По длинному и широкому коридору, мимо стеллажей с книгами лакей повел Пендергаста в огромный кабинет, где во всем своем величии их дожидался граф.
   В слаксах и накрахмаленной до хруста белой рубашке, расстегнутой у воротника, Фоско стоял спиной к вошедшим. Его взгляд был обращен на погруженный в вечерние сумерки балкончик, увитый розовыми кустами, за стеклянной стеной. Рядом, на рабочем столе, он разместил в безукоризненном порядке по меньшей мере сотню миниатюрных инструментов: отвертки, паяльнички, ювелирные пилки, окуляры и напильники часовщика. Изящные маленькие шестеренки, собачки и пружинки лежали бок о бок с микросхемами, платами, связками проводов, светодиодами, кусочками резины и пластика и приспособлениями, о назначении которых оставалось только догадываться.
   И над всем этим на Т-образном насесте восседал какаду. Однако, подойдя поближе, Пендергаст понял, что белоснежные перья и лимонно-желтый хохолок ввели его в заблуждение – птица оказалась не живой, а механической, роботом.
   Дворецкий указал Пендергасту на стул возле стола. Затем, как добрый волшебник, будто из воздуха, достал недопитый бокал хереса и, оставив его гостю, так же бесшумно удалился.
   Фоско тем временем взял со стола орех и зажал его между вытянутых трубочкой губ. Возбужденно присвистнув, искусственный попугай, жужжа моторчиками, перебрался к графу на плечо, схватил клювом орех, расколол его и весьма убедительно принялся есть.
   – Ах, моя прелесть, – проворковал граф. – Время игр закончилось. Возвращайся на место.
   Фоско слегка повел рукой в перчатке, но попугай, издав недовольный скрип и распушив хохолок, даже не подумал слушаться графа.
   – Ай-ай, что-то он сегодня упрямится, – сказал Фоско, уже громче и тверже. – Возвращайся на насест или остаток дня вместо орехов проведешь на просе.
   Все еще недовольно клекоча, птица спрыгнула на стол и, цепляясь металлическими когтями, взобралась на жердочку. Утвердившись там, робот уставился на Пендергаста бусинами глаз-светодиодов.
   – Прошу простить, – с легким поклоном развернулся граф к гостю, – что заставил вас ждать. Мой друг, как видите, нуждается в упражнениях.
   – Безумно интересно, – сухо прокомментировал Пендергаст.
   – Еще бы! Хотя вынужден признать, питомцы заставляют меня выглядеть глупо.
   – Питомцы?
   – Да. Вы только посмотрите, как они любят меня! Мой какаду и... – граф кивнул в сторону проволочной пагоды, где, жужжа крохотными сервомоторами и попискивая электронными голосочками, резвилась стайка серых мышей, – и мои дорогие мышки! Однако отрада моя и услада очей – Буцефал. Ведь так, моя прелесть?
   Птица, распушив перья, спрятала в них клюв, как будто слова графа ее смутили.
   – Вы должны простить Буцефала, – цокнув языком, сказал граф. – С незнакомцами он осторожен и друзей заводить не спешит, а если что не так – тут же начинает кричать. Ах, мой друг, знали бы вы, какие легкие у этого изумительного существа! Мне даже пришлось занять две смежные квартиры.
   Не обращая внимания на похвалу, робот-попугай неподвижно смотрел на Пендергаста.
   – И Буцефал, и все прочие мои прелестники не чужды опере. Помните, как у Уильяма Конгрива: «Чары музыка таит...» [22]. Ну и так далее. Вы, должно быть, слышали мое недостойное пение? Узнали отрывок?
   – Ария Поллионе из «Нормы», – кивнул Пендергаст. – «Abandonarmi cose potresti».
   – А, так вам понравилось?
   – Этого я не говорил. Скажите, граф, роботов вы сделали сами?
   – Да, механические безделушки и животные – моя страсть. Я одинаково люблю и своих чад, и детей природы. Знаете, у меня еще есть канарейки, живые. Желаете взглянуть?
