Страница:
— Жаль, что я не приглашен!
— Приглашен, конечно.
— О! Ночь Калигулы — это как раз для меня… Да и вдруг всплывет что-то для нас интересное…
— Ни одного лишнего слова, Аркадий.
— Кстати, я мог бы пока поездить по окрестным гостиницам и постоялым дворам… Если письмо было написано в гостинице, не отыщутся ли свидетели?
— Нет, это слишком опасно. Дойдет еще до Кордина…
— Да, ты прав. К тому же, если автор письма увидит, что ты никак не реагируешь, может проявить себя снова…
— И не исключено, что мы получим дополнительные сведения.
— Верно… Но остается еще один вопрос.
— Какой?
— Как ты думаешь, для ночи Калигулы подойдет костюм Марка Антония? Шкура льва, убитого Гераклом — или обязательно соблюдать историческую достоверность?
— Подойдет, — без улыбки сказал Ланге. — В моем лесу, правда, львы не водятся, а среди моих егерей нет Гераклов, но мы придумаем что-нибудь.
23.
24.
25.
26.
— Приглашен, конечно.
— О! Ночь Калигулы — это как раз для меня… Да и вдруг всплывет что-то для нас интересное…
— Ни одного лишнего слова, Аркадий.
— Кстати, я мог бы пока поездить по окрестным гостиницам и постоялым дворам… Если письмо было написано в гостинице, не отыщутся ли свидетели?
— Нет, это слишком опасно. Дойдет еще до Кордина…
— Да, ты прав. К тому же, если автор письма увидит, что ты никак не реагируешь, может проявить себя снова…
— И не исключено, что мы получим дополнительные сведения.
— Верно… Но остается еще один вопрос.
— Какой?
— Как ты думаешь, для ночи Калигулы подойдет костюм Марка Антония? Шкура льва, убитого Гераклом — или обязательно соблюдать историческую достоверность?
— Подойдет, — без улыбки сказал Ланге. — В моем лесу, правда, львы не водятся, а среди моих егерей нет Гераклов, но мы придумаем что-нибудь.
23.
Октябрь есть октябрь; осенний холод вступал в свои права. Шел мелкий дождь. За его блеклой пеленой замок Нимандштайн сверкал, как гигантская драгоценность. Все окна были освещены, каждое переливалось своей, отличной от других, гаммой оттенков. Это достигалось за счет цветных портьер из тончайшего шелка. Когда все портьеры были задернуты, а в каждой комнате и в каждом зале зажжены свечи, Нимандштайн потрясал подъезжавших гостей щедрой фантасмагорией света.
Вокруг замка был выкопан глубокий ров, заполненный водой, через него перекинут подъемный мост. Прежде здесь ни рва, ни моста не было. Они возникли по приказу Елены, которую забавлял проект придания Нимандштайну облика настоящего рыцарского замка средневековья. Все работы были выполнены в небывало короткий срок — капризная сестра владельца замка не скупилась на расходы. Десятки инженеров и тысячи рабочих трудились, не покладая рук, а в Нимандштайне не прекращались балы. Так как одновременно продолжалась и внутренняя отделка замка, Елена вынуждена была ограничиваться для этих балов несколькими свободными залами, переходя из одних в другие по мере завершения работ… Но теперь все было готово. «Ночь Калигулы» должна была стать праздником открытия нового Нимандштайна, дворца наслаждений.
Несмотря на объявленную тему бала, Елена вовсе не собиралась копировать двор безумного римского императора. Имя Калигулы всего лишь символизировало свободу от унылых рамок благопристойности.
Чудеса начинались уже в парке, за мостом. Слуги, одетые римскими стражниками, проверяли приглашения гостей (из-за соблюдения инкогнито в приглашениях стояли не имена, а девизы), помогали выйти из экипажей и сопровождали мужчин по восточной аллее, а женщин — по западной. В начале каждой аллеи были устроены изысканно иллюминированные фонтаны. Для защиты от дождя там и здесь над аллеями были натянуты пологи из гобеленов, изображающих сцены из индийской «Камасутры» и самые невинные (для начала) развлечения Калигулы и Нерона. Гости могли тут же отведать любого вина из серебряных кубков. Далее аллеи различались. Восточная утопала в розах, орхидеях, лотосах, мальвах, гиацинтах. Все эти цветы могли зацвести вместе только при условии особого ухода в оранжереях, откуда они и были пересажены ровно на одну ночь. Чтобы они не увяли, их корни обогревались трубами с горячей водой, проложенными под верхним слоем почвы. Среди цветов на роскошных ложах, увитых шелковыми лентами, возлежали прекрасные обнаженные девушки, наяды и дриады Нимандштайна. Их тела были расписаны фантастическими узорами, но использовались при этом не краски, а шоколад, желе, сливочные кремы и прочие кондитерские изыски. Чтобы пройти дальше к замку, гости должны были слизывать эти узоры, иначе бдительные стражники их не пропускали. Впрочем, никто не протестовал против таких условий. В западной аллее, украшенной полевыми и лесными цветами, женщин встречали так же расписанные обнаженные юноши-фавны.
В девяти бальных залах Нимандштайна играли девять оркестров, улыбающиеся девушки в прозрачных накидках разносили чаши с кокаином. В комнатах восточного стиля гостей ждали заправленные лучшим гашишем и опиумом кальяны и трубки. Сверкающие прохладные ручьи ниспадали беспрерывными потоками вдоль стен залов, превращенных в живописные каскады, струились между декоративными озерцами с красными и белыми винами. Волшебные фонари отбрасывали на другие стены и на потолки быстро меняющиеся картины, где женщины, мужчины, собаки, пони и другие живые существа совокуплялись всеми возможными и невозможными способами.
В залах второго этажа, куда вели хрустальные лестницы, разместились рулетки, ломберные и бильярдные столы. Оттуда можно было попасть и в притемненные апартаменты, где по стенам вокруг огромных кроватей под балдахинами были развешены плетки, цепи, ошейники с шипами — все, что требовалось для садомазохистских игр, а обслуживать гостей могли как юноши, так и девушки по их выбору. Стены этих комнат украшали соответствующие фрески, написанные по указаниям Елены и под ее присмотром.
