Страница:
19.
20.
21.
22.
Елена сдавленно вскрикнула и лишилась чувств. Кордин успел подхватить ее, не дать ей упасть на землю.
— Помогите перенести ее в мой экипаж, — выдавил он, обращаясь к Горскому.
Писатель кивнул — до экипажа Кордина было много ближе, чем до дома. Вдвоем они перенесли Елену в экипаж, устроили на мягком сиденье. Кордин остался с ней, а Горский бегом возвратился к Ланге, в каретный сарай.
Елена дышала ровно, похоже было, что обморок не слишком глубок. Кордин смочил платок коньяком из фляги, которую всегда возил с собой, отер ее лоб и виски. Мысли его путались, он был недалек от паники. Что это — кошмарное убийство или не менее кошмарное самоубийство? Возможно и первое, и второе. Во втором случае священник должен был сколотить крест, вбить эти гвозди остриями наружу, а потом броситься на них… Какая страшная смерть, какая кощунственная для священнослужителя! Так или иначе, это связано с книгой, не может не быть связано с ней… Да, «после этого» не обязательно означает «вследствие этого», но… Начнется расследование. А если как-то выяснится, что отец Павел покончил с собой из-за этой книги или его убили из-за нее? Могут установить через Ланге, что прежде у отца Павла этой книги не было. Кто мог ее принести? Кто-то из тех, с кем общался здесь отец Павел. Круг подозреваемых очень ограничен. Конечно, доказать тут ничего нельзя, со стороны закона Кордину вряд ли есть чего опасаться. Но Ланге! Он вполне способен сделать правильные выводы, и формальные доказательства ему не понадобятся, вот что страшно… Кордин в опасности… Книгу необходимо изъять.
Кордин осторожно выглянул из экипажа. Скорее всего, из каретного сарая его не увидят… Надо действовать сейчас, потом будет поздно.
Крадучись, он подобрался к дому и вошел в открытую дверь. Только бы не наткнуться на кого-нибудь из слуг… Быстро и бесшумно, ступая на носках, он зашагал по коридору к двери комнаты отца Павла. К его счастью, она оказалась незапертой.
Войдя в комнату, Кордин сразу увидел книгу — она лежала на столе среди разбросанных в беспорядке бумаг. Он схватил ее и тут же ретировался, даже не взглянув на бумаги. Не нервничай он так, будь у него побольше времени, он не допустил бы этой ошибки. Но каждая секунда промедления грозила ему непредсказуемыми последствиями. Поэтому он очень спешил покинуть дом.
Озираясь, он прокрался в потемках обратно к своему экипажу, сунул книгу под сиденье и облегченно вздохнул.
Елена еще не очнулась; Кордин услышал шаги. К экипажу приближались Ланге и Горский.
— Как Елена Андреевна? — спросил писатель.
— Думаю, с ней все будет в порядке, — ответил Кордин машинально. — А что…
— Ничего не ясно, — отрывисто бросил Горский. — Сейчас мы намерены осмотреть его комнату. Если это самоубийство, он мог оставить записку.
«Он мог оставить записку, — пронеслось в мыслях Кордина, — черт возьми, как же я не подумал об этом… Но медлить нельзя было…»
— Я включу свет, — сказал Ланге. — Мальчишка присматривает там в сарае, чтобы никто ничего ни трогал, если кто-нибудь зайдет сюда. Смотри и ты.
— Хорошо, — кивнул Кордин.
— Лучше никого не подпускай к сараю. Тут такое начнется…
— Да, да…
Ланге и Горский направились к дому. Через минуту двор был залит ярким электрическим светом четырех фонарей на столбах. Елена тихонько застонала. Кордин влил немного коньяка в полуоткрытые губы сестры. Она постепенно приходила в себя. Открыв глаза, она посмотрела на брата.
— Что… Там? Как это произошло?..
— Пока мы не знаем, — коротко ответил он.
Вернулись Ланге и Горский.
— Это самоубийство, — сказал писатель.
— Самоубийство, — потрясенно прошептала Елена.
— Он действительно оставил записку. Мы нашли ее на столе среди его бумаг. Александр уверен, что это его почерк.
Кордин похолодел.
— Какая записка?
— Текст, боюсь, не слишком понятен. Вот она, — Горский прочел вслух. — «Свет истины в зеркале. Меня убила не книга, меня испепелил беспощадный свет истины. Вот книга; уходя, я мог бы бросить ее в огонь, но я не сделал этого. Мир принадлежит тем, у кого хватит мужества смотреть в ужасное зеркало магистериума. Мои глаза сожжены».
У Кордина отлегло от сердца. Какая удача, что он успел забрать книгу! Эта записка и книга, вместе они могли бы составить для Ланге сокрушительную улику против него. Но книги у них нет, а без нее записка — просто бессмыслица.
— О какой книге идет речь? — спросил он почти небрежно.
— Неизвестно, — сказал Ланге. — Поблизости там не было никакой книги. Но он привез с собой много книг. Я успел с ними только бегло ознакомиться раньше, нужно будет потом внимательно просмотреть их все…
— Поверить невозможно, — проговорил Горский, — что из-за какой бы там ни было книги… Самоубийство священника — вообще вещь немыслимая, а уж такое самоубийство… Прости, Александр, но мне тут видится некий вызов силам небесным, оскорбление даже… Владимир, вы помните тот нож, на полу в сарае? Он вскрыл себе вены этим ножом, прежде чем броситься на крест, на острия гвоздей. Вы можете себе это представить? Священник вскрывает вены ножом, пишет кровью на стекле вот такое — «Бог есть ложь» — и распинает себя лицом вниз, как анти-Христос…
— Аркадий, — предупреждающе произнес Ланге, — стоит ли говорить такие вещи в присутствии Елены Андреевны…
— Бог есть ложь, — вдруг громко сказала Елена, будто отливая эти слова из металла. — Бог есть ложь!
Оттолкнув Кордина, она выбралась из экипажа и шагнула к воротам каретного сарая.
— Нет! — крикнул он, устремляясь за ней. — Не входи туда!
Но она уже стояла внутри, совсем близко от распятого.
— Это и есть твоя вера, святой отец? Вот куда ты меня звал? — она пронзительно, звонко расхохоталась. — Что же ты не отвечаешь, учитель? Ты обманул меня! И будь ты проклят вместе со своим фальшивым богом!
Она резко повернулась, прошла мимо ошеломленных Ланге и Горского и села в экипаж.
— Мы уезжаем отсюда, Владимир, — эта ее фраза прозвучала, как приказ.