   – Благодарю, не стоит.
   – Родись я американцем, кем-нибудь вроде Томаса Эдисона, то нашел бы применение своим талантам. Увы, моей родиной стала Флоренция, а угасающему итальянскому роду такие способности ни к чему. Там, откуда я родом, графы обеими руками держатся за век восемнадцатый, а то и за более древние времена.
   – Граф Фоско, – Пендергаст поерзал в кресле, – вас не затруднит ответить на несколько вопросов?
   – Ах, оставим этих «графов», в конце концов, мы в Америке! Зовите меня Исидор. Надеюсь, и я могу обращаться к вам Алоизий?
   Возникла небольшая пауза, после которой Пендергаст с ледяным спокойствием произнес:
   – Если позволите, граф, я предпочел бы сохранить формальную атмосферу.
   – Как пожелаете. Вижу, Пинкеттс озаботился хересом для вас. Согласитесь, мой дворецкий просто находка. Англичане веками разыгрывали из себя господ над итальянцами, так что мне доставляет удовольствие иметь под каблуком хотя бы одного из них. Вы ведь не англичанин?
   – Нет.
   – Значит, я могу позволить себе замечание: представляете, за всю историю у этой нации был всего один-единственный композитор, Берд. – Граф сел напротив на стул с мягкой обивкой, в который раз поразив Пендергаста легкостью и изяществом.
   – Первый вопрос, граф Фоско, касается того памятного ужина у Гроува. Когда вы прибыли?
   Граф свел белые ладони в молитвенном жесте и вздохнул.
   – Гроув просил приехать к семи. Мне еще показалось странным, что он устраивает ужин в понедельник – это было не в его духе. Однако, как и положено в светском обществе, мы слегка опоздали: явились порознь, где-то между семью тридцатью и восемью. Я прибыл первым.
   – Можете описать состояние Гроува?
   – Да, Гроув был очень плох. Я уже говорил, он возбуждался по малейшему поводу, сильно нервничал; не так, впрочем, сильно, чтобы это помешало ему принять нас. Он даже приготовил изысканную камбалу – сам, хоть у него и работал повар. Гроув всегда умел прекрасно готовить и тем вечером превзошел самого себя – слегка прожарив рыбу в лимонном соке над огнем, он учел малейшие нюансы. После камбалы нам подали...
   – Спасибо, я уже видел меню. Скажите, Гроув не объяснил, из-за чего он так нервничал?
   – Не объяснил. Однако ему стоило огромных усилий это скрывать. Да и как можно скрыть такое, когда запираешь дверь на замок за каждым вновь прибывшим гостем и при этом затравленно озираешься по сторонам? Гроува выдало и то, что он почти не пил, а ведь он всегда был не против бокала хорошего бордо или предлагал гостям бутылочку отличного вина: от фриульского токая до совершенно замечательного шато петрюс девяностого года.
   В личном погребке Пендергаста в Дакоте хранилось с десяток бутылок померола по две тысячи долларов, и шато петрюс 1990 года – лучшее со времен легендарного урожая 1961-го – занимало среди них почетное место. Однако об этом фэбээровец предпочел умолчать.
   Граф продолжил рассказ, сдобрив его хорошей порцией юмора и говорливости:
   – Гроув даже открыл – случайно, надо заметить – бутылочку «Кастелло ди Вераццано», так называемое bottiglia particolare, особое, с шелковым ярлычком. Исключительный вкус.
   – Остальных гостей вы знали?
   Граф улыбнулся:
   – С леди Милбэнк я знаком достаточно хорошо, с Вильнюсом мы несколько раз встречались, а Джонатана Фредрика я знаю исключительно по публикациям.
   – О чем вы говорили за ужином?
   Улыбка на лице графа сделалась шире.
   – А вот это самое интересное.
   – Правда?
   – В первую половину вечера мы обсуждали работу Жоржа де ла Тура. Вы, кстати, видели ее у меня в гостиной. Что скажете?
