Чаковский Александр Борисович. Победа. Книга 2

   Лишь много времени спустя, когда Трумэн уже покинет Белый дом, а Бирнс – государственный департамент, в Вашингтоне заговорят о том, что Бирнс обращался с президентом, как председатель сената с не в меру прытким сенатором-новичком, а президент не раз жаловался, что государственный секретарь приписывал ему слова, которых он никогда не произносил.
   В чем же состояла правда?
   Дело заключалось в том, что у Бирнса был свой тайный счет к Трумэну.
   В свое время, будучи сенатором от штата Южная Каролина, Джеймс Ф. Бирис очень хотел стать вице-президентом США.
   Но Рузвельт предпочел некоего Гарри Трумэна.
   Противники Бирнса часто называли его типичным пролазой, друзья отдавали дань его политическому чутью и умению ориентироваться в сложной обстановке.
   Прочно обосновавшись в окружении Рузвельта, Бирнс безоговорочно поддерживал в сенате законопроекты президента и прослыл своим человеком не только на Капитолийском холме, но и в Белом доме.
   Впоследствии он будет утверждать, что Рузвельт в случае успеха на выборах 1944 года обещал ему пост вице-президента.
   До тех пор Джеймс Бирнс и Гарри Трумэн были близкими друзьями. Уверенный в поддержке Рузвельта, Джеймс даже просил своего друга Гарри выдвинуть его кандидатуру в вице-президенты на предстоявшем предвыборном съезде демократической партии. Трумэн якобы охотно на это согласился.
   Через несколько лет, уже оказавшись в отставке Трумэн заявит – возможно, и не без оснований, – что хотел честно выполнить свое обещание и сдержал бы слово, если бы не Роберт Ханнеган. Этот бывший босс демократической партии из штата Миссури не без активной поддержки Трумэна стал ее национальным председателем. Именно Ханнеган неожиданно объявил, что Рузвельт выдвигает кандидатуру Трумэна на пост вице-президента…
   Сенатор от Южной Каролины был возмущен всем случившимся и затаил неприязнь и к Рузвельту и к Трумэну. Но бывший президент теперь уже покоился в могиле. А Трумэн, оказавшись в Белом доме, тотчас пригласил к себе Бирнса и конфиденциально предложил ему заменить часто болеющего Стеттиниуса. Бирнс подумал тогда, что новый президент решил честно с ним расплатиться.
   Так Джеймс Ф. Бирнс стал государственным секретарем Соединенных Штатов Америки. Назначая его на этот пост, Трумэн, однако, не просто расплачивался с долгами. Бирнс, этот искушеннейший политикан, был необходим новому президенту, который не имел никакого опыта в управлении государством и крайне нуждался в помощи. Продемонстрировав свою личную и политическую симпатию к Бирнсу, Трумэн надеялся надолго включить его в свою упряжку в качестве, так сказать, коренника. Его мало беспокоило, что Бирнс не отличался особенно высокой общей культурой и никогда прежде не занимался международными делами.
   Трумэн был уверен, что его собственной культуры с избытком хватит на двоих. Что же касается дипломатии, то он не считал ее наукой и полагал, что мощь не затронутых европейской войной Соединенных Штатов позволит ему разговаривать с разоренными странами Европы так, как крупный босс разговаривал бы с владельцами мелких предприятий, оставшимися без средств и попавшими к нему в кабалу.
   Бирнс поощрял Трумэна. Вопреки Леги, он верил в успех атомной бомбы. Высмеивал страх перед русскими.
   Не сомневался, что любые переговоры с ними можно и нужно вести только с позиции силы.
   Во всем поддерживая президента, Бирнс втайне все же относился к нему свысока. Творцом послевоенной американской политики он считал не Трумэна, а себя. Главным советником президента здесь, в Бабельсберге по его мнению, являлся именно он, а не Дэвис, не Стимсон и тем более не Леги.
   До поры до времени Бирнс мирился с тем, что остается как бы в тени Трумэна.
   Но сегодня, восемнадцатого июля, он решил выйти на яркий солнечный свет. На сегодняшнем заседании ему предстояло быть докладчиком – так решили министры иностранных дел, готовившие повестку дня вечерней встречи «Большой тройки». Ему предстояло впервые поставить на Конференции основные вопросы, ради которых она собралась. Вчерашнее заседание являлось предварительным. Главное должно было прозвучать сегодня. Именно сегодня Сталин и Черчилль наконец поймут, кто представляет американскую политику в Бабельсберге.