Вот и решение, подумал Кордин. Ночная гостья выполнила свое обещание.
— Помогите перенести ее в мой экипаж, — выдавил он, обращаясь к Горскому.
Писатель кивнул — до экипажа Кордина было много ближе, чем до дома. Вдвоем они перенесли Елену в экипаж, устроили на мягком сиденье. Кордин остался с ней, а Горский бегом возвратился к Ланге, в каретный сарай.
Елена дышала ровно, похоже было, что обморок не слишком глубок. Кордин смочил платок коньяком из фляги, которую всегда возил с собой, отер ее лоб и виски. Мысли его путались, он был недалек от паники. Что это — кошмарное убийство или не менее кошмарное самоубийство? Возможно и первое, и второе. Во втором случае священник должен был сколотить крест, вбить эти гвозди остриями наружу, а потом броситься на них… Какая страшная смерть, какая кощунственная для священнослужителя! Так или иначе, это связано с книгой, не может не быть связано с ней… Да, «после этого» не обязательно означает «вследствие этого», но… Начнется расследование. А если как-то выяснится, что отец Павел покончил с собой из-за этой книги или его убили из-за нее? Могут установить через Ланге, что прежде у отца Павла этой книги не было. Кто мог ее принести? Кто-то из тех, с кем общался здесь отец Павел. Круг подозреваемых очень ограничен. Конечно, доказать тут ничего нельзя, со стороны закона Кордину вряд ли есть чего опасаться. Но Ланге! Он вполне способен сделать правильные выводы, и формальные доказательства ему не понадобятся, вот что страшно… Кордин в опасности… Книгу необходимо изъять.
Кордин осторожно выглянул из экипажа. Скорее всего, из каретного сарая его не увидят… Надо действовать сейчас, потом будет поздно.
Крадучись, он подобрался к дому и вошел в открытую дверь. Только бы не наткнуться на кого-нибудь из слуг… Быстро и бесшумно, ступая на носках, он зашагал по коридору к двери комнаты отца Павла. К его счастью, она оказалась незапертой.
Войдя в комнату, Кордин сразу увидел книгу — она лежала на столе среди разбросанных в беспорядке бумаг. Он схватил ее и тут же ретировался, даже не взглянув на бумаги. Не нервничай он так, будь у него побольше времени, он не допустил бы этой ошибки. Но каждая секунда промедления грозила ему непредсказуемыми последствиями. Поэтому он очень спешил покинуть дом.
Озираясь, он прокрался в потемках обратно к своему экипажу, сунул книгу под сиденье и облегченно вздохнул.
Елена еще не очнулась; Кордин услышал шаги. К экипажу приближались Ланге и Горский.
— Как Елена Андреевна? — спросил писатель.
— Думаю, с ней все будет в порядке, — ответил Кордин машинально. — А что…
— Ничего не ясно, — отрывисто бросил Горский. — Сейчас мы намерены осмотреть его комнату. Если это самоубийство, он мог оставить записку.
«Он мог оставить записку, — пронеслось в мыслях Кордина, — черт возьми, как же я не подумал об этом… Но медлить нельзя было…»
— Я включу свет, — сказал Ланге. — Мальчишка присматривает там в сарае, чтобы никто ничего ни трогал, если кто-нибудь зайдет сюда. Смотри и ты.
— Хорошо, — кивнул Кордин.
— Лучше никого не подпускай к сараю. Тут такое начнется…
— Да, да…
Ланге и Горский направились к дому. Через минуту двор был залит ярким электрическим светом четырех фонарей на столбах. Елена тихонько застонала. Кордин влил немного коньяка в полуоткрытые губы сестры. Она постепенно приходила в себя. Открыв глаза, она посмотрела на брата.
— Что… Там? Как это произошло?..
— Пока мы не знаем, — коротко ответил он.
Вернулись Ланге и Горский.
— Это самоубийство, — сказал писатель.
— Самоубийство, — потрясенно прошептала Елена.
— Он действительно оставил записку. Мы нашли ее на столе среди его бумаг. Александр уверен, что это его почерк.
Кордин похолодел.
— Какая записка?
— Текст, боюсь, не слишком понятен. Вот она, — Горский прочел вслух. — «Свет истины в зеркале. Меня убила не книга, меня испепелил беспощадный свет истины. Вот книга; уходя, я мог бы бросить ее в огонь, но я не сделал этого. Мир принадлежит тем, у кого хватит мужества смотреть в ужасное зеркало магистериума. Мои глаза сожжены».
У Кордина отлегло от сердца. Какая удача, что он успел забрать книгу! Эта записка и книга, вместе они могли бы составить для Ланге сокрушительную улику против него. Но книги у них нет, а без нее записка — просто бессмыслица.
— О какой книге идет речь? — спросил он почти небрежно.
— Неизвестно, — сказал Ланге. — Поблизости там не было никакой книги. Но он привез с собой много книг. Я успел с ними только бегло ознакомиться раньше, нужно будет потом внимательно просмотреть их все…
— Поверить невозможно, — проговорил Горский, — что из-за какой бы там ни было книги… Самоубийство священника — вообще вещь немыслимая, а уж такое самоубийство… Прости, Александр, но мне тут видится некий вызов силам небесным, оскорбление даже… Владимир, вы помните тот нож, на полу в сарае? Он вскрыл себе вены этим ножом, прежде чем броситься на крест, на острия гвоздей. Вы можете себе это представить? Священник вскрывает вены ножом, пишет кровью на стекле вот такое — «Бог есть ложь» — и распинает себя лицом вниз, как анти-Христос…
— Аркадий, — предупреждающе произнес Ланге, — стоит ли говорить такие вещи в присутствии Елены Андреевны…
— Бог есть ложь, — вдруг громко сказала Елена, будто отливая эти слова из металла. — Бог есть ложь!
Оттолкнув Кордина, она выбралась из экипажа и шагнула к воротам каретного сарая.
— Нет! — крикнул он, устремляясь за ней. — Не входи туда!
Но она уже стояла внутри, совсем близко от распятого.
— Это и есть твоя вера, святой отец? Вот куда ты меня звал? — она пронзительно, звонко расхохоталась. — Что же ты не отвечаешь, учитель? Ты обманул меня! И будь ты проклят вместе со своим фальшивым богом!
Она резко повернулась, прошла мимо ошеломленных Ланге и Горского и села в экипаж.
— Мы уезжаем отсюда, Владимир, — эта ее фраза прозвучала, как приказ.
Вот и решение, подумал Кордин. Ночная гостья выполнила свое обещание.
20.
