Страница:
– Зал истины, – произнес Уичерли. – Суда не мог избежать даже фараон – в нашем случае Сенеф, который обладал почти такой же властью, как фараон.
Маккоркл что-то пробормотал и исчез в соседней камере. Остальные последовали за ним. Это оказался еще один просторный зал со сводчатым потолком, являвшим собой усыпанное звездами ночное небо. Стены зала были сплошь покрыты иероглифами. В центре стоял огромный гранитный саркофаг, оказавшийся пустым. В каждой стене имелась большая черная дверь.
– Необычная гробница, – произнес Уичерли, водя лучом фонарика по полу и стенам зала. – Такого я и представить себе не мог. Получив ваше приглашение, доктор Мензис, я подумал, что гробница будет небольшой, но, конечно, очень красивой. Но это же настоящая громадина! Откуда она здесь взялась?
– Это очень интересная история, – ответил Мензис. – Когда Наполеон в тысяча семьсот восемьдесят девятом году завоевал Египет, одним из его трофеев стала эта гробница, которую он разобрал, блок за блоком, чтобы перевезти во Францию. Однако после того как Нельсон разгромил французов в знаменитом сражении при Абукире, один шотландский капитан присвоил гробницу себе. Некоторое время она стояла в его поместье на Шотландском нагорье, но в девятнадцатом веке последний потомок моряка, седьмой барон Рэттрей, которому очень нужны были деньги, продал гробницу кому-то из первых попечителей музея. Тот, в свою очередь, переправил ее через Атлантический океан и установил на этом самом месте, когда музей еще только строился.
– Этот барон лишил Англию одного из ее национальных сокровищ.
Мензис улыбнулся:
– Он получил за это тысячу фунтов.
– Тем хуже! Пусть Аммут сожрет сердце жадного барона, продавшего такую бесценную вещь!
Уичерли засмеялся и посмотрел на Нору своими сияющими голубыми глазами, но та в ответ лишь вежливо улыбнулась. Интерес к ней молодого археолога становился все более очевидным, и его, похоже, ничуть не смущало обручальное кольцо у нее на пальце.
Маккоркл нетерпеливо топтался на месте.
– Это погребальная камера, – начал Уичерли, – которую древние называли Домом золота. Перед ней располагались Комната ушебти, Комната каноп, где в специальных сосудах хранились внутренние органы фараона, Последняя сокровищница и Место отдохновения богов. Потрясающе! Правда, Нора? Сколько интересного нас ожидает!
Нора ответила не сразу. Она думала о том, как огромна гробница и как много в ней пыли. Им придется здорово потрудиться, чтобы привести ее в порядок.
Мензис, очевидно, размышлял о том же самом, потому что его улыбка, когда он повернулся к ней, показалась Норе немного растерянной.
– Ну что ж, – сказал он, – следующие шесть недель нам наверняка не придется скучать.
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Маккоркл что-то пробормотал и исчез в соседней камере. Остальные последовали за ним. Это оказался еще один просторный зал со сводчатым потолком, являвшим собой усыпанное звездами ночное небо. Стены зала были сплошь покрыты иероглифами. В центре стоял огромный гранитный саркофаг, оказавшийся пустым. В каждой стене имелась большая черная дверь.
– Необычная гробница, – произнес Уичерли, водя лучом фонарика по полу и стенам зала. – Такого я и представить себе не мог. Получив ваше приглашение, доктор Мензис, я подумал, что гробница будет небольшой, но, конечно, очень красивой. Но это же настоящая громадина! Откуда она здесь взялась?
– Это очень интересная история, – ответил Мензис. – Когда Наполеон в тысяча семьсот восемьдесят девятом году завоевал Египет, одним из его трофеев стала эта гробница, которую он разобрал, блок за блоком, чтобы перевезти во Францию. Однако после того как Нельсон разгромил французов в знаменитом сражении при Абукире, один шотландский капитан присвоил гробницу себе. Некоторое время она стояла в его поместье на Шотландском нагорье, но в девятнадцатом веке последний потомок моряка, седьмой барон Рэттрей, которому очень нужны были деньги, продал гробницу кому-то из первых попечителей музея. Тот, в свою очередь, переправил ее через Атлантический океан и установил на этом самом месте, когда музей еще только строился.
– Этот барон лишил Англию одного из ее национальных сокровищ.
Мензис улыбнулся:
– Он получил за это тысячу фунтов.
– Тем хуже! Пусть Аммут сожрет сердце жадного барона, продавшего такую бесценную вещь!
Уичерли засмеялся и посмотрел на Нору своими сияющими голубыми глазами, но та в ответ лишь вежливо улыбнулась. Интерес к ней молодого археолога становился все более очевидным, и его, похоже, ничуть не смущало обручальное кольцо у нее на пальце.
Маккоркл нетерпеливо топтался на месте.
– Это погребальная камера, – начал Уичерли, – которую древние называли Домом золота. Перед ней располагались Комната ушебти, Комната каноп, где в специальных сосудах хранились внутренние органы фараона, Последняя сокровищница и Место отдохновения богов. Потрясающе! Правда, Нора? Сколько интересного нас ожидает!
Нора ответила не сразу. Она думала о том, как огромна гробница и как много в ней пыли. Им придется здорово потрудиться, чтобы привести ее в порядок.
Мензис, очевидно, размышлял о том же самом, потому что его улыбка, когда он повернулся к ней, показалась Норе немного растерянной.
– Ну что ж, – сказал он, – следующие шесть недель нам наверняка не придется скучать.
Глава 11
Джерри Фекто изо всех сил хлопнул дверью сорок четвертой одиночной камеры, и оглушительный звук разнесся по всему третьему этажу Херкмурского исправительного учреждения номер три. Ухмыльнувшись, Джерри подмигнул своему напарнику, и они еще некоторое время постояли за дверью, прислушиваясь к эху, отразившемуся от толстых бетонных стен и замершему вдали.
Все, что касалось заключенного, содержавшегося в сорок четвертой одиночной, было окутано тайной. И это давало повод охранникам беспрестанно о нем судачить. Ясно было одно: птица он непростая. Несколько раз его навещали агенты ФБР, да и сам начальник тюрьмы проявлял к нему интерес. Но больше всего Фекто поразила полная засекреченность любой относившейся к нему информации. Обычно стоило появиться новому заключенному, как мельница слухов тут же начинала работать, и вскоре все уже знали, какое ему предъявлено обвинение, а также кровавые подробности его злодеяния. Однако на этот раз никому не удалось узнать даже имени арестанта, не говоря уж о его преступлении. В случае необходимости его называли одной-единственной буквой – А.