Столы с угощениями ломились от экзотических блюд, многие из которых были доставлены по заказу из европейских и восточных столиц, над другими колдовали двадцать поваров баронессы Кординой. На столах находились и подносы с павлиньими перьями, предназначенными для того, чтобы по примеру римских патрициев можно было вызывать рвоту и есть снова. Примечательными были плоские сосуды, подаваемые по сигналу для этой цели. Дно сосудов устилали разрезанные на куски холсты, полотна старых и современных мастеров. Глумление над произведениями искусства было одним из утонченнейших наслаждений, придуманных Еленой.
В подвалах Нимандштайна были вырыты и вымощены грубым камнем глубокие и широкие колодцы, наподобие тех, в какие в древнем Риме бросали провинившихся гладиаторов. Туда можно было спуститься по железным лестницам. В каждом колодце демонстрировали мускулы семь-восемь молодых мужчин атлетического сложения. Их набрали на ярмарках, где они добывали средства к существованию кулачными боями. Здесь же любая гостья Нимандштайна могла сойти вниз по лестнице и отдаться всем сразу или по очереди. Не все из этих дам высшего света сохранили молодость и красоту, а колодцы пользовались такой популярностью, что кулачным бойцам приходилось давать возбуждающие средства. Наверху вокруг колодцев толпились хохочущие, орущие и визжащие зрители и зрительницы, заключавшие пари на ту или иную позу или очередность. Нередко зрительницы и участницы представления менялись местами. В подвалах вспыхивали и всеобщие оргии, выплескивавшиеся в бальные залы.
Устраивались и гладиаторские бои во внутреннем дворе замка, но повышенного внимания они не привлекали, потому что велись не до смерти. Убийств даже Елена не могла себе позволить, что весьма огорчало как ее саму, так и гостей.
Игры в рулетку и карты проходили необычно, потому что любой из гостей давно пресытился играми в Монте-Карло, а от Нимандштайна ждали большего. Например, фишки в рулетке означали не деньги, а количество и способы совокуплений выигравшего с женами проигравших. Так как играли и женщины, допускалось множество вариантов, строго в соответствии с правилами. Женщины разыгрывались и в карты, что доставляло им огромное удовольствие и сопровождалось немалым оживлением. За выполнением условий следили крупье; если выигравший оказывался бессилен получить все, что ему причиталось, на него налагался какой-нибудь забавный штраф — к примеру, исполнение импровизированного дикарского танца на столе. На бильярде нужно было не забивать шар в лузу, а добиться того, чтобы шар проскочил между ног обнаженной рабыни, столы были приспособлены к такой игре.
Веселье кипело и вне стен замка. Весь парк был изрыт сетью каналов, где плавали венецианские гондолы, корабли викингов и пиратов, древнерусские ладьи. То и дело затевались сражения флотов, причем топоры и абордажные крючья не были бутафорскими, и победители порой отправляли корабли побежденных прямиком на дно. Играли в захват добычи, повешение пиратских капитанов, насилие над пассажирками. Разумеется, повешения были условными, зато насилия — настоящими, к восторгу самих пассажирок. Гондольеры оглашали парк неаполитанскими песнями, с ними перекликались с берегов французские менестрели. Пламенели тысячи факелов, взлетали китайские фейерверочные ракеты, крутились в темном небе огненные колеса. Дождь не ослабевал, а парк и каналы были залиты разноцветными огнями. Гобелены часто загорались, несмотря на дождь — так сильно все вокруг полыхало. Их никто не тушил — иногда они сами гасли под дождем, а иногда под деревьями и у стен замка вспыхивали восхитительные пожары. В их оранжевых отсветах викинги в рогатых шлемах врывались в палатки со сладостями и напитками, все крушили и жгли, с ревом набрасывались на девушек в этих палатках. Конечно, слуги — римские стражники были наготове и серьезного пожара не допустили бы. Это все было только игрой.
Чудеса и фантазии Нимандштайна не исчерпывались перечисленным. В одном из залов на мозаичном полу развели большой костер, на котором сжигали книги. Елена специально заказала роскошные издания философов, мыслителей, ученых всех времен и самых разных направлений, плоды мучительных трудов и раздумий золотого фонда человечества. Гости плясали вокруг костра. По замыслу Елены, это символизировало освобождение от вульгарных оков разума и возвращение к чистым, подлинным изначальным инстинктам.
В янтарном зале женщины устраивали с размахом лесбийские игрища. Их стонам аккомпанировал струнный квартет профессоров Московской консерватории; за сегодняшнюю ночь каждый профессор должен был получить больше, чем в консерватории за пять лет. Долетали сюда и отголоски другой музыки. Шопен смешивался с Чайковским, итальянские арии с французскими серенадами. Не было только цыган. Ни Елена, ни Владимир их терпеть не могли.
Далеко за полночь пламенеющий ад в Нимандштайне и вокруг него разбушевался так, что никакие силы не смогли бы его утихомирить. Действительные статские советники и степенные матроны, знаменитые писатели и отпрыски великокняжеских фамилий, светские хлыщи и генералы, совсем юные девушки и престарелые развратницы слились в обезумевшее стадо. Под надрывный плач оркестров, содрогаясь в бесчисленных оргазмах, Нимандштайн, как Летучий Голландец, по огненному морю плыл в ночь Калигулы.
Вокруг замка был выкопан глубокий ров, заполненный водой, через него перекинут подъемный мост. Прежде здесь ни рва, ни моста не было. Они возникли по приказу Елены, которую забавлял проект придания Нимандштайну облика настоящего рыцарского замка средневековья. Все работы были выполнены в небывало короткий срок — капризная сестра владельца замка не скупилась на расходы. Десятки инженеров и тысячи рабочих трудились, не покладая рук, а в Нимандштайне не прекращались балы. Так как одновременно продолжалась и внутренняя отделка замка, Елена вынуждена была ограничиваться для этих балов несколькими свободными залами, переходя из одних в другие по мере завершения работ… Но теперь все было готово. «Ночь Калигулы» должна была стать праздником открытия нового Нимандштайна, дворца наслаждений.