Елена пила в своей спальне коньяк, приводя себя в состояние полной невменяемости, а Кордин сидел за столом в кабинете. Перед ним лежала книга, замки переплета были застегнуты. Он курил уже не первую сигару, смотрел на книгу и размышлял.
Итак, данное ему обещание исполнено. Но каким страшным образом!.. А ночная гостья? Знала ли она, что все обернется именно так? И что за сила заключена в этой книге? Неужели книга убивает каждого, кто прочтет ее? Но ведь незнакомка обещала Кордину не смерть отца Павла, а лишь перемену намерений сестры! И если она знала, что отец Павел умрет, могла ли она знать, как он умрет? К тому же она сказала, что Кордину вовсе не возбраняется прочесть книгу, и что делать этого не следует только из-за того, что нужно торопиться… Из-за того ли?
Кто же эта женщина — тайный друг или тайный враг? И в том и в другом случае — каков ее дальний умысел?
На эти вопросы у него не было ответа.
Вернется ли она за книгой?
Снова ответа нет.
Как поступить с книгой сейчас?
А вот на это он отвечал. Книгу необходимо надежно спрятать до того времени, когда развитие событий само укажет ему путь. Ибо в том, что события на этом не заканчиваются, а только начинаются, он нимало не сомневался… Хотела того незнакомка или нет, но эта книга убила человека. Можно ли овладеть силой книги, обратить ее к своей пользе?
Кордин надеялся, что ему удастся выяснить это — а пока книга должна быть спрятана.
Итак, данное ему обещание исполнено. Но каким страшным образом!.. А ночная гостья? Знала ли она, что все обернется именно так? И что за сила заключена в этой книге? Неужели книга убивает каждого, кто прочтет ее? Но ведь незнакомка обещала Кордину не смерть отца Павла, а лишь перемену намерений сестры! И если она знала, что отец Павел умрет, могла ли она знать, как он умрет? К тому же она сказала, что Кордину вовсе не возбраняется прочесть книгу, и что делать этого не следует только из-за того, что нужно торопиться… Из-за того ли?
Кто же эта женщина — тайный друг или тайный враг? И в том и в другом случае — каков ее дальний умысел?
На эти вопросы у него не было ответа.
Вернется ли она за книгой?
Снова ответа нет.
Как поступить с книгой сейчас?
А вот на это он отвечал. Книгу необходимо надежно спрятать до того времени, когда развитие событий само укажет ему путь. Ибо в том, что события на этом не заканчиваются, а только начинаются, он нимало не сомневался… Хотела того незнакомка или нет, но эта книга убила человека. Можно ли овладеть силой книги, обратить ее к своей пользе?
Кордин надеялся, что ему удастся выяснить это — а пока книга должна быть спрятана.
21.
Полицейское дознание длилось недолго. Было констатировано очевидное самоубийство в состоянии внезапного обострения постепенно развивавшейся душевной болезни. Это подтверждалось обстоятельствами трагедии, странной запиской, а также показаниями свидетелей о поведении отца Павла в последние дни. Смысл записки так и остался непроясненным — она не могла иметь отношения ни к одной из книг, находившихся в комнате священника. Записка стала лишь дополнительным свидетельством помрачения рассудка, приведшего к трагическому исходу.
Вскоре после того Аркадий Горский уехал заканчивать свой роман и вести переговоры с издателями. Он вернулся в имение Ланге в начале октября, а еще через день Ланге получил письмо.
Тем утром унылые осенние дожди уступили место теплой и солнечной погоде, прощальному привету лета. Граф Ланге пил чай на открытой веранде. Горский еще не встал, обычно он просыпался поздно.
Около одиннадцати часов появился камердинер с конвертом в руках.
— Ваше сиятельство, я нашел это письмо…
— Что значит «нашел»?
— Оно лежало на верхней ступеньке парадного крыльца. Придавленное камнем, чтобы ветер не снес. Адресовано вам.
— Дай сюда.
Вручив графу письмо, камердинер с поклоном удалился.
Конверт был запечатан сургучом. Наискосок тянулась размашистая надпись: «Его Сиятельству графу Александру Ланге». Почерк не принадлежал ни одному из постоянных корреспондентов графа, да никто из них и не стал бы прибегать к подобному способу доставки почты.
Ланге вскрыл конверт. Письмо было написано тем же почерком.
«Ваше Сиятельство!
Примите нижайшее почтение от Вашего незнакомого друга. Вам, я полагаю, нужно знать, что Ваш брат не покончил с собой. Он был убит. Имя убийцы — Владимир Андреевич Кордин».
Не веря глазам, Ланге вновь перечитал начало письма. Владимир Андреевич Кордин… Что за нелепость?! Что там дальше…
«Преступление было совершено так. Отец Павел получил от Кордина книгу, было это за три дня до его гибели. Она называлась „Зерцало магистериума“. Это нечестивая, отравляющая книга. Это книга смерти. Она помутила разум отца Павла и заставила его сделать то, что он сделал. Кордин виновен в смерти отца Павла точно так же, как если бы убил его своими руками.
Ваш друг».
Опустив письмо на колени, Ланге долго сидел в отрешенной задумчивости. Его вернул к действительности веселый голос Аркадия Горского.
— А, вот ты где! Авэ, Цезарь! Чай? Отлично! И я угощусь… Александр! Что это с тобой?
Ланге молча протянул Горскому письмо. Тот взял его, быстро прочел и удивленно посмотрел на друга.
— Откуда это?
— Матвей нашел на крыльце.
— Когда?
— Сейчас.
— Сейчас… Значит отправитель еще недалеко отсюда… Вернее, курьер, потому что вряд ли наш аноним принес письмо сам.
— Хочешь организовать погоню? — откликнулся Ланге без воодушевления. — И как ты себе это представляешь? Задерживать и допрашивать всех на дорогах?
— М-да, — смутился Горский. — Ну, хорошо… Почерк ты, конечно, не узнаешь?
— Конечно, нет, а впрочем… Кажется… Да нет, бесполезно. Если бы это писал кто-то, чей почерк я знаю, то изменил бы его, так?
— Так… И что ты думаешь об этом письме?
— А ты?
Писатель перевернул лист бумаги, внимательно его осмотрел, взял со стола конверт, осмотрел и его с обеих сторон.
— Бумага обычная, почтовая, без вензелей и водяных знаков… Она нам не поможет установить автора… Конверт… Тоже самый обычный. На сургучной печати — ничего, вдавлена каким-то круглым гладким предметом. Текст… Судя по тому, как спотыкалось перо и сколько раз его обмакивали в чернильницу, письмо писалось второпях, в неудобных условиях. Может быть, на почте или в вестибюле дешевой гостиницы. Мужчина или женщина? Трудно судить. Текст слишком короток, и у почерка как будто нет ярко выраженных особенностей, свойственных мужской или женской руке…
— А содержание письма?
