Страница:
Молча, тяжело дыша, натыкаясь на мебель, они переходили с места на место. Сусанну увлекла борьба. Она раскраснелась, закрыла глаза и раз даже, не помня себя, крепко прижалась своим лицом к лицу поручика, так что на губах его остался сладковатый вкус. Наконец, он поймал кулак… Разжав его и не найдя в нем векселей, он оставил еврейку. Красные, с встрепанными прическами, тяжело дыша, глядели они друг на друга. Злое, кошачье выражение на лице еврейки мало-помалу сменилось добродушной улыбкой. Она расхохоталась и, повернувшись на одной ноге, направилась в комнату, где был приготовлен завтрак. Поручик поплелся за ней. Она села за стол и, все еще красная, тяжело дыша, выпила полрюмки портвейна.
- Послушайте, - прервал молчание поручик, - вы, надеюсь, шутите?
- Нисколько, - ответила она, запихивая в рот кусочек хлеба.
- Гм!.. Как же прикажете понять все это?
- Как угодно. Садитесь завтракать!
- Но… ведь это нечестно!
- Может быть. Впрочем, не трудитесь читать мне проповедь. У меня свой собственный взгляд на вещи.
- Вы не отдадите?
- Конечно, нет! Будь вы бедный, несчастный человек, которому есть нечего, ну, тогда другое дело, а то - жениться захотел!
- Но ведь это не мои деньги, а брата!
- А брату вашему на что деньги? Жене на моды? А мне решительно все равно, есть ли у вашей belle-soeur* платья, или нет.
* невестки (франц.).
Поручик уже не помнил, что он в чужом доме, у незнакомой дамы, и не стеснял себя приличием. Он шагал по комнате, хмурился и нервно теребил жилетку. Оттого, что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его глазах, он чувствовал себя смелее и развязнее.
- Черт знает что! - бормотал он. - Послушайте, я не уйду отсюда, пока не получу от вас векселей!
- Ах, тем лучше! - смеялась Сусанна. - Хоть жить здесь оставайтесь, мне же будет веселее.
Возбужденный борьбою, поручик глядел на смеющееся, наглое лицо Сусанны, на жующий рот, тяжело дышащую грудь и становился смелее и дерзче. Вместо того, чтобы думать о векселях, он почему-то с какою-то жадностью стал припоминать рассказы своего брата о романических похождениях еврейки, о ее свободном образе жизни, и эти воспоминания только подзадорили его дерзость. Он порывисто сел рядом с еврейкой и, не думая о векселях, стал есть…
- Вам водки или вина? - спрашивала со смехом Сусанна. - Так вы останетесь ждать векселя? Бедняжка, столько дней и ночей придется вам провести у меня в ожидании векселей! Ваша невеста не будет в претензии?
II
Ярррче молнии, жарррче пламени…
Не называй ее небесной и у земли не отнимай…
НЕДОБРАЯ НОЧЬ
Слышится то отрывистый, то тревожно подвывающий собачий лай, какой издают псы, когда чуют врага, но не могут понять, кто и где он. В темном, осеннем воздухе, нарушая тишину ночи, носятся разнородные звуки: неясное бормотанье человеческих голосов, суетливая, беспокойная беготня, скрип калитки, топот верховой лошади.
Во дворе Дядькинской усадьбы, перед террасой господского дома, на опустевшей цветочной клумбе неподвижно стоят три темные фигуры. В колоколообразном тулупе, перетянутом веревкой, с отвисающими внизу клочьями бараньей шерсти, нетрудно узнать ночного сторожа Семена. Рядом с ним высокий тонконогий человек в пиджаке и с оттопыренными ушами - это лакей Гаврила. Третий, в жилетке и рубахе навыпуск, плотный и неуклюжий, напоминающий топорностью форм деревянных, игрушечных мужиков, зовется тоже Гаврилой и служит кучером. Все трое держатся руками за невысокий палисадник и глядят вдаль.
- Послушайте, - прервал молчание поручик, - вы, надеюсь, шутите?
- Нисколько, - ответила она, запихивая в рот кусочек хлеба.
- Гм!.. Как же прикажете понять все это?
- Как угодно. Садитесь завтракать!
- Но… ведь это нечестно!
- Может быть. Впрочем, не трудитесь читать мне проповедь. У меня свой собственный взгляд на вещи.
- Вы не отдадите?
- Конечно, нет! Будь вы бедный, несчастный человек, которому есть нечего, ну, тогда другое дело, а то - жениться захотел!
- Но ведь это не мои деньги, а брата!
- А брату вашему на что деньги? Жене на моды? А мне решительно все равно, есть ли у вашей belle-soeur* платья, или нет.
____________________
* невестки (франц.).
Поручик уже не помнил, что он в чужом доме, у незнакомой дамы, и не стеснял себя приличием. Он шагал по комнате, хмурился и нервно теребил жилетку. Оттого, что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его глазах, он чувствовал себя смелее и развязнее.
- Черт знает что! - бормотал он. - Послушайте, я не уйду отсюда, пока не получу от вас векселей!
- Ах, тем лучше! - смеялась Сусанна. - Хоть жить здесь оставайтесь, мне же будет веселее.
Возбужденный борьбою, поручик глядел на смеющееся, наглое лицо Сусанны, на жующий рот, тяжело дышащую грудь и становился смелее и дерзче. Вместо того, чтобы думать о векселях, он почему-то с какою-то жадностью стал припоминать рассказы своего брата о романических похождениях еврейки, о ее свободном образе жизни, и эти воспоминания только подзадорили его дерзость. Он порывисто сел рядом с еврейкой и, не думая о векселях, стал есть…
- Вам водки или вина? - спрашивала со смехом Сусанна. - Так вы останетесь ждать векселя? Бедняжка, столько дней и ночей придется вам провести у меня в ожидании векселей! Ваша невеста не будет в претензии?