Несмотря на объявленную тему бала, Елена вовсе не собиралась копировать двор безумного римского императора. Имя Калигулы всего лишь символизировало свободу от унылых рамок благопристойности.
Чудеса начинались уже в парке, за мостом. Слуги, одетые римскими стражниками, проверяли приглашения гостей (из-за соблюдения инкогнито в приглашениях стояли не имена, а девизы), помогали выйти из экипажей и сопровождали мужчин по восточной аллее, а женщин — по западной. В начале каждой аллеи были устроены изысканно иллюминированные фонтаны. Для защиты от дождя там и здесь над аллеями были натянуты пологи из гобеленов, изображающих сцены из индийской «Камасутры» и самые невинные (для начала) развлечения Калигулы и Нерона. Гости могли тут же отведать любого вина из серебряных кубков. Далее аллеи различались. Восточная утопала в розах, орхидеях, лотосах, мальвах, гиацинтах. Все эти цветы могли зацвести вместе только при условии особого ухода в оранжереях, откуда они и были пересажены ровно на одну ночь. Чтобы они не увяли, их корни обогревались трубами с горячей водой, проложенными под верхним слоем почвы. Среди цветов на роскошных ложах, увитых шелковыми лентами, возлежали прекрасные обнаженные девушки, наяды и дриады Нимандштайна. Их тела были расписаны фантастическими узорами, но использовались при этом не краски, а шоколад, желе, сливочные кремы и прочие кондитерские изыски. Чтобы пройти дальше к замку, гости должны были слизывать эти узоры, иначе бдительные стражники их не пропускали. Впрочем, никто не протестовал против таких условий. В западной аллее, украшенной полевыми и лесными цветами, женщин встречали так же расписанные обнаженные юноши-фавны.
В девяти бальных залах Нимандштайна играли девять оркестров, улыбающиеся девушки в прозрачных накидках разносили чаши с кокаином. В комнатах восточного стиля гостей ждали заправленные лучшим гашишем и опиумом кальяны и трубки. Сверкающие прохладные ручьи ниспадали беспрерывными потоками вдоль стен залов, превращенных в живописные каскады, струились между декоративными озерцами с красными и белыми винами. Волшебные фонари отбрасывали на другие стены и на потолки быстро меняющиеся картины, где женщины, мужчины, собаки, пони и другие живые существа совокуплялись всеми возможными и невозможными способами.
В залах второго этажа, куда вели хрустальные лестницы, разместились рулетки, ломберные и бильярдные столы. Оттуда можно было попасть и в притемненные апартаменты, где по стенам вокруг огромных кроватей под балдахинами были развешены плетки, цепи, ошейники с шипами — все, что требовалось для садомазохистских игр, а обслуживать гостей могли как юноши, так и девушки по их выбору. Стены этих комнат украшали соответствующие фрески, написанные по указаниям Елены и под ее присмотром.
Столы с угощениями ломились от экзотических блюд, многие из которых были доставлены по заказу из европейских и восточных столиц, над другими колдовали двадцать поваров баронессы Кординой. На столах находились и подносы с павлиньими перьями, предназначенными для того, чтобы по примеру римских патрициев можно было вызывать рвоту и есть снова. Примечательными были плоские сосуды, подаваемые по сигналу для этой цели. Дно сосудов устилали разрезанные на куски холсты, полотна старых и современных мастеров. Глумление над произведениями искусства было одним из утонченнейших наслаждений, придуманных Еленой.
В подвалах Нимандштайна были вырыты и вымощены грубым камнем глубокие и широкие колодцы, наподобие тех, в какие в древнем Риме бросали провинившихся гладиаторов. Туда можно было спуститься по железным лестницам. В каждом колодце демонстрировали мускулы семь-восемь молодых мужчин атлетического сложения. Их набрали на ярмарках, где они добывали средства к существованию кулачными боями. Здесь же любая гостья Нимандштайна могла сойти вниз по лестнице и отдаться всем сразу или по очереди. Не все из этих дам высшего света сохранили молодость и красоту, а колодцы пользовались такой популярностью, что кулачным бойцам приходилось давать возбуждающие средства. Наверху вокруг колодцев толпились хохочущие, орущие и визжащие зрители и зрительницы, заключавшие пари на ту или иную позу или очередность. Нередко зрительницы и участницы представления менялись местами. В подвалах вспыхивали и всеобщие оргии, выплескивавшиеся в бальные залы.
Устраивались и гладиаторские бои во внутреннем дворе замка, но повышенного внимания они не привлекали, потому что велись не до смерти. Убийств даже Елена не могла себе позволить, что весьма огорчало как ее саму, так и гостей.
Игры в рулетку и карты проходили необычно, потому что любой из гостей давно пресытился играми в Монте-Карло, а от Нимандштайна ждали большего. Например, фишки в рулетке означали не деньги, а количество и способы совокуплений выигравшего с женами проигравших. Так как играли и женщины, допускалось множество вариантов, строго в соответствии с правилами. Женщины разыгрывались и в карты, что доставляло им огромное удовольствие и сопровождалось немалым оживлением. За выполнением условий следили крупье; если выигравший оказывался бессилен получить все, что ему причиталось, на него налагался какой-нибудь забавный штраф — к примеру, исполнение импровизированного дикарского танца на столе. На бильярде нужно было не забивать шар в лузу, а добиться того, чтобы шар проскочил между ног обнаженной рабыни, столы были приспособлены к такой игре.