В довершение ко всему этот парень внушал ужас. Не сказать, что его внешние данные были впечатляющими: высокий, худощавый, очень бледный, как будто он и родился в одиночной камере. Говорил заключенный редко, а если все же открывал рот, то голос его звучал совсем тихо, так что приходилось наклоняться, чтобы разобрать слова. Нет, дело было не в этом. Все дело было в глазах. За двадцать пять лет службы в исправительных учреждениях Фекто никогда не видел таких пронзительно холодных глаз, напоминающих два серебристых осколка сухого льда; казалось, температура их настолько низка, что еще немного, и они задымятся. Видит бог, даже от мыслей о нем у Джерри выступали мурашки.
Фекто не сомневался, что этот человек совершил действительно ужасное преступление. Или несколько преступлений, как Джеффри Дамер, хладнокровный серийный убийца. Во всяком случае, выглядел он соответствующе. Вот почему, получив приказ перевести заключенного в сорок четвертую одиночную, Фекто так обрадовался. Больше ему ничего не нужно было объяснять. В эту камеру сажали наиболее упрямых – тех, кого следует разговорить. Не то чтобы эта камера была чем-то хуже остальных в одиночном блоке Херкмура – все они одинаковы: металлическая койка, унитаз без сиденья и кран с холодной водой. Но имелась деталь, делавшая сорок четвертую одиночную особенной и объяснявшая, почему здесь можно было сломать любого заключенного, – близость к сорок пятой одиночной. И к Барабанщику.
Фекто и его напарник Бенджи Дойл бесшумно стояли у двери, ожидая, когда Барабанщик опять возьмется за свое. Сейчас он сделал перерыв – всего на несколько минут, как всегда, когда в соседнюю камеру приводили нового заключенного. Но пауза никогда не длилась долго.
И вот, как по расписанию, из сорок пятой одиночной послышалось тихое шарканье, следом – чмоканье и негромкое постукивание пальцами по металлической спинке кровати. Еще немного шарканья, отрывистое бормотание, а затем – барабанная дробь. Вначале она была довольно медленной, потом стала быстро ускоряться, после чего стаккато прервали синкопированные рифы, сопровождаемые опять-таки чмоканьем и шарканьем, – непрекращающийся звуковой поток, проявление неиссякаемой гиперактивности.
Лицо Фекто расплылось в улыбке, взгляд его встретился со взглядом Дойла.
Барабанщик был идеальным заключенным. Он никогда не кричал и не выбрасывал еду из миски. Никогда не ругался и не угрожал надсмотрщикам. В его камере всегда царил порядок, он охотно стригся и следил за чистотой тела. Но у него были две особенности, из-за которых он и содержался в одиночном заключении: он почти никогда не спал, а в часы бодрствования барабанил. Он не делал это громко или вызывающе. Просто не замечал ничего вокруг, в том числе и угроз с проклятиями в свой адрес. Он вообще, похоже, не подозревал о существовании внешнего мира и продолжал барабанить – не делая никаких исключений, ничем не выражая недовольства или обеспокоенности, очень сосредоточенно. Как ни странно, именно приглушенность издаваемых им звуков больше всего действовала на нервы – это была своего рода китайская пытка для уха.
Когда Фекто и Дойл получили приказ перевести заключенного А в одиночную камеру, им было велено забрать у него все принадлежащие ему вещи, особенно, как подчеркнул начальник тюрьмы, письменные принадлежности. Они отобрали все: книги, рисунки, фотографии, журналы, блокноты, ручки и чернила. Заключенному ничего не оставалось, кроме как слушать Барабанщика.
Ба-да-ба-да-дитти-дитти-боп-хуп-хуп-хуппа-хуппа-би-боп-би-боп-дитти-дитти-дитти-бум! Дитти-бум! Дитти-бум! Дитти-бада-бум-бада-бум-ба-ба-ба-бум! Ба-да-ба-да-поп! Ба-поп! Ба-поп! Дитти-дитти-дэтти-шарк-шарк-дитти-да-да-да-дит! Дитти-шарк-стук-шарк-стук-да-да-дададада-поп! Дит-дитти-дитти-дитти-дэп! Дит-дитти…
Фекто решил, что с него хватит – пробрало до самых костей. Кивком он указал Дойлу на выход, и они быстро пошли по коридору, оставляя позади звуки, производимые Барабанщиком.
– Думаю, больше недели он не протянет, – сказал Фекто.
– Неделю? – Дойл усмехнулся. – Да этот несчастный ублюдок не продержится и двадцати четырех часов!
Все, что касалось заключенного, содержавшегося в сорок четвертой одиночной, было окутано тайной. И это давало повод охранникам беспрестанно о нем судачить. Ясно было одно: птица он непростая. Несколько раз его навещали агенты ФБР, да и сам начальник тюрьмы проявлял к нему интерес. Но больше всего Фекто поразила полная засекреченность любой относившейся к нему информации. Обычно стоило появиться новому заключенному, как мельница слухов тут же начинала работать, и вскоре все уже знали, какое ему предъявлено обвинение, а также кровавые подробности его злодеяния. Однако на этот раз никому не удалось узнать даже имени арестанта, не говоря уж о его преступлении. В случае необходимости его называли одной-единственной буквой – А.
В довершение ко всему этот парень внушал ужас. Не сказать, что его внешние данные были впечатляющими: высокий, худощавый, очень бледный, как будто он и родился в одиночной камере. Говорил заключенный редко, а если все же открывал рот, то голос его звучал совсем тихо, так что приходилось наклоняться, чтобы разобрать слова. Нет, дело было не в этом. Все дело было в глазах. За двадцать пять лет службы в исправительных учреждениях Фекто никогда не видел таких пронзительно холодных глаз, напоминающих два серебристых осколка сухого льда; казалось, температура их настолько низка, что еще немного, и они задымятся. Видит бог, даже от мыслей о нем у Джерри выступали мурашки.