II
Прошло пять часов. Брат поручика, Алексей Иванович Крюков, облеченный в халат и туфли, ходил у себя в усадьбе по комнатам и нетерпеливо посматривал в окна. Это был высокий, плотный мужчина с большой черной бородой, с мужественным лицом и, как сказала правду еврейка, красивый собой, хотя уже и перевалил в тот возраст, когда мужчины излишне толстеют, брюзгнут и плешивеют. По духу и разуму принадлежал он к числу натур, которыми так богата наша интеллигенция: сердечный и добродушный, воспитанный, не чуждый наук, искусств, веры, самых рыцарских понятий о чести, но неглубокий и ленивый. Он любил хорошо поесть и выпить, идеально играл в винт, знал вкус в женщинах и лошадях, в остальном же прочем был туг и неподвижен, как тюлень, и чтобы вызвать его из состояния покоя, требовалось что-нибудь необыкновенное, слишком возмутительное, и тогда уж он забывал все на свете и проявлял крайнюю подвижность: вопил о дуэли, писал на семи листах прошение министру, сломя голову скакал по уезду, пускал публично «подлеца», судился и т. п.
- Что же это нашего Саши до сих пор нет? - спрашивал он жену, заглядывая в окна. - Ведь обедать пора!
Подождав поручика до шести часов, Крюковы сели обедать. Вечером, когда уже было пора ужинать, Алексей Иванович прислушивался к шагам, к стуку дверей и пожимал плечами.
- Странно! - говорил он. - Должно быть, канальский фендрик у арендатора застрял.
Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик загостился у арендатора, где после хорошей попойки остался ночевать.
Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день утром. Вид у него был крайне сконфуженный и помятый.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине… - сказал он таинственно брату.
Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать говорить, долго шагал из угла в угол.
- Такое, братец, случилось, - начал он, - что я не знаю, как и сказать тебе. Не поверишь ты…
И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и хмурился.
- Ты это шутишь? - спросил он.
- Кой черт шучу? Какие тут шутки!
- Не понимаю! - пробормотал Крюков, багровея и разводя руками. - Это даже… безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих глазах творит черт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться!
- Но я сам не понимаю, как это случилось! - зашептал поручик, виновато мигая глазами. - Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом…
- Наглостью, цинизмом… Как это чистоплотно! Уж если так тебе захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел бы ее живьем! По крайней мере дешевле, а то - две тысячи триста!
- Как ты изящно выражаешься! - поморщился поручик. - Я тебе отдам эти две тысячи триста!
- Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к черту, эти деньги! Меня возмущает твоя тряпичность, дряблость… малодушество поганое! Жених! Имеет невесту!
- Но не напоминай… - покраснел поручик. - Мне теперь самому противно. Сквозь землю готов провалиться… Противно и досадно, что за пятью тысячами придется теперь к тетке лезть…
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел на софу и стал посмеиваться над братом.
- Поручики! - говорил он с презрительной иронией в голосе. - Женихи!
Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по кабинету.
- Нет, я этого так не оставлю! - заговорил он, потрясая кулаком. - Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я изувечу… мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не тронешь наглостью и цинизмом! Не-ет, черт ее подери! Мишка, - закричал он, - беги скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!
Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел на беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне Моисеевне. Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее за его дрожками, потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату. Через четверть часа он спал крепким сном.
В шестом часу его разбудили и позвали к обеду.
- Как это мило со стороны Алексея! - встретила его в столовой невестка. - Заставляет ждать себя обедать!
- А разве он еще не приехал? - зевнул поручик. - Гм… вероятно к арендатору заехал.
Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей вероятности, останется у него ночевать. Случилось же совсем не то, что они предполагали.
Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь, молча юркнул к себе в кабинет.
- Ну, что? - зашептал поручик, глядя на него большими глазами.
Крюков махнул рукой и фыркнул.
- Да что такое? Что ты смеешься?
Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на удивленного поручика плачущими от смеха глазами, заговорил:
- Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
- Получил векселя?
Крюков махнул рукой и опять захохотал.
- Ну, да и баба! - продолжал он. - Мерси, братец, за знакомство! Это черт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким Юпитером, что самому себя страшно… нахмурился, насупился, даже кулаки сжал для пущей важности… «Сударыня, говорю, со мной шутки плохи!» - и прочее в таком роде. И судом грозил, и губернатором… Она сначала заплакала, сказала, что пошутила с тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги, потом стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и французов, обругала женщин… Я по-твоему развесил уши, осел я этакий… Спела она панегирик моей красоте, потрепала меня за руку около плеча, чтобы посмотреть, какой я сильный и… и, как видишь, сейчас только от нее убрался… Ха-ха… От тебя она в восторге!
- Хорош мальчик! - засмеялся поручик. - Женатый, почтенный… Что, стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в уезде своя царица Тамара завелась…
- Кой черт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не знаток по этой части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего подобного не видывал. Именно наглостью и цинизмом берет. Что в ней завлекательно, так это резкие переходы, переливы красок, эта порывистость анафемская… Бррр! А векселя - фюйть! Пиши - пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех пополам. Считаю за тобою не 2300, а половину. Чур, жене говорить, что у арендатора был.
Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать. Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на подушки.
- Женихи! - дразнил Крюков. - Поручики!
- Женатые! - отвечал Сокольский. - Почтенные! Отцы семейств!
За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, все еще находясь в отменном настроении, они нарядились турками и, гоняясь с ружьями друг за другом, представляли детям войну. Вечером они долго спорили. Поручик доказывал, что низко и подло брать за женой приданое, даже в случае страстной любви с обеих сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и говорил, что это абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела собственность, эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих халатов, разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко.
Жизнь потекла по-прежнему ровная, ленивая и беспечальная. Тени ложились на землю, в облаках гремел гром, изредка жалобно стонал ветер, как бы желая показать, что и природа может плакать, но ничто не тревожило привычного покоя этих людей. О Сусанне Моисеевне и о векселях они не говорили. Обоим было как-то совестно говорить вслух об этой истории. Зато вспоминали они и думали о ней с удовольствием, как о курьезном фарсе, который неожиданно и случайно разыграла с ними жизнь и о котором приятно будет вспомнить под старость…
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь, проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
- У меня, Алеша, к тебе просьба, - сказал он. - Одолжи мне на сегодня верховую лошадь…
Крюков пытливо поглядел на него и, нахмурившись, продолжал писать.