   Сегодняшнее заседание должно было стать «американским». Бирнс уже сообщил Трумэну о повестке дня, которую выработали утром министры иностранных дел, и о том, что докладчиком будет государственный секретарь США.
   Трумэн был удовлетворен: выдвигая на первый план Бирнса, он оставлял за собой право произнести решающие слова.
   Но сам Бирнс вовсе не хотел быть лишь доверенным лицом своего босса. Он полагал, что вчера, на первом заседании, Трумэн вел себя недостаточно решительно. В глубине души он радовался этому обстоятельству, предвкушая то впечатление, которое произведет сегодня в роли докладчика.
   Вчера Джеймса Ф. Бирнса знала только Америка. Сегодня ему предстояло стать в один ряд с людьми, решавшими судьбы мира.
 
   Итак, стрелки часов показывали без трех минут четыре. Сталин, Трумэн и Черчилль одновременно появились в зале заседаний Цецилиенхофа. Трумэн был одет как всегда: двубортный темный костюм, белая сорочка, галстук в горошек, двухцветные летние туфли. На Сталине и Черчилле была военная форма.
   На этот раз кино– и фотокорреспондентов в зал не допустили. Поэтому исчезла и та атмосфера приподнятости, торжественности, которая сопутствовала вчерашнему заседанию.
   Главы государств направились к круглому столу. За ними потянулись сопровождающие.
   Бирнс шел почти рядом с Трумэном, в то время как члены других делегаций двигались в некотором отдалении от своих руководителей.
   Государственный секретарь заранее решил, что войдет в зал именно так.
   Подойдя к столу, Сталин, Трумэн и Черчилль обменялись короткими рукопожатиями. Затем Трумэн подошел к своему креслу, подождал, когда сядут Сталин и Черчилль, сел сам и будничным, деловым тоном сказал:
   – Продолжим заседание, джентльмены!
   Как и вчера, Бирнс занял место рядом с Трумэном.
   Звездный час его приближался. Быстрым взглядом он обвел присутствующих. Перед Сталиным, как и вчера, лежали чистый лист белой бумаги и твердая темно-зеленая коробка папирос. Справа от него сидели Молотов и одетый в серую форму советского дипломата Вышинский. Слева – тоже в дипломатической форме – молодой человек в очках, переводчик Павлов.
   Черчилль, грузно ссутулившись, уже зажал в зубах незажженную сигару. Справа от него сел Иден, слева – переводчик майор Бирс и Эттли. Во втором ряду, а также за маленькими столиками, стоявшими у стен, расположились члены делегаций, советники, помощники, секретари. Сотрудников охраны на этот раз в зале не было.
   Бирнс нетерпеливо посмотрел на Трумэна, ожидая, что тот предоставит ему слово. Но его опередил Черчилль.
   – Один вопрос вне порядка дня, джентльмены, – сказал он. – Вопрос, правда, не такой уж важный в свете того, что нам предстоит решать, но все же я хотел бы его поставить…
   «Какого черта!» – с раздражением подумал Бирнс. На ленче у Трумэна, продолжавшемся почти два часа, Черчилль произносил непрерывные монологи, жалуясь на тяжелые экономические потери, с которыми Англия вышла из войны. Похоже было, что английский премьер страдает недержанием речи.
   Как истый американский бизнесмен от политики, Бирнс презирал слабость. Он знал, конечно, что Черчилль считается одной из самых ярких личностей современности, слышал, что ему принадлежит несколько книг (хотя ни одной из них не читал).
   Но как только он понял, что Черчилль – в какие бы красивые слова это ни облекалось – просто-напросто тянется к американскому кошельку, им овладела снисходительная неприязнь к английскому премьеру, свойственная богачу, на деньги которого зарится бедный родственник.
   Теперь Черчилль, видимо, решил перебежать дорогу ему, Бирнсу, сорвать эффект его первого самостоятельного выступления на международной арене. Бирнс почувствовал, что этот болтливый толстяк все больше раздражает его. Трумэн же вместо того, чтобы натянуть вожжи, почему-то смотрел отсутствующим взглядом…
   А Черчилль, как будто назло Бирнсу, продолжал добродушно-ворчливым тоном:
   – Многие из нас, очевидно, помнят, что в Тегеране представителям печати было очень трудно получить какие-либо сведения о нашей встрече. А в Ялте, – он с усмешкой поглядел на Сталина, – уже просто невозможно. Так вот, джентльмены, я хочу поставить вас в известность, что сегодня в Берлине находятся около ста восьмидесяти корреспондентов. Они рыскают в окрестностях в поисках информации о том, чем мы тут занимаемся, и находятся в состоянии возмущения, даже ярости, я бы сказал!..