   – Скажу, что нам лучше не уклоняться от темы.
   – Но ведь это и есть тема разговора. Терпение, мой друг, терпение. Вот как, по-вашему, это подлинный де ла Тур?
   – Да.
   – Почему же?
   – Кружева написаны в очень характерной технике. К тому же никто, кроме самого де ла Тура, не смог бы так пропустить свет от свечи меж пальцев натурщика.
   Граф с любопытством посмотрел на Пендергаста, и в его глазах промелькнуло нечто неопределенное. Выдержав длинную паузу, Фоско очень тихо и серьезно произнес:
   – Вы поражаете меня, Пендергаст. Я впечатлен. – Из голоса графа исчезли шутливые, фамильярные нотки. – Двадцать лет назад я оказался в небольшом финансовом затруднении и выставил на аукцион Сотби ту самую картину. Тогда Гроув опубликовал заметку в «Таймс», где назвал полотно одной из подделок Делобре [23] начала века. У меня на руках имелось доказательство подлинности, но картину все равно сняли с аукциона, и я потерял пятнадцать миллионов долларов.
   – Значит, – поразмыслив, произнес Пендергаст, – вы говорили о том, как Гроув повесил на вашу картину ярлык «подделка»?
   – Да, вначале. Затем мы заговорили о Вильнюсе – о его первой большой выставке в Сохо в начале восьмидесятых, и Гроув напомнил, как по этому случаю написал легендарную разгромную статью. А ведь после того карьера Вильнюса так и не восстановилась.
   – Странные темы для беседы.
   – Не могу не согласиться. Однако дело дошло и до леди Милбэнк, до их с Гроувом интрижки, имевшей место несколько лет назад.
   – Веселый же получился ужин.
   – Веселее не придумаешь.
   – И как отреагировала леди Милбэнк?
   – А как, вы считаете, должна была отреагировать леди? Интрижка разрушила ее брак, а Гроув поступил с ней омерзительно – оставил с ребенком, мальчиком.
   – Похоже, причины для смертельной вражды с Гроувом имелись у каждого из вас.
   – Воистину имелись, – вздохнул Фоско. – Мы все ненавидели Гроува, и Фредрик тоже. Я совсем его не знаю, но, похоже, несколько лет назад, работая редактором в «Арт энд стайл», он имел дерзость написать о Гроуве нечто неодобрительное. У Гроува имелись друзья на высоких должностях, и Фредрику пришлось искать новое место работы. Бедняга потом годами обивал пороги.
   – Во сколько закончился ужин?
   – После полуночи.
   – Кто ушел первым?
   – Первым из-за стола встал я. Мне действительно было пора уходить, ведь я нуждаюсь в длительном сне. Увидев, как следом за мной встали и остальные, Гроув чрезвычайно расстроился. Он очень не хотел, чтобы мы уходили, даже настаивал на кофе.
   – Знаете почему?
   – Думаю, боялся оставаться один.
   – Можете точно вспомнить, что он говорил?
   – В определенной мере. – И с пугающим реализмом Фоско заговорил взволнованным голосом, растягивая слова в истинно аристократической манере: – «Друзья мои! Только-только наступила полночь, ведь вы не собираетесь покинуть меня прямо сейчас? Я столько лет посвятил неоправданной гордыне, но вот я очистился, и мы с вами воссоединились. Это надо отметить. У меня имеется отличный портвейн, мы просто обязаны его распить». – Граф шумно вздохнул. – Я почти соблазнился.
   – Вы все ушли вместе?
   – Кто как.
   – Я хотел бы знать как можно точнее, во сколько ушли вы.
   – В двадцать пять минут первого. – Фоско взглянул на Пендергаста. – Простите за дерзость, но за таким множеством вопросов вы забыли один, самый главный.
   – Какой же, граф Фоско?
   – Вы не спросили, почему Джереми Гроув в последний час собрал у себя четверых своих заклятых врагов.
