Страница:
Чтобы внушить эту важнейшую истину хотя бы малому кругу лиц - членам своего экипажа, у замполита есть немало возможностей и целый набор «инструментов», отточить которые он обязан сам: партийное бюро корабля, комитет комсомола, советы, посты, группы, кружки… «Схема расстановки коммунистов в отсеках и по боевым сменам» так и останется схемой, если ты сам не подберешь людей, не объяснишь им новыми, незатертыми словами, как важно то, что они делают; если их не зажжешь. И здесь мало гореть самому, тут надо быть и психологом, и командиром, дипломатом и воином, прокурором и исповедником. И Человеком. На должности замполитов нужно подбирать людей по самому строгому конкурсу, как на замещёние профессорских вакансий. Тем более что профессор лишь учит, в лучшем случае ещё и воспитывает, тогда как комиссар учит, судит, ведет за собой на самые тяжкие испытания, на смерть.
Глава шестая
1.
2.
3.
4.
5.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОЛЬШИЕ МОРЯ
Глава первая
1.
2.
Глава шестая
1.
Там, в Москве, я и представить себе не мог, что когда-нибудь буду жить такой странной жизнью: без выходных, без личного времени, в судорожной спешке - успеть, успеть, все успеть до выхода в большие моря… Время мое принадлежало кораблю и экипажу безраздельно. И только тогда, когда в казарме зажигались синие плафоны-ночники, и в спину мне козырял дежурный по команде, я сбегал по бетонным ступенькам, чувствуя, как с каждым шагом в сторону города слабеет силовое поле подплава, отпуская нервы и сердце.
Ночь и снег. Снег и ночь. Белизна и темень. Чистота и тайна. Я иду к ней… Наш нечаянный роман обречен. Она собирается уезжать из Северодара. Навсегда. На другой край земли - домой, на Камчатку, к маме. А я ухожу в море. Надолго. На ощутимую часть жизни. Когда вернусь, подрастут деревья и дети, построят новые дома, изменится мода, отпечатают новые календари… Нас разносит в разные полушария земли - её в восточное, меня - в западное. Мы невольно будем антиподами. Даже наши письма не смогут найти нас. И почтальоны, это уж точно, «сойдут с ума, разыскивая нас».
Будь нам по семнадцать лет, мы бы отдались прекрасной игре в разлуку и верность. Но нам не семнадцать. И мы дожигаем наши железнодорожные свечи - сколько ещё их осталось там в пачке? - с мудрым спокойствием.
Ее комната не уютнее гостиничного номера. Временное пристанище: криво висящая книжная полка, протоптанная до древесины дорожка на грубо крашенном полу, случайная казенная мебель. И только ровные ряды красных кухонных жестянок с эстонскими надписями да керамический сервиз, который она расставляла на столе завораживающе красиво, говорили о том, что Королева Северодара знавала иную жизнь. И ещё свеча - квадратная, фиолетовая, полуоплывшая от былых возжиганий - Немо свидетельствовала о более счастливых временах.
Из окна её, обклеенного по щелям полосками, старых метеокарт, сразу и далеко открывается горная тундра, такая же дикая, первозданная, как и миллионы лет назад. Один каменный холм, гладкобокий, кругловерхий, вползал, натекал или стекал с точно такого же другого лысого холма, облепленного осенью лишайниками, зимой снежными застругами, весной перьями линяющих чаек.
Другое её окно выходило на гавань. Пейзаж здесь прост: корабельная сталь на фоне гранита. Оскалы носовых излучателей отливают хищным блеском лезвий и взрывателей. Смотря в это окно, я всегда ловил «взгляд» нашей подлодки - пристальный, немигающий взор анаконды: «Возвращайся скорее! Твое место - в моем чреве».
Лю не спрашивала, когда я приду в следующий раз. Знала, что мне это неизвестно так же, как и ей. Кто бы мог сказать, куда и насколько, мы уйдем в ближайшие два часа? И когда вернемся в гавань? И когда отпустят дела - в полночь или под утро?
Ей ничего не надо было объяснять. Она знала, какой жизнью живет подплав. Хотя порой и она не догадывалась, чего мне стоило переступить её порог, какой шлейф невероятных случайностей - серьезных и курьезных, роковых и нелепых - тянулся за моей спиной от ворот подплава.
И всякий раз это было вожделенным чудом, когда посреди погоняющих друг друга. служебных дел, сцепленных без разрывов, как звенья якорь-цепи, - из построений, проворачиваний механизмов, погрузок, перешвартовок, совещаний, дифферентовок, политинформаций, тренировок, - вдруг возникали её стены, её лицо, её глаза… Оно не долго длилось, это призрачное счастье, - считанные часы, а то и минуты - до стука посыльного в дверь, до тревожного воя сирены, до отрезвляющего пения «Повестки»… И снова грохотала нескончаемая якорь-цепь: ремонты, зачеты, собрания, медосмотры, учения, дежурства, наряды, караулы, выходы в полигоны… Мы сверяли свое время по разным стрелкам: она - по часам, я - по секундомеру.
Мы могли видеться только по ночам, и потому встречи наши, украденные у сна, казались потом снами… Днем же спать хотелось, как зелёному первогодку. Сон подкарауливал меня в любом тёплом и покойном месте, чаще всего на общих подплавовских собраниях и совещаниях…
Получалось так, что мы вообще не имели права встречаться, ибо любой мой час принадлежал службе, кораблю, экипажу. Даже будь я существом абсолютно бессонным, и то бы не успевал делать того, что требовали от меня директивные письма, приказы, наставления, уставы, инструкции… В те считанные часы, которые мы проводили вместе, я бы - суди меня суровое начальство - мог сделать как раз то, что должен был исполнить месяц назад, - составить «план реализации замечаний» или заполнить «журнал учета чрезвычайных происшествий»… Разумеется, никто не заставлял меня корпеть по ночам над карточками учета взысканий и поощрений или сводками о наличии… Но в подсознании все же тлела вина перед кораблем, перед службой, она тайно жгла, и оттого наши встречи были ещё желанней.
Ночь и снег. Снег и ночь. Белизна и темень. Чистота и тайна. Я иду к ней… Наш нечаянный роман обречен. Она собирается уезжать из Северодара. Навсегда. На другой край земли - домой, на Камчатку, к маме. А я ухожу в море. Надолго. На ощутимую часть жизни. Когда вернусь, подрастут деревья и дети, построят новые дома, изменится мода, отпечатают новые календари… Нас разносит в разные полушария земли - её в восточное, меня - в западное. Мы невольно будем антиподами. Даже наши письма не смогут найти нас. И почтальоны, это уж точно, «сойдут с ума, разыскивая нас».