   Черчилль снова посмотрел на Сталина, как бы давая понять, что адресует свой упрек именно ему.
   Но Сталина, казалось, заинтересовала только названная Черчиллем цифра.
   – Сто восемьдесят? – переспросил он. – Но это же целая рота! Кто их сюда пропустил?
   – Конечно, они находятся не здесь, не внутри этой зоны, а в Берлине, – пояснил Черчилль. – Кроме того, я вовсе не против секретности. Более того, я считаю ее необходимой. Но мне кажется, что надо как-то успокоить журналистов…
   Бирнс с упреком посмотрел на Трумэна, как бы упрашивая, долго ли председатель намерен терпеть эту болтовню? Потом демонстративно взглянул на часы.
   Но Черчилль либо делал вид, что ничего не замечает, либо уже не мог остановиться.
   – Поэтому, – продолжал он, – мне хотелось бы внести предложение. Если мои коллеги не возражают, то я будучи старым газетным волком, мог бы взять на себя роль миротворца. Я готов встретиться с журналистами объяснить, почему мы пока что не можем сообщить им подробности наших переговоров, и одновременно выразить сочувствие им… Короче говоря, журналистам надо, так сказать, погладить крылышки, и они успокоятся.
   Бирнс, кажется, понял, в чем дело. Ларчик открывался просто: Черчилль хотел лишний раз покрасоваться перед журналистами…
   – Чего, собственно, хотят эти журналисты? – негромко спросил Сталин. – Каковы их требования?
   «О боже! – с отчаянием подумал Бирнс. – Теперь Черчилль начнет разглагольствовать об этих требованиях!»
   Но терпение, как оказалось, иссякло и у Трумэна.
   – Я полагаю, – сухо сказал президент, – что у всех нас есть дела поважнее. А журналистами пусть занимаются те представители делегаций, которым это поручено.
   Черчилль обиженно поджал губы. Он посмотрел на Сталина, как бы ища у него сочувствия. Но Сталин, повидимому потеряв всякий интерес к происходящему, сосредоточенно разминал папиросу.
   – Я вовсе не горю желанием стать агнцем, предназначенным для заклания, – пытаясь обратить все в шутку, проговорил Черчилль, обращаясь к Трумэну. – Я готов пойти на переговоры с журналистами, если генералиссимус Сталин, в случае необходимости, поддержит меня своей артиллерией и танками.
   Но Сталин не принял шутки Черчилля или пропустил ее мимо ушей.
   Воспользовавшись этим, Трумэн сказал:
   – Сегодня наши министры подготовили повестку дня и рекомендуют ее для рассмотрения. По договоренности с министрами докладчиком выступает мистер Бирнс.
   Сбитый с толку предыдущими словопрениями, Бирнс почувствовал себя так, будто все это время стоял на сцене и ждал, когда поднимется занавес. А теперь, когда занавес наконец поднялся и его оставили наедине с переполненным залом, он не знал, как выглядит, в порядке ли его грим и одежда. Однако Бирнс, быстро справившись с минутной растерянностью, взял папку, протянутую ему Боленом, сделал движение, чтобы встать, но вспомнил, что и вчера – да и сегодня – главы делегаций говорили, не поднимаясь с кресел, и остался на своем месте.
   – Джентльмены! – начал Бирнс. – На совещании министров иностранных дел было решено включить в сегодняшнюю повестку дня следующие вопросы…
   Раскрыв папку и с трудом преодолевая привычную скороговорку, он медленно прочел:
   – Первый вопрос: о процедуре и механизме для мирных переговоров и территориальных требований. Второй вопрос: о полномочиях Контрольного совета в Германии в политической области. И, наконец, третий вопрос – польский. В частности, о ликвидации эмигрантского польского правительства в Лондоне.
   Бирнс посмотрел сначала на Идена, потом на Молотова, как бы ожидая подтверждения. Иден учтиво склонил голову. Молотов сидел неподвижно. Впрочем, Бирнсу показалось, что он едва заметно кивнул.