Фекто не сомневался, что этот человек совершил действительно ужасное преступление. Или несколько преступлений, как Джеффри Дамер, хладнокровный серийный убийца. Во всяком случае, выглядел он соответствующе. Вот почему, получив приказ перевести заключенного в сорок четвертую одиночную, Фекто так обрадовался. Больше ему ничего не нужно было объяснять. В эту камеру сажали наиболее упрямых – тех, кого следует разговорить. Не то чтобы эта камера была чем-то хуже остальных в одиночном блоке Херкмура – все они одинаковы: металлическая койка, унитаз без сиденья и кран с холодной водой. Но имелась деталь, делавшая сорок четвертую одиночную особенной и объяснявшая, почему здесь можно было сломать любого заключенного, – близость к сорок пятой одиночной. И к Барабанщику.
Фекто и его напарник Бенджи Дойл бесшумно стояли у двери, ожидая, когда Барабанщик опять возьмется за свое. Сейчас он сделал перерыв – всего на несколько минут, как всегда, когда в соседнюю камеру приводили нового заключенного. Но пауза никогда не длилась долго.
И вот, как по расписанию, из сорок пятой одиночной послышалось тихое шарканье, следом – чмоканье и негромкое постукивание пальцами по металлической спинке кровати. Еще немного шарканья, отрывистое бормотание, а затем – барабанная дробь. Вначале она была довольно медленной, потом стала быстро ускоряться, после чего стаккато прервали синкопированные рифы, сопровождаемые опять-таки чмоканьем и шарканьем, – непрекращающийся звуковой поток, проявление неиссякаемой гиперактивности.
Лицо Фекто расплылось в улыбке, взгляд его встретился со взглядом Дойла.
Барабанщик был идеальным заключенным. Он никогда не кричал и не выбрасывал еду из миски. Никогда не ругался и не угрожал надсмотрщикам. В его камере всегда царил порядок, он охотно стригся и следил за чистотой тела. Но у него были две особенности, из-за которых он и содержался в одиночном заключении: он почти никогда не спал, а в часы бодрствования барабанил. Он не делал это громко или вызывающе. Просто не замечал ничего вокруг, в том числе и угроз с проклятиями в свой адрес. Он вообще, похоже, не подозревал о существовании внешнего мира и продолжал барабанить – не делая никаких исключений, ничем не выражая недовольства или обеспокоенности, очень сосредоточенно. Как ни странно, именно приглушенность издаваемых им звуков больше всего действовала на нервы – это была своего рода китайская пытка для уха.
Когда Фекто и Дойл получили приказ перевести заключенного А в одиночную камеру, им было велено забрать у него все принадлежащие ему вещи, особенно, как подчеркнул начальник тюрьмы, письменные принадлежности. Они отобрали все: книги, рисунки, фотографии, журналы, блокноты, ручки и чернила. Заключенному ничего не оставалось, кроме как слушать Барабанщика.
Ба-да-ба-да-дитти-дитти-боп-хуп-хуп-хуппа-хуппа-би-боп-би-боп-дитти-дитти-дитти-бум! Дитти-бум! Дитти-бум! Дитти-бада-бум-бада-бум-ба-ба-ба-бум! Ба-да-ба-да-поп! Ба-поп! Ба-поп! Дитти-дитти-дэтти-шарк-шарк-дитти-да-да-да-дит! Дитти-шарк-стук-шарк-стук-да-да-дададада-поп! Дит-дитти-дитти-дитти-дэп! Дит-дитти…
Фекто решил, что с него хватит – пробрало до самых костей. Кивком он указал Дойлу на выход, и они быстро пошли по коридору, оставляя позади звуки, производимые Барабанщиком.
– Думаю, больше недели он не протянет, – сказал Фекто.
– Неделю? – Дойл усмехнулся. – Да этот несчастный ублюдок не продержится и двадцати четырех часов!
Глава 12
Плотно прижавшись к земле, лейтенант Винсент д’Агоста лежал на вершине высокого холма, возвышающегося над исправительным учреждением в Херкмуре, штат Нью-Йорк. Моросил мелкий холодный дождь. Рядом с д’Агостой виднелся темный силуэт человека по фамилии Проктор. Наступила полночь. Огромная тюрьма раскинулась прямо под ними, в неглубокой долине. Ярко освещенная желтыми фонарями, она являла собой странное сюрреалистическое зрелище, напоминая гигантский нефтеочистительный завод.
Д’Агоста поднял цифровой бинокль и еще раз как следует изучил общую планировку тюрьмы. Херкмурское исправительное учреждение занимало площадь по меньшей мере в двадцать акров и состояло из трех низких и очень длинных бетонных зданий, расположенных в форме перевернутой буквы П. Их окружали асфальтированные прогулочные дворики, сторожевые вышки, обнесенные забором служебные территории и помещения охраны. Д’Агоста знал, что первое здание называлось Федеральным подразделением максимальной безопасности и было заполнено самыми закоренелыми преступниками, которых только порождала современная Америка, – и это, мрачно подумал д’Агоста, еще мягко сказано. Второе, гораздо меньшее по размеру, официально именовалось Федеральным учреждением содержания преступников, в отношении которых вынесен смертный приговор. Смертная казнь в штате Нью-Йорк была отменена, однако существовало еще федеральное законодательство, поэтому в корпусе содержались те немногие, кто был осужден федеральными судами.
Третье здание также имело название, которое мог изобрести только тюремный бюрократ: Федеральное учреждение досудебного содержания особо опасных и склонных к побегу заключенных. В нем дожидались суда те, кого обвиняли в наиболее тяжких преступлениях и кому было отказано в освобождении под залог, поскольку считалось, что они обязательно ударятся в бега: наркобароны, террористы, серийные убийцы, действовавшие на территории нескольких штатов, и лица, обвиняемые в убийстве федеральных агентов. На херкмурском жаргоне это место называлось «Черная дыра».
Именно в этом здании в настоящее время содержался специальный агент А. К. Л. Пендергаст. Подобно некоторым легендарным тюрьмам, находившимся в ведении штатов, таким как Синг-Синг и Алькатрас, откуда еще никому не удавалось сбежать, Херкмур был единственной федеральной тюрьмой, которая могла похвастаться тем же самым.