Будь нам по семнадцать лет, мы бы отдались прекрасной игре в разлуку и верность. Но нам не семнадцать. И мы дожигаем наши железнодорожные свечи - сколько ещё их осталось там в пачке? - с мудрым спокойствием.
Ее комната не уютнее гостиничного номера. Временное пристанище: криво висящая книжная полка, протоптанная до древесины дорожка на грубо крашенном полу, случайная казенная мебель. И только ровные ряды красных кухонных жестянок с эстонскими надписями да керамический сервиз, который она расставляла на столе завораживающе красиво, говорили о том, что Королева Северодара знавала иную жизнь. И ещё свеча - квадратная, фиолетовая, полуоплывшая от былых возжиганий - Немо свидетельствовала о более счастливых временах.
Из окна её, обклеенного по щелям полосками, старых метеокарт, сразу и далеко открывается горная тундра, такая же дикая, первозданная, как и миллионы лет назад. Один каменный холм, гладкобокий, кругловерхий, вползал, натекал или стекал с точно такого же другого лысого холма, облепленного осенью лишайниками, зимой снежными застругами, весной перьями линяющих чаек.
Другое её окно выходило на гавань. Пейзаж здесь прост: корабельная сталь на фоне гранита. Оскалы носовых излучателей отливают хищным блеском лезвий и взрывателей. Смотря в это окно, я всегда ловил «взгляд» нашей подлодки - пристальный, немигающий взор анаконды: «Возвращайся скорее! Твое место - в моем чреве».
Лю не спрашивала, когда я приду в следующий раз. Знала, что мне это неизвестно так же, как и ей. Кто бы мог сказать, куда и насколько, мы уйдем в ближайшие два часа? И когда вернемся в гавань? И когда отпустят дела - в полночь или под утро?
Ей ничего не надо было объяснять. Она знала, какой жизнью живет подплав. Хотя порой и она не догадывалась, чего мне стоило переступить её порог, какой шлейф невероятных случайностей - серьезных и курьезных, роковых и нелепых - тянулся за моей спиной от ворот подплава.
И всякий раз это было вожделенным чудом, когда посреди погоняющих друг друга. служебных дел, сцепленных без разрывов, как звенья якорь-цепи, - из построений, проворачиваний механизмов, погрузок, перешвартовок, совещаний, дифферентовок, политинформаций, тренировок, - вдруг возникали её стены, её лицо, её глаза… Оно не долго длилось, это призрачное счастье, - считанные часы, а то и минуты - до стука посыльного в дверь, до тревожного воя сирены, до отрезвляющего пения «Повестки»… И снова грохотала нескончаемая якорь-цепь: ремонты, зачеты, собрания, медосмотры, учения, дежурства, наряды, караулы, выходы в полигоны… Мы сверяли свое время по разным стрелкам: она - по часам, я - по секундомеру.
Мы могли видеться только по ночам, и потому встречи наши, украденные у сна, казались потом снами… Днем же спать хотелось, как зелёному первогодку. Сон подкарауливал меня в любом тёплом и покойном месте, чаще всего на общих подплавовских собраниях и совещаниях…
Получалось так, что мы вообще не имели права встречаться, ибо любой мой час принадлежал службе, кораблю, экипажу. Даже будь я существом абсолютно бессонным, и то бы не успевал делать того, что требовали от меня директивные письма, приказы, наставления, уставы, инструкции… В те считанные часы, которые мы проводили вместе, я бы - суди меня суровое начальство - мог сделать как раз то, что должен был исполнить месяц назад, - составить «план реализации замечаний» или заполнить «журнал учета чрезвычайных происшествий»… Разумеется, никто не заставлял меня корпеть по ночам над карточками учета взысканий и поощрений или сводками о наличии… Но в подсознании все же тлела вина перед кораблем, перед службой, она тайно жгла, и оттого наши встречи были ещё желанней.
2.
К весне Екатерининской гавани становится тесно.
Из дальних морей и из ближних фиордов сползаются к родным причалам подводные лодки, сбиваются в стаю, словно утки, готовясь к долгому переходу в теплые моря. Вопли чаек. Взвизги сирен. Мерный дробот матросских сапог. Строй в бушлатах, в шинелях, в замызганных пилотках марширует по доскам причала. Лейтенант-строеводец налегке, в темно-синем кительке и в обмятой, грибом, беловерхой фуражке шагает сбоку, ежась на свежем морском ветру. На чумазых скулах матросов, на мальчишеском лице офицера ярые блики марта. Непривычное солнце - ох и долга ты, полярная ночь! - пляшет на горных снегах Екатерининского острова, на красных глыбах гранита, пересверкивает на зеленой ряби воды, греет чёрные лбы рубок и слепяще вспыхивает на блескучем титане округлых носов. Лодки, черно-красные, как паровозы, сипят и попыхивают зимогрейным паром.
У! - У!! - У-У-У!!! - басит чей-то тифон. И что-то перронное, щемяще дорожное закрадывается в душу: в путь, в путь, в путь… Туда, за синий поворот залива, за боновые ворота, за крутой бок острова, - откуда приносят норд-весты бодрящий холодок ледяных полей студеного океана и где под закатной багровой дугой тяжело перекатывается мертвая зыбь туманной Атлантики.
Ночь…
На причале - клубок моторных ревов. Наша лодка заряжает аккумуляторные батареи. Выхлопы дизелей туги и гулки, как быстрые удары в турецкие барабаны. Рядом ревет КРАЗ-автокран. Сверху - с неба, из-под граненых полярных звёзд, - истошный вой ночного ракетоносца. Торопливые сполохи сварки. Синие молнии, словно театральные мигалки, выхватывают из темноты разрозненные фазы движений; и оттого все вокруг лихорадочно скачет, пляшет, дергается: матросы, бегущие по причалу, торпеда, скользящая по лотку, огни, летящие над морем.
В грохоте, вое, вспышках вдруг остро ощущаешь: и там, по ту сторону океана, спешат точно так же. Мы должны успеть выйти на тот средьокеанский рубеж, где, как в старину на засечной черте, съезжались и разъезжались дозоры супротивных войск.