   – В связи с первым вопросом, – снова заговорил Бирнс, – я хотел бы напомнить, что на вчерашнем заседании в принципе было решено создать Совет министров иностранных дел и поручить ему подготовку проекта Мирного договора и созыва Мирной конференции.
   Бирнс встретился взглядом со Сталиным, и ему показалось, что советский лидер слегка прищурился.
   – Правда, – торопливо произнес Бирнс, – по этому вопросу возникли некоторые разногласия. Функции Совета министров не были точно определены. На вчерашнем заседании генералиссимус Сталин поднял вопрос о взаимоотношениях нового Совета с уже существующей Европейской консультативной комиссией. Не было окончательно решено, включать или не включать в Совет представителя Чан Кайши. Я рад довести до сведения Участников Конференции, что на нашем подготовительном совещании проект, предложенный американской делегацией, был в принципе одобрен, хотя по пункту первому – о составе Совета – представитель советской делегации резервировал право внести поправку и сделать замечания.
   Сталин внимательно слушал, но взгляд его был спокойно-холоден. Это настораживало Бирнса. Ему показалось, что Сталин, которому Молотов, конечно, со всеми подробностями рассказал о решениях, принятых министрами, только и ждет случая, чтобы поймать докладчика на какой-либо неточности. Поэтому, напоминая о разногласиях насчет состава учреждаемого Совета, Бирнс прежде всего имел в виду вчерашние сомнения Сталина.
   – Итак, первой и важнейшей задачей Совета министров, – продолжал успокоенный молчанием Сталина Бирнс, – будет составление проектов мирных договоров с Италией, Румынией, Болгарией, Венгрией и Финляндией. Подготовка мирного договора для Германии также является важнейшей обязанностью Совета.
   Он снова сделал выжидательную паузу. Но никто из присутствующих не проронил ни слова.
   Бирнс с радостью отметил про себя, что Сталин – так же, как и несколько часов назад Молотов, – не распознал подготовленной для них ловушки. Она была тщательно замаскирована. Бирнс гордился тем, что самолично разработал ее механику, посвятив в свой план только президента. Ловушка состояла в том, что страны Восточной Европы объединялись в одном списке с такой типично западной страной, как Италия. Если Сталин не будет против этого возражать, то вполне законным станет вывод, что восточноевропейские правительства должны создаваться по итальянскому образцу. Присутствие же в Италии союзных войск сделает этот образец вполне приемлемым для Англии и Соединенных Штатов.
   На совещании министров Бирнс сделал все для того, чтобы придать оглашаемому им списку стран как бы формальный, чисто перечислительный характер. Однако он опасался, что на заседании «Большой тройки» Сталин не даст себя провести. Но советский лидер, как видно, проглотил приманку вместе с крючком.
   Уже привычной своей скороговоркой, стремясь подальше уйти от щекотливой темы мирных договоров, Бирнс перечислил другие функции учреждаемого Совета министров – мирное урегулирование территориальных споров, сотрудничество с Объединенными нациями. Он предложил ликвидировать Европейскую консультативную комиссию, передав ее полномочия Союзным Контрольным Советам по Германии и по Австрии.
   – Таким образом, – закончил Бирнс свою длинную речь, – предложенный американской делегацией проект учреждения Совета министров иностранных дел в основном одобрен, за исключением оговорки советской делегации, о которой я упомянул вначале. Благодарю вас.
   Итак, дебют состоялся. Дебют и бенефис одновременно. Бирнсу удалось-таки связать свое имя с первым, по существу, реальным вопросом, который предстояло решить Конференции. Более того, судя по всему, он усыпил бдительность не только Молотова, но и самого Сталина. Правда, Бирнса несколько раздражало, что президент слушал его речь как будто не очень внимательно.
   Едва Бирнс успел об этом подумать, как Сталин слегка приподнялся на своем месте, явно собираясь вступить в разговор. Бирнс похолодел: видимо, до Сталина все-таки дошло, что ему подготовили ловушку.
   Но вместо этого Сталин негромко заметил:
   – Здесь было сказано, что у советской делегации имеется оговорка, касающаяся состава Совета министров. В целях достижения единодушия мы ее снимаем.