- Так дашь? - спросил поручик.
Крюков опять поглядел на него, потом медленно выдвинул из стола ящик и, достав оттуда толстую пачку, подал ее брату.
- Вот тебе пять тысяч… - сказал он. - Хоть и не мои они, но бог с тобой, все равно. Советую тебе, посылай сейчас за почтовыми и уезжай. Право!
Поручик в свою очередь пытливо поглядел на Крюкова и вдруг засмеялся.
- А ведь ты угадал, Алеша, - сказал он, краснея. - Я ведь именно к ней хотел ехать. Как подала мне вчера вечером прачка этот проклятый китель, в котором я был тогда, и как запахло жасмином, то… так меня и потянуло!
- Уехать надо.
- Да, действительно. Кстати уж и отпуск кончился. Правда, поеду сегодня! Ей-богу! Сколько ни живи, а все уехать придется… Еду!
В тот же день перед обедом были поданы почтовые; поручик простился с Крюковым и, сопровождаемый благими пожеланиями, уехал.
Прошла еще неделя. Был пасмурный, но жаркий и душный день. С самого раннего утра Крюков бесцельно бродил по комнатам, засматривал в окна или же перелистывал давно уже надоевшие альбомы. Когда ему попадались на глаза жена или дети, он начинал сердито ворчать. В этот день ему почему-то казалось, что дети ведут себя отвратительно, жена плохо глядит за прислугой, что расходы ведутся несообразно с доходами. Все это значило, что «господа» не в духе.
После обеда Крюков, недовольный супом и жарким, велел заложить беговые дрожки. Медленно выехал он со двора, проехал шагом четверть версты и остановился.
«Нешто к той… к тому черту съездить?» - подумал он, глядя на пасмурное небо.
И Крюков даже засмеялся, точно впервые за весь день задал себе этот вопрос. Тотчас же от сердца его отлегла скука и в ленивых глазах заблестело удовольствие. Он ударил по лошади…
Всю дорогу воображение его рисовало, как еврейка удивится его приезду, как он посмеется, поболтает и вернется домой освеженный…
«Раз в месяц надо освежать себя чем-нибудь… необыденным, - думал он, - чем-нибудь таким, что производило бы в застоявшемся организме хорошую встрепку… реакцию… Будь то хоть выпивка, хоть… Сусанна. Нельзя без этого».
Уже темнело, когда он въехал во двор водочного завода. Из открытых окон хозяйского дома слышались смех и пение:
- Что же это нашего Саши до сих пор нет? - спрашивал он жену, заглядывая в окна. - Ведь обедать пора!
Подождав поручика до шести часов, Крюковы сели обедать. Вечером, когда уже было пора ужинать, Алексей Иванович прислушивался к шагам, к стуку дверей и пожимал плечами.
- Странно! - говорил он. - Должно быть, канальский фендрик у арендатора застрял.
Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик загостился у арендатора, где после хорошей попойки остался ночевать.
Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день утром. Вид у него был крайне сконфуженный и помятый.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине… - сказал он таинственно брату.
Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать говорить, долго шагал из угла в угол.
- Такое, братец, случилось, - начал он, - что я не знаю, как и сказать тебе. Не поверишь ты…
И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и хмурился.
- Ты это шутишь? - спросил он.
- Кой черт шучу? Какие тут шутки!
- Не понимаю! - пробормотал Крюков, багровея и разводя руками. - Это даже… безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих глазах творит черт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться!
- Но я сам не понимаю, как это случилось! - зашептал поручик, виновато мигая глазами. - Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом…
- Наглостью, цинизмом… Как это чистоплотно! Уж если так тебе захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел бы ее живьем! По крайней мере дешевле, а то - две тысячи триста!
- Как ты изящно выражаешься! - поморщился поручик. - Я тебе отдам эти две тысячи триста!
- Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к черту, эти деньги! Меня возмущает твоя тряпичность, дряблость… малодушество поганое! Жених! Имеет невесту!
- Но не напоминай… - покраснел поручик. - Мне теперь самому противно. Сквозь землю готов провалиться… Противно и досадно, что за пятью тысячами придется теперь к тетке лезть…
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел на софу и стал посмеиваться над братом.
- Поручики! - говорил он с презрительной иронией в голосе. - Женихи!
Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по кабинету.
- Нет, я этого так не оставлю! - заговорил он, потрясая кулаком. - Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я изувечу… мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не тронешь наглостью и цинизмом! Не-ет, черт ее подери! Мишка, - закричал он, - беги скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!
Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел на беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне Моисеевне. Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее за его дрожками, потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату. Через четверть часа он спал крепким сном.
В шестом часу его разбудили и позвали к обеду.
- Как это мило со стороны Алексея! - встретила его в столовой невестка. - Заставляет ждать себя обедать!
- А разве он еще не приехал? - зевнул поручик. - Гм… вероятно к арендатору заехал.
Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей вероятности, останется у него ночевать. Случилось же совсем не то, что они предполагали.
Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь, молча юркнул к себе в кабинет.
- Ну, что? - зашептал поручик, глядя на него большими глазами.
Крюков махнул рукой и фыркнул.
- Да что такое? Что ты смеешься?
Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на удивленного поручика плачущими от смеха глазами, заговорил:
- Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
- Получил векселя?
Крюков махнул рукой и опять захохотал.
- Ну, да и баба! - продолжал он. - Мерси, братец, за знакомство! Это черт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким Юпитером, что самому себя страшно… нахмурился, насупился, даже кулаки сжал для пущей важности… «Сударыня, говорю, со мной шутки плохи!» - и прочее в таком роде. И судом грозил, и губернатором… Она сначала заплакала, сказала, что пошутила с тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги, потом стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и французов, обругала женщин… Я по-твоему развесил уши, осел я этакий… Спела она панегирик моей красоте, потрепала меня за руку около плеча, чтобы посмотреть, какой я сильный и… и, как видишь, сейчас только от нее убрался… Ха-ха… От тебя она в восторге!