   Долгое время Пендергаст тщательно обдумывал это, размышляя о графе. Затем произнес:
   – Хороший вопрос. Считайте, я его задал.
   – Его задал и Джереми Гроув, едва усадив нас за стол. И ответил словами, которыми подписал приглашения: он желал искупить вину перед теми, с кем поступил наиболее несправедливо.
   – У вас есть копия?
   Улыбнувшись, Фоско достал из кармана записку и передал ее Пендергасту.
   – Перед Вильнюсом свою вину он искупил, – сказал фэбээровец. – Написал статью.
   – И статью шикарную, согласитесь. Вильнюс скорее всего уже арендовал Десятую галерею, а работы, которые он выставил, уходят по двойной цене.
   – А с леди Милбэнк? С Джонатаном Фредриком? Как Гроув искупил вину перед ними?
   – Восстановить брак леди Милбэнк он был не в силах и предложил кое-что в качестве компенсации. Роскошное ожерелье, которое Гроув выложил на стол перед леди Милбэнк, стало достойной заменой тому высохшему стручку, я имею в виду барона Милбэнка. Безупречные шриланкийские изумруды в сорок карат ценой ни много ни мало миллион долларов. Леди Милбэнк едва не упала в обморок. Джонатану Фредрику Гроув дал то, чего тот желал больше всего, – кресло президента «Эдсель фаундейшн».
   – Просто удивительно. А что же Гроув сделал для вас?
   – Уверен, ответить на этот вопрос вы можете сами.
   – Так значит, – кивнул Пендергаст, – искупить вину перед вами Гроув хотел, написав статью для «Берлингтон мэгэзин»? «Новый взгляд на „Воспитание девы“ Жоржа де ла Тура»?
   – Совершенно верно. Гроув признавался в ошибке и подтверждал подлинность блестящей работы. Он прочел статью вслух, при всех за столом.
   – Статья осталась лежать рядом с компьютером. Неподписанная и неотправленная.
   – Самая что ни на есть правда, мистер Пендергаст. Из нас четырех смерть Гроува обездолила только меня. – Фоско развел руками. – Обожди убийца хотя бы день, и я стал бы на сорок миллионов богаче.
   – Сорок? Мне показалось, вы сказали пятнадцать.
   – Во столько полотно оценили на Сотби двадцать лет назад. Сегодня картина ушла бы за сорок. По меньшей мере. А если к этому добавить оправдательную статью... – Граф пожал плечами. – Теперь я утешаюсь тем, что смогу любоваться картиной весь остаток жизни. Никто не верит в ее подлинность, но это не важно, ведь я сам верю. И вы.
   – Да, – сказал Пендергаст. – В конце концов, значение имеет лишь это.
   – Хорошо сказано.
   – А тот Вермер, что висит рядом?
   – Подлинник.
   – В самом деле?
   – Картина датируется тысяча шестьсот семьдесят первым годом. Мэтр написал ее где-то между «Дамой, пишущей письмо, и ее служанкой» и «Символом веры».
   – Как она вам досталась?
   – Это наша семейная реликвия, Фоско не считали и не считают нужным похваляться достояниями рода.
   – Просто поразительно.
   – У вас найдется время, – с улыбкой поклонился граф, – осмотреть всю коллекцию?
   Мгновение Пендергаст колебался, затем сказал:
   – Честно говоря, да, найдется.
   Граф повел Пендергаста к выходу и уже в дверях, обернувшись, приказал:
   – Буцефал, моя прелесть, приглядывай здесь.
   Ответом ему был оцифрованный пронзительный крик.

Глава 14

   Д'Агоста продирался сквозь кусты и деревья вдоль набережной, ища самое темное место. За ним гнались двое с оружием.