— Не вижу причин, почему бы это не могло быть правдой.
— Ты веришь в проклятие заколдованных книг?
— Во-первых, я верю во все, кроме здравого смысла. Во-вторых, убить при помощи книги можно и без колдовства. Обработать, скажем, страницы каким-нибудь ядовитым снадобьем, испарения которого способны привести к безумию и самоубийству… В-третьих, согласно предсмертной записке отца Павла, книга существовала. «Зерцало магистериума»! Тогда записка проясняется, но мы не нашли книги. Кто мог взять ее? Мы с тобой были вместе. Елена без чувств лежала в экипаже. Теоретически у Кордина было время, чтобы успеть зайти в дом, взять книгу в комнате отца Павла и вернуться к Елене.
— Взять книгу мог и кто-то из слуг… Да и посторонний человек мог без труда попасть в дом.
— Конечно, но ведь сейчас мы обсуждаем версию Кордина, потому что на него указывает автор письма. Говоря языком криминалистов, у Кордина имелись возможность, средства — если называть так книгу — и мотив.
Вновь просматривая письмо, Ланге покачал головой.
— Возможность у него была. Допустим, и средства, какая-то книга, отравленная, заколдованная или какая там еще… Словом, книга, способная свести человека с ума и заставить покончить с собой. Но мотив! Зачем Кордину убивать моего брата?
— Из-за денег Елены. С ее уходом в обитель он становился не только формально, но и фактически нищим.
— Но разве смерть брата обязательно должна была заставить ее передумать?
— Не просто смерть, а самоубийство священника, ее духовного пастыря. Такое может отвратить от веры.
— Сомнительно все это, — скептически сказал Ланге.
— Но Кордин вполне мог рассматривать это как последний шанс. И рассчитывая на безнаказанность, почему не попытаться? В случае неудачи, он ничего не терял. В случае же успеха, получал все.
— Не все, — возразил Ланге. — Он получил бы все, если бы избавился от Елены и унаследовал ее деньги.
— Тогда, Александр, его мотив был бы слишком явным… Но я думаю, дело не только и не столько в этом… Или совсем не в этом. Мы не знаем, какое она составила завещание, если составила. Не в пользу ли церкви? И потом, это же его сестра! Деньги деньгами, но предположим, он любит ее… И хочет уберечь от неверного шага…
— Если и было завещание в пользу церкви, — заметил Ланге, — его больше нет. Судя по образу жизни Елены в последнее время… Знаешь, как ее теперь называют? Мессалина! Говорят, на каждую из своих оргий в Нимандштайне она тратит столько, что…
— И Кордин не обижен, правильно? — подхватил Горский. — Что ж, если он и неповинен в гибели отца Павла, нельзя не признать, что гибель эта пришлась ему весьма на руку…
С раздражением Ланге бросил письмо на стол.
— Аркадий, что ты сейчас делаешь?
— А что я делаю?
— Ты всячески пытаешься убедить меня в том, что мой друг убил моего брата.
— Не я. Так написано в письме. Я же пытаюсь непредвзято разобраться, что говорит против Кордина, а что в его пользу…
— В его пользу ты нашел не много!
— Я нашел то, что мог найти, — пожал плечами Горский. — Ты знаешь Кордина лучше, чем я. И если ты веришь в его невиновность…
— При чем тут верю, не верю! Нужны доказательства.
— Обратись в полицию с просьбой провести дополнительное следствие. Письмо о колдовской книге придаст твоей просьбе вес.
— Да… — Ланге вздохнул. — Если бы мы могли узнать, кто написал письмо…
— Мы этого не узнаем, Александр. Письмо написано человеком осведомленным, правда это или ложь. Может быть, подлинным виновником! Тогда его цель — оклеветать Кордина, отвлекая внимание от себя…
— В этом случае, виновник предполагает, что мы могли бы до него добраться, и хочет опередить события?
— Видимо, так.
— А если письмо правдиво, кто мог его написать? Какой-то сообщник Кордина? Допустим, терзаемый угрызениями совести… Или чтобы за что-то Кордину отомстить… Но ведь тогда и сам сообщник под угрозой разоблачения!
— Так или иначе, этот человек не заинтересован в том, чтобы его нашли и задавали ему вопросы.
— А если… Елена?
— У меня мелькала такая мысль… Но это маловероятно. Ясно же, что она никак не могла быть сообщницей в подготовке убийства твоего брата, и знать об этом не могла! А если узнала правду позже — или приняла за правду чью-то клевету — то уже не стала бы доносить, коль скоро теперь она Мессалина.
— Кто знает, что творится в душе Мессалины…
— Но тебе писать она вряд ли стала бы. С Кординым она могла бы разобраться и по-другому.
— Или посторонний человек… Узнавший как-то эту правду или клевету?
— А зачем бы ему скрываться?
— Хотя бы из боязни мести Кордина.
— Тут все возможно, Александр…
— Получается, что у нас нет и не будет ничего, кроме подозрений…
— Записка отца Павла, прямо указывающая на книгу — вот единственный факт.
— Да, но связан ли он с Кординым?
— Пожалуй, мы можем кое-что предпринять.
— Что именно? — встрепенулся Ланге.
— Небольшое частное расследование. Опросим домашних слуг. Видел ли кто-нибудь из них, как Кордин входил в комнату отца Павла той ночью, или как он выходил оттуда?
— Если нет, то это ничего не доказывает.
— Но если да, то это доказывает все.
— Почему, если кто-то из моих слуг видел, до сих пор не сказал мне?
— А зачем, Александр? Ведь и мы с тобой были там после… Каретного сарая… Пусть был и Кордин, ну и что? Предполагается, что с нашего ведома, о чем тут докладывать? А специально ведь ты не спрашивал.
— Да, ты прав… Начнем немедленно!
Горский засмеялся.
— Э, нет… Не раньше, чем я позавтракаю!
Вскоре после того Аркадий Горский уехал заканчивать свой роман и вести переговоры с издателями. Он вернулся в имение Ланге в начале октября, а еще через день Ланге получил письмо.
Тем утром унылые осенние дожди уступили место теплой и солнечной погоде, прощальному привету лета. Граф Ланге пил чай на открытой веранде. Горский еще не встал, обычно он просыпался поздно.
Около одиннадцати часов появился камердинер с конвертом в руках.