- Хорош мальчик! - засмеялся поручик. - Женатый, почтенный… Что, стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в уезде своя царица Тамара завелась…
- Кой черт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не знаток по этой части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего подобного не видывал. Именно наглостью и цинизмом берет. Что в ней завлекательно, так это резкие переходы, переливы красок, эта порывистость анафемская… Бррр! А векселя - фюйть! Пиши - пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех пополам. Считаю за тобою не 2300, а половину. Чур, жене говорить, что у арендатора был.
Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать. Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на подушки.
- Женихи! - дразнил Крюков. - Поручики!
- Женатые! - отвечал Сокольский. - Почтенные! Отцы семейств!
За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, все еще находясь в отменном настроении, они нарядились турками и, гоняясь с ружьями друг за другом, представляли детям войну. Вечером они долго спорили. Поручик доказывал, что низко и подло брать за женой приданое, даже в случае страстной любви с обеих сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и говорил, что это абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела собственность, эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих халатов, разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко.
Жизнь потекла по-прежнему ровная, ленивая и беспечальная. Тени ложились на землю, в облаках гремел гром, изредка жалобно стонал ветер, как бы желая показать, что и природа может плакать, но ничто не тревожило привычного покоя этих людей. О Сусанне Моисеевне и о векселях они не говорили. Обоим было как-то совестно говорить вслух об этой истории. Зато вспоминали они и думали о ней с удовольствием, как о курьезном фарсе, который неожиданно и случайно разыграла с ними жизнь и о котором приятно будет вспомнить под старость…
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь, проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
- У меня, Алеша, к тебе просьба, - сказал он. - Одолжи мне на сегодня верховую лошадь…
Крюков пытливо поглядел на него и, нахмурившись, продолжал писать.
- Так дашь? - спросил поручик.
Крюков опять поглядел на него, потом медленно выдвинул из стола ящик и, достав оттуда толстую пачку, подал ее брату.
- Вот тебе пять тысяч… - сказал он. - Хоть и не мои они, но бог с тобой, все равно. Советую тебе, посылай сейчас за почтовыми и уезжай. Право!
Поручик в свою очередь пытливо поглядел на Крюкова и вдруг засмеялся.
- А ведь ты угадал, Алеша, - сказал он, краснея. - Я ведь именно к ней хотел ехать. Как подала мне вчера вечером прачка этот проклятый китель, в котором я был тогда, и как запахло жасмином, то… так меня и потянуло!
- Уехать надо.
- Да, действительно. Кстати уж и отпуск кончился. Правда, поеду сегодня! Ей-богу! Сколько ни живи, а все уехать придется… Еду!
В тот же день перед обедом были поданы почтовые; поручик простился с Крюковым и, сопровождаемый благими пожеланиями, уехал.
Прошла еще неделя. Был пасмурный, но жаркий и душный день. С самого раннего утра Крюков бесцельно бродил по комнатам, засматривал в окна или же перелистывал давно уже надоевшие альбомы. Когда ему попадались на глаза жена или дети, он начинал сердито ворчать. В этот день ему почему-то казалось, что дети ведут себя отвратительно, жена плохо глядит за прислугой, что расходы ведутся несообразно с доходами. Все это значило, что «господа» не в духе.
После обеда Крюков, недовольный супом и жарким, велел заложить беговые дрожки. Медленно выехал он со двора, проехал шагом четверть версты и остановился.
«Нешто к той… к тому черту съездить?» - подумал он, глядя на пасмурное небо.
И Крюков даже засмеялся, точно впервые за весь день задал себе этот вопрос. Тотчас же от сердца его отлегла скука и в ленивых глазах заблестело удовольствие. Он ударил по лошади…
Всю дорогу воображение его рисовало, как еврейка удивится его приезду, как он посмеется, поболтает и вернется домой освеженный…
«Раз в месяц надо освежать себя чем-нибудь… необыденным, - думал он, - чем-нибудь таким, что производило бы в застоявшемся организме хорошую встрепку… реакцию… Будь то хоть выпивка, хоть… Сусанна. Нельзя без этого».
Уже темнело, когда он въехал во двор водочного завода. Из открытых окон хозяйского дома слышались смех и пение:
Ярррче молнии, жарррче пламени…
пел чей-то сильный, густой бас.
«Эге, у нее гости!» - подумал Крюков.
И ему стало неприятно, что у нее гости. «Не вернуться ли?» - думал он, берясь за звонок, но все-таки позвонил и пошел вверх по знакомой лестнице. Из передней он заглянул в залу. Там было человек пять мужчин - все знакомые помещики и чиновники. Один, высокий и тощий, сидел за роялью, стучал длинными пальцами по клавишам и пел. Остальные слушали и скалили от удовольствия зубы. Крюков огляделся перед зеркалом и хотел уже войти в залу, как в переднюю впорхнула сама Сусанна Моисеевна, веселая, в том же черном платье… Увидев Крюкова, она на мгновение окаменела, потом вскрикнула и просияла от радости.
- Это вы? - сказала она, хватая его за руку. - Какой сюрприз!
- А, вот она! - улыбнулся Крюков, беря ее за талию. - Так как? Судьба Европы находится в руках русских и французов?
- Я так рада! - засмеялась еврейка, осторожно отводя его руку. - Ну, идите в залу. Там все знакомые… Я пойду скажу, чтобы вам чаю подали. Вас Алексеем зовут? Ну, ступайте, я сейчас…
Она сделала ручкой и выбежала из передней, оставив после себя запах того же приторного, сладковатого жасмина. Крюков поднял голову и вошел в залу. Он был приятельски знаком со всеми, кто был в зале, но едва кивнул им головой; те ему тоже едва ответили, точно место, где они встретились, было непристойно, или они мысленно сговорились, что для них удобнее не узнавать друг друга.
Из залы Крюков прошел в гостиную, отсюда в другую гостиную. На пути попалось ему три-четыре гостя, тоже знакомых, но едва узнавших его. Лица их были пьяны и веселы. Алексей Иванович косился на них и недоумевал, как это они, люди семейные, почтенные, испытанные горем и нуждою, могут унижать себя до такой жалкой, грошовой веселости! Он пожимал плечами, улыбался и шел дальше.