Д’Агоста продолжал внимательно рассматривать тюремные постройки и прилегающие к ним участки земли, не упуская ни одной из тех малейших деталей, которые в течение трех недель тщательно изучал на бумаге. Он медленно переводил бинокль от главных зданий к тем, что располагались в стороне, и наконец дошел до границ территории тюрьмы.
На первый взгляд границы Херкмура не были чем-либо примечательны. Система охраны включала три стандартные линии ограждения. Первая представляла собой сетчатый забор высотой двадцать четыре фута, с колючей проволокой по верху, освещаемый ксеноновыми прожекторами мощностью в несколько миллионов свечей. Полоса посыпанной гравием земли шириной в двадцать ярдов отделяла первую линию от второй – стены из шлакобетона с шипами и колючей проволокой наверху. Вдоль стены через каждые сто ярдов располагались сторожевые вышки, где находились вооруженные охранники – д’Агоста видел, как осторожно они двигались, готовые к любой неожиданности. За стеной тянулась следующая полоска земли шириной сто футов, по которой свободно бегали доберманы, а за ней располагался последний барьер ограждения – сетчатый забор, идентичный первому. Примерно в трехстах ярдах от него начинался лес.
Однако уникальным Херкмур делало то, что было скрыто от посторонних глаз, – самая современная электронная система наблюдения, считавшаяся лучшей в стране. Д’Агоста видел техническое описание этой системы, а если точнее, посвятил его изучению несколько дней, но так ничего и не понял. Правда, он не считал это серьезной проблемой: Эли Глинн, его странный молчаливый партнер, сидевший в напичканном электроникой фургоне в одной миле отсюда, прекрасно во всем разобрался, и этого вполне достаточно.
Но дело было даже не в охранной системе, а в менталитете обслуживающего персонала. Хотя Херкмур пережил множество попыток побега, в том числе несколько очень хитроумных, ни одна из них не увенчалась успехом. И каждый охранник, каждый служащий тюрьмы гордился этим. Здесь невозможно было представить себе продажного бюрократа, спящего на посту охранника или неработающие камеры наружного наблюдения. Именно это и беспокоило д’Агосту больше всего.
Он закончил осмотр и взглянул на Проктора. Водитель лежал рядом, ведя съемку цифровой камерой «Никон», оборудованной миниатюрным штативом, 2600-миллиметровыми линзами и специальными CDD-чипами, настолько чувствительными, что они фиксировали движение отдельных протонов.
Д’Агоста пробежал глазами список вопросов, составленный Глинном. Одни были вполне понятными: сколько собак охраняет тюрьму, сколько охранников находится на каждой вышке и сколько – у ворот. Глинн попросил дать ему как можно более подробное описание всех автомобилей, въезжающих на территорию тюрьмы и выезжающих с нее. Он желал иметь максимально точное представление о расположении антенн, «тарелок» и ультракоротковолновых передатчиков на крышах зданий. Но некоторые его просьбы показались д’Агосте несколько странными. Например, он хотел знать, чем покрыты участки земли между стеной и внешним забором – глиной, гравием или травой. Кроме того, попросил сделать забор воды из ручья, протекающего на некотором расстоянии от тюрьмы. Но самым необычным было поручение собрать весь имеющийся мусор на определенном участке ручья. Глинн велел вести наблюдение за тюрьмой в течение двадцати четырех часов и по возможности записывать все, что они заметят: время, когда заключенных выводят на прогулку, все перемещения охранников, прибытие и отъезд поставщиков, подрядчиков и других посетителей. Он хотел знать, когда зажигают и гасят свет. И требовал, чтобы все эти данные были зафиксированы с точностью до секунды.
Д’Агоста произнес несколько слов в микрофон цифрового записывающего устройства, которое дал ему Глинн. Потом прислушался к тихому жужжанию камеры Проктора, к стуку дождевых капель по веткам деревьев и потянулся:
– Господи, как только подумаю, что Пендергаст там!..
– Ему, должно быть, очень тяжело, сэр, – ответил его спутник в своей невозмутимой манере.
Проктор не был обычным водителем – это д’Агоста понял, увидев, как он менее чем за шестьдесят секунд вскрыл и угнал «Коммандо CAR-15/XM-177», – но на его непроницаемом, как у Дживса5, лице невозможно было что-либо прочесть.
Камера продолжала жужжать и пощелкивать. Вдруг запищала рация, пристегнутая к ремню д’Агосты. «Транспортное средство», – послышался из нее голос Глинна, и через минуту голые ветви деревьев осветили фары грузового автомобиля, приближающегося к ним по единственной дороге, ведущей в Херкмур со стороны расположенного в двух милях городка. Проктор стал быстро перемещать объектив камеры, д’Агоста прижал к глазам бинокль – увеличение настраивалось автоматически, с учетом изменения контраста. Грузовик вынырнул из-за деревьев и попал в зону света, окружавшую тюрьму. Д’Агоста подумал, что он принадлежит какой-нибудь службе доставки продуктов, и оказался прав: надпись на его борту гласила: «Мясо и субпродукты от Хелмера». Грузовик остановился у ворот, и водитель достал документы. Охранник махнул рукой, разрешая машине въехать на территорию. Оказалось, что каждые ворота открывались автоматически и только после того, как створки предыдущих полностью задвигались. Затвор камеры продолжал щелкать. Д’Агоста посмотрел на секундомер, продиктовал значение в микрофон и повернулся к Проктору.
– Завтра, похоже, у них будут пироги с мясом, – произнес он, но шутка ни одному из них не показалась смешной.
– Да, сэр.
Д’Агоста попытался представить себе, как утонченный гурман Пендергаст ест то, что привезли для заключенных в грузовике, и в который раз с горечью подумал о том, сколько еще ему придется там находиться.
Грузовик въехал на внутреннюю подъездную дорожку, два раза повернул и, подав задним ходом к крытой погрузочной платформе, скрылся из виду. Д’Агоста сделал еще одну запись и приготовился ждать. Через шестнадцать минут грузовик вновь показался на подъездной дорожке.
Д’Агоста проверил время: почти час ночи.
– Пойду возьму пробу воды и выполню магнитное драгирование.
– Будьте осторожны.
Д’Агоста надел на спину маленький рюкзак и стал спускаться по склону холма, прокладывая себе путь сквозь кустарник и заросли горного лавра. Вода хлюпала у него под ногами, капала с голых веток. Тут и там между деревьями виднелись полоски подтаявшего снега. Внизу фонарь уже не был нужен – мощности прожекторов Херкмура вполне хватало, чтобы осветить всю округу.