Пусть видят: к дуэльному барьеру мы не опоздаем… Мы готовы. Все как в песне, которую я пел когда-то у студенческих костров, не подозревая, как точно отзовется она теперь:
Выверен старый компас,
Получены карты и сроки,
Выштопан на штормовке
Лавины предательский след…
И я повторяю старые слова: «Счастлив тот, кому знакомо щемящее чувство дороги. Ветер рвет горизонты и раздувает рассвет…» И я пою их вечером, подбирая на гитаре забытые аккорды. И Лю понимает: мы сидим «на дорожку»…
…Утром она согрела мне чай и достала белый шарфик. Она связала его сама. Черное казенное кашне так и осталось у нее на вешалке, а белый шарфик она повязала мне под шинель, словно нить Ариадны.
По счастью, не было никаких прощальных слов - ни заверений, ни обещаний. Был только этот шарфик. И ещё из-за чьей-то двери на площадку выплыла тихая песня, точно её нарочно нам подыграли. А может, мы сами её услышали - безо всяких приемников, прямо из эфира: «Благославляю вас, благославляю вас, благославляю вас на все четыре стороны…»
Улица, ведущая к воротам гавани, светла и пустынна. Утренние сумерки белой весенней ночи. Свежо и безлюдно, и тревожная радость начала новой жизни. Все как тогда, когда после выпускного школьного вечера шагал я по предутренней Москве.
Дорога спускается вниз, вниз, вниз, к бревенчатым причалам, и там, за урезом воды, за кромкой прибоя, переходит в подводный рельеф бухты, в абрис глубины…
Погружение уже началось.
Город спит, но гавань проснулась. Синеробые орды матросов бухают по деревянным настилам сапожищами. Они бегут из казарм по всему причальному фронту на зарядку.
Музыка кино - о эти тревожные аккорды в роковых местах! - приучила нас и в жизни искать подобное сопровождение. Должны же поворотные точки судьбы выделяться особо - раскатами грома, боем часов, солнечным затмением! И чем не переломный момент уход в океанское плавание? Но вместо грома небесного - грохот подводницких сапог, мерный дых бегущей толпы, пряный дух горячего пота… Ну что ж, это только мы знаем, что для нас рассветающий день - этапная веха. Б мире, в стране, в городе и даже на подплаве нынче обычный день. И начинается он утренним бегом и закончится спуском флага, ужином, отбоем - только без нас.
Лет двадцать назад выход в океан был здесь событием. Теперь - будни. Но каждый, кто уходит в такой поход, пометит эту дату в своём календаре на всю жизнь…
Из дальних морей и из ближних фиордов сползаются к родным причалам подводные лодки, сбиваются в стаю, словно утки, готовясь к долгому переходу в теплые моря. Вопли чаек. Взвизги сирен. Мерный дробот матросских сапог. Строй в бушлатах, в шинелях, в замызганных пилотках марширует по доскам причала. Лейтенант-строеводец налегке, в темно-синем кительке и в обмятой, грибом, беловерхой фуражке шагает сбоку, ежась на свежем морском ветру. На чумазых скулах матросов, на мальчишеском лице офицера ярые блики марта. Непривычное солнце - ох и долга ты, полярная ночь! - пляшет на горных снегах Екатерининского острова, на красных глыбах гранита, пересверкивает на зеленой ряби воды, греет чёрные лбы рубок и слепяще вспыхивает на блескучем титане округлых носов. Лодки, черно-красные, как паровозы, сипят и попыхивают зимогрейным паром.
У! - У!! - У-У-У!!! - басит чей-то тифон. И что-то перронное, щемяще дорожное закрадывается в душу: в путь, в путь, в путь… Туда, за синий поворот залива, за боновые ворота, за крутой бок острова, - откуда приносят норд-весты бодрящий холодок ледяных полей студеного океана и где под закатной багровой дугой тяжело перекатывается мертвая зыбь туманной Атлантики.
Ночь…
На причале - клубок моторных ревов. Наша лодка заряжает аккумуляторные батареи. Выхлопы дизелей туги и гулки, как быстрые удары в турецкие барабаны. Рядом ревет КРАЗ-автокран. Сверху - с неба, из-под граненых полярных звёзд, - истошный вой ночного ракетоносца. Торопливые сполохи сварки. Синие молнии, словно театральные мигалки, выхватывают из темноты разрозненные фазы движений; и оттого все вокруг лихорадочно скачет, пляшет, дергается: матросы, бегущие по причалу, торпеда, скользящая по лотку, огни, летящие над морем.
В грохоте, вое, вспышках вдруг остро ощущаешь: и там, по ту сторону океана, спешат точно так же. Мы должны успеть выйти на тот средьокеанский рубеж, где, как в старину на засечной черте, съезжались и разъезжались дозоры супротивных войск.
Пусть видят: к дуэльному барьеру мы не опоздаем… Мы готовы. Все как в песне, которую я пел когда-то у студенческих костров, не подозревая, как точно отзовется она теперь:
Выверен старый компас,
Получены карты и сроки,
Выштопан на штормовке
Лавины предательский след…
И я повторяю старые слова: «Счастлив тот, кому знакомо щемящее чувство дороги. Ветер рвет горизонты и раздувает рассвет…» И я пою их вечером, подбирая на гитаре забытые аккорды. И Лю понимает: мы сидим «на дорожку»…
…Утром она согрела мне чай и достала белый шарфик. Она связала его сама. Черное казенное кашне так и осталось у нее на вешалке, а белый шарфик она повязала мне под шинель, словно нить Ариадны.
По счастью, не было никаких прощальных слов - ни заверений, ни обещаний. Был только этот шарфик. И ещё из-за чьей-то двери на площадку выплыла тихая песня, точно её нарочно нам подыграли. А может, мы сами её услышали - безо всяких приемников, прямо из эфира: «Благославляю вас, благославляю вас, благославляю вас на все четыре стороны…»
Улица, ведущая к воротам гавани, светла и пустынна. Утренние сумерки белой весенней ночи. Свежо и безлюдно, и тревожная радость начала новой жизни. Все как тогда, когда после выпускного школьного вечера шагал я по предутренней Москве.
Дорога спускается вниз, вниз, вниз, к бревенчатым причалам, и там, за урезом воды, за кромкой прибоя, переходит в подводный рельеф бухты, в абрис глубины…
Погружение уже началось.
Город спит, но гавань проснулась. Синеробые орды матросов бухают по деревянным настилам сапожищами. Они бегут из казарм по всему причальному фронту на зарядку.