«Есть места, - думал он, - где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком…»
Вдруг он остановился, как вкопанный, и обеими руками ухватился за косяк двери. В кабинете Сусанны, за письменным столом, сидел поручик Александр Григорьевич. Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом.
Чувство порядочности встрепенулось в Крюкове и кровь ударила ему в голову. Не помня себя от удивления, стыда и гнева, он молча прошелся около стола. Сокольский еще ниже опустил голову. Лицо его перекосило выражением мучительного стыда.
- Ах, это ты, Алеша! - проговорил он, силясь поднять глаза и улыбнуться. - Я заехал сюда проститься и, как видишь… Но завтра я обязательно уезжаю!
«Ну, что я могу сказать ему? Что? - думал Алексей Иванович. - Какой я для него судья, если я и сам здесь?»
И ни слова не сказав, а только покрякав, он медленно вышел.
«Эге, у нее гости!» - подумал Крюков.
И ему стало неприятно, что у нее гости. «Не вернуться ли?» - думал он, берясь за звонок, но все-таки позвонил и пошел вверх по знакомой лестнице. Из передней он заглянул в залу. Там было человек пять мужчин - все знакомые помещики и чиновники. Один, высокий и тощий, сидел за роялью, стучал длинными пальцами по клавишам и пел. Остальные слушали и скалили от удовольствия зубы. Крюков огляделся перед зеркалом и хотел уже войти в залу, как в переднюю впорхнула сама Сусанна Моисеевна, веселая, в том же черном платье… Увидев Крюкова, она на мгновение окаменела, потом вскрикнула и просияла от радости.
- Это вы? - сказала она, хватая его за руку. - Какой сюрприз!
- А, вот она! - улыбнулся Крюков, беря ее за талию. - Так как? Судьба Европы находится в руках русских и французов?
- Я так рада! - засмеялась еврейка, осторожно отводя его руку. - Ну, идите в залу. Там все знакомые… Я пойду скажу, чтобы вам чаю подали. Вас Алексеем зовут? Ну, ступайте, я сейчас…
Она сделала ручкой и выбежала из передней, оставив после себя запах того же приторного, сладковатого жасмина. Крюков поднял голову и вошел в залу. Он был приятельски знаком со всеми, кто был в зале, но едва кивнул им головой; те ему тоже едва ответили, точно место, где они встретились, было непристойно, или они мысленно сговорились, что для них удобнее не узнавать друг друга.
Из залы Крюков прошел в гостиную, отсюда в другую гостиную. На пути попалось ему три-четыре гостя, тоже знакомых, но едва узнавших его. Лица их были пьяны и веселы. Алексей Иванович косился на них и недоумевал, как это они, люди семейные, почтенные, испытанные горем и нуждою, могут унижать себя до такой жалкой, грошовой веселости! Он пожимал плечами, улыбался и шел дальше.
«Есть места, - думал он, - где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком…»
Вдруг он остановился, как вкопанный, и обеими руками ухватился за косяк двери. В кабинете Сусанны, за письменным столом, сидел поручик Александр Григорьевич. Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом.
Чувство порядочности встрепенулось в Крюкове и кровь ударила ему в голову. Не помня себя от удивления, стыда и гнева, он молча прошелся около стола. Сокольский еще ниже опустил голову. Лицо его перекосило выражением мучительного стыда.
- Ах, это ты, Алеша! - проговорил он, силясь поднять глаза и улыбнуться. - Я заехал сюда проститься и, как видишь… Но завтра я обязательно уезжаю!
«Ну, что я могу сказать ему? Что? - думал Алексей Иванович. - Какой я для него судья, если я и сам здесь?»
И ни слова не сказав, а только покрякав, он медленно вышел.
Не называй ее небесной и у земли не отнимай…
пел в зале бас. Немного погодя беговые дрожки Крюкова уже стучали по пыльной дороге.
Брыкович, когда-то занимавшийся адвокатурой, а ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы меблированных комнат «Тунис», человек молодой, но уже плешивый, как-то в полночь выбежал из своей квартиры в коридор и изо всей силы хлопнул дверью.
- О, злая, глупая, тупая тварь! - бормотал он, сжимая кулаки. - Связал же меня черт с тобой! Уф! Чтобы перекричать эту ведьму, надо быть пушкой!
Брыкович задыхался от негодования и злобы, и если бы теперь на пути, пока он ходил по длинным коридорам «Туниса», попалась ему какая-нибудь посудина или сонный коридорный, то он с наслаждением дал бы волю рукам, чтобы хоть на чем-нибудь сорвать свой гнев. Ему хотелось браниться, кричать, топать ногами… И судьба, точно понимая его настроение и желая подслужиться, послала ему навстречу неисправного плательщика, музыканта Халявкина, жильца 31-го номера. Халявкин стоял перед своей дверью и, сильно покачиваясь, тыкал ключом в замочную скважину. Он кряхтел, посылал кого-то ко всем чертям; но ключ не слушался и всякий раз попадал не туда, куда нужно. Одною рукой он судорожно тыкал, в другой держал футляр со скрипкой. Брыкович налетел на него, как ястреб, и крикнул сердито:
- А, это вы? Послушайте, милостивый государь, когда же, наконец, вы уплатите за квартиру? Уж две недели, как вы не изволите платить, милостивый государь! Я велю не топить! Я вас выселю, милостивый государь, черт побери!
- Вы мне ме… мешаете… - ответил спокойно музыкант. - Аре… ревуар!
- Стыдитесь, господин Халявкин! - продолжал Брыкович. - Вы получаете сто двадцать рублей в месяц и могли бы исправно платить! Это недобросовестно, милостивый государь! Это подло в высшей степени!
Ключ, наконец, щелкнул, и дверь отворилась.
- Да-с, это нечестно! - продолжал Брыкович, входя за музыкантом в номер. - Предупреждаю вас, что если завтра вы не уплатите, то я завтра же подам мировому. Я вам покажу! Да не извольте бросать зажженные спички на пол, а то вы у меня тут пожару наделаете! Я не потерплю, чтобы у меня в номерах жили люди нетрезвого поведения.