Д’Агоста обрадовался возможности немного размяться. Там, на вершине холма, у него было достаточно времени, чтобы подумать. А думать ему хотелось меньше всего. Его угнетали мысли о предстоящем слушании его дела на дисциплинарной комиссии, – слушании, которое вполне могло закончиться для него увольнением. Все, что случилось с ним в последние несколько месяцев, казалось невероятным: и неожиданное повышение, и перевод в полицейское управление Нью-Йорка, и роман с Лорой Хейворд, и новая встреча и дружба с Пендергастом. А потом все рухнуло в один миг. Его карьера полицейского висела на волоске, он отдалился от Лоры, а его друг Пендергаст гнил в этой дыре в ожидании приговора суда, грозящего ему пожизненным заключением.
Д’Агоста споткнулся, но удержался на ногах. Запрокинув голову, он подставил лицо ледяным каплям дождя в надежде, что холод приведет его в чувство. Потом вытер лицо и продолжил путь. Взять образец воды было непросто, поскольку ручей протекал по краю луга, расположенного у самых стен тюрьмы и хорошо просматривавшегося со сторожевых вышек. Но и это было ничто по сравнению со стоящей перед ним задачей произвести замеры магнитного поля. Глинн пожелал, чтобы Д’Агоста как можно ближе подобрался к тюремному ограждению с миниатюрным магнитометром в кармане. Его целью было установить наличие встроенных датчиков и неизвестных электромагнитных полей, после чего он должен был закопать этот чертов магнитометр в землю. Но ведь если датчики имелись, они могли его засечь – и тогда неизвестно, чем все закончится.
Д’Агоста продолжал медленно спускаться по склону холма, и земля у него под ногами постепенно выравнивалась. Несмотря на дождевик, он чувствовал, как ледяная вода струйками стекает по ногам, просачивается в ботинки. В ста ярдах впереди виднелись очертания деревьев и слышалось журчание ручья.
Д’Агоста пробирался сквозь заросли лавра, низко наклонившись, а несколько последних ярдов прополз на четвереньках и через несколько секунд оказался на берегу ручья. Было темно, пахло влажными прошлогодними листьями, и кое-где все еще оставалась зубчатая кромка потемневшего льда.
Д’Агоста немного постоял, глядя на тюрьму. Сторожевые вышки находились теперь всего в двухстах ярдах, и яркие прожектора напоминали миниатюрные солнца. Порывшись в карманах, он уже собрался было достать пузырек, который дал ему Глинн, как вдруг внезапная мысль заставила его похолодеть. Его предположение, что охранники не следят за территорией тюрьмы, оказалось ошибочным: он ясно видел, как один из них осматривает край леса, поднеся к глазам бинокль с многократным увеличением. Немаловажная деталь.
Д’Агоста застыл согнувшись в зарослях лавра. Он уже ступил на запретную территорию и чувствовал себя чрезвычайно уязвимым.
Однако охранник, похоже, не заметил его и повернулся в другую сторону. Д’Агоста очень осторожно вытянул руку вперед и опустил пузырек в ледяную воду. Взяв пробу и закрутив колпачок, он пополз вниз по течению ручья, вылавливая из него всякий хлам – пластиковые кофейные стаканчики, несколько пустых банок из-под пива, обертку от жвачки – и складывая его в рюкзак. Глинн несколько раз повторил, что брать нужно все. Это было очень неприятное занятие – переходить ручей вброд, вставать на четвереньки и опускать руки по плечи в ледяную воду. В одном месте переплетение ветвей выполняло роль фильтра, и д’Агоста сорвал джекпот, набрав добрых десять фунтов размокшего мусора.
Закончив, он отправился туда, где Глинн хотел установить магнитометр. Дождавшись, пока охранник отвернется, д’Агоста, низко нагнувшись, перебрался через ручей. За большей частью луга, окружающего тюрьму, никто не ухаживал, и среди примятой снегом прошлогодней травы попадались высокие жесткие растения, которые могли служить хоть каким-то укрытием.
Д’Агоста пополз вперед, застывая на месте всякий раз, когда охранник направлял бинокль в его сторону. Минуты тянулись бесконечно долго. Он чувствовал, как струйки ледяной воды стекают по шее и спине. Тюремное ограждение приближалось мучительно медленно. Но д’Агоста знал, что нужно идти, причем как можно быстрее, потому что чем дольше он здесь проторчит, тем выше вероятность, что охрана его засечет.
Наконец он достиг места, где трава была скошена. Достав прибор из кармана и просунув руку между стеблями травы, он положил его на землю и начал медленно отступать.
Ползти назад оказалось значительно труднее. Теперь ему приходилось смотреть в другую сторону, и он не мог следить за движениями охранников. Он продолжал ползти, делая частые длительные остановки.
Прошло сорок пять минут, прежде чем д’Агоста вновь перебрался через ручей и опять оказался в сыром лесу. Пробираясь сквозь заросли горного лавра наверх, к их наблюдательному пункту на вершине холма, он чувствовал, что продрог до костей, и ощущал боль в спине из-за тяжелого, набитого сырым мусором рюкзака.
– Задание выполнено? – спросил Проктор, когда он вернулся.
– Да, если не считать того, что пальцы на ногах мне, возможно, ампутируют.
Проктор достал небольшое устройство.
– Сигнал улавливается превосходно. Выходит, от вас до ограды было всего пятьдесят футов. Отличная работа, лейтенант!
Д’Агоста устало обернулся.
– Называйте меня Винни, – предложил он.
– Да, сэр.
– Я тоже мог бы обращаться к вам по имени, но оно мне неизвестно.
– Проктор меня вполне устраивает.
Д’Агоста кивнул. Специальный агент Пендергаст окружил себя личностями, почти такими же таинственными, как он сам: Проктор, Рен… А Констанс Грин, пожалуй, являла собой даже еще большую загадку, чем все они.
Д’Агоста опять посмотрел на часы: почти два. Оставалось еще четырнадцать часов.