Музыка кино - о эти тревожные аккорды в роковых местах! - приучила нас и в жизни искать подобное сопровождение. Должны же поворотные точки судьбы выделяться особо - раскатами грома, боем часов, солнечным затмением! И чем не переломный момент уход в океанское плавание? Но вместо грома небесного - грохот подводницких сапог, мерный дых бегущей толпы, пряный дух горячего пота… Ну что ж, это только мы знаем, что для нас рассветающий день - этапная веха. Б мире, в стране, в городе и даже на подплаве нынче обычный день. И начинается он утренним бегом и закончится спуском флага, ужином, отбоем - только без нас.
Лет двадцать назад выход в океан был здесь событием. Теперь - будни. Но каждый, кто уходит в такой поход, пометит эту дату в своём календаре на всю жизнь…
3.
Солнечной полярной ночью в оконный переплет постучал матрос-оповеститель. Сердце у Марфина догадливо екнуло: «В автономку зовут!»
То, чего он опасался всю зиму и даже втайне надеялся: «А вдруг отменят?» - надвинулось неотвратимо.
Костя выбрался из-под жаркого Ирининого бока, оделся и, щурясь на чумное незакатное солнце, побежал к складу спецпитания получать продукты.
Провизию принимали долго и хлопотно. У Кости вся душа изболелась: легко ли смотреть, как матросы-грузчики запускают руки в расковырянную коробку с сухофруктами, как заедают они изюм колбасой, неизвестно кем пущенной по кругу, как исчезают в бездонных карманах матросских брюк банки со сгущенкой. Оно понятно: погрузка продовольствия во все времена была «праздником живота», а всё-таки жаль - добро-то какое изводится! Таких продуктов в его селе и в глаза не видали: севрюга в собственном соку, колбаса сырокопченая, языки в желе…
Вино, шоколад, дрожжи и воблу складывали помощнику в каюту под надежный запор. Банки с консервированными картошкой и капустой рассыпали в трюме за торпедными аппаратами. Этот харч никто раскурочивать не будет. Коробки с проспиртованным для сохранности хлебом опускали, не внимая протестам Мартопляса, в аккумуляторные ямы. А куда ещё? На подводной лодке - теснота теснот.
Мичман Голицын, как и подобает холостяку, последнюю береговую ночь провел весело - в дискотеке ресторана «Ягодка». Заведующая дискотекой милая девчушка с несуразным именем, Аэлита Жабинская, пригласила его наладить цветомузыкальную аппаратуру. А когда на экране заполыхали в ритм музыке алые, синие, зеленые протуберанцы, тезка прекрасной марсианки потянула Дмитрия танцевать. И они танцевали - отплясывали вместе с курсантами мореходки, закончившими практику, и студентками из ихтиологической экспедиции. А потом, когда «Ягодку» закрыли, пошли бродить в сопки, благо солнце лежало на каменных грядах и каждый камешек, каждая лишаинка отбрасывали предлинные тени. Но это же солнце мешало быть смелым. Там, в полутемном зале, под властный ритм громкогласной музыки Голицыну казалось, что в такую ночь ему позволено все. И эта рыжая Аэлита, приехавшая из Львова в Северодар не иначе как в поисках женихов, вовсе неспроста заглядывает ему в глаза и так легко соглашается на прогулку в сопки. Жаль, что она живет в общежитии… Но при ярком солнечном свете - даром, третий час ночи - Дмитрий так и не посмел обнять её, хотя в безлюдном лабиринте из валунов и скал они были совершенно одни. Под ногами мягко пружинил сухой мох; метелки диковинной- ну чем не марсианской?! - сиренево-фиолетовой травы… Голицын слушал и не слушал торопливые речи Аэлиты обо всем и ни о чем, отвечал ей, а сам дразнил себя мыслью, что завтра, изнывая от качки в тесной рубке второго отсека, будет вспоминать эту прогулку и есть себя поедом за нерешительность, за робость…
В розовых ушках Аэлиты поблескивали клипсы в виде золотых крылышек… Смешная девчонка. Пересыпает свою речь - для солидности, что ли? - нелепыми словами: «разумеется, несомненно», «со всей определенной вероятностью», «категорически положительно»… Интересно, где она их набралась!
Взобравшись на плоскую прибрежную сопку, они увидели вдруг оранжевую альпинистскую палатку, разбитую под боком одутловатого валуна. Полог был откинут. Подойдя поближе, Голицын с изумлением разглядел в капюшоне мешка лицо спящего командира. Абатуров спал здоровым, крепким сном. «Будто пшеницу продал!» - говаривала в таких случаях бабушка Дмитрия.
Похохатывали, радуясь добыче, чайки, похлопывал палаточным пологом верховой ветер, солнце подбиралось к щеке спящего…
Голицын понял; это тоже прощание сберегом- палатка над морем и последние сладкие земные сны; это тоже будет грезиться под водой…
Стараясь не шуметь, он увел Аэлиту подальше. Она проводила его до ворот гавани и даже вызвалась писать письма. Пришлось попросить у дежурного по контрольно-пропускному пункту клочок бумажки и ручку, нацарапать застывшим «шариком» адрес.
То, чего он опасался всю зиму и даже втайне надеялся: «А вдруг отменят?» - надвинулось неотвратимо.
Костя выбрался из-под жаркого Ирининого бока, оделся и, щурясь на чумное незакатное солнце, побежал к складу спецпитания получать продукты.
Провизию принимали долго и хлопотно. У Кости вся душа изболелась: легко ли смотреть, как матросы-грузчики запускают руки в расковырянную коробку с сухофруктами, как заедают они изюм колбасой, неизвестно кем пущенной по кругу, как исчезают в бездонных карманах матросских брюк банки со сгущенкой. Оно понятно: погрузка продовольствия во все времена была «праздником живота», а всё-таки жаль - добро-то какое изводится! Таких продуктов в его селе и в глаза не видали: севрюга в собственном соку, колбаса сырокопченая, языки в желе…
Вино, шоколад, дрожжи и воблу складывали помощнику в каюту под надежный запор. Банки с консервированными картошкой и капустой рассыпали в трюме за торпедными аппаратами. Этот харч никто раскурочивать не будет. Коробки с проспиртованным для сохранности хлебом опускали, не внимая протестам Мартопляса, в аккумуляторные ямы. А куда ещё? На подводной лодке - теснота теснот.