Халявкин поглядел пьяными, веселыми глазками на Брыковича и ухмыльнулся.
- Ррешительно не понимаю, чего вы кипятитесь… - пробормотал он, закуривая папиросу и обжигая себе пальцы. - Не понимаю! Положим, я не плачу за квартиру; да, я не плачу, но вы-то тут при чем, скажите на милость? Какое вам дело? Вы тоже ничего не платите за квартиру, но ведь я же не пристаю к вам. Не платите, ну и бог с вами, - не нужно!
- То есть как же это так?
- Так… Хо… хозяин тут не вы, а ваша высокопочтеннейшая супруга… Вы тут… вы тут такой же жилец с тромбоном, как и прочие… Не ваши номера, стало быть, какая надобность вам беспокоиться? Берите с меня пример: ведь я не беспокоюсь? Вы за квартиру ни копейки не платите - и что же? Не платите - и не нужно. Я нисколько не беспокоюсь.
- Я вас не понимаю, милостивый государь! - пробормотал Брыкович и стал в позу человека оскорбленного, готового каждую минуту вступиться за свою честь.
- Впрочем, виноват! Я и забыл, что номера вы взяли в приданое… Виноват! Хотя, впрочем, если взглянуть с нравственной точки, - продолжал Халявкин, покачиваясь, - то вы все-таки не должны кипятиться… Ведь они достались вам да… даром, за понюшку табаку… Они, ежели взглянуть широко, столько же ваши, сколько и мои… За что вы их при… присвоили? За то, что состоите супругом?.. Эка важность! Быть супругом вовсе не трудно. Батюшка мой, приведите ко мне сюда двенадцать дюжин жен, и я у всех буду мужем - бесплатно! Сделайте ваше такое одолжение!
Пьяная болтовня музыканта, по-видимому, кольнула Брыковича в самое больное место. Он покраснел и долго не знал, что ответить, потом подскочил к Халявкину и, со злобой глядя на него, изо всей силы стукнул кулаком по столу.
- Как вы смеете мне говорить это? - прошипел он. - Как вы смеете?
- Позвольте… - забормотал Халявкин, пятясь назад. - Это уж выходит fortissimo*. Не понимаю, чего вы обижаетесь! Я… я ведь это говорю не в обиду, а… в похвалу вам. Попадись мне дама с такими номерищами, так я с руками и ногами… сделайте такое одолжение!
* очень сильно (итал.).
- Но… но как вы смеете меня оскорблять? - крикнул Брыкович и опять стукнул кулаком по столу.
- Не понимаю! - пожал плечами Халявкин, уже не улыбаясь. - Впрочем, я пьян… может быть, и оскорбил… В таком случае простите, виноват! Мамочка, прости первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть.
- Это даже цинизм… - проговорил Брыкович, смягчившись от умильного тона Халявкина. - Есть вещи, о которых не говорят в такой форме…
- Ну, ну… не буду! Мамаша, не буду! Руку!
- Тем более, что я не подавал повода… - продолжал Брыкович обиженным тоном, окончательно смягчившись, но руки не протянул. - Я не сделал вам ничего дурного.
- Действительно, не следовало бы по… поднимать этого щекотливого вопроса… Сболтнул спьяна и сдуру… Прости, мамочка! Действительно, скотина! Сейчас я намочу холодной водой голову и буду трезв.
- И без того мерзко, отвратительно живется, а тут вы еще с вашими оскорблениями! - говорил Брыкович, возбужденно шагая по номеру. - Никто не видит истины, и всякий думает и болтает, что хочет. Воображаю, что за глаза говорится тут в номерах! Воображаю! Правда, я не прав, я виноват: глупо с моей стороны было набрасываться на вас в полночь из-за денег; виноват, но… надо же извинить, войти в положение, а… вы бросаете в лицо грязными намеками!
- Голубушка, да ведь пьян! Каюсь и чувствую. Честное слово, чувствую! Мамочка, и деньги отдам! Как только получу первого числа, так и отдам! Значит, мир и согласие!? Браво! Ах, душа моя, люблю образованных людей! Сам в консервато-серватории… не выговоришь, черт!.. учился…
Халявкин прослезился, поймал за рукав шагавшего Брыковича и поцеловал его в щеку.
- Эх, милый друг, пьян я, как курицын сын, а все понимаю! Мамаша, прикажи коридорному подать первой скрипке самовар! У вас тут такой закон, что после одиннадцати часов и по коридору не гуляй, и самовара не проси; а после театра страсть как чаю хочется!
Брыкович подавил пуговку звонка.
- Тимофей, подай господину Халявкину самовар! - сказал он явившемуся коридорному.
- Нельзя-с! - пробасил Тимофей. - Барыня не велели после одиннадцати часов самовар подавать.
- Так я тебе приказываю! - крикнул Брыкович, бледнея.
- Что ж тут приказывать, коли не велено… - проворчал коридорный, выходя из номера. - Не велено, так и нельзя. Чего тут!..
Брыкович прикусил губу и отвернулся к окну.
- Положение-с! - вздохнул Халявкин. - М-да, нечего сказать… Ну, да меня конфузиться нечего, я ведь понимаю… всю душу насквозь. Знаем мы эту психологию… Что ж, поневоле будешь водку пить, коли чаю не дают! Выпьешь водочки, а?
Халявкин достал с окна водку, колбасу и расположился на диване, чтобы начать пить и закусывать. Брыкович печально глядел на пьянчугу и слушал его нескончаемую болтовню. Быть может, оттого, что при виде косматой головы, сороковушки и дешевой колбасы он вспомнил свое недавнее прошлое, когда он был также беден, но свободен, его лицо стало еще мрачнее, и захотелось выпить. Он подошел к столу, выпил рюмку и крякнул.