Веселье кипело и вне стен замка. Весь парк был изрыт сетью каналов, где плавали венецианские гондолы, корабли викингов и пиратов, древнерусские ладьи. То и дело затевались сражения флотов, причем топоры и абордажные крючья не были бутафорскими, и победители порой отправляли корабли побежденных прямиком на дно. Играли в захват добычи, повешение пиратских капитанов, насилие над пассажирками. Разумеется, повешения были условными, зато насилия — настоящими, к восторгу самих пассажирок. Гондольеры оглашали парк неаполитанскими песнями, с ними перекликались с берегов французские менестрели. Пламенели тысячи факелов, взлетали китайские фейерверочные ракеты, крутились в темном небе огненные колеса. Дождь не ослабевал, а парк и каналы были залиты разноцветными огнями. Гобелены часто загорались, несмотря на дождь — так сильно все вокруг полыхало. Их никто не тушил — иногда они сами гасли под дождем, а иногда под деревьями и у стен замка вспыхивали восхитительные пожары. В их оранжевых отсветах викинги в рогатых шлемах врывались в палатки со сладостями и напитками, все крушили и жгли, с ревом набрасывались на девушек в этих палатках. Конечно, слуги — римские стражники были наготове и серьезного пожара не допустили бы. Это все было только игрой.
Чудеса и фантазии Нимандштайна не исчерпывались перечисленным. В одном из залов на мозаичном полу развели большой костер, на котором сжигали книги. Елена специально заказала роскошные издания философов, мыслителей, ученых всех времен и самых разных направлений, плоды мучительных трудов и раздумий золотого фонда человечества. Гости плясали вокруг костра. По замыслу Елены, это символизировало освобождение от вульгарных оков разума и возвращение к чистым, подлинным изначальным инстинктам.
В янтарном зале женщины устраивали с размахом лесбийские игрища. Их стонам аккомпанировал струнный квартет профессоров Московской консерватории; за сегодняшнюю ночь каждый профессор должен был получить больше, чем в консерватории за пять лет. Долетали сюда и отголоски другой музыки. Шопен смешивался с Чайковским, итальянские арии с французскими серенадами. Не было только цыган. Ни Елена, ни Владимир их терпеть не могли.
Далеко за полночь пламенеющий ад в Нимандштайне и вокруг него разбушевался так, что никакие силы не смогли бы его утихомирить. Действительные статские советники и степенные матроны, знаменитые писатели и отпрыски великокняжеских фамилий, светские хлыщи и генералы, совсем юные девушки и престарелые развратницы слились в обезумевшее стадо. Под надрывный плач оркестров, содрогаясь в бесчисленных оргазмах, Нимандштайн, как Летучий Голландец, по огненному морю плыл в ночь Калигулы.
24.
Раскинувшись на атласной оттоманке, Елена лежала навзничь у подножия одного из каскадов, где бурлил кристальный ручей, возле озерца красного вина, похожего на кровь. Холодные брызги сыпалась на ее приоткрытые губы, на почти обнаженное тело; всю ее одежду составляли невесомые газовые ленточки, золотые цепочки, нити жемчуга. Пол вокруг оттоманки был сплошь был залит вином, спермой, мочой среди багровых рвотных пятен. К правой груди Елены приникла губами молоденькая девушка необыкновенной красоты, к левой — белокурый Адонис. Девушка была княгиней, студенткой института благородных девиц, юноша — известным в свете альфонсом и бонвиваном (менее известным как фальшивомонетчик, шулер и сутенер). Пышущее лоно королевы бала поочередно ласкали длинными розовыми язычками три темнокожие красавицы, купленные в гареме персидского шаха. Елена постанывала; тонкими нервными пальцами, унизанными бесценными перстнями, она гладила то одну, то другую девушку… А вокруг безумствовал, хохотал, гремел музыкой пылающий ад.
Ланге, Кордин и Горский стояли поодаль. Если Горский и не раздобыл шкуру льва, то какая-то шкура на нем была, хотя возможно, не столь грозного зверя. Кордин драпировался в красную с золотом тунику, Ланге выглядел скромнее в костюме испанского гранда и черной полумаске.
— Разве она не прекрасна, — пробормотал Кордин, пожирая сестру глазами. В ликующем громе музыки его никто не услышал.
Великолепным жестом оттолкнув девушек и Адониса, Елена изогнулась как грациозная пантера и встала, широко расставив ноги.
— Как мне жаль, — прокричала она звонко, перекрывая неистовствующий оркестр, — что у всех вас не одна голова, чтобы я могла отсечь ее взмахом меча!
Эти слова (приписываемые Калигуле, который якобы обращал их к народу Рима) были встречены единым воплем восторга. Сотни рук взметнулись в римском приветствии. Елена обвела своих верноподданных долгим, исполненным презрения взглядом и протянула руку к брату.
— Идем, — сказала она.
Даже не оглянувшись на Горского и Ланге, Кордин шагнул к ней. Вдвоем, рука об руку они поднимались по хрустальной лестнице, подсвеченной сотнями огней — Оберон и Титания, владыки подземного царства.
Елена вела брата в северную башню, полностью перестроенную по ее эскизам и под ее неусыпным надзором. Кордин еще ни разу не побывал наверху после окончания работ, сестра запрещала ему. Теперь она раскрыла перед ним двери.
Это было мрачнейшее из помещений, какие только способно представить самое расстроенное воображение. Два цвета господствовали здесь: багрово-красный и аспидно-черный. В громадном очаге пылал огонь, но он не согревал и не оживлял этот жуткий фантастический каземат, скорее делал его еще мрачнее. Призрачный танец пламени словно заставлял шевелиться красные и черные покровы огромного ложа — так, будто холодные и омерзительные щупальца спрута извивались под ними. Ни звука не проникало сюда извне.
— Что это? — Владимир сильнее сжал руку сестры.
— Обитель нашей любви. Я хочу, чтобы ты взял меня здесь… И чтобы ты не был осторожным.
Она обняла его за шею, приблизила губы к его губам.
— Возьми меня, — прошептала она, — не жалей, растерзай, измучай до исступления. Я хочу тебя. Не смей сдерживаться. Я хочу, чтобы твоя жизнь кипела везде внутри меня. Я хочу твоего ребенка, Владимир…
Кордин отшатнулся.
— Это невозможно! Наш ребенок будет чудовищем!
— Не бойся, — она прижалась к нему, ее руки скользнули под его тунику. — Дитя любви будет править миром.
