое окошко, управлять которым было значительно проще. Поэтому с Аллиными указаниями они отыскали нужную картинку в считанные секунды.
– Ишь ты, вот оно как… – Протянул Страж Ворот. – И правда, нехорошо. Вот ведь люди бывают. И чего ж делать теперь?
– А ты отпусти меня, – сказала Алла тихонько. И тут же, испугавшись собственной наглости, торопливо добавила:
– Не насовсем. Ненадолго отпусти. Я быстренько смотаюсь, поправлю там, и сразу назад.
– Умная ты какая – отпусти. Не положено! Как я тебя отпущу. Это есть чудо, а чудес нам не велено. С меня голову снимут, да и вообще. Не положено, словом. Не могу.
– А дети там? Ты же сам видел. И потом – вон, даже в бумагах ваших написано – безвременно. Это значит, сюда мне тоже не положено было, а я попала. И мужу… Мы сколько не дожили своего, пусти хоть на немного… Сейчас праздник, Рождество, сам знаешь. Под Рождество чудо – самое милое дело, очень даже все положено. И это не просто, а детям помочь, это богоугодно. Он бы и сам разрешил, да ему некогда сейчас. Да потом, кто в праздник заметит? Рождество, а там Новый Год, все гуляют, не до того. А я к Новому Году вернусь, и все будет тихонько. Отпусти, а?
– Да не могу я. Хотя, конечно, праздник, оно да… И заметить, пожалуй, не заметят, это конечно.
– Вот видишь. А чудо – это правильно. Это детям. Я ж не себе прошу, мне и тут хорошо. Я вернусь, ты меня озабвеешь опять, и все тихо. А им чудо останется. В конце концов, это вам же реклама какая! Рождественское чудо! Песня!
– Нам тут ваш пиар не нужен, ты мне голову не морочь. Ладно. Потому – дети. Я тебя отпущу, но чтоб к Новому Году – как штык. Вернешься – сразу ко мне, в очереди не стой.
Упоминание об очереди пробудило в нем новую мысль.
– И вот что. Ты там не хулигань. Разобраться разберись, но чтоб – без жертв. Нам тут не надо население увеличивать, мы и так с потоком еле справляемся, поняла? Да и с местами напряженка начинается. Так что ты уж аккуратненько, ладно?
Алла, до той минуты понятия не имевшая, как именно будет разбираться – проблемы надо решать в порядке поступления – не выдержала, возразила:
– А что ты так за них переживаешь? Им все равно Эдем не светит, после всего, так что на тебе не отразится.
– А коллеги? Они-то чем виноваты? У них там, чтоб ты знала, еще больше народу. А потом – если опять безвременно получится? Нет, ты давай-ка не горячись, разберись по-хорошему. И еще, имей в виду – у меня аппаратура старая, запросто можешь не в то место попасть.
– Ну, как не то? Полушарие то же самое будет?
– В таком-то масштабе да, и даже страну могу гарантировать, но все равно может далеко оказаться.
– Ничего, я уж доберусь.
Страж повел ее куда-то за угол, где находилась (слово «стояла» было бы слишком прямолинейным) аппаратура – нечто похожее на круглый дачный душ с занавеской из тех же мутных облаков. Страж отдернул занавеску, и Алла уже почти скользнула в открывшееся пространство, как тот тормознул ее:
– Погодь, а одежа? Ты ж в таком виде по улицам не будешь ходить?
Алла оглядела себя. Действительно, души в Эдеме, будучи существами нематериальными, свободно обходились без этой материалистической суеты, но на Земле… Она задумалась, и тут ее осенило:
– А ты мне с кого-нибудь… Ну, из новеньких… Позаимствуй. Оно ж остается где-то. Я потом его туда же кину.
Страж просиял.
– Точно. Это ты здорово сообразила. Шагай, все будет. – И начал подкручивать какие-то ручки около душа.
Алла ступила внутрь. Занавеска за ней задернулась, окружила, стала распухать, утолщаться, заполнять собой все пространство, включая Аллину бестелесную суть, мелькнуло будто бы сквозь нее еще раз лицо Хранителя, он пытался что-то крикнуть вослед, не успел, махнул только рукой, потом все стало окончательно мутным, закружилось с невероятной силой и понеслось, понеслось…
Алла открыла глаза. Зря Охранник хулил свою технику, полушарие точно оказалось правильным. Даже город попал. Двор был явно московским, причем даже смутно знакомым. Она медленно поднялась на ноги и огляделась.
Точно! Она знает этот двор. Это Малая Бронная. Тут жила ее школьная подружка, она частенько гуляла здесь в детстве. А сама она жила немного дальше, через Садовое, ближе к Тверской. И всего-то минут двадцать ходьбы. Отличная техника.
Она с удивлением оглядела желтый халат. Это надо же, какая экзотика! Не иначе, от японки досталось. Или китайки. Яркий только очень, по московской зиме могут не понять.
Словно в ответ на эти мысли у нее на плечах внакидку соткалось из воздуха черное мужское полупальто. Алла довольно стянула рукой воротник вокруг шеи и подмигнула куда-то туда, в мутное небо. Здорово! Спасибо! Хоть ей и не было холодно, но так все же гораздо лучше – естественней.