   Бирнс облегченно улыбнулся и кивнул Трумэну. Президент понял смысл этого сигнала и не без торжественности объявил:
   – Следовательно, проект об учреждении Совета министров принят без возражений. Совет учреждается в составе министров иностранных дел Великобритании, Советского Союза, Китая, Франции и Соединенных Штатов. Переходим ко второму вопросу…
   – Наши министры иностранных дел хорошо поработали, – раздался голос Черчилля.
   Сталин, настроенный, видимо, по-прежнему благодушно, утвердительно покачал головой.
   – Безусловно, безусловно, – сказал он.
   «Что ж, – подумал Бирнс, – все идет отлично. Конференция продвигается вперед, словно поезд по хорошо укатанным рельсам и при поднятых семафорах».
   – Переходим к следующему вопросу, – объявил Трумэн, – о политических полномочиях Контрольного Совета в Германии.
   Докладывать по этому вопросу снова предстояло Бирнсу. Он раскрыл свою папку и уверенным голосом человека, полностью овладевшего положением, сказал:
   – В процессе обсуждения названного президентом вопроса у нас возникли некоторые разногласия. Мы решили создать подкомиссии, состоящие из экспертов всех трех делегаций. Они еще не закончили свою работу. Тем не менее мы решили обратиться с просьбой, чтобы главы правительств высказались о политических полномочиях Контрольного Совета в Германии. Мы приносим извинения, что не смогли представить окончательные суждения по таким трудным и сложным вопросам, как экономические, связанные с Германией, а также вопрос о германском флоте…
   Бирнс собирался говорить еще долго. Он считал, что его план удался: сегодняшний день Конференции был задуман им как «американский», таким он и становился. Бирнс не учел только, что у Черчилля был другой план. Английский премьер, конечно, понимал, что отныне не ему, а Трумэну уготована роль главного выразителя западной политики везде и всюду, в том числе в Европе. Важнее всего для британского премьера было обеспечить, с благословения Америки, английское влияние в Европе и изгнать оттуда русских. Если он хотел добиться этой цели, ему ничего не оставалось, как всемерно помогать Трумэну.
   Но у Черчилля была и другая важнейшая задача: сделать все для того, чтобы на Конференции возникла конфронтация между Трумэном и Сталиным.
   Черчилль до сих пор сокрушался, что ему не удалось добиться такой конфронтации между Рузвельтом и Сталиным в Ялте. Покойный президент понял намерение своего младшего партнера. О, разумеется, он ни на минуту не забывал об интересах Запада! Но ссоры со Сталиным решительно избегал и даже ставил на место Черчилля, когда его попытки вбить клин между Соединенными Штатами и Советским Союзом становились слишком откровенными.
   То, чего Черчилль не смог добиться в Ялте, он решил во что бы то ни стало осуществить в Бабельсберге. Но сделать это надо было так, чтобы его намерения не стали явными, чтобы конфронтация между Сталиным и Трумэном возникла как бы сама собой.
   Не дав Бирнсу закончить речь, бесцеремонно оборвав его на полуслове, Черчилль сказал:
   – Я хочу поставить один вопрос. Здесь не раз употреблялось слово «Германия». Я хотел бы спросить, что, по мнению участников Конференции, означает сейчас «Германия»? Можно ли использовать это понятие в том же смысле, как до войны?
   Бирнс едва удержался, чтобы не ответить какой-нибудь резкостью. Однако промолчал, надеясь, что Трумэн не даст строптивому английскому премьеру увести Конференцию в сторону.
   Но вопрос Черчилля, видимо, застал Трумэна врасплох.
   – Как понимает этот вопрос советская делегация? – растерянно спросил американский президент.
   Сталин не торопился с ответом.
   Вчера вечером Молотов информировал советскую делегацию о повестке дня, выработанной на завтра. Заседание делегации затянулось далеко за полночь. На нем еще раз было тщательно проанализировано стремление расчленить Германию, все еще существующее среди американцев. Выступая 9 мая 1945 года с обращением к народу, Сталин заявил, что Советский Союз не собирается «ни расчленять, ни уничтожать Германию». Чеканная формула эта предварительно обсуждалась и шлифовалась в Политбюро. Тем не менее некоторые американские деятели сеяли слухи о том, что Советский Союз заинтересован в разделе Германии.
   Сейчас Сталин безмолвно спрашивал себя и одновременно членов своей делегации: случаен ли вопрос, заданный Черчиллем и Трумэном? Сыграют ли этот вопрос и ответ на него какую-нибудь роль, когда речь пойдет о послевоенном германском государстве и об изменениях германских границ в пользу Польши и Советского Союза?