- Скверно живется! - сказал он и мотнул головой. - Мерзко! Вот вы меня сейчас оскорбили, коридорный оскорбил… и так без конца! А за что? Так, в сущности, ни за что…
После третьей Брыкович сел на диван и задумался, подперев руками голову, потом печально вздохнул и сказал:
- Ошибся! Ох, как ошибся! Продал я и молодость, и карьеру, и принципы, - вот и мстит мне теперь жизнь. Отчаянно мстит!
От водки и печальных мыслей он стал очень бледен и, казалось, даже похудел. Он несколько раз в отчаянии хватал себя за голову и говорил: «О, что за жизнь, если бы ты знал!»
- А признайся, скажи по совести, - спросил он, глядя пристально в лицо Халявкину, - скажи по совести, как вообще… относятся ко мне тут? Что говорят студенты, которые живут в этих номерах? Небось, слыхал ведь…
- Слыхал…
- Что же?
- Ничего не говорят, а так… презирают.
Новые приятели больше уже ни о чем не говорили.
Они разошлись только на рассвете, когда в коридоре стали топить печи.
- А ты ей ничего… не плати… - бормотал Брыкович, уходя. - Не плати ей ни копейки!.. Пусть…
Халявкин свалился на диван и, положив голову на футляр со скрипкой, громко захрапел.
В следующую полночь они опять сошлись…
Брыкович, вкусивший сладость дружеских возлияний, не пропускает уже ни одной ночи, и если не застает Халявкина, то заходит в другой какой-нибудь номер, где жалуется на судьбу и пьет, пьет и опять жалуется - и так каждую ночь.
ЖИЛЕЦ
Брыкович, когда-то занимавшийся адвокатурой, а ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы меблированных комнат «Тунис», человек молодой, но уже плешивый, как-то в полночь выбежал из своей квартиры в коридор и изо всей силы хлопнул дверью.
- О, злая, глупая, тупая тварь! - бормотал он, сжимая кулаки. - Связал же меня черт с тобой! Уф! Чтобы перекричать эту ведьму, надо быть пушкой!
Брыкович задыхался от негодования и злобы, и если бы теперь на пути, пока он ходил по длинным коридорам «Туниса», попалась ему какая-нибудь посудина или сонный коридорный, то он с наслаждением дал бы волю рукам, чтобы хоть на чем-нибудь сорвать свой гнев. Ему хотелось браниться, кричать, топать ногами… И судьба, точно понимая его настроение и желая подслужиться, послала ему навстречу неисправного плательщика, музыканта Халявкина, жильца 31-го номера. Халявкин стоял перед своей дверью и, сильно покачиваясь, тыкал ключом в замочную скважину. Он кряхтел, посылал кого-то ко всем чертям; но ключ не слушался и всякий раз попадал не туда, куда нужно. Одною рукой он судорожно тыкал, в другой держал футляр со скрипкой. Брыкович налетел на него, как ястреб, и крикнул сердито:
- А, это вы? Послушайте, милостивый государь, когда же, наконец, вы уплатите за квартиру? Уж две недели, как вы не изволите платить, милостивый государь! Я велю не топить! Я вас выселю, милостивый государь, черт побери!
- Вы мне ме… мешаете… - ответил спокойно музыкант. - Аре… ревуар!
- Стыдитесь, господин Халявкин! - продолжал Брыкович. - Вы получаете сто двадцать рублей в месяц и могли бы исправно платить! Это недобросовестно, милостивый государь! Это подло в высшей степени!
Ключ, наконец, щелкнул, и дверь отворилась.
- Да-с, это нечестно! - продолжал Брыкович, входя за музыкантом в номер. - Предупреждаю вас, что если завтра вы не уплатите, то я завтра же подам мировому. Я вам покажу! Да не извольте бросать зажженные спички на пол, а то вы у меня тут пожару наделаете! Я не потерплю, чтобы у меня в номерах жили люди нетрезвого поведения.
Халявкин поглядел пьяными, веселыми глазками на Брыковича и ухмыльнулся.
- Ррешительно не понимаю, чего вы кипятитесь… - пробормотал он, закуривая папиросу и обжигая себе пальцы. - Не понимаю! Положим, я не плачу за квартиру; да, я не плачу, но вы-то тут при чем, скажите на милость? Какое вам дело? Вы тоже ничего не платите за квартиру, но ведь я же не пристаю к вам. Не платите, ну и бог с вами, - не нужно!
- То есть как же это так?
- Так… Хо… хозяин тут не вы, а ваша высокопочтеннейшая супруга… Вы тут… вы тут такой же жилец с тромбоном, как и прочие… Не ваши номера, стало быть, какая надобность вам беспокоиться? Берите с меня пример: ведь я не беспокоюсь? Вы за квартиру ни копейки не платите - и что же? Не платите - и не нужно. Я нисколько не беспокоюсь.
- Я вас не понимаю, милостивый государь! - пробормотал Брыкович и стал в позу человека оскорбленного, готового каждую минуту вступиться за свою честь.
- Впрочем, виноват! Я и забыл, что номера вы взяли в приданое… Виноват! Хотя, впрочем, если взглянуть с нравственной точки, - продолжал Халявкин, покачиваясь, - то вы все-таки не должны кипятиться… Ведь они достались вам да… даром, за понюшку табаку… Они, ежели взглянуть широко, столько же ваши, сколько и мои… За что вы их при… присвоили? За то, что состоите супругом?.. Эка важность! Быть супругом вовсе не трудно. Батюшка мой, приведите ко мне сюда двенадцать дюжин жен, и я у всех буду мужем - бесплатно! Сделайте ваше такое одолжение!
Пьяная болтовня музыканта, по-видимому, кольнула Брыковича в самое больное место. Он покраснел и долго не знал, что ответить, потом подскочил к Халявкину и, со злобой глядя на него, изо всей силы стукнул кулаком по столу.
- Как вы смеете мне говорить это? - прошипел он. - Как вы смеете?
- Позвольте… - забормотал Халявкин, пятясь назад. - Это уж выходит fortissimo*. Не понимаю, чего вы обижаетесь! Я… я ведь это говорю не в обиду, а… в похвалу вам. Попадись мне дама с такими номерищами, так я с руками и ногами… сделайте такое одолжение!