   Пригнувшись, стараясь слиться с деревьями, сержант вытащил пистолет и передернул затвор. Табельный «глок» – это, конечно, не собственный 45-й, но выбирать не приходится: его поставили на вооружение в большинстве департаментов. Пробивная сила не та, зато «глок» легок, надежен, и обойма вмещает пятнадцать патронов. Запасной магазин д'Агоста оставил в ящике стола. Разве мог он подумать, отправляясь собирать показания, что ему пригодится вторая обойма?!
   Двое быстро достигли зарослей. В низких кустах, где прятаться можно от силы минуты две, не было смысла сохранять бесшумность. И д'Агоста не сохранял – захрустев ветками, он двинулся на юг. Только бы оторваться – совсем ненадолго, тогда можно будет вернуться на оживленную Риверсайд-драйв, туда погоня не сунется. Д'Агоста быстро сообразил, что лучше всего двигаться к участку на Девяносто пятой улице, между Бродвеем и театром «Нью-Амстердам».
   Преследователи коротко перекликнулись.
   Д'Агоста мгновенно понял, что сейчас его зажмут с обеих сторон.
   Он бежал, низко пригнувшись. Нет времени продумывать план, нет времени вызывать подкрепление – только бежать, бежать со всех ног. Слева мелькали огни Риверсайд-драйв, справа, далеко внизу, монотонно гудели спешащие автомобили. Д'Агоста мельком подумал, можно скатиться по крутой насыпи к набережной и выбежать на шоссе. Нет, на склоне слишком буйно разросся папоротник, в нем запросто можно увязнуть – и тогда пиши пропало.
   Внезапно деревья закончились, и сержант оказался у залитого лунным светом сада между параллельными дорожками тротуара. Место хорошо просматривалось, но выбора не было, и д'Агоста побежал.
   «Да что за гады меня преследуют?!» – подумал он.
   Это не просто грабители или копоненавистники, ведь они вели д'Агосту от самой верхней части города. Значит, его заказали.
   Д'Агоста бежал мимо самого настоящего муниципального сада, окруженного обязательными рядами железных скамеек. Слева вспыхнула и заплясала, будто возбужденный светляк, красная точка.
   «Лазерный прицел».
   Д'Агоста бросился вправо – и тут же громыхнул выстрел. Пуля срикошетила от скамьи с тошнотворным звоном, отозвавшимся в ночи гулким эхом. Д'Агоста упал в клумбу, неуклюже перекатился и встал в огневую позицию. Навстречу мчалась неясная темная фигура. Д'Агоста выстрелил – раз, второй, – перекатился вбок и побежал, проклиная себя за то, что забросил упражнения в тире. Но пусть он и промахнулся, выстрелы задержат погоню. По крайней мере д'Агоста на это надеялся. Добежав до противоположной стороны сада, он пригнулся в гуще деревьев.
   Рядом вновь заплясала красная точка. Прозвучал еще выстрел. Сержант упал, перекатился, ссадив об асфальт колено, вскочил и побежал дальше.
   За ним гнались профессиональные киллеры. Они стреляли из крупнокалиберных пистолетов, а выстрелы д'Агосты их нимало не задержали.
   Задыхаясь, он помчался через игровую площадку, кое-как перепрыгивая через качели, песочницу и костеря себя за то, что совсем распустился. Д'Агоста с трудом мог припомнить, когда в последний раз был в спортзале.
   За площадью с фонтаном он перелез через парапет и притаился за каменной стеной. Мимо открытого тротуара тем двоим не пройти. Покрепче сжав рукоять пистолета обеими руками, д'Агоста вспоминал: «Не зацикливайся на курке. Не жди выстрела, он произойдет сам собой. Считай патроны».
   «Вот они!» Из зарослей быстро выбежали темные фигуры, и д'Агоста выстрелил – раз, второй, третий.
   В воздухе заплясали красные пятна прицелов. Изрыгая проклятия, д'Агоста выпускал один патрон за другим, совершенно забыв свои же советы. За лающим грохотом выстрелов он совершенно не слышал собственный голос, но чувствовал, как у самого лица пули убийц выбивают крошку из камня. Ублюдки промахивались на какие-to сантиметры, а его пули уходили в сторону на добрую милю. Ну-ка, сколько раз за последние три года он посетил тир? Былые навыки покрылись пылью времени, как и награды за меткость.