— Ваше сиятельство, я нашел это письмо…
— Что значит «нашел»?
— Оно лежало на верхней ступеньке парадного крыльца. Придавленное камнем, чтобы ветер не снес. Адресовано вам.
— Дай сюда.
Вручив графу письмо, камердинер с поклоном удалился.
Конверт был запечатан сургучом. Наискосок тянулась размашистая надпись: «Его Сиятельству графу Александру Ланге». Почерк не принадлежал ни одному из постоянных корреспондентов графа, да никто из них и не стал бы прибегать к подобному способу доставки почты.
Ланге вскрыл конверт. Письмо было написано тем же почерком.
«Ваше Сиятельство!
Примите нижайшее почтение от Вашего незнакомого друга. Вам, я полагаю, нужно знать, что Ваш брат не покончил с собой. Он был убит. Имя убийцы — Владимир Андреевич Кордин».
Не веря глазам, Ланге вновь перечитал начало письма. Владимир Андреевич Кордин… Что за нелепость?! Что там дальше…
«Преступление было совершено так. Отец Павел получил от Кордина книгу, было это за три дня до его гибели. Она называлась „Зерцало магистериума“. Это нечестивая, отравляющая книга. Это книга смерти. Она помутила разум отца Павла и заставила его сделать то, что он сделал. Кордин виновен в смерти отца Павла точно так же, как если бы убил его своими руками.
Ваш друг».
Опустив письмо на колени, Ланге долго сидел в отрешенной задумчивости. Его вернул к действительности веселый голос Аркадия Горского.
— А, вот ты где! Авэ, Цезарь! Чай? Отлично! И я угощусь… Александр! Что это с тобой?
Ланге молча протянул Горскому письмо. Тот взял его, быстро прочел и удивленно посмотрел на друга.
— Откуда это?
— Матвей нашел на крыльце.
— Когда?
— Сейчас.
— Сейчас… Значит отправитель еще недалеко отсюда… Вернее, курьер, потому что вряд ли наш аноним принес письмо сам.
— Хочешь организовать погоню? — откликнулся Ланге без воодушевления. — И как ты себе это представляешь? Задерживать и допрашивать всех на дорогах?
— М-да, — смутился Горский. — Ну, хорошо… Почерк ты, конечно, не узнаешь?
— Конечно, нет, а впрочем… Кажется… Да нет, бесполезно. Если бы это писал кто-то, чей почерк я знаю, то изменил бы его, так?
— Так… И что ты думаешь об этом письме?
— А ты?
Писатель перевернул лист бумаги, внимательно его осмотрел, взял со стола конверт, осмотрел и его с обеих сторон.
— Бумага обычная, почтовая, без вензелей и водяных знаков… Она нам не поможет установить автора… Конверт… Тоже самый обычный. На сургучной печати — ничего, вдавлена каким-то круглым гладким предметом. Текст… Судя по тому, как спотыкалось перо и сколько раз его обмакивали в чернильницу, письмо писалось второпях, в неудобных условиях. Может быть, на почте или в вестибюле дешевой гостиницы. Мужчина или женщина? Трудно судить. Текст слишком короток, и у почерка как будто нет ярко выраженных особенностей, свойственных мужской или женской руке…
— А содержание письма?
— Не вижу причин, почему бы это не могло быть правдой.
— Ты веришь в проклятие заколдованных книг?
— Во-первых, я верю во все, кроме здравого смысла. Во-вторых, убить при помощи книги можно и без колдовства. Обработать, скажем, страницы каким-нибудь ядовитым снадобьем, испарения которого способны привести к безумию и самоубийству… В-третьих, согласно предсмертной записке отца Павла, книга существовала. «Зерцало магистериума»! Тогда записка проясняется, но мы не нашли книги. Кто мог взять ее? Мы с тобой были вместе. Елена без чувств лежала в экипаже. Теоретически у Кордина было время, чтобы успеть зайти в дом, взять книгу в комнате отца Павла и вернуться к Елене.
— Взять книгу мог и кто-то из слуг… Да и посторонний человек мог без труда попасть в дом.
— Конечно, но ведь сейчас мы обсуждаем версию Кордина, потому что на него указывает автор письма. Говоря языком криминалистов, у Кордина имелись возможность, средства — если называть так книгу — и мотив.
Вновь просматривая письмо, Ланге покачал головой.
— Возможность у него была. Допустим, и средства, какая-то книга, отравленная, заколдованная или какая там еще… Словом, книга, способная свести человека с ума и заставить покончить с собой. Но мотив! Зачем Кордину убивать моего брата?
— Из-за денег Елены. С ее уходом в обитель он становился не только формально, но и фактически нищим.
— Но разве смерть брата обязательно должна была заставить ее передумать?
— Не просто смерть, а самоубийство священника, ее духовного пастыря. Такое может отвратить от веры.
— Сомнительно все это, — скептически сказал Ланге.
— Но Кордин вполне мог рассматривать это как последний шанс. И рассчитывая на безнаказанность, почему не попытаться? В случае неудачи, он ничего не терял. В случае же успеха, получал все.
— Не все, — возразил Ланге. — Он получил бы все, если бы избавился от Елены и унаследовал ее деньги.
— Тогда, Александр, его мотив был бы слишком явным… Но я думаю, дело не только и не столько в этом… Или совсем не в этом. Мы не знаем, какое она составила завещание, если составила. Не в пользу ли церкви? И потом, это же его сестра! Деньги деньгами, но предположим, он любит ее… И хочет уберечь от неверного шага…
— Если и было завещание в пользу церкви, — заметил Ланге, — его больше нет. Судя по образу жизни Елены в последнее время… Знаешь, как ее теперь называют? Мессалина! Говорят, на каждую из своих оргий в Нимандштайне она тратит столько, что…
— И Кордин не обижен, правильно? — подхватил Горский. — Что ж, если он и неповинен в гибели отца Павла, нельзя не признать, что гибель эта пришлась ему весьма на руку…
С раздражением Ланге бросил письмо на стол.
— Аркадий, что ты сейчас делаешь?
— А что я делаю?
— Ты всячески пытаешься убедить меня в том, что мой друг убил моего брата.
— Не я. Так написано в письме. Я же пытаюсь непредвзято разобраться, что говорит против Кордина, а что в его пользу…
— В его пользу ты нашел не много!
— Я нашел то, что мог найти, — пожал плечами Горский. — Ты знаешь Кордина лучше, чем я. И если ты веришь в его невиновность…
— При чем тут верю, не верю! Нужны доказательства.
— Обратись в полицию с просьбой провести дополнительное следствие. Письмо о колдовской книге придаст твоей просьбе вес.