Д’Агоста поднял цифровой бинокль и еще раз как следует изучил общую планировку тюрьмы. Херкмурское исправительное учреждение занимало площадь по меньшей мере в двадцать акров и состояло из трех низких и очень длинных бетонных зданий, расположенных в форме перевернутой буквы П. Их окружали асфальтированные прогулочные дворики, сторожевые вышки, обнесенные забором служебные территории и помещения охраны. Д’Агоста знал, что первое здание называлось Федеральным подразделением максимальной безопасности и было заполнено самыми закоренелыми преступниками, которых только порождала современная Америка, – и это, мрачно подумал д’Агоста, еще мягко сказано. Второе, гораздо меньшее по размеру, официально именовалось Федеральным учреждением содержания преступников, в отношении которых вынесен смертный приговор. Смертная казнь в штате Нью-Йорк была отменена, однако существовало еще федеральное законодательство, поэтому в корпусе содержались те немногие, кто был осужден федеральными судами.
Третье здание также имело название, которое мог изобрести только тюремный бюрократ: Федеральное учреждение досудебного содержания особо опасных и склонных к побегу заключенных. В нем дожидались суда те, кого обвиняли в наиболее тяжких преступлениях и кому было отказано в освобождении под залог, поскольку считалось, что они обязательно ударятся в бега: наркобароны, террористы, серийные убийцы, действовавшие на территории нескольких штатов, и лица, обвиняемые в убийстве федеральных агентов. На херкмурском жаргоне это место называлось «Черная дыра».
Именно в этом здании в настоящее время содержался специальный агент А. К. Л. Пендергаст. Подобно некоторым легендарным тюрьмам, находившимся в ведении штатов, таким как Синг-Синг и Алькатрас, откуда еще никому не удавалось сбежать, Херкмур был единственной федеральной тюрьмой, которая могла похвастаться тем же самым.
Д’Агоста продолжал внимательно рассматривать тюремные постройки и прилегающие к ним участки земли, не упуская ни одной из тех малейших деталей, которые в течение трех недель тщательно изучал на бумаге. Он медленно переводил бинокль от главных зданий к тем, что располагались в стороне, и наконец дошел до границ территории тюрьмы.
На первый взгляд границы Херкмура не были чем-либо примечательны. Система охраны включала три стандартные линии ограждения. Первая представляла собой сетчатый забор высотой двадцать четыре фута, с колючей проволокой по верху, освещаемый ксеноновыми прожекторами мощностью в несколько миллионов свечей. Полоса посыпанной гравием земли шириной в двадцать ярдов отделяла первую линию от второй – стены из шлакобетона с шипами и колючей проволокой наверху. Вдоль стены через каждые сто ярдов располагались сторожевые вышки, где находились вооруженные охранники – д’Агоста видел, как осторожно они двигались, готовые к любой неожиданности. За стеной тянулась следующая полоска земли шириной сто футов, по которой свободно бегали доберманы, а за ней располагался последний барьер ограждения – сетчатый забор, идентичный первому. Примерно в трехстах ярдах от него начинался лес.
Однако уникальным Херкмур делало то, что было скрыто от посторонних глаз, – самая современная электронная система наблюдения, считавшаяся лучшей в стране. Д’Агоста видел техническое описание этой системы, а если точнее, посвятил его изучению несколько дней, но так ничего и не понял. Правда, он не считал это серьезной проблемой: Эли Глинн, его странный молчаливый партнер, сидевший в напичканном электроникой фургоне в одной миле отсюда, прекрасно во всем разобрался, и этого вполне достаточно.
Но дело было даже не в охранной системе, а в менталитете обслуживающего персонала. Хотя Херкмур пережил множество попыток побега, в том числе несколько очень хитроумных, ни одна из них не увенчалась успехом. И каждый охранник, каждый служащий тюрьмы гордился этим. Здесь невозможно было представить себе продажного бюрократа, спящего на посту охранника или неработающие камеры наружного наблюдения. Именно это и беспокоило д’Агосту больше всего.
Он закончил осмотр и взглянул на Проктора. Водитель лежал рядом, ведя съемку цифровой камерой «Никон», оборудованной миниатюрным штативом, 2600-миллиметровыми линзами и специальными CDD-чипами, настолько чувствительными, что они фиксировали движение отдельных протонов.
Д’Агоста пробежал глазами список вопросов, составленный Глинном. Одни были вполне понятными: сколько собак охраняет тюрьму, сколько охранников находится на каждой вышке и сколько – у ворот. Глинн попросил дать ему как можно более подробное описание всех автомобилей, въезжающих на территорию тюрьмы и выезжающих с нее. Он желал иметь максимально точное представление о расположении антенн, «тарелок» и ультракоротковолновых передатчиков на крышах зданий. Но некоторые его просьбы показались д’Агосте несколько странными. Например, он хотел знать, чем покрыты участки земли между стеной и внешним забором – глиной, гравием или травой. Кроме того, попросил сделать забор воды из ручья, протекающего на некотором расстоянии от тюрьмы. Но самым необычным было поручение собрать весь имеющийся мусор на определенном участке ручья. Глинн велел вести наблюдение за тюрьмой в течение двадцати четырех часов и по возможности записывать все, что они заметят: время, когда заключенных выводят на прогулку, все перемещения охранников, прибытие и отъезд поставщиков, подрядчиков и других посетителей. Он хотел знать, когда зажигают и гасят свет. И требовал, чтобы все эти данные были зафиксированы с точностью до секунды.
Д’Агоста произнес несколько слов в микрофон цифрового записывающего устройства, которое дал ему Глинн. Потом прислушался к тихому жужжанию камеры Проктора, к стуку дождевых капель по веткам деревьев и потянулся:
– Господи, как только подумаю, что Пендергаст там!..
– Ему, должно быть, очень тяжело, сэр, – ответил его спутник в своей невозмутимой манере.
Проктор не был обычным водителем – это д’Агоста понял, увидев, как он менее чем за шестьдесят секунд вскрыл и угнал «Коммандо CAR-15/XM-177», – но на его непроницаемом, как у Дживса5, лице невозможно было что-либо прочесть.