Мичман Голицын, как и подобает холостяку, последнюю береговую ночь провел весело - в дискотеке ресторана «Ягодка». Заведующая дискотекой милая девчушка с несуразным именем, Аэлита Жабинская, пригласила его наладить цветомузыкальную аппаратуру. А когда на экране заполыхали в ритм музыке алые, синие, зеленые протуберанцы, тезка прекрасной марсианки потянула Дмитрия танцевать. И они танцевали - отплясывали вместе с курсантами мореходки, закончившими практику, и студентками из ихтиологической экспедиции. А потом, когда «Ягодку» закрыли, пошли бродить в сопки, благо солнце лежало на каменных грядах и каждый камешек, каждая лишаинка отбрасывали предлинные тени. Но это же солнце мешало быть смелым. Там, в полутемном зале, под властный ритм громкогласной музыки Голицыну казалось, что в такую ночь ему позволено все. И эта рыжая Аэлита, приехавшая из Львова в Северодар не иначе как в поисках женихов, вовсе неспроста заглядывает ему в глаза и так легко соглашается на прогулку в сопки. Жаль, что она живет в общежитии… Но при ярком солнечном свете - даром, третий час ночи - Дмитрий так и не посмел обнять её, хотя в безлюдном лабиринте из валунов и скал они были совершенно одни. Под ногами мягко пружинил сухой мох; метелки диковинной- ну чем не марсианской?! - сиренево-фиолетовой травы… Голицын слушал и не слушал торопливые речи Аэлиты обо всем и ни о чем, отвечал ей, а сам дразнил себя мыслью, что завтра, изнывая от качки в тесной рубке второго отсека, будет вспоминать эту прогулку и есть себя поедом за нерешительность, за робость…
В розовых ушках Аэлиты поблескивали клипсы в виде золотых крылышек… Смешная девчонка. Пересыпает свою речь - для солидности, что ли? - нелепыми словами: «разумеется, несомненно», «со всей определенной вероятностью», «категорически положительно»… Интересно, где она их набралась!
Взобравшись на плоскую прибрежную сопку, они увидели вдруг оранжевую альпинистскую палатку, разбитую под боком одутловатого валуна. Полог был откинут. Подойдя поближе, Голицын с изумлением разглядел в капюшоне мешка лицо спящего командира. Абатуров спал здоровым, крепким сном. «Будто пшеницу продал!» - говаривала в таких случаях бабушка Дмитрия.
Похохатывали, радуясь добыче, чайки, похлопывал палаточным пологом верховой ветер, солнце подбиралось к щеке спящего…
Голицын понял; это тоже прощание сберегом- палатка над морем и последние сладкие земные сны; это тоже будет грезиться под водой…
Стараясь не шуметь, он увел Аэлиту подальше. Она проводила его до ворот гавани и даже вызвалась писать письма. Пришлось попросить у дежурного по контрольно-пропускному пункту клочок бумажки и ручку, нацарапать застывшим «шариком» адрес.
4.
Жизнь - плохой церемониймейстер. Убеждался в этом много раз. И сегодня тоже. Где оно, элегическое прощание с берегом, с Родиной, с возлюбленной? Где возвышенные раздумья и тонкие переживания? Идет погрузка продуктов - коробки, ящики, пакеты, банки, мешки… Поберегись!
Квитанции, накладные, ярлыки, этикетки…
Взмыленный помощник сам взывает о помощи:
- Алексей Сергеич, где же ваш народный контроль?! Расставляем «народных контролеров» и комсомольских «прожектористов» так, чтобы каждое звено живого конвейера - пирс - борт - ограждение рубки - центральный пост - трюм центрального поста - провизионка - находилось под строгим хозяйским оком. Я спускаюсь в центральный пост, пролезаю в кормовую часть отсека и вдруг вижу, как Еремеев за спиной штурмана перебрасывает в переборочный лаз банку со сгущенкой. В смежном отсеке её бесшумно ловят чьи-то руки.
Еремеев заметил мой взгляд, улыбнулся и спокойно перекинул очередную банку через плечо. Я никогда не видел, как люди воруют, и всегда думал, что застигнутые на месте преступления, они дрожат и теряются… Меня взбесили и эта улыбка, и эта уверенность в своей безнаказанности.
- Еремеев! Снимаю вас с погрузки! Марш в свой отсек!
Он не сразу, все так же улыбаясь, перелез через комингс, и я сам захлопнул за ним переборочную дверь. Сгоряча не рассчитал усилия, и тяжёлый литой кругляк громко звякнул. Через секунду опущенный мной рычаг кремальеры приподнялся, дверь отворилась, и в проем лаза просунулась еремеевская голова.
- Товарищ капитан-лейтенант, у нас, на подводном флоте, переборками так не хлопают.
Это дерзкое, хотя и справедливое, выступление явно было рассчитано на новый взрыв. Шутка ли - старшина публично делает замечание офицеру. Все притихли - что-то сейчас будет! Но ничего не было. Не знаю, насколько ледяным получилось у меня «спокойствие», но я ответил как можно сдержаннее:
- Хорошо, Еремеев, я это учту.
Переборочная дверь бесшумно закрылась.
Квитанции, накладные, ярлыки, этикетки…
Взмыленный помощник сам взывает о помощи:
- Алексей Сергеич, где же ваш народный контроль?! Расставляем «народных контролеров» и комсомольских «прожектористов» так, чтобы каждое звено живого конвейера - пирс - борт - ограждение рубки - центральный пост - трюм центрального поста - провизионка - находилось под строгим хозяйским оком. Я спускаюсь в центральный пост, пролезаю в кормовую часть отсека и вдруг вижу, как Еремеев за спиной штурмана перебрасывает в переборочный лаз банку со сгущенкой. В смежном отсеке её бесшумно ловят чьи-то руки.
Еремеев заметил мой взгляд, улыбнулся и спокойно перекинул очередную банку через плечо. Я никогда не видел, как люди воруют, и всегда думал, что застигнутые на месте преступления, они дрожат и теряются… Меня взбесили и эта улыбка, и эта уверенность в своей безнаказанности.
- Еремеев! Снимаю вас с погрузки! Марш в свой отсек!
Он не сразу, все так же улыбаясь, перелез через комингс, и я сам захлопнул за ним переборочную дверь. Сгоряча не рассчитал усилия, и тяжёлый литой кругляк громко звякнул. Через секунду опущенный мной рычаг кремальеры приподнялся, дверь отворилась, и в проем лаза просунулась еремеевская голова.
- Товарищ капитан-лейтенант, у нас, на подводном флоте, переборками так не хлопают.