Она опрокинулась на ложе, увлекая брата за собой. Его красно-золотая туника взметнулась, как распростертые крылья. Королева ночи Калигулы, Мессалина, Титания ощутила в себе тугую трепещущую плоть. Весь ее мир медленно погружался в океан вожделенной боли. Это было ее последним откровением, и ничто другое уже не могло существовать для нее.
Ланге, Кордин и Горский стояли поодаль. Если Горский и не раздобыл шкуру льва, то какая-то шкура на нем была, хотя возможно, не столь грозного зверя. Кордин драпировался в красную с золотом тунику, Ланге выглядел скромнее в костюме испанского гранда и черной полумаске.
— Разве она не прекрасна, — пробормотал Кордин, пожирая сестру глазами. В ликующем громе музыки его никто не услышал.
Великолепным жестом оттолкнув девушек и Адониса, Елена изогнулась как грациозная пантера и встала, широко расставив ноги.
— Как мне жаль, — прокричала она звонко, перекрывая неистовствующий оркестр, — что у всех вас не одна голова, чтобы я могла отсечь ее взмахом меча!
Эти слова (приписываемые Калигуле, который якобы обращал их к народу Рима) были встречены единым воплем восторга. Сотни рук взметнулись в римском приветствии. Елена обвела своих верноподданных долгим, исполненным презрения взглядом и протянула руку к брату.
— Идем, — сказала она.
Даже не оглянувшись на Горского и Ланге, Кордин шагнул к ней. Вдвоем, рука об руку они поднимались по хрустальной лестнице, подсвеченной сотнями огней — Оберон и Титания, владыки подземного царства.
Елена вела брата в северную башню, полностью перестроенную по ее эскизам и под ее неусыпным надзором. Кордин еще ни разу не побывал наверху после окончания работ, сестра запрещала ему. Теперь она раскрыла перед ним двери.
Это было мрачнейшее из помещений, какие только способно представить самое расстроенное воображение. Два цвета господствовали здесь: багрово-красный и аспидно-черный. В громадном очаге пылал огонь, но он не согревал и не оживлял этот жуткий фантастический каземат, скорее делал его еще мрачнее. Призрачный танец пламени словно заставлял шевелиться красные и черные покровы огромного ложа — так, будто холодные и омерзительные щупальца спрута извивались под ними. Ни звука не проникало сюда извне.
— Что это? — Владимир сильнее сжал руку сестры.
— Обитель нашей любви. Я хочу, чтобы ты взял меня здесь… И чтобы ты не был осторожным.
Она обняла его за шею, приблизила губы к его губам.
— Возьми меня, — прошептала она, — не жалей, растерзай, измучай до исступления. Я хочу тебя. Не смей сдерживаться. Я хочу, чтобы твоя жизнь кипела везде внутри меня. Я хочу твоего ребенка, Владимир…
Кордин отшатнулся.
— Это невозможно! Наш ребенок будет чудовищем!
— Не бойся, — она прижалась к нему, ее руки скользнули под его тунику. — Дитя любви будет править миром.
Она опрокинулась на ложе, увлекая брата за собой. Его красно-золотая туника взметнулась, как распростертые крылья. Королева ночи Калигулы, Мессалина, Титания ощутила в себе тугую трепещущую плоть. Весь ее мир медленно погружался в океан вожделенной боли. Это было ее последним откровением, и ничто другое уже не могло существовать для нее.
25.
Снег падал весь день, большими мягкими хлопьями. К вечеру город оделся в искристую белую шубу, долгожданный подарок небес к новому, 1895 году. Сугробы весело сверкали в электрическом свете витрин и уличных реклам, тоже по новой моде подсвеченных электричеством. В праздничной суматохе даже полупьяные городовые не слишком придирались к извозчикам, закутанным в тулупы. Деловой центр города будто вымер, зато отлично шли дела в кварталах красных фонарей, трактиров и ресторанов с канканом.
В девятом часу Владимир Кордин подкатил в санях к дому сестры. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему лакею, он задал вопрос, получил ответ и прошел в розовую гостиную. Там Елена пила вино и флиртовала с какой-то из своих гаремных девушек, привезенных из Нимандштайна. Кордину показалось, что она еще не пьяна — редкий случай, а впрочем, ей ведь нужно встречать гостей новогоднего бала…
— Приветствую тебя, царица Египта, — возгласил Кордин с улыбкой и поставил на пол свой маленький саквояж.
Елена радостно улыбнулась в ответ, запахнула восточный халат, под которым ничего не было, подбежала к брату и поцеловала его.
— Владимир! — обернувшись к девушке, она махнула рукой. — Иди пока, одевайся… На балу у тебя много работы.
Та упорхнула, а Елена усадила брата в кресло, налила ему вина.
— Ты прямо из Нимандштайна?
— Почти прямо.
— Я ждала тебя так долго… Чем ты там занимался?
— Так… Переделывал и украшал кое-что. Тебе понравится.
— Ну, а что еще делать там зимой…
— Утопать в смертной скуке. Горский давно уехал, и Ланге укатил в Санкт-Петербург… Правда, эти художники, которых я нанял, оказались весьма занятными собеседниками…
— Тебе понадобились художники?
— Для мозаичной фрески в моей спальне. Смальта, цветное стекло. Да какие художники — скорее, подмастерья, а художником был я сам… Ну, и архитектором немножко. Поистратился, кстати…
— Не беда, — Елена снова нежно поцеловала брата. — Сколько тебе нужно?
— Откуда я знаю? Сколько нужно человеку, чтобы не очень скучно провести остаток зимы…
— Тысяч триста, четыреста?
— Для ровного счета пусть будет полмиллиона.
— Пусть будет, — равнодушно согласилась Елена. — Ты в любой момент сможешь взять еще.
Кордин кивнул, поднялся, взял саквояж и поставил его на стол. Расстегнув замок, он интригующе посмотрел на сестру.
— Что там? — заинтересовалась она.
— Подарок.
Он открыл саквояж и достал оттуда красивую резную шкатулку с четырьмя рубинами по углам крышки. Восхищенная Елена тихо ахнула.
— Это мне?!