Камера продолжала жужжать и пощелкивать. Вдруг запищала рация, пристегнутая к ремню д’Агосты. «Транспортное средство», – послышался из нее голос Глинна, и через минуту голые ветви деревьев осветили фары грузового автомобиля, приближающегося к ним по единственной дороге, ведущей в Херкмур со стороны расположенного в двух милях городка. Проктор стал быстро перемещать объектив камеры, д’Агоста прижал к глазам бинокль – увеличение настраивалось автоматически, с учетом изменения контраста. Грузовик вынырнул из-за деревьев и попал в зону света, окружавшую тюрьму. Д’Агоста подумал, что он принадлежит какой-нибудь службе доставки продуктов, и оказался прав: надпись на его борту гласила: «Мясо и субпродукты от Хелмера». Грузовик остановился у ворот, и водитель достал документы. Охранник махнул рукой, разрешая машине въехать на территорию. Оказалось, что каждые ворота открывались автоматически и только после того, как створки предыдущих полностью задвигались. Затвор камеры продолжал щелкать. Д’Агоста посмотрел на секундомер, продиктовал значение в микрофон и повернулся к Проктору.
– Завтра, похоже, у них будут пироги с мясом, – произнес он, но шутка ни одному из них не показалась смешной.
– Да, сэр.
Д’Агоста попытался представить себе, как утонченный гурман Пендергаст ест то, что привезли для заключенных в грузовике, и в который раз с горечью подумал о том, сколько еще ему придется там находиться.
Грузовик въехал на внутреннюю подъездную дорожку, два раза повернул и, подав задним ходом к крытой погрузочной платформе, скрылся из виду. Д’Агоста сделал еще одну запись и приготовился ждать. Через шестнадцать минут грузовик вновь показался на подъездной дорожке.
Д’Агоста проверил время: почти час ночи.
– Пойду возьму пробу воды и выполню магнитное драгирование.
– Будьте осторожны.
Д’Агоста надел на спину маленький рюкзак и стал спускаться по склону холма, прокладывая себе путь сквозь кустарник и заросли горного лавра. Вода хлюпала у него под ногами, капала с голых веток. Тут и там между деревьями виднелись полоски подтаявшего снега. Внизу фонарь уже не был нужен – мощности прожекторов Херкмура вполне хватало, чтобы осветить всю округу.
Д’Агоста обрадовался возможности немного размяться. Там, на вершине холма, у него было достаточно времени, чтобы подумать. А думать ему хотелось меньше всего. Его угнетали мысли о предстоящем слушании его дела на дисциплинарной комиссии, – слушании, которое вполне могло закончиться для него увольнением. Все, что случилось с ним в последние несколько месяцев, казалось невероятным: и неожиданное повышение, и перевод в полицейское управление Нью-Йорка, и роман с Лорой Хейворд, и новая встреча и дружба с Пендергастом. А потом все рухнуло в один миг. Его карьера полицейского висела на волоске, он отдалился от Лоры, а его друг Пендергаст гнил в этой дыре в ожидании приговора суда, грозящего ему пожизненным заключением.
Д’Агоста споткнулся, но удержался на ногах. Запрокинув голову, он подставил лицо ледяным каплям дождя в надежде, что холод приведет его в чувство. Потом вытер лицо и продолжил путь. Взять образец воды было непросто, поскольку ручей протекал по краю луга, расположенного у самых стен тюрьмы и хорошо просматривавшегося со сторожевых вышек. Но и это было ничто по сравнению со стоящей перед ним задачей произвести замеры магнитного поля. Глинн пожелал, чтобы Д’Агоста как можно ближе подобрался к тюремному ограждению с миниатюрным магнитометром в кармане. Его целью было установить наличие встроенных датчиков и неизвестных электромагнитных полей, после чего он должен был закопать этот чертов магнитометр в землю. Но ведь если датчики имелись, они могли его засечь – и тогда неизвестно, чем все закончится.
Д’Агоста продолжал медленно спускаться по склону холма, и земля у него под ногами постепенно выравнивалась. Несмотря на дождевик, он чувствовал, как ледяная вода струйками стекает по ногам, просачивается в ботинки. В ста ярдах впереди виднелись очертания деревьев и слышалось журчание ручья.
Д’Агоста пробирался сквозь заросли лавра, низко наклонившись, а несколько последних ярдов прополз на четвереньках и через несколько секунд оказался на берегу ручья. Было темно, пахло влажными прошлогодними листьями, и кое-где все еще оставалась зубчатая кромка потемневшего льда.
Д’Агоста немного постоял, глядя на тюрьму. Сторожевые вышки находились теперь всего в двухстах ярдах, и яркие прожектора напоминали миниатюрные солнца. Порывшись в карманах, он уже собрался было достать пузырек, который дал ему Глинн, как вдруг внезапная мысль заставила его похолодеть. Его предположение, что охранники не следят за территорией тюрьмы, оказалось ошибочным: он ясно видел, как один из них осматривает край леса, поднеся к глазам бинокль с многократным увеличением. Немаловажная деталь.
Д’Агоста застыл согнувшись в зарослях лавра. Он уже ступил на запретную территорию и чувствовал себя чрезвычайно уязвимым.
Однако охранник, похоже, не заметил его и повернулся в другую сторону. Д’Агоста очень осторожно вытянул руку вперед и опустил пузырек в ледяную воду. Взяв пробу и закрутив колпачок, он пополз вниз по течению ручья, вылавливая из него всякий хлам – пластиковые кофейные стаканчики, несколько пустых банок из-под пива, обертку от жвачки – и складывая его в рюкзак. Глинн несколько раз повторил, что брать нужно все. Это было очень неприятное занятие – переходить ручей вброд, вставать на четвереньки и опускать руки по плечи в ледяную воду. В одном месте переплетение ветвей выполняло роль фильтра, и д’Агоста сорвал джекпот, набрав добрых десять фунтов размокшего мусора.
Закончив, он отправился туда, где Глинн хотел установить магнитометр. Дождавшись, пока охранник отвернется, д’Агоста, низко нагнувшись, перебрался через ручей. За большей частью луга, окружающего тюрьму, никто не ухаживал, и среди примятой снегом прошлогодней травы попадались высокие жесткие растения, которые могли служить хоть каким-то укрытием.
Д’Агоста пополз вперед, застывая на месте всякий раз, когда охранник направлял бинокль в его сторону. Минуты тянулись бесконечно долго. Он чувствовал, как струйки ледяной воды стекают по шее и спине. Тюремное ограждение приближалось мучительно медленно. Но д’Агоста знал, что нужно идти, причем как можно быстрее, потому что чем дольше он здесь проторчит, тем выше вероятность, что охрана его засечет.