Это дерзкое, хотя и справедливое, выступление явно было рассчитано на новый взрыв. Шутка ли - старшина публично делает замечание офицеру. Все притихли - что-то сейчас будет! Но ничего не было. Не знаю, насколько ледяным получилось у меня «спокойствие», но я ответил как можно сдержаннее:
- Хорошо, Еремеев, я это учту.
Переборочная дверь бесшумно закрылась.
5.
Вначале было слово. И слово было «корабль».
- Корабль к бою и походу приготовить!
Лодка медленно оживала, отходила от стояночной спячки. Включены гирокомпасы, прогреты дизели, провернуты гребные валы. Боцман измерил осадку кормы и носа. Уже невмоготу ждать последнего сигнала…
Серая теплая пасмурь. У зарядовой станции пестрая стайка притихших жен. Они просочились в гавань самовольно и потому держатся поодаль от чёрных «Волг» провожающего начальства. Жен приглашают лишь на встречу корабля, видимо памятуя «долгие проводы, лишние слезы». Женщины, разбившись на группки, высматривают на рубке и корпусе родные лица: видит ли, что пришла? помашет ли рукой?
Адмирал разрешил офицерам и мичманам подойти к женам.
Ирина Марфина пришла на пирс с покрасневшими глазами, подавленная и предстоящей разлукой, и жутковатым видом рыбоящерного корабля, в утробе которого должен жить теперь муж.
- Принесла? - спросил Костя после первых объятий. Вместо ответа она сунула ему пару мичманских погон.
В одном из них была зашита сотенная бумажка.
- Я тебе «королевского мохеру» привезу, - пообещал Костя, морщась от неблагозвучного иностранного словца.- А ещё у них там, говорят, золото больно дешевое…
Марфин достал из-за пазухи бумажку со схемой, как пройти к самым дешевым лавкам в том заморском городе, где могла побывать лодка.
- За морем телушка - полушка… - грустно усмехнулась Ирина. - Сам-то хоть вернись, добытчик…
Они поспешно расцеловались, потому что за спиной стоял старпом и уже в третий раз грозно повторял:
- Команде - строиться!
Построились на торпедном пирсе вдоль корпуса лодки. Адмирал наскоро обошел фронт, пожимая руки. Короткое напутствие:
- Товарищи подводники! Сегодня вы уходите в океан для охраны безопасности нашей Родины! Помните об этом всегда. Ждем вас со щитом. Семь футов вам под киль!
- Команде вниз!
…Последние объятия. Прощальный шепот, быстрый и страстный, как нечаянная молитва. Руки, вскинутые па погоны…
- Окончить прощание! - командует старпом нарочито ледяным голосом. Лед смиряет боль. - Всем вниз!
Юная жена лейтенанта Симакова припала к мужу, и поцелуй их никак не прерывается.
Старпом молча стоит рядом - ждет.
Жена Мартопляса стоит в одиночестве - мужа отозвал флагманский механик. Башилов подошел к ней и хотел сказать что-нибудь бодрое, веселое, но осекся. На него смотрели невидящие глаза, а лицо - как гипсовая маска, на которой застыло только одно - боль разлуки…
Подводники, подталкивая друг друга, ринулись с пирса на трап, с трапа - на корпус, с корпуса - в овальную дверь рубки, в круглый зев входной шахты… Офицеры спускаются последними. Перед тем как скрыться за стальной дверцей, Костя Марфин оглянулся, чтобы получше запомнить статную фигурку Ирины поодаль от стайки офицерских жен, запомнить город, нависший над гаванью, белые языки не сползшего со скал снега…
Я стоял на мостике и старался не глядеть в сторону горы Вестник. Я знал, что оттуда на меня сейчас смотрят, ощущал на себе её взгляд из оконца рубленого домика.
Гидрометеопост обещал хорошую погоду на выходе из залива.
Отданы швартовы. Забурлила зелёная вода под правым винтом. Между бревнами пирса и чёрным бортом ширится промежуток.
Причальный фронт, причальный фронт… Досками ля выстланы здешние причалы? Черта с два! Они устланы нашими разлуками, тревогами, встречами, они пропитаны живой памятью, которая сбережет их от тлена лучше, чем креозот.
Вскинули руки к козырькам все, кто остается на берегу, - адмирал, штабные офицеры.
Уходит подводная лодка.
Боцман рванул рычаг тифона. Хриплый рев прощального гудка оглашает гавань и долго гуляет по извивам фиорда.
На мостике не протолкнуться. Бросить прощальный взгляд на город вылезли и Федя-пом, и доктор… Штурман целится пеленгатором меж наших спин, локтей, голов.
В заливе штиль. Взморщенная лодкой гладь не теряет своей зеркальности. В округлых складках, что разбегаются от наших бортов, отражаются красноватые скалы бухты, рыхлые облака, мачты рейдовых постов, родные чумазые чайки…
Сигнальщик стучит щитком фонаря-ратьера - отбивает позывные. Ожерелье из ржавых поплавков размыкается, ж мы выходим из ворот гавани. Командир нажимает клавишу переговорного устройства:
- Внизу! Записать в журнале: «Вышли за боновое oграждение. Корабль начал автономное плавание…»
Дома створились за кормой медленно и плавно. Горы сдвинулись и скрыли город.
- Корабль к бою и походу приготовить!
Лодка медленно оживала, отходила от стояночной спячки. Включены гирокомпасы, прогреты дизели, провернуты гребные валы. Боцман измерил осадку кормы и носа. Уже невмоготу ждать последнего сигнала…
Серая теплая пасмурь. У зарядовой станции пестрая стайка притихших жен. Они просочились в гавань самовольно и потому держатся поодаль от чёрных «Волг» провожающего начальства. Жен приглашают лишь на встречу корабля, видимо памятуя «долгие проводы, лишние слезы». Женщины, разбившись на группки, высматривают на рубке и корпусе родные лица: видит ли, что пришла? помашет ли рукой?
Адмирал разрешил офицерам и мичманам подойти к женам.
Ирина Марфина пришла на пирс с покрасневшими глазами, подавленная и предстоящей разлукой, и жутковатым видом рыбоящерного корабля, в утробе которого должен жить теперь муж.
- Принесла? - спросил Костя после первых объятий. Вместо ответа она сунула ему пару мичманских погон.
В одном из них была зашита сотенная бумажка.
- Я тебе «королевского мохеру» привезу, - пообещал Костя, морщась от неблагозвучного иностранного словца.- А ещё у них там, говорят, золото больно дешевое…
Марфин достал из-за пазухи бумажку со схемой, как пройти к самым дешевым лавкам в том заморском городе, где могла побывать лодка.