Не отвечая, Кордин развел в стороны полы ее халата и погладил сестру по животу. Потом он поцеловал сосок ее обнажившейся груди, набухший, словно бутон розы, и лишь после этого сказал.
— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.
— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.
— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.
— Там что-то есть?
— Просто открой ее.
Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.
— «Свет истины в полуденном огне
От глаз людских второй бедой сокрыт.
Он запылает над мечом в окне,
Его шершавый камень отразит».
Она захлопнула шкатулку.
— Какие странные стихи, — сказала она, разглядывая изящную вещицу снаружи. — Они что-нибудь означают?
— Для тебя ничего. Но могут означать для нашего сына.
— Владимир! Ты говоришь загадками.
— Я не могу сказать иначе.
— Это какой-то шифр, да? Ты спрятал что-то, предназначенное для сына, и хочешь, чтобы он это нашел? Но ты сам мог бы отдать ему это… Когда придет время.
— О! Memento homo quia pulvis est… Помни, человек, что ты есть прах. Все мы смертны. Доживу ли я?
— Так или иначе наш сын будет нашим наследником.
— Боюсь… То, о чем идет речь, нельзя указать в обычном завещании.
— Тогда, — произнесла Елена, — оставил бы хоть более ясные указания.
— Более ясные? Нет, нет…
— Но почему?
— Он должен быть готов получить это свое наследство. Может быть, шкатулка и не понадобится. Может быть, я доживу и сам узнаю, готов ли он. Ну, а если не доживу, не узнаю? Но я почти уверен, что если он сумеет разгадать эту надпись… Когда сумеет… Это и будет значить, что он готов.
— Ты все продумал.
— Конечно, — улыбнулся Кордин. — Все продумывать — это в некотором роде мой особый дар, нет?
Резким движением она затянула пояс халата.
— Но ты забыл кое о чем. О ком, вернее!
— О чем же? — он продолжал улыбаться. — Или о ком?
— Обо мне! Я хочу знать… Или ты мне больше не доверяешь?
Подойдя к сестре, Кордин крепко обнял ее.
— Лена… Если есть на свете человек, которому я доверяю как себе, так это только ты. Но я не могу… Ради тебя самой.
Она хмурилась, думая о том, что все это ей не нравится, и в конце концов, она и сама могла бы попытаться разгадать… Но с другой стороны, и она безгранично доверяла брату. Пусть все идет, как идет. Время покажет.
В девятом часу Владимир Кордин подкатил в санях к дому сестры. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему лакею, он задал вопрос, получил ответ и прошел в розовую гостиную. Там Елена пила вино и флиртовала с какой-то из своих гаремных девушек, привезенных из Нимандштайна. Кордину показалось, что она еще не пьяна — редкий случай, а впрочем, ей ведь нужно встречать гостей новогоднего бала…
— Приветствую тебя, царица Египта, — возгласил Кордин с улыбкой и поставил на пол свой маленький саквояж.
Елена радостно улыбнулась в ответ, запахнула восточный халат, под которым ничего не было, подбежала к брату и поцеловала его.
— Владимир! — обернувшись к девушке, она махнула рукой. — Иди пока, одевайся… На балу у тебя много работы.
Та упорхнула, а Елена усадила брата в кресло, налила ему вина.
— Ты прямо из Нимандштайна?
— Почти прямо.
— Я ждала тебя так долго… Чем ты там занимался?
— Так… Переделывал и украшал кое-что. Тебе понравится.
— Ну, а что еще делать там зимой…
— Утопать в смертной скуке. Горский давно уехал, и Ланге укатил в Санкт-Петербург… Правда, эти художники, которых я нанял, оказались весьма занятными собеседниками…
— Тебе понадобились художники?
— Для мозаичной фрески в моей спальне. Смальта, цветное стекло. Да какие художники — скорее, подмастерья, а художником был я сам… Ну, и архитектором немножко. Поистратился, кстати…
— Не беда, — Елена снова нежно поцеловала брата. — Сколько тебе нужно?
— Откуда я знаю? Сколько нужно человеку, чтобы не очень скучно провести остаток зимы…
— Тысяч триста, четыреста?
— Для ровного счета пусть будет полмиллиона.
— Пусть будет, — равнодушно согласилась Елена. — Ты в любой момент сможешь взять еще.
Кордин кивнул, поднялся, взял саквояж и поставил его на стол. Расстегнув замок, он интригующе посмотрел на сестру.
— Что там? — заинтересовалась она.
— Подарок.
Он открыл саквояж и достал оттуда красивую резную шкатулку с четырьмя рубинами по углам крышки. Восхищенная Елена тихо ахнула.
— Это мне?!
Не отвечая, Кордин развел в стороны полы ее халата и погладил сестру по животу. Потом он поцеловал сосок ее обнажившейся груди, набухший, словно бутон розы, и лишь после этого сказал.
— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.
— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.
— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.
— Там что-то есть?
— Просто открой ее.
Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.
— «Свет истины в полуденном огне
От глаз людских второй бедой сокрыт.
Он запылает над мечом в окне,
Его шершавый камень отразит».
Она захлопнула шкатулку.
— Какие странные стихи, — сказала она, разглядывая изящную вещицу снаружи. — Они что-нибудь означают?
— Для тебя ничего. Но могут означать для нашего сына.
— Владимир! Ты говоришь загадками.
— Я не могу сказать иначе.
— Это какой-то шифр, да? Ты спрятал что-то, предназначенное для сына, и хочешь, чтобы он это нашел? Но ты сам мог бы отдать ему это… Когда придет время.
— О! Memento homo quia pulvis est… Помни, человек, что ты есть прах. Все мы смертны. Доживу ли я?
— Так или иначе наш сын будет нашим наследником.
— Боюсь… То, о чем идет речь, нельзя указать в обычном завещании.
— Тогда, — произнесла Елена, — оставил бы хоть более ясные указания.
— Более ясные? Нет, нет…
— Но почему?
— Он должен быть готов получить это свое наследство. Может быть, шкатулка и не понадобится. Может быть, я доживу и сам узнаю, готов ли он. Ну, а если не доживу, не узнаю? Но я почти уверен, что если он сумеет разгадать эту надпись… Когда сумеет… Это и будет значить, что он готов.