Наконец он достиг места, где трава была скошена. Достав прибор из кармана и просунув руку между стеблями травы, он положил его на землю и начал медленно отступать.
Ползти назад оказалось значительно труднее. Теперь ему приходилось смотреть в другую сторону, и он не мог следить за движениями охранников. Он продолжал ползти, делая частые длительные остановки.
Прошло сорок пять минут, прежде чем д’Агоста вновь перебрался через ручей и опять оказался в сыром лесу. Пробираясь сквозь заросли горного лавра наверх, к их наблюдательному пункту на вершине холма, он чувствовал, что продрог до костей, и ощущал боль в спине из-за тяжелого, набитого сырым мусором рюкзака.
– Задание выполнено? – спросил Проктор, когда он вернулся.
– Да, если не считать того, что пальцы на ногах мне, возможно, ампутируют.
Проктор достал небольшое устройство.
– Сигнал улавливается превосходно. Выходит, от вас до ограды было всего пятьдесят футов. Отличная работа, лейтенант!
Д’Агоста устало обернулся.
– Называйте меня Винни, – предложил он.
– Да, сэр.
– Я тоже мог бы обращаться к вам по имени, но оно мне неизвестно.
– Проктор меня вполне устраивает.
Д’Агоста кивнул. Специальный агент Пендергаст окружил себя личностями, почти такими же таинственными, как он сам: Проктор, Рен… А Констанс Грин, пожалуй, являла собой даже еще большую загадку, чем все они.
Д’Агоста опять посмотрел на часы: почти два. Оставалось еще четырнадцать часов.
Глава 13
Дождь барабанил по ветшающему фасаду сложенного из кирпича и отделанного мрамором особняка в стиле боз-ар, расположенного по адресу: Риверсайд-драйв, 891. Высоко над крышей мансарды молния разрывала ночное небо. Окна первого этажа были заколочены, поверх досок для верности положены листы жести; окна верхних трех этажей надежно закрывали ставни, сквозь которые не проникал ни единый луч света, который мог бы свидетельствовать о том, что жизнь внутри дома продолжается. Огороженный забором передний двор порос кустами сумаха и айланта, на подъездной дорожке и у главного входа валялся мусор, по-видимому принесенный сюда ветром. Одним словом, дом казался покинутым и одиноким, как и многие другие дома на этом неприглядном участке Риверсайд-драйв.
На протяжении долгих лет – просто страшно подумать, насколько долгих! – этот особняк служил убежищем, лабораторией, музеем и хранилищем для некоего господина по имени Енох Ленг. После его смерти дом какими-то неведомыми путями – вместе с необходимостью заботиться о подопечной Ленга Констанс Грин – перешел к его наследнику, специальному агенту ФБР Алоизию Пендергасту.
Но в данный момент агент Пендергаст, обвиненный в убийстве, находился в одиночном заключении в корпусе максимальной безопасности Херкмурского исправительного учреждения, где ожидал суда. Проктора и д’Агосты тоже не было – они изучали планировку тюрьмы. Странный, весьма экзальтированный человек по имени Рен, который в отсутствие Пендергаста выполнял обязанности опекуна Констанс Грин, также отсутствовал – у него было ночное дежурство в Нью-Йоркской публичной библиотеке.
Констанс Грин находилась в доме совсем одна.
Она сидела перед гаснущим огнем у камина в библиотеке, где не было слышно ни шелеста дождя, ни шума уличного движения, с книгой «Моя жизнь» Джакомо Казавеччо в руках и внимательно изучала воспоминания шпиона эпохи Возрождения о его знаменитом побеге из Лидса. Из этой страшной тюрьмы во дворце герцога Венеции не удавалось сбежать никому – ни до, ни после него. Еще несколько подобных томов стопкой лежали на столике: в них повествовалось о побегах из тюрем, совершенных в самых разных точках земли. Однако большая часть книг рассказывала об исправительной системе Соединенных Штатов. Констанс читала в полной тишине, время от времени делая пометки в обтянутой кожей записной книжке.
Едва она закончила очередную запись, как огонь в камине громко затрещал. Констанс резко подняла голову и испуганно посмотрела на пламя, лизавшее каминную решетку. Ее большие фиалковые глаза казались слишком серьезными для такого молодого лица – на вид девушке было чуть больше двадцати. Не увидев ничего подозрительного, Констанс успокоилась.
На протяжении долгих лет – просто страшно подумать, насколько долгих! – этот особняк служил убежищем, лабораторией, музеем и хранилищем для некоего господина по имени Енох Ленг. После его смерти дом какими-то неведомыми путями – вместе с необходимостью заботиться о подопечной Ленга Констанс Грин – перешел к его наследнику, специальному агенту ФБР Алоизию Пендергасту.
Но в данный момент агент Пендергаст, обвиненный в убийстве, находился в одиночном заключении в корпусе максимальной безопасности Херкмурского исправительного учреждения, где ожидал суда. Проктора и д’Агосты тоже не было – они изучали планировку тюрьмы. Странный, весьма экзальтированный человек по имени Рен, который в отсутствие Пендергаста выполнял обязанности опекуна Констанс Грин, также отсутствовал – у него было ночное дежурство в Нью-Йоркской публичной библиотеке.
Констанс Грин находилась в доме совсем одна.
Она сидела перед гаснущим огнем у камина в библиотеке, где не было слышно ни шелеста дождя, ни шума уличного движения, с книгой «Моя жизнь» Джакомо Казавеччо в руках и внимательно изучала воспоминания шпиона эпохи Возрождения о его знаменитом побеге из Лидса. Из этой страшной тюрьмы во дворце герцога Венеции не удавалось сбежать никому – ни до, ни после него. Еще несколько подобных томов стопкой лежали на столике: в них повествовалось о побегах из тюрем, совершенных в самых разных точках земли. Однако большая часть книг рассказывала об исправительной системе Соединенных Штатов. Констанс читала в полной тишине, время от времени делая пометки в обтянутой кожей записной книжке.
Едва она закончила очередную запись, как огонь в камине громко затрещал. Констанс резко подняла голову и испуганно посмотрела на пламя, лизавшее каминную решетку. Ее большие фиалковые глаза казались слишком серьезными для такого молодого лица – на вид девушке было чуть больше двадцати. Не увидев ничего подозрительного, Констанс успокоилась.