   Молясь, как бы не подставить спину, д'Агоста побежал от стены. На ходу он извлек обойму и в тусклом свете увидел: один патрон. Еще один в патроннике.
   Впереди сквозь листву вдруг проступили контуры съезда с моста над Сто десятой улицей. Он был обнесен проволочной изгородью, и д'Агоста понял, что бежит в ловушку, быстрее барана, идущего на заклание. Но бежать назад, а там через парапет и снова на тротуар – самоубийство.
   Осталось одно – бежать направо. Спустившись на шоссе, можно будет создать беспорядок и пробку. Там преследователи не станут стрелять, и д'Агоста успеет вызвать подмогу по рации.
   Не давая себе опомниться, он ринулся вниз – сквозь кусты ежевики, сумаха и ядовитого плюща, спотыкаясь, падая и катясь кубарем. Острые ветки не щадили униформы, камни обдирали плечи и локти.
   Бах! Грянул выстрел.
   Насыпь будто вырвали из-под ног, и д'Агоста покатился, затем заставил себя встать и побежал, лишь раз коротко оглянувшись назад. Погоня шла в каких-то тридцати футах наверху. В отчаянии д'Агоста развернулся и выстрелил в ближайшего преследователя. Убийца качнулся в сторону, но скорости не сбавил.
   Д'Агоста несся вниз, и сердце опасно заходилось. Внезапно шум автомобилей сделался громче. Замелькали лучи фар, на мгновение озаряя лицо.
   Бах! Бах!
   Осталось всего пятьдесят футов. Пригнувшись, д'Агоста бежал, а на нем предательски скрещивались лучи фар, делая отличной мишенью.
   Тридцать футов. Деревья редели, уступая место мусору и сорнякам.
   Бах!
   Насыпь выровнялась. Еще двадцать футов. Он бежал кратчайшим путем на пределе сил...
   И тут – бу-ум! – его отбросило назад.
   Пораженный д'Агоста решил, что ранен, однако оказалось, что он налетел на забор. Мгновения хватило, чтобы увидеть его целиком: проволочная изгородь, увенчанная спиральной колючей проволокой. У дальнего края, на обочине чернеют остовы разбитых машин. Изувеченная наркоманами изгородь протянулась вдоль шоссе. Ну конечно же, д'Агоста столько раз проезжал мимо, видел, как опасно нависает она над дорогой, словно преграждая путь завалам мусора и гниющих листьев. Теперь он в ловушке.
   Развернувшись, д'Агоста встал на колено. Момент настал.
   «Один патрон – два противника».
   Хреновый расклад.

Глава 15

   В камине горел слабый огонь, изгоняя сырой холод из воздуха, пропитанного запахом клеенки и лака для дерева. Пламя отбрасывало красноватые отблески на стеллажи с книгами, что вздымались полка за полкой до самого потолка и мерцали в темноте золотым тиснением корешков.
   С одной стороны камина в «крылатом» кресле сидел специальный агент Пендергаст. С другой стороны в точно таком же кресле – Констанс Грин, худая и стройная, в идеально отглаженном плиссированном платье. Совсем недавно они пили чай со сливками и диетическим печеньем.
   Пендергаст мельком глянул на часы над каминной полкой, затем вернулся к газете. Бормоча, пробежался глазами по строчкам и нашел наконец нужную:
   – «Сегодня, седьмого августа тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года по итогам голосования (восемьдесят восемь против четырех) сенат уполномочил президента Джонсона применить „все необходимые меры“, чтобы отразить боевые атаки на вооруженные силы США во Вьетнаме. Голосование явилось ответом на артиллерийский обстрел Северным Вьетнамом двух американских военных кораблей в заливе Тонкин...»