— Да… — Ланге вздохнул. — Если бы мы могли узнать, кто написал письмо…
— Мы этого не узнаем, Александр. Письмо написано человеком осведомленным, правда это или ложь. Может быть, подлинным виновником! Тогда его цель — оклеветать Кордина, отвлекая внимание от себя…
— В этом случае, виновник предполагает, что мы могли бы до него добраться, и хочет опередить события?
— Видимо, так.
— А если письмо правдиво, кто мог его написать? Какой-то сообщник Кордина? Допустим, терзаемый угрызениями совести… Или чтобы за что-то Кордину отомстить… Но ведь тогда и сам сообщник под угрозой разоблачения!
— Так или иначе, этот человек не заинтересован в том, чтобы его нашли и задавали ему вопросы.
— А если… Елена?
— У меня мелькала такая мысль… Но это маловероятно. Ясно же, что она никак не могла быть сообщницей в подготовке убийства твоего брата, и знать об этом не могла! А если узнала правду позже — или приняла за правду чью-то клевету — то уже не стала бы доносить, коль скоро теперь она Мессалина.
— Кто знает, что творится в душе Мессалины…
— Но тебе писать она вряд ли стала бы. С Кординым она могла бы разобраться и по-другому.
— Или посторонний человек… Узнавший как-то эту правду или клевету?
— А зачем бы ему скрываться?
— Хотя бы из боязни мести Кордина.
— Тут все возможно, Александр…
— Получается, что у нас нет и не будет ничего, кроме подозрений…
— Записка отца Павла, прямо указывающая на книгу — вот единственный факт.
— Да, но связан ли он с Кординым?
— Пожалуй, мы можем кое-что предпринять.
— Что именно? — встрепенулся Ланге.
— Небольшое частное расследование. Опросим домашних слуг. Видел ли кто-нибудь из них, как Кордин входил в комнату отца Павла той ночью, или как он выходил оттуда?
— Если нет, то это ничего не доказывает.
— Но если да, то это доказывает все.
— Почему, если кто-то из моих слуг видел, до сих пор не сказал мне?
— А зачем, Александр? Ведь и мы с тобой были там после… Каретного сарая… Пусть был и Кордин, ну и что? Предполагается, что с нашего ведома, о чем тут докладывать? А специально ведь ты не спрашивал.
— Да, ты прав… Начнем немедленно!
Горский засмеялся.
— Э, нет… Не раньше, чем я позавтракаю!
22.
Для опроса слуг выбрали библиотеку. Первые пятеро опрошенных ничего сообщить не могли, так как находились тогда в других частях дома. Шестым по счету был вызван лакей по имени Яков.
— Да, ваше сиятельство, — сразу сказал он, — видел я в ту ночь Владимира Андреевича.
— Подробнее, — хмуро бросил Ланге.
— Так что ж… Господа в карты играть изволили, а мне надо поблизости быть, ну как понадоблюсь… Только не люблю я без дела сидеть. И стал я, значит, полировать то зеркало, дальнее в восточном коридоре. Тут и услышу, когда позовут, и при деле…
— Понятно, понятно, — кивнул Ланге нетерпеливо, — продолжай.
— Там ведь еще зеркала на другой стороне, значит, и в углу коридора. Вот в этих зеркалах я все и видел. Удивился, когда мальчишка прибежал… Потом господа убежали… Прошу прощения… Господа ушли, а я…
— Постой, друг любезный, — перебил его Горский. — Так ты все время видел в этих зеркалах дверь комнаты отца Павла?
— Так я ж то и говорю.
— И ты видел, как отец Павел вышел из комнаты?
— А, нет. Чего не видел, того не видел. Наверно, это до меня было. А вот потом, когда ушли господа… Вернулся Владимир Андреевич, один. Огляделся, значит, в коридоре…
— Огляделся, — повторил Ланге. — Он озирался? Может быть, проверял, нет ли в коридоре кого-нибудь?
— Может, и так.
— Он нервничал? Был беспокоен?
— А то, ваше сиятельство. Как смерть бледный, прости Господи. Я только потом понял, когда узнал… Ну, про отца Павла…
— Что было дальше?
— Владимир Андреевич вошел в комнату отца Павла… И вышел почти сразу, минуты не прошло.
— Когда он входил в комнату, в руках у него что-нибудь было?
— Нет, не было. Это точно, не было.
— А когда выходил?
Яков наморщил в задумчивости лоб.
— Вот не могу сказать, ваше сиятельство. Когда он выходил, я его со спины видел, и потом немножко сбоку. Недолго, в этих зеркалах… Как будто он нес что-то… Но точно не скажу, нет.
— Может быть, он нес книгу?
— Может, и книгу… Но может, и показалось мне.
— Ладно… Иди, — сказал Ланге. — Я тобой доволен, твое жалованье повышено на пять рублей.
— Благодарствую премного, ваше сиятельство!
— Но ты должен молчать о том, о чем мы сейчас говорили. Если хоть одной живой душе проболтаешься, ты уволен без рекомендаций.
— А то я не понимаю, ваше сиятельство… В лучшем виде, ваше сиятельство…
— Иди.
После ухода лакея ни Ланге, ни Горский долгое время не произносили ни слова. Ланге достал коньяк, наполнил два бокала. Они выпили молча, не салютуя, как на похоронах.
— Кордин, — промолвил Ланге, отстраненно глядя в окно. — Владимир Андреевич, мой друг…
— Да, Кордин, — подтвердил писатель. — И главный вопрос теперь — как ты поступишь?
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я? Александр… Пожалуй, впервые я не знаю, что и сказать.
— Убит мой брат, я обманут негодяем, задета моя честь, я…
— Вызовешь его на дуэль? — иронично предположил Горский.
— Преступников не вызывают на дуэль! Их казнят…
— Не горячись, Александр.
— Что?!
— Я не имею в виду — оставь все как есть. Но я не хочу, чтобы тебя повесили за убийство. Хладнокровие еще никому не повредило. Да и месть — это блюдо, которое намного вкусней, когда его подают холодным…
— О, тут ты прав… Не беспокойся, я не намерен сей же момент командовать осаду Нимандштайна или подкарауливать Кордина в кустах с ружьем. Да и просто убить его — разве это месть? А прежде всего, я хочу досконально разобраться в этой истории.
— Правильно, — писатель утвердительно наклонил голову. — Но с чего ты начнешь?
— С тех неясностей, что еще остаются. Они кажутся незначительными, но именно мелочи могут дать ключ…
— Например?