— Ты все продумал.
— Конечно, — улыбнулся Кордин. — Все продумывать — это в некотором роде мой особый дар, нет?
Резким движением она затянула пояс халата.
— Но ты забыл кое о чем. О ком, вернее!
— О чем же? — он продолжал улыбаться. — Или о ком?
— Обо мне! Я хочу знать… Или ты мне больше не доверяешь?
Подойдя к сестре, Кордин крепко обнял ее.
— Лена… Если есть на свете человек, которому я доверяю как себе, так это только ты. Но я не могу… Ради тебя самой.
Она хмурилась, думая о том, что все это ей не нравится, и в конце концов, она и сама могла бы попытаться разгадать… Но с другой стороны, и она безгранично доверяла брату. Пусть все идет, как идет. Время покажет.
26.
Боль от инъекции не была еще настоящей болью. Магический эликсир из шприца струился в жилах Александра Ланге (теперь он умел готовить этот эликсир), сливаясь с той зазеркальной частью его существа, что навеки была изменена ледяным пламенем зелья лиджонга. Зелье, обжегшее его однажды и навсегда, и эликсир из лесных трав, который готовился каждый раз заново, превращали его в живую машину времени. Это превращение причиняло страдания, но настоящая боль начиналась ни здесь. Она лежала за пределами звездного тоннеля, полета через несбывшееся туда, где Будущее обретало зримые формы в бурлящих столкновениях бесчисленных потоков многовариантного Прошлого.
И были зеркала, и горела свеча, и разлеталось на миллионы осколков его сознание в ослепительной вспышке бесшумного взрыва.
Тьма, опустошение… Боль.
Боль, как единственная реальность.
Перед ним простирался большой светлый зал. Стены были выстроены из какого-то неизвестного ему материала (или покрыты этим материалом)… Гладким, как стекло, при этом казавшимся теплым и мягким, излучавшим ровный белый свет. Круто изогнутые пандусы из похожего материала, но не белого, а голубого, взлетали над залом по головокружительным траекториям. Здесь было много людей, одетых ярко и броско. Они пересекали зал, сворачивали в освещенные переходы, поднимались и спускались по движущимся лестницам, проходили в сами собой распахивающиеся перед ними двери. В руках у некоторых были продолговатые коробочки разных цветов. Эти люди подносили их к лицу, бормотали что-то. Другие стояли перед плоскими стеклянными панелями, напоминавшими не то слепые окна, не то маленькие экраны синематографа. Какие-то знаки, символы, геометрические фигуры, а иногда и цветные картины то появлялись, то исчезали на этих панелях-экранах.
Ланге учился слышать. Да, теперь будущее не представало перед ним сплошь безмолвным театром теней. Он мог слышать шумы и голоса, он различал даже отдельные фразы то там, то здесь. Но оттого, что он слышал, разбирал слова и предложения, будущее не становилось для него близким и понятным — напротив, более чуждым и пугающим.
«нет я не получила этого файла удалила с сервера с моим дайл апом он бы три часа грузился сбрось мне его на си ди я потом зайду»…
«а бобби фишер тогда так и сказал что бен ладен поделом устроил американцам девять один один они заслужили»…
«из москвы мы прилетели в аэропорт хитроу там нас встретил джон а дальше»…
«материал про кардеров перегони на принтер сразу как будет готово и позвони мне на мобильный»…
И все эти люди, машины, голоса и огни — все смешивалось, летело мимо слишком быстро, развертывалось бесконечной панорамой. Александр Ланге, путешественник по Времени, был потерян в Будущем. Он не смог бы стать Нострадамусом; он не смог бы похитить в грядущих лабораториях рецепты силы и власти, обещанных Зоей. Он был обманут; он мог быть лишь беспомощным созерцателем отдаленных времен среди не поддающихся разгадке ребусов.
И все же это было не так… Не совсем так, потому что…
Здесь был кто-то еще.
Сила столь же непостижимая, сколь и неодолимая, всегда отклоняла его в направлении некоего центра, это повторялось вновь и вновь, в каждом путешествии. Сейчас, пролетев сквозь стены зала, промчавшись над гигантскими сверкающими зданиями, он снова очутился на той улице, где бывал уже не раз. Все здесь было весьма обыкновенным для той эпохи, в которую он попал — люди, дома, самодвижущиеся экипажи. И все же именно здесь должно было что-то случиться. Он чувствовал это, он знал, что не напрасно, не каким-то всеобщим течением его влечет сюда. Здесь должно было произойти что-то, близко касающееся его, Александра Ланге. И в этом, быть может, крылась разгадка, ответ на его вопрос. Какая разгадка — он не знал, но это предчувствие мешало ему окончательно признать поражение. Нет, Зоя не солгала, он лишь неверно понял ее. Ответ скрывался где-то тут, совсем близко.
Ланге увидел человека. Конечно, по улице шли и другие люди, но этого человека он почему-то сразу увидел. Прохожий был еще далеко; Ланге смотрел на него сбоку и сверху, будто стоял у окна в доме на высоте нескольких этажей. Человек приближался… И вскоре Ланге уже мог рассмотреть черты его лица.
ЭТО БЫЛ КОРДИН.
Тот Ланге, что лежал неподвижно в трансе в своем доме, в Санкт-Петербурге девятнадцатого века, беспокойно заметался и застонал, сердце его застучало с перебоями. А тот Ланге, что был в ином времени, смотрел неотрывно вниз на улицу и не мог поверить тому, что он видел.
Это был Кордин, никаких сомнений. Это не мог быть просто очень похожий человек… Потому что Ланге разгадал тайну.
Или думал, что разгадал. Немногого стоило бы обретенное им Знание, если бы он получил только способность совершать прогулки по непонятным отдаленным временам. Зоя была искренна, она подарила ему не мишурную игрушку, а много больше. Она говорила об управлении, о власти, о вмешательстве в Будущее; он же пытался перевести ее слова на другой язык — и ошибался.