   Пендергаст перевернул очередную пожелтевшую от времени хрупкую страницу. Констанс, которая до того внимательно слушала, вдруг жестом попросила агента остановиться.
   – Я не уверена, что выдержу еще один рассказ о войне. Конец будет плохой?
   – Один из худших. Война расколет страну.
   – Тогда прибережем этот рассказ на завтра.
   Пендергаст кивнул и, аккуратно сложив газету, отложил ее в сторону.
   – Моя душа в смятении, – сказала девушка. – Я с трудом могу поверить в жестокость ушедшего века.
   Пендергаст согласно кивнул, а Констанс покачала головой. Пламя камина отразилось в больших темных глазах и на прямых черных волосах.
   – Думаешь, этот век будет столь же бесчеловечен?
   – Двадцатый век показал нам злую личину физики. Двадцать первый покажет злую личину биологии. И станет последним веком для человечества.
   – Вы говорите об этом так хладнокровно.
   – Даст Бог, я ошибаюсь.
   Горка углей в камине рухнула, и в плоти огня открылась тлеющая рана.
   – А сейчас, – Пендергаст поерзал, – почему бы не перейти к тому, что ты отыскала?
   – Разумеется. – Констанс поднялась и отошла к стеллажу, откуда вернулась с несколькими томами ин-октаво. – Аббат Тиртемий, «Liber de Angelis», тексты Макмастера, «Заклятая книга Гонория», «Secretum Philosoforum» и, конечно же, «Ars Notorium». В них я нашла заклинания для вызова дьявола, образцы договора на продажу души и тому подобное. – Девушка положила книги на столик. – Все книги якобы написаны очевидцами – на латыни, древнегреческом, арамейском, старофранцузском, староскандинавском и среднеанглийском. Еще я нашла гримуары.
   – Учебники по магии, – кивнул Пендергаст.
   – Самый известный – «Ключ Соломона». Многие из документов некогда принадлежали тайным обществам и орденам. Средневековая знать нередко объединялась в такие организации, очевидно, чтобы заниматься активными сатанинскими практиками.
   Пендергаст снова кивнул.
   – Мне особенно интересны записи о том, когда дьявол приходит забрать долг.
   – Таких много. – С легким выражением неприязни Констанс указала на изъеденную червями обложку «Ars Notorium». – Например, «Сказание о Джеффри, магистре Кентском».
   – Продолжай.
   – Рассказ не далеко ушел от «Фауста», разве что в деталях. Герой – высоко образованный человек, неспокойный, неудовлетворенный. Он находит рукопись, далее – вызов дьявола, нарушенные обещания и «счастливый» конец. В начале пятнадцатого века наш герой работал в Оксфорде, преподавал химию и математику. Его страстью стали простые числа, он потратил годы на то, чтобы вычислить их. Видя, что некоторые из вычислений занимают больше года, магистр осознал, что без помощи не обойтись, иначе дело останется незавершенным. Так ученый заключил договор с дьяволом. В Ориэл-колледже, где он преподавал, поговаривали, что из комнаты ученого доносились пение, ужасный запах, необъяснимые звуки, а в окнах далеко за полночь мерцали огни. Продолжая преподавать, магистр не бросил алхимических изысканий, и вскоре стало известно, что он сумел преобразовать свинец в золото. Слава о магистре Джеффри разошлась далеко, и сам король Генрих Шестой сделал его членом ордена золотого потира. Ученый опубликовал книгу «Девять чисел Господних», а его мудрость и образованность стали известны за пределами Европы.
   Затем все изменилось. На пике славы магистр стал нервным, подозрительным, странным. Он часто болел, запирался у себя в комнате и подпрыгивал на месте при малейшем звуке. Он худел, а глаза его были "аки вел ики запавши очи тельца, приведенного на убой". Он велел обить двери своей комнаты железом и поставить медные замки.
   Однажды утром, когда магистр не вышел завтракать, студенты отправились к его келье. Дверь оказалась заперта, а до горячей ручки нельзя было дотронуться. Пахло фосфором и серой.