- За морем телушка - полушка… - грустно усмехнулась Ирина. - Сам-то хоть вернись, добытчик…
Они поспешно расцеловались, потому что за спиной стоял старпом и уже в третий раз грозно повторял:
- Команде - строиться!
Построились на торпедном пирсе вдоль корпуса лодки. Адмирал наскоро обошел фронт, пожимая руки. Короткое напутствие:
- Товарищи подводники! Сегодня вы уходите в океан для охраны безопасности нашей Родины! Помните об этом всегда. Ждем вас со щитом. Семь футов вам под киль!
- Команде вниз!
…Последние объятия. Прощальный шепот, быстрый и страстный, как нечаянная молитва. Руки, вскинутые па погоны…
- Окончить прощание! - командует старпом нарочито ледяным голосом. Лед смиряет боль. - Всем вниз!
Юная жена лейтенанта Симакова припала к мужу, и поцелуй их никак не прерывается.
Старпом молча стоит рядом - ждет.
Жена Мартопляса стоит в одиночестве - мужа отозвал флагманский механик. Башилов подошел к ней и хотел сказать что-нибудь бодрое, веселое, но осекся. На него смотрели невидящие глаза, а лицо - как гипсовая маска, на которой застыло только одно - боль разлуки…
Подводники, подталкивая друг друга, ринулись с пирса на трап, с трапа - на корпус, с корпуса - в овальную дверь рубки, в круглый зев входной шахты… Офицеры спускаются последними. Перед тем как скрыться за стальной дверцей, Костя Марфин оглянулся, чтобы получше запомнить статную фигурку Ирины поодаль от стайки офицерских жен, запомнить город, нависший над гаванью, белые языки не сползшего со скал снега…
Я стоял на мостике и старался не глядеть в сторону горы Вестник. Я знал, что оттуда на меня сейчас смотрят, ощущал на себе её взгляд из оконца рубленого домика.
Гидрометеопост обещал хорошую погоду на выходе из залива.
Отданы швартовы. Забурлила зелёная вода под правым винтом. Между бревнами пирса и чёрным бортом ширится промежуток.
Причальный фронт, причальный фронт… Досками ля выстланы здешние причалы? Черта с два! Они устланы нашими разлуками, тревогами, встречами, они пропитаны живой памятью, которая сбережет их от тлена лучше, чем креозот.
Вскинули руки к козырькам все, кто остается на берегу, - адмирал, штабные офицеры.
Уходит подводная лодка.
Боцман рванул рычаг тифона. Хриплый рев прощального гудка оглашает гавань и долго гуляет по извивам фиорда.
На мостике не протолкнуться. Бросить прощальный взгляд на город вылезли и Федя-пом, и доктор… Штурман целится пеленгатором меж наших спин, локтей, голов.
В заливе штиль. Взморщенная лодкой гладь не теряет своей зеркальности. В округлых складках, что разбегаются от наших бортов, отражаются красноватые скалы бухты, рыхлые облака, мачты рейдовых постов, родные чумазые чайки…
Сигнальщик стучит щитком фонаря-ратьера - отбивает позывные. Ожерелье из ржавых поплавков размыкается, ж мы выходим из ворот гавани. Командир нажимает клавишу переговорного устройства:
- Внизу! Записать в журнале: «Вышли за боновое oграждение. Корабль начал автономное плавание…»
Дома створились за кормой медленно и плавно. Горы сдвинулись и скрыли город.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОЛЬШИЕ МОРЯ
Глава первая
1.
Автономное плавание - одиночный поход… Лодка уходит в океанские глубины, превращаясь в океанский спутник планеты, в подводную орбитальную станцию с полным запасом топлива и провизии для десятков людей. Что бы ни случилось - пробоина, пожар, поломка, острая зубная боль или что-нибудь похуже, - надежда только на свои силы. Помощь придет не скоро…
По внешним приметам, автономное плавание мало чем отличается от боевого похода в военное время: уйдет подлодка на опасное задание, и все так же будут тлеть плафоны в отсеках, так же будут вращаться роторы, выкачивая из магнитных полей электрическую силу, тепло, свет… Такими же осторожными будут редкие всплытия. По внешним приметам, будни подводников напоминают работу в цеху: орудуют рычагами, маховиками, инструментами. Ничего героического, если забыть, что орудуют они в толще океана, под прицелом ракето-торпед, над километровыми безднами, куда уж если канешь, то исчезнешь без следа…
Утром постучал в каюту боцман, спросил голубую акварель. Зачем боцману голубая акварель? Пошел вслед за ним в центральный пост. Белохатко раскрошил акварель в белую эмаль и провел на жестяном прямоугольнике голубую полосу Военно-морского флага. Под этим железным стягом мы и будем теперь ходить. Его не истреплют никакие ветры. Его хватит надолго… До самого возвращения…
Атлантика разбушевалась. Вторые сутки идем в надводном положении, и вторые сутки над головой водопадный грохот волн по полому железу корпуса. Швыряет так, что из подстаканников выскакивают стаканы. Не качает, а именно швыряет, в наших взлетах и провалах нет и намека на гармонические колебания.
На Федю-пома рухнул с полки коралл и разбился вдребезги. На толстого, неповоротливого помощника всегда что-то падает: то сорвется графин с каютной полки, то зеркало, то вентилятор. Похоже, он коллекционирует упавшие на него предметы.
- Надо ожидать, Федя, что скоро на тебя упадет кувалда, - мрачно предрекает механик, тыкая вилкой в опостылевшие макароны. - На первое - суп с макаронами, на второе - макароны по-флотски… Я что, на итальянском флоте служу?
По должности помощник командира отвечает за снабжение, за продовольствие. От великой ответственности или от малоподвижного образа жизни Федя Руднев катастрофически прибавляет в весе. Он решил сесть на диету. Вместо обеда - скромная баночка рыбных консервов. За ужином выковыривал сало из колбасы… Федю хватило лишь на сутки. На блинах к чаю он сорвался. Под общее веселье съел пять штук. «Ну, вас к черту! - кисло отшучивался помощник.- Я ем как птенчик». «Птенчик страуса!» - не преминул уточнить Симбирцев.
Но сегодня аппетит изменил даже Феде Рудневу. Бледный от приступов дурноты, он ушёл в себя, как йог. Тучные люди переносят качку хуже, чем худые.