____________________
* очень сильно (итал.).
- Но… но как вы смеете меня оскорблять? - крикнул Брыкович и опять стукнул кулаком по столу.
- Не понимаю! - пожал плечами Халявкин, уже не улыбаясь. - Впрочем, я пьян… может быть, и оскорбил… В таком случае простите, виноват! Мамочка, прости первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть.
- Это даже цинизм… - проговорил Брыкович, смягчившись от умильного тона Халявкина. - Есть вещи, о которых не говорят в такой форме…
- Ну, ну… не буду! Мамаша, не буду! Руку!
- Тем более, что я не подавал повода… - продолжал Брыкович обиженным тоном, окончательно смягчившись, но руки не протянул. - Я не сделал вам ничего дурного.
- Действительно, не следовало бы по… поднимать этого щекотливого вопроса… Сболтнул спьяна и сдуру… Прости, мамочка! Действительно, скотина! Сейчас я намочу холодной водой голову и буду трезв.
- И без того мерзко, отвратительно живется, а тут вы еще с вашими оскорблениями! - говорил Брыкович, возбужденно шагая по номеру. - Никто не видит истины, и всякий думает и болтает, что хочет. Воображаю, что за глаза говорится тут в номерах! Воображаю! Правда, я не прав, я виноват: глупо с моей стороны было набрасываться на вас в полночь из-за денег; виноват, но… надо же извинить, войти в положение, а… вы бросаете в лицо грязными намеками!
- Голубушка, да ведь пьян! Каюсь и чувствую. Честное слово, чувствую! Мамочка, и деньги отдам! Как только получу первого числа, так и отдам! Значит, мир и согласие!? Браво! Ах, душа моя, люблю образованных людей! Сам в консервато-серватории… не выговоришь, черт!.. учился…
Халявкин прослезился, поймал за рукав шагавшего Брыковича и поцеловал его в щеку.
- Эх, милый друг, пьян я, как курицын сын, а все понимаю! Мамаша, прикажи коридорному подать первой скрипке самовар! У вас тут такой закон, что после одиннадцати часов и по коридору не гуляй, и самовара не проси; а после театра страсть как чаю хочется!
Брыкович подавил пуговку звонка.
- Тимофей, подай господину Халявкину самовар! - сказал он явившемуся коридорному.
- Нельзя-с! - пробасил Тимофей. - Барыня не велели после одиннадцати часов самовар подавать.
- Так я тебе приказываю! - крикнул Брыкович, бледнея.
- Что ж тут приказывать, коли не велено… - проворчал коридорный, выходя из номера. - Не велено, так и нельзя. Чего тут!..
Брыкович прикусил губу и отвернулся к окну.
- Положение-с! - вздохнул Халявкин. - М-да, нечего сказать… Ну, да меня конфузиться нечего, я ведь понимаю… всю душу насквозь. Знаем мы эту психологию… Что ж, поневоле будешь водку пить, коли чаю не дают! Выпьешь водочки, а?
Халявкин достал с окна водку, колбасу и расположился на диване, чтобы начать пить и закусывать. Брыкович печально глядел на пьянчугу и слушал его нескончаемую болтовню. Быть может, оттого, что при виде косматой головы, сороковушки и дешевой колбасы он вспомнил свое недавнее прошлое, когда он был также беден, но свободен, его лицо стало еще мрачнее, и захотелось выпить. Он подошел к столу, выпил рюмку и крякнул.
- Скверно живется! - сказал он и мотнул головой. - Мерзко! Вот вы меня сейчас оскорбили, коридорный оскорбил… и так без конца! А за что? Так, в сущности, ни за что…
После третьей Брыкович сел на диван и задумался, подперев руками голову, потом печально вздохнул и сказал:
- Ошибся! Ох, как ошибся! Продал я и молодость, и карьеру, и принципы, - вот и мстит мне теперь жизнь. Отчаянно мстит!
От водки и печальных мыслей он стал очень бледен и, казалось, даже похудел. Он несколько раз в отчаянии хватал себя за голову и говорил: «О, что за жизнь, если бы ты знал!»
- А признайся, скажи по совести, - спросил он, глядя пристально в лицо Халявкину, - скажи по совести, как вообще… относятся ко мне тут? Что говорят студенты, которые живут в этих номерах? Небось, слыхал ведь…
- Слыхал…
- Что же?
- Ничего не говорят, а так… презирают.
Новые приятели больше уже ни о чем не говорили.
Они разошлись только на рассвете, когда в коридоре стали топить печи.
- А ты ей ничего… не плати… - бормотал Брыкович, уходя. - Не плати ей ни копейки!.. Пусть…
Халявкин свалился на диван и, положив голову на футляр со скрипкой, громко захрапел.
В следующую полночь они опять сошлись…
Брыкович, вкусивший сладость дружеских возлияний, не пропускает уже ни одной ночи, и если не застает Халявкина, то заходит в другой какой-нибудь номер, где жалуется на судьбу и пьет, пьет и опять жалуется - и так каждую ночь.
НЕДОБРАЯ НОЧЬ
(НАБРОСКИ)
Слышится то отрывистый, то тревожно подвывающий собачий лай, какой издают псы, когда чуют врага, но не могут понять, кто и где он. В темном, осеннем воздухе, нарушая тишину ночи, носятся разнородные звуки: неясное бормотанье человеческих голосов, суетливая, беспокойная беготня, скрип калитки, топот верховой лошади.
Во дворе Дядькинской усадьбы, перед террасой господского дома, на опустевшей цветочной клумбе неподвижно стоят три темные фигуры. В колоколообразном тулупе, перетянутом веревкой, с отвисающими внизу клочьями бараньей шерсти, нетрудно узнать ночного сторожа Семена. Рядом с ним высокий тонконогий человек в пиджаке и с оттопыренными ушами - это лакей Гаврила. Третий, в жилетке и рубахе навыпуск, плотный и неуклюжий, напоминающий топорностью форм деревянных, игрушечных мужиков, зовется тоже Гаврилой и служит кучером. Все трое держатся руками за невысокий палисадник и глядят вдаль.