   – Германия – сегодняшняя объективная реальность, – сказал Сталин, как бы выдвигая эту мысль на обсуждение собравшихся. Его ближайшие помощники едва заметно наклонили головы в знак согласия. – Германия есть то, чем она стала после войны, – уже более твердо продолжал Сталин. – Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос.
   – Можно ли говорить о Германии, какой она была До войны, скажем в 1937 году? – втягиваясь в разговор, начатый Черчиллем, спросил Трумэн.
   – Почему? – возразил Сталин. – Надо говорить о Германии, как она есть в 1945 году.
   – Но она же все потеряла в 1945 году! – повысил голос Трумэн. – Германии сейчас фактически не существует!
   – Германия представляет, как у нас говорят, географическое понятие, – слегка разведя руками, сказал Сталин. – Будем пока понимать так, – мирно добавил он. – Нельзя же абстрагироваться от результатов войны.
   – Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия»! – раздражаясь, в еще более повышенном тоне ответил Трумэн. – Я полагаю, что Германия, скажем, 1886 или 1937 года – это не то, что Германия сегодняшняя!
   О Бирнсе, казалось, забыли. Он едва сдерживал возмущение, тщетно ждал паузы, чтобы продолжить доклад и тем самым прекратить этот нелепый, схоластический, по его мнению, спор. Трумэн напрасно дал себя втянуть в бесплодную дискуссию.
   – Германия изменилась в результате войны, – негромко сказал Сталин. Он как будто нарочно старался говорить тем тише, чем громче говорил Трумэн. – Так мы ее и принимаем.
   – Я вполне согласен с этим, – уже спокойнее произнес Трумэн. – Но все-таки должно же быть дано некоторое определение понятия «Германия»?
   Это прозвучало просительно и, пожалуй, даже жалобно.
   «На кой черт?!» – с гневом подумал Бирнс. Несмотря на весь свой опыт, он не мог проникнуть в скрытый смысл того, что сейчас происходило. Он не понимал, что нетерпеливый Черчилль и вызывающе спокойный Сталин преследовали в этом внезапно возникшем споре далеко идущие цели.
   Сталину, видимо, надоела словесная перепалка. Выражение его лица мгновенно изменилось.
   – Может быть, говоря о довоенных границах Германии, – сказал Сталин, глядя на Трумэна, – имеется в виду установить германскую администрацию в Судетской части Чехословакии? Это область, откуда немцы изгнали чехов, – добавил он снисходительно-поясняюще.
   Бирнсу наконец стало ясно, что спор идет отнюдь не по формальному поводу. Признать Германию «как она есть в 1945 году» значило согласиться с тем, что значительная ее часть уже принадлежит Польше причем Польше, дружественной Советскому Союзу. Это означало подтвердить согласие и с тем, что Восточная Пруссия и ее центр Кенигсберг являются отныне советской территорией.
   Бирнс подумал, что Трумэн, втянутый в спор Черчиллем, а затем Сталиным, не понимает всей его серьезности и просто хочет оставить за собой последнее слово.
   – Может быть, все же будем говорить о Германии, как она была до войны, в 1937 году? – тем временем повторил свое предложение Трумэн.
   Сталин выбил трубку о дно массивной хрустальной пепельницы.
   – Формально, конечно, можно принять и эту дату, – прежним невозмутимо-спокойным тоном сказал он. – Однако вряд ли это будет верно по существу. Например, в то время Восточная Пруссия принадлежала Гитлеру. Но… – Сталин сделал паузу и неожиданно улыбнулся. – Если в Кенигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним. Обязательно прогоним!
   В зале засмеялись. Обескураженные Трумэн и Бирнс видели, что смеются не только русские, но и американцы и англичане.
   Это следовало немедленно прекратить.
   – На Крымской конференции было условлено, что территориальные вопросы должны быть решены на Мирной конференции, – быстро произнес Трумэн и сразу понял, что хватил через край. Лицо Сталина приняло угрюмо-сосредоточенное выражение. Не нужно было в столь демонстративно-категорической форме подвергать сомнению права Советского Союза, к тому же предопределенные ялтинскими решениями. Чтобы смягчить впечатление, Трумэн решил вернуть разговор в прежнее русло. – Как же мы определим понятие «Германия»? – спросил он.