— Например, почему Кордин, взяв книгу, не забрал также и записку моего брата.
Горский развел руками.
— Ответить на этот вопрос мог бы только сам Кордин… Но можно предположить, что он либо не заметил ее в спешке, либо…
— Либо?
— Либо напротив, заметил, прочел и оставил там, где она была.
— Зачем?
— В отсутствие книги такая записка ничем ему не угрожала, более того, была ему полезна. Она доказывала, что отец Павел покончил с собой, а не был убит. Ведь если бы самоубийство не было доказано, Елена едва ли отреклась бы от своих замыслов, скорее наоборот.
— Вот, вот, — сказал Ланге, вновь разливая коньяк. — Как раз тут что-то не сходится.
— Что не сходится?
— Все поведение Кордина… Он отдает книгу моему брату… Если верить письму, за три дня до его самоубийства. Как он мог быть спокоен все это время, как мог быть уверен, что брат не расскажет мне о книге, не сообщит, откуда она у него?
— Тут автор письма мог и ошибиться, — заметил Горский, — насчет трех дней.
— Пусть так, неважно… Чтобы рассказать, три дня не нужны, достаточно и нескольких минут.
— Вероятно, он как-то сумел убедить отца Павла сохранить это в секрете. Или дело в содержании книги. Или… В чем-то другом, чего мы не знаем.
— Да, но это еще не все. Передавая книгу, Кордин знал или по меньшей мере рассчитывал, что знакомство с ней приведет к безумию, к самоубийству… Но он не мог знать, как именно это произойдет. Не мог знать, что у него будет время забрать книгу, единственную улику. И тем не менее… Разве это не странно?
— Это выглядит странно, — согласился Горский с ударением на слове «выглядит». — Он действовал так, будто случившееся оказалось для него не меньшей неожиданностью, чем для нас. Но я снова повторю, мы мало знаем. Связать все воедино можно, только заполнив белые пятна. Тогда и странностей не останется.
— И наконец, — продолжил Ланге, — эта книга. Откуда она взялась, как попала к Кордину, как он узнал о ее свойствах? Хорошо, допустим, сама книга тут ни при чем, а было применено какое-то ядовитое вещество. Но по сути, какая разница?
— Все это вместе наводит на мысль… Что за Кординым кто-то стоял?
— Кто за кем стоял, судить не берусь. Пока очевидно, что смерть моего брата была выгодна самому Кордину. Но сообщник у него был, это мне представляется несомненным.
— И кто же этот сообщник?
— Может быть, все-таки человек, написавший письмо.
С этими словами Ланге достал письмо из кармана и принялся в который раз внимательно его изучать. Почерк… Не похож ли он на почерк Зои в той записке, показанной Иваном Савельевичем? Как будто нет… Но откуда такое неотвязное ощущение, что почерк знаком? Может быть, дело не в почерке, а в стиле, оборотах речи? «Это нечестивая, отравляющая книга… Это книга смерти…» Могла ли так писать Зоя, не слишком ли пышно для нее? А «стены дворцов твоей гордыни»? Ведь это ее подлинные слова.
И еще Лейе. Неграмотный, немой карлик-горбун, невесть откуда появившийся и невесть куда пропавший. Или — только притворявшийся немым и неграмотным? Хранитель сокровищницы… В недрах несуществующего холма. Лейе, о котором совсем ничего не известно.
Ланге свернул письмо, положил в конверт и снова спрятал в карман.
— Что теперь? — спросил Горский.
— Я ни словом, ни намеком не дам понять Кордину, что знаю или догадываюсь. Напротив, я должен стать ему еще большим другом, чем раньше. Ближайшим другом, его вторым «я». Постоянно быть рядом с ним. И настанет день… Я узнаю все, неважно, как и когда. Пусть мне потребуется год или два… И вот когда все нити будут в моих руках, придет время…
— Будь осторожен, Александр.
— Я буду очень осторожен. Мне есть ради чего стараться.
— А первый шаг?
— После смерти брата я редко виделся с Кординым, это естественно, из-за траура в моем доме… Но траур окончен. Через неделю очередной костюмированный бал в Нимандштайне, тема — «Ночь Калигулы». Я приглашен, и обязательно приму приглашение.
— «Ночь Калигулы»? Звучит заманчиво!
— Съезжаются все сливки светской молодежи, да и не только молодежи, из Санкт-Петербурга и Москвы в том числе.
— К барону-арестанту с сомнительной репутацией?
— Деньги говорят громко, Аркадий, а очень большие деньги говорят достаточно громко, чтобы заглушить все прочие голоса… Разумеется, гости прибывают инкогнито, но это, ты сам понимаешь, весьма условно…
— Да, ваше сиятельство, — сразу сказал он, — видел я в ту ночь Владимира Андреевича.
— Подробнее, — хмуро бросил Ланге.
— Так что ж… Господа в карты играть изволили, а мне надо поблизости быть, ну как понадоблюсь… Только не люблю я без дела сидеть. И стал я, значит, полировать то зеркало, дальнее в восточном коридоре. Тут и услышу, когда позовут, и при деле…
— Понятно, понятно, — кивнул Ланге нетерпеливо, — продолжай.
— Там ведь еще зеркала на другой стороне, значит, и в углу коридора. Вот в этих зеркалах я все и видел. Удивился, когда мальчишка прибежал… Потом господа убежали… Прошу прощения… Господа ушли, а я…
— Постой, друг любезный, — перебил его Горский. — Так ты все время видел в этих зеркалах дверь комнаты отца Павла?
— Так я ж то и говорю.
— И ты видел, как отец Павел вышел из комнаты?
— А, нет. Чего не видел, того не видел. Наверно, это до меня было. А вот потом, когда ушли господа… Вернулся Владимир Андреевич, один. Огляделся, значит, в коридоре…
— Огляделся, — повторил Ланге. — Он озирался? Может быть, проверял, нет ли в коридоре кого-нибудь?
— Может, и так.
— Он нервничал? Был беспокоен?
— А то, ваше сиятельство. Как смерть бледный, прости Господи. Я только потом понял, когда узнал… Ну, про отца Павла…
— Что было дальше?
— Владимир Андреевич вошел в комнату отца Павла… И вышел почти сразу, минуты не прошло.
— Когда он входил в комнату, в руках у него что-нибудь было?
— Нет, не было. Это точно, не было.
— А когда выходил?
Яков наморщил в задумчивости лоб.
— Вот не могу сказать, ваше сиятельство. Когда он выходил, я его со спины видел, и потом немножко сбоку. Недолго, в этих зеркалах… Как будто он нес что-то… Но точно не скажу, нет.