Наш ужин напоминает игру в пинг-понг. В одной руке держишь стакан с чаем, другой ловишь то, что несется на тебя с накренившегося стола. Остановил лавину стремительно сползающих тарелок. Молодец! Через секунду она помчится на соседа, сидящего напротив. Он сплоховал - тарелка с рыбой ударилась в спинку дивана, а блюдце со сгущенкой опрокинулось на колени. Два-ноль в пользу Атлантического океана.
В качку испытываешь как бы навязанное тебе состояние опьянения со всеми наихудшими последствиями: ты трезв, но мир уходит из-под ног, тебя швыряет, тошнит… Штурман Васильчиков, укачавшись, горько дремлет под усыпляющее зудение гирокомпасов. Мартопляс - вот кого не берёт морская болезнь! - прикнопил к дверям штурманской рубки объявление: «Меняю вестибулярный аппарат на торпедный». В центральном посту заулыбались. Но механику этого мало. Штурмана нужно достойно проучить. Мартопляс пробирается к автопрокладчику и переводит таймер ревуна, возвещающего время поворота на новый курс. Сигнал верещит пронзительно, штурман в ужасе вскакивает. Боцман тихо усмехается, поглядывая на расшалившихся офицеров с высоты своих сорока лет. Штурману - двадцать пять, механику - двадцать семь. Мальчишки! В эту минуту они и в самом деле проказливые школяры, если забыть, что вокруг штормовой океан, километровые глубины и американские атомоходы.
По внешним приметам, автономное плавание мало чем отличается от боевого похода в военное время: уйдет подлодка на опасное задание, и все так же будут тлеть плафоны в отсеках, так же будут вращаться роторы, выкачивая из магнитных полей электрическую силу, тепло, свет… Такими же осторожными будут редкие всплытия. По внешним приметам, будни подводников напоминают работу в цеху: орудуют рычагами, маховиками, инструментами. Ничего героического, если забыть, что орудуют они в толще океана, под прицелом ракето-торпед, над километровыми безднами, куда уж если канешь, то исчезнешь без следа…
Утром постучал в каюту боцман, спросил голубую акварель. Зачем боцману голубая акварель? Пошел вслед за ним в центральный пост. Белохатко раскрошил акварель в белую эмаль и провел на жестяном прямоугольнике голубую полосу Военно-морского флага. Под этим железным стягом мы и будем теперь ходить. Его не истреплют никакие ветры. Его хватит надолго… До самого возвращения…
Атлантика разбушевалась. Вторые сутки идем в надводном положении, и вторые сутки над головой водопадный грохот волн по полому железу корпуса. Швыряет так, что из подстаканников выскакивают стаканы. Не качает, а именно швыряет, в наших взлетах и провалах нет и намека на гармонические колебания.
На Федю-пома рухнул с полки коралл и разбился вдребезги. На толстого, неповоротливого помощника всегда что-то падает: то сорвется графин с каютной полки, то зеркало, то вентилятор. Похоже, он коллекционирует упавшие на него предметы.
- Надо ожидать, Федя, что скоро на тебя упадет кувалда, - мрачно предрекает механик, тыкая вилкой в опостылевшие макароны. - На первое - суп с макаронами, на второе - макароны по-флотски… Я что, на итальянском флоте служу?
По должности помощник командира отвечает за снабжение, за продовольствие. От великой ответственности или от малоподвижного образа жизни Федя Руднев катастрофически прибавляет в весе. Он решил сесть на диету. Вместо обеда - скромная баночка рыбных консервов. За ужином выковыривал сало из колбасы… Федю хватило лишь на сутки. На блинах к чаю он сорвался. Под общее веселье съел пять штук. «Ну, вас к черту! - кисло отшучивался помощник.- Я ем как птенчик». «Птенчик страуса!» - не преминул уточнить Симбирцев.
Но сегодня аппетит изменил даже Феде Рудневу. Бледный от приступов дурноты, он ушёл в себя, как йог. Тучные люди переносят качку хуже, чем худые.
Наш ужин напоминает игру в пинг-понг. В одной руке держишь стакан с чаем, другой ловишь то, что несется на тебя с накренившегося стола. Остановил лавину стремительно сползающих тарелок. Молодец! Через секунду она помчится на соседа, сидящего напротив. Он сплоховал - тарелка с рыбой ударилась в спинку дивана, а блюдце со сгущенкой опрокинулось на колени. Два-ноль в пользу Атлантического океана.
В качку испытываешь как бы навязанное тебе состояние опьянения со всеми наихудшими последствиями: ты трезв, но мир уходит из-под ног, тебя швыряет, тошнит… Штурман Васильчиков, укачавшись, горько дремлет под усыпляющее зудение гирокомпасов. Мартопляс - вот кого не берёт морская болезнь! - прикнопил к дверям штурманской рубки объявление: «Меняю вестибулярный аппарат на торпедный». В центральном посту заулыбались. Но механику этого мало. Штурмана нужно достойно проучить. Мартопляс пробирается к автопрокладчику и переводит таймер ревуна, возвещающего время поворота на новый курс. Сигнал верещит пронзительно, штурман в ужасе вскакивает. Боцман тихо усмехается, поглядывая на расшалившихся офицеров с высоты своих сорока лет. Штурману - двадцать пять, механику - двадцать семь. Мальчишки! В эту минуту они и в самом деле проказливые школяры, если забыть, что вокруг штормовой океан, километровые глубины и американские атомоходы.
2.
В кают-компании пусто. Я включил электрочайник, присел на диванчик. И тут к горлу подступил первый премерзкий ком тошноты. Я даже запомнил, в какое мгновение это случилось: фигуры на забытой кем-то шахматной доске ожили и пошли вдруг дружной фалангой, белые надвинулись, чёрные отпрянули. Внутри, под ложечкой, возникла тяжесть, в глазах потемнело, рот наполнился солоноватой слюной, и я опрометью бросился в спасательную кабину гальюна. Вывернуло до слез в глазах. Выбрался из кабинки и, пряча взгляд, кусая губы, побрел в родной отсек. С трудом одолел взбесившийся коридор, пролез в каюту и рухнул на куцый диванчик. Стало немного легче, но ненадолго. Дурные качели качки брали свое, голова чугунным ядром вдавливалась в подушку. Дерматиновый диванчик скрипуче дышал, то сжимая пружины на взлетах волны, то освобождая их в провальные мгновения, и тело мое будто взвешивалось на дьявольских океанских весах.