Здесь не было ничего рационального. Он, ведомый загадочной силой, устремлялся туда, где сгущались вихри событий — не любых, а жизненно важных для него, Александра Ланге. В этом и заключался ответ, бесценность обретенного дара. Он сможет вмешаться. Не везде, но там, где это для него важнее всего другого. Ибо везде тут означало — нигде, а если он получает власть над самым главным, какое значение может иметь что-то еще?
Самым же главным для него сейчас было одно — Кордин.
И Кордин здесь… В городе Будущего.
Но что это значит, как это вообще может быть?! Даже если предположить невероятное — что Кордин проживет более ста лет (чего Ланге не собирался ему позволить!) он должен выглядеть древней развалиной… А он выглядит таким, каким знает его Ланге. Только одет по обычаям другой эпохи…
И были зеркала, и горела свеча, и разлеталось на миллионы осколков его сознание в ослепительной вспышке бесшумного взрыва.
Тьма, опустошение… Боль.
Боль, как единственная реальность.
Перед ним простирался большой светлый зал. Стены были выстроены из какого-то неизвестного ему материала (или покрыты этим материалом)… Гладким, как стекло, при этом казавшимся теплым и мягким, излучавшим ровный белый свет. Круто изогнутые пандусы из похожего материала, но не белого, а голубого, взлетали над залом по головокружительным траекториям. Здесь было много людей, одетых ярко и броско. Они пересекали зал, сворачивали в освещенные переходы, поднимались и спускались по движущимся лестницам, проходили в сами собой распахивающиеся перед ними двери. В руках у некоторых были продолговатые коробочки разных цветов. Эти люди подносили их к лицу, бормотали что-то. Другие стояли перед плоскими стеклянными панелями, напоминавшими не то слепые окна, не то маленькие экраны синематографа. Какие-то знаки, символы, геометрические фигуры, а иногда и цветные картины то появлялись, то исчезали на этих панелях-экранах.
Ланге учился слышать. Да, теперь будущее не представало перед ним сплошь безмолвным театром теней. Он мог слышать шумы и голоса, он различал даже отдельные фразы то там, то здесь. Но оттого, что он слышал, разбирал слова и предложения, будущее не становилось для него близким и понятным — напротив, более чуждым и пугающим.
«нет я не получила этого файла удалила с сервера с моим дайл апом он бы три часа грузился сбрось мне его на си ди я потом зайду»…
«а бобби фишер тогда так и сказал что бен ладен поделом устроил американцам девять один один они заслужили»…
«из москвы мы прилетели в аэропорт хитроу там нас встретил джон а дальше»…
«материал про кардеров перегони на принтер сразу как будет готово и позвони мне на мобильный»…
И все эти люди, машины, голоса и огни — все смешивалось, летело мимо слишком быстро, развертывалось бесконечной панорамой. Александр Ланге, путешественник по Времени, был потерян в Будущем. Он не смог бы стать Нострадамусом; он не смог бы похитить в грядущих лабораториях рецепты силы и власти, обещанных Зоей. Он был обманут; он мог быть лишь беспомощным созерцателем отдаленных времен среди не поддающихся разгадке ребусов.
И все же это было не так… Не совсем так, потому что…
Здесь был кто-то еще.
Сила столь же непостижимая, сколь и неодолимая, всегда отклоняла его в направлении некоего центра, это повторялось вновь и вновь, в каждом путешествии. Сейчас, пролетев сквозь стены зала, промчавшись над гигантскими сверкающими зданиями, он снова очутился на той улице, где бывал уже не раз. Все здесь было весьма обыкновенным для той эпохи, в которую он попал — люди, дома, самодвижущиеся экипажи. И все же именно здесь должно было что-то случиться. Он чувствовал это, он знал, что не напрасно, не каким-то всеобщим течением его влечет сюда. Здесь должно было произойти что-то, близко касающееся его, Александра Ланге. И в этом, быть может, крылась разгадка, ответ на его вопрос. Какая разгадка — он не знал, но это предчувствие мешало ему окончательно признать поражение. Нет, Зоя не солгала, он лишь неверно понял ее. Ответ скрывался где-то тут, совсем близко.
Ланге увидел человека. Конечно, по улице шли и другие люди, но этого человека он почему-то сразу увидел. Прохожий был еще далеко; Ланге смотрел на него сбоку и сверху, будто стоял у окна в доме на высоте нескольких этажей. Человек приближался… И вскоре Ланге уже мог рассмотреть черты его лица.
ЭТО БЫЛ КОРДИН.
Тот Ланге, что лежал неподвижно в трансе в своем доме, в Санкт-Петербурге девятнадцатого века, беспокойно заметался и застонал, сердце его застучало с перебоями. А тот Ланге, что был в ином времени, смотрел неотрывно вниз на улицу и не мог поверить тому, что он видел.
Это был Кордин, никаких сомнений. Это не мог быть просто очень похожий человек… Потому что Ланге разгадал тайну.
Или думал, что разгадал. Немногого стоило бы обретенное им Знание, если бы он получил только способность совершать прогулки по непонятным отдаленным временам. Зоя была искренна, она подарила ему не мишурную игрушку, а много больше. Она говорила об управлении, о власти, о вмешательстве в Будущее; он же пытался перевести ее слова на другой язык — и ошибался.
Здесь не было ничего рационального. Он, ведомый загадочной силой, устремлялся туда, где сгущались вихри событий — не любых, а жизненно важных для него, Александра Ланге. В этом и заключался ответ, бесценность обретенного дара. Он сможет вмешаться. Не везде, но там, где это для него важнее всего другого. Ибо везде тут означало — нигде, а если он получает власть над самым главным, какое значение может иметь что-то еще?
Самым же главным для него сейчас было одно — Кордин.
И Кордин здесь… В городе Будущего.
Но что это значит, как это вообще может быть?! Даже если предположить невероятное — что Кордин проживет более ста лет (чего Ланге не собирался ему позволить!) он должен выглядеть древней развалиной… А он выглядит таким, каким знает его Ланге. Только одет по обычаям другой эпохи…