— Может быть, он нес книгу?
— Может, и книгу… Но может, и показалось мне.
— Ладно… Иди, — сказал Ланге. — Я тобой доволен, твое жалованье повышено на пять рублей.
— Благодарствую премного, ваше сиятельство!
— Но ты должен молчать о том, о чем мы сейчас говорили. Если хоть одной живой душе проболтаешься, ты уволен без рекомендаций.
— А то я не понимаю, ваше сиятельство… В лучшем виде, ваше сиятельство…
— Иди.
После ухода лакея ни Ланге, ни Горский долгое время не произносили ни слова. Ланге достал коньяк, наполнил два бокала. Они выпили молча, не салютуя, как на похоронах.
— Кордин, — промолвил Ланге, отстраненно глядя в окно. — Владимир Андреевич, мой друг…
— Да, Кордин, — подтвердил писатель. — И главный вопрос теперь — как ты поступишь?
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я? Александр… Пожалуй, впервые я не знаю, что и сказать.
— Убит мой брат, я обманут негодяем, задета моя честь, я…
— Вызовешь его на дуэль? — иронично предположил Горский.
— Преступников не вызывают на дуэль! Их казнят…
— Не горячись, Александр.
— Что?!
— Я не имею в виду — оставь все как есть. Но я не хочу, чтобы тебя повесили за убийство. Хладнокровие еще никому не повредило. Да и месть — это блюдо, которое намного вкусней, когда его подают холодным…
— О, тут ты прав… Не беспокойся, я не намерен сей же момент командовать осаду Нимандштайна или подкарауливать Кордина в кустах с ружьем. Да и просто убить его — разве это месть? А прежде всего, я хочу досконально разобраться в этой истории.
— Правильно, — писатель утвердительно наклонил голову. — Но с чего ты начнешь?
— С тех неясностей, что еще остаются. Они кажутся незначительными, но именно мелочи могут дать ключ…
— Например?
— Например, почему Кордин, взяв книгу, не забрал также и записку моего брата.
Горский развел руками.
— Ответить на этот вопрос мог бы только сам Кордин… Но можно предположить, что он либо не заметил ее в спешке, либо…
— Либо?
— Либо напротив, заметил, прочел и оставил там, где она была.
— Зачем?
— В отсутствие книги такая записка ничем ему не угрожала, более того, была ему полезна. Она доказывала, что отец Павел покончил с собой, а не был убит. Ведь если бы самоубийство не было доказано, Елена едва ли отреклась бы от своих замыслов, скорее наоборот.
— Вот, вот, — сказал Ланге, вновь разливая коньяк. — Как раз тут что-то не сходится.
— Что не сходится?
— Все поведение Кордина… Он отдает книгу моему брату… Если верить письму, за три дня до его самоубийства. Как он мог быть спокоен все это время, как мог быть уверен, что брат не расскажет мне о книге, не сообщит, откуда она у него?
— Тут автор письма мог и ошибиться, — заметил Горский, — насчет трех дней.
— Пусть так, неважно… Чтобы рассказать, три дня не нужны, достаточно и нескольких минут.
— Вероятно, он как-то сумел убедить отца Павла сохранить это в секрете. Или дело в содержании книги. Или… В чем-то другом, чего мы не знаем.
— Да, но это еще не все. Передавая книгу, Кордин знал или по меньшей мере рассчитывал, что знакомство с ней приведет к безумию, к самоубийству… Но он не мог знать, как именно это произойдет. Не мог знать, что у него будет время забрать книгу, единственную улику. И тем не менее… Разве это не странно?
— Это выглядит странно, — согласился Горский с ударением на слове «выглядит». — Он действовал так, будто случившееся оказалось для него не меньшей неожиданностью, чем для нас. Но я снова повторю, мы мало знаем. Связать все воедино можно, только заполнив белые пятна. Тогда и странностей не останется.
— И наконец, — продолжил Ланге, — эта книга. Откуда она взялась, как попала к Кордину, как он узнал о ее свойствах? Хорошо, допустим, сама книга тут ни при чем, а было применено какое-то ядовитое вещество. Но по сути, какая разница?
— Все это вместе наводит на мысль… Что за Кординым кто-то стоял?
— Кто за кем стоял, судить не берусь. Пока очевидно, что смерть моего брата была выгодна самому Кордину. Но сообщник у него был, это мне представляется несомненным.
— И кто же этот сообщник?
— Может быть, все-таки человек, написавший письмо.
С этими словами Ланге достал письмо из кармана и принялся в который раз внимательно его изучать. Почерк… Не похож ли он на почерк Зои в той записке, показанной Иваном Савельевичем? Как будто нет… Но откуда такое неотвязное ощущение, что почерк знаком? Может быть, дело не в почерке, а в стиле, оборотах речи? «Это нечестивая, отравляющая книга… Это книга смерти…» Могла ли так писать Зоя, не слишком ли пышно для нее? А «стены дворцов твоей гордыни»? Ведь это ее подлинные слова.
И еще Лейе. Неграмотный, немой карлик-горбун, невесть откуда появившийся и невесть куда пропавший. Или — только притворявшийся немым и неграмотным? Хранитель сокровищницы… В недрах несуществующего холма. Лейе, о котором совсем ничего не известно.
Ланге свернул письмо, положил в конверт и снова спрятал в карман.
— Что теперь? — спросил Горский.
— Я ни словом, ни намеком не дам понять Кордину, что знаю или догадываюсь. Напротив, я должен стать ему еще большим другом, чем раньше. Ближайшим другом, его вторым «я». Постоянно быть рядом с ним. И настанет день… Я узнаю все, неважно, как и когда. Пусть мне потребуется год или два… И вот когда все нити будут в моих руках, придет время…
— Будь осторожен, Александр.
— Я буду очень осторожен. Мне есть ради чего стараться.
— А первый шаг?
— После смерти брата я редко виделся с Кординым, это естественно, из-за траура в моем доме… Но траур окончен. Через неделю очередной костюмированный бал в Нимандштайне, тема — «Ночь Калигулы». Я приглашен, и обязательно приму приглашение.
— «Ночь Калигулы»? Звучит заманчиво!
— Съезжаются все сливки светской молодежи, да и не только молодежи, из Санкт-Петербурга и Москвы в том числе.
— К барону-арестанту с сомнительной репутацией?
— Деньги говорят громко, Аркадий, а очень большие деньги говорят достаточно громко, чтобы заглушить все прочие голоса… Разумеется, гости прибывают инкогнито, но это, ты сам понимаешь